Оставалась неделя до Нового года, то есть шел второй день европейского Рождества, когда на даче Фрица Марксятникова в дачном кооперативе «Советский объектив», что в тридцати восьми километрах от Москвы, в поселке Проявилкино над застывшей о ту пору речкой Дризиной, собрано было бурное шумство но случаю дня рождения любимой жены Елены. Общество образовалось, что называется, «сборная солянка»: с одной стороны – родственники Марксятниковых, техническая интеллигенция, с другой стороны – жулье из объединения «Союзрекла-ма», главного источника марксятниковского благополучия, а с третьей стороны и в преобладающем количестве – «новофо-кусники» с женами, девушками и иностранными друзьями.

Съезжались главным образом на «Жигулях», богатые подвозили бедных. Самый бедный, то есть Венечка Пробкин, прикатил на своем печально известном в столице «Мерседесе-300 турбодизель», о котором хозяин, теперь в стесненных обстоятельствах, даже и говорить не хотел, а просто махал рукой, как в сторону прожорливой собаки.

Воздух был мягок, сквозь сосны подбирался необычный вечер с запахом моря, и мужчины очень долго валандались на дворе среди своих машин, обсуждая проблему запчастей, дальнейший упадок национальной нравственности и зловещий геморрой главы правительства. Макс Огородников хвалился газовым пистолетом, купленным в ночном магазине «Ле драгстор», что на Елисейских Полях. Умещается на ладони, а выбрасывает мощный патрон с нейропаралитическим газом. Вот, к примеру, вы идете, а на вас из-за угла «фишка» выскакивает… Кто выскакивает, спрашивал кто-нибудь из родственников. Ну, это мы так «железы» госфотоинспекции называем, господа. Ну, это просто я крайний взял пример, господа. «Господа» неуютно поеживались, будучи истинными «товарищами». Фотографы хохотали. Ну, предположим, просто какой-нибудь бандит на вас выскакивает, ну, не будете же вы, как в проклятой памяти год моего рождения 1937-й, покорно ждать свежей участи, правда? Вот для таких случаев, господа, незаменимая штука этот маленький алармган!

– А патроны-то есть? – деловито осведомился Шуз Жеребятников.

– Две сотни! – с готовностью ответил Ого. По колено в снегу, они стали изображать сцену из гангстерского фильма.

Именинница Елена, устав от кухонных хлопот, задержалась на минуту у застекленной стены веранды и посмотрела на дурашливого верзилу в джинсах и оранжевой «дутой» куртке. Вздохнула постаревшая до времени Елена: когда-то ведь, совсем недавно, десяток лет назад, Коктебель… и потом Рижское взморье…

– Посмотри, Вера, – сказала она младшей сестре. – Макс Огородников не стареет, то же самое Герман Слава и Андрюша Древесный, какое странное поколение…

– Ты находишь? – надменно сказала младшая сестра. – А с моей точки зрения, он стар… да и все вокруг… ни одной юной рожи не видно… на свалочку вам всем пора, а вы дрыгаетесь.

Но Огородников в этот вечер на свалочку вовсе не собирался. Как будто и не было у него тех страшноватеньких «утечек» и «выбросов», он радовался возвращению в Москву, друзьям и всей атмосфере начинающегося «большого шухера», да, вероятно, и атмосфера сама по себе, то есть химический состав воздуха над деревней Проявилкино, подогревала его кровь. Химия родины.

– Как твоя задрыга? – спросил вдруг Жеребятников.

– Какая еще задрыга? Настя? Ох, я действительно сволочь. Она права, я – нравственно неполноценен. Вообрази, Шуз, ни разу за всю поездку о ней не вспомнил. Пардон, разок в Париже, кажется, по пьянке что-то смутное промелькнуло. А ведь я ее считаю единственной близкой женской личностью в мире…

– Олух жуев! – мягко пожурил Жеребятников.

Они выбрались из снега и пошли к крыльцу дачи, на котором группа «изюмовцев» уже распивала бутылку водки, имея в центре группы трехлитровую банку с солеными огурцами, куда запихивалась пятерня.

На утепленной террасе и далее, в комнатах, были накрыты столы с обильной закуской, пирогами и выпивкой, в составе которой царил полнейший разброд: каждый гость приволок, что смог достать, и потому мрачнейший напиток зрелого социализма под названием «Солнцедар» соседствовал с доброкачественными «Бристольскими сливками». Стулья отсутствовали, во-первых, потому, что такую ораву сразу все равно не усадишь, а во-вторых, потому, что в моду вошли толкучки на манер американских «парти», однако с непременными российскими завершениями – битьем посуды и морд, угарными разговорами, рыганьем.

До завершений, впрочем, было еще далеко, и все пошло просто чудно. Вначале делали «коллективку», то есть огромный снимок всех присутствующих, расположенных в четыре этажа, включая лежащих на полу. Поручено это было молодому Васюше Штурмину, который в данный момент своего творчества как раз увлекался массовкой и широкоугольными объективами. Васюша в цилиндре на голове, носясь большими скачками вокруг своей камеры, расставлял рефлектирующие зонтики и экраны, устраивал из своих съемок что-то вроде «хеппенинга», или новомодного «перформанса», делал вариант «изюм», вариант «cheese», вариант «птичка»…

После фотографирования толпа окружила Ого. Эх, все-таки здорово, что ты, Ого, вернулся! Надо сказать, что, когда в Москве прошел «достовернейший» слух о том, что Огородников «подорвал за бугор», идея независимого фотособрания стала основательно засыхать. Ничего вроде бы не изменилось, никто из «изюмовцев» не верил, по-прежнему собирались в «охотниковщине» и под Олехины подгорелые блины воспаряли в цензуроборческих и метафизических идеях, и все же что-то было «не то», или, как Жеребятников однажды в сердцах выразился, «попахивать стало бодягой». Потом какие-то доброхоты подбросили соображение, что Огородников, конечно, для того и утек, чтобы за границей в безопасности выпустить альбом и захапать и славу, и миллионы.

