Итак, мы выскакиваем из «волн времени» на островок текущего момента, в кабинет Клезмецова, где оставили важного гостя, утопающего в кресле, бутылку «Рэми Мартена» и самого хозяина, только что высказавшего по адресу проехавшего под окнами чудака-велосипедиста национально-позитивную мысль.

Полина Львовна, обеспечив встречу всем необходимым, удалилась. К телефону было приказано не звать. Предстоял важный разговор. Неважных разговоров с таким гостем, генералом Валерьяном Кузьмичом Планщиным, как читатель догадывается, не бывает. Серьезный ответственный товарищ, на таких-то и стоит держава.

Между тем генерал, попивая клезмецовский коньячок, думал о хозяине не без злобы. Наверняка этот Фотий имеет побольше, и даже основательно побольше, чем я, идеологический генерал, хотя по нашей-то фирме чин у него в сравнении с моим – плевый. Плюс к окладу у него ведь еще идут гонорары безграничные, сам себе назначает, все фотоиздательства в кулаке, плюс к этому по номенклатуре еще «кремлевка», о которой нашему брагу чекисту и мечтать не приходится, плюс к этому фотофондовская двухэтажная дача в Проявилкино, по соседству с истинными нашими советскими классиками, хотя художественные достижения у самого-то хмыря практически нулевые, а на даче, по последним сведениям, две новеньких «Волги» у него засолены – для чего? вложение капитала? неуверенность в своей позиции? – плюс, не следует забывать, загранкомандировки и в соц-, и в кап-, дефицит и сертификаты лопатой гребет, а тут даже и в Болгарию за новой дубленкой не выпросишься, плюс, нет, это уже, товарищи, за пределами понимания, к своей пятикомнатной квартире присоединяет еще двухкомнатную соседа по этажу Ефима Четверкинда, «переехавшего на жительство в государство Израиль», пробивает стенку и такие, понимаете ли, получаются дворянские анфилады… Ох, хапает, хапает Феклович, пользуется слабостью Партии к «творческим кадрам», а ведь, по сути-то дела, кто он такой, как не «ведомый» по кличке Кочерга…

– Хорошо у вас, Фотий Феклович, – сказал генерал, искусно делая вид, что французский коньячок не злину в нем бередит, а, напротив, «людскую ласку» к товарищу по оружию. – Кажется, расширились за последнее время?

– Да вот, квартирешка по соседству освободилась, – с некоторой натугой проговорил Клезмецов. – Ну, Моссовет решил ее присоединить к моему… апартману, так сказать… нередко приходится ведь принимать избирателей, и фотографы приходят, и ТиВи, и то, и ce… иностранные гости опять же…

– Очень правильное и своевременное решение принял Моссовет, – покивал генерал. – Творческому человеку нужен метраж… – замолчал на секунду, подумал «поразить – не поразить», решил «поразить» и процитировал из Пастернака: -

«Мне хочется домой, в огромность квартиры, наводящей грусть…» А Маяковский-то как шагами саженья мерил? Впрочем, ему как раз тесновато было… – Он вдруг заметил свое отражение в отдаленном зеркале и обозлился еще больше, так ему не понравился отражающийся почти старик с неопрятными клочками седых волос и бровей. – Вы, кажется, квартиру Четверкинда Ефима присовокупили к своей? Интересно, он про это знает?

– Простите, не понял. – Пальцы Фотия Фекловича, по новой позитивно-национальной привычке сомкнутые на животике, разомкнулись в вопросительном движении.

– Просто интересно, знает Фима, что вы его квартиру заняли, или нет. – Планщину вспомнился быковатый наклон головы этого богемного Четверкинда. Много нервов ребятам попортил во время разработки, однажды даже рафиком его чуть не задавили, сам бы и был виноват, нечего убегать, когда за тобой «железы» ездят.

– Да ему, должно быть, уже все равно, – не без некоторой озадаченности хмыкнул Фотий Феклович.

– Ну, почему же, Фотий Феклович? – с неадекватной как бы страстью удивился Планщин. – Ведь не мертвый же еще человек!

– Я не говорю, что мертвый, я этого не говорил…

Клезмецов явно сбился, не понимая столь неожиданной симпатии к «отъехавшему». Вот редкий пример неприятного чекиста, подумал он о генерале Планщине. Всегда говорит с каким-то задним смыслом, как будто всех подозревает в нехорошем, странный какой, несовременный профессионализм.

– Я ведь не сказал, что он умер, – повторил Фотий Феклович. – Просто, должно быть, и думать забыл об этой квартире в своем Тель-Авиве.

– Нью-Йорке, – уточнил генерал. Клезмецов поднял рюмочку.

– Как-то странно мы сегодня, Валерьян Кузьмич, разговариваем. Ведь были же на «ты», даже на брудершафт пили в ГДР…

Планщин хлопнул себя ладонью по лбу.

– Прости, Фотий, запамятовал я. Ты же знаешь сам, сколько у нас сейчас хлопот, ты же, Фотий, понимаешь…

Неестественным нажимом на «ты» генерал явно показывал неестественность панибратства между ними. Пусть понимает, что меня эти брудершафты ни к чему не обязывают.

– А вот ты скажи, Фотий, ты в каких отношениях с Максимом Огородниковым?

– Я думаю, вы знаете, Валерьян Кузьмич, градацию отношений между людьми в моем Союзе фотографов. – Сухостью этой фразы Клезмецов показывал, что с ним эти генеральские психологические игры не пройдут, что если же вы все-таки так предпочитаете все время щупать, то нечего было в гости на коньячок напрашиваться. Никого вы здесь этим особенно не осчастливили, бывали здесь и повыше комитетские особы и вели себя по-человечески, иной раз и назюзюкивались, иной раз и Полинку норовили обнять ниже пояса.

– А все-таки как насчет Огородникова? – сощурился генерал. – Многое ведь с ним неясно, а? Как ты считаешь, Фотий?

– Вы