К этой сплетне быстро подстегнута была и другая – будто бы «фокусники» в расколе, будто бы кто-то из «китов» – то ли Древесный, то ли Герман – где-то сказал, что не исключает такого финта со стороны Ого, потому что очень хорошо его знает, и якобы получил за это от кого-то стулом по голове, а потом будто бы началась всеобщая драка, в которой погибло немало ценных вещей, и тэдэ и тэпэ. Потом якобы опять собрались гении, чтобы опровергнуть злокозненную ложь и выяснить отношения, и опять будто произошла драка, а Шуза Жеребятникова – по рубцу! глухо! – арестовала уголовка в гнезде валютчиков и наркоманов. Теперь же, когда Ого вернулся и сейчас, стоя в толпе друзей с пирогом в одной руке и с водкой в другой, рассказывал о Париже и Нью-Йорке, вся эта бредовина в обратном порядке начинала испаряться и восстанавливалось первоначальное – веселое и дерзостное – братство неофициальной фотографии. Макс громогласно, стараясь, чтобы побольше народу слышало, рассказывал о таинственном появлении в Нью-Йорке одного из экземпляров «Скажи изюм!». Чудеса, да и только – узнаю из третьих рук, что два фотографических левиафана, издательства «Фараон» и «Фонтан», уже дерутся за право первого издания. Еду в «Фонтан», выбегают навстречу с распростертыми! В совете директоров на столе, величиной с подводную лодку, лежит наша скромная коллекция, раскрытая как раз на Венечкиных сортирных снимках. Позвольте, говорю, джентльмены, откуда, при каких обстоятельствах? Господин Огородников, отвечают капиталисты, неужели вы думаете, что в наше время возможно удержание выдающегося произведения искусства в национальных границах? И вот могучий «Фонтан» делает нам предложение: массовое издание на десяти языках, включая португальский. Вы понимаете, господа, что означает последнее? Бразилия, господа, страна XXI столетия, в числе покупателей!

– Бразилия! – вскричали «новофокусники» в удивительном возбуждении. Конечности сами по себе заходили в ритме самбы. Начавшись на веранде, самба быстро распространилась по всей даче. Гости стучали каблуками и дергали задками, и, хотя у некоторых самба смахивала на фрейлахс, в целом получалось зажигательно. Даже снисходительно улыбавшийся Шуз Жеребятников зашевелил лакированными штиблетами, ну, а потом уж, по-блатному подняв неподвижное лицо, дунул во всю богатырскую мощь – эх, Бразилия!

– Ну, а русское наше, первое издание мы у себя в Белокаменной выпустим! Правильно, господа? – прокричал в вихре самбы Огородников.

– А как? А как? – отстукивали самбисты.

– А очень просто! Стукачей здесь нет?

– По рубцу! Глухо! – отщелкивал Шуз. – Откуда здесь стукачам взяться?! Одичал ты на Западе, Макс! – Сам-то он прекрасно понимал, что именно для стукачей и разыгрывается сейчас вся эта самба.

– Вот вы, конечно, не стукач, сударь? – спросил Огородников у танцующего рядом молодого человека в норвежском свитере с оленями.

– Да это же Вадим Раскладушкин, наш новый друг, молодой фотограф! – крикнул подскочивший сбоку Олеха Охотников. С некоторым смущением он пошевеливал рыжею бородою, слегка ухал и выкидывал презанятнейшие коленца.

Самбообразная толпа стала приобретать внутренний единый ритм. Масса ритмично смещалась от стены к стене и обратно в движениях, похожих на смесь сиртаки и камаринского, но все-таки с отчетливым адресом к огромной португалоязычной тропической державе.

– Мне очень жаль, что раньше с вами не удалось познакомиться, – почему-то сказал Макс Огородников Вадиму Ракладушкину.

– А я очень рад, что это наконец случилось! – с чудной улыбкой ответил начинающий артист-фотограф.

Несколько человек по ходу танца ухватили со столов бутылки шампанского и теперь держали их над головами. Господа изю-мовцы, устроим для прессы завтрак с шампанским и объявим самоделку первым русским изданием! Ура, отличная идея! Завтрак с шампанским и калачами! Венечка Пробкин отчебучивал возле хозяйкиной сестренки, уже и руку ей положил на талию. Какое лицо у девушки надменное, значит, хочет. А потом издательству «Софот» предложим – издавайте, пожалуйста! Пожалуйста, издавайте, все открыто, пьяных нет! Ого, Ого! Браво, браво! А цензуре – позорный конец! Конец ей! Позор! Достаточно над фотографами издевались! Мы вам не писатели! Хлопнуло сразу несколько пробок. Да здравствует дача Марксятниковых! Да здравствует богатство! На свете нет бразилистей советских калачей! Такое изобилие шпиков и стукачей! И все ж живет фамилия, плюет на стукачей, морозная бразилия, источник калачей!

Как вдруг музыка смолкла. А была ли музыка? Во всяком случае, открылась дверь и наступила пауза. На пороге, развернув за плечами ночное подмосковное небо с соснами, звездой и пролетающим самолетом, стояла красавица Анастасия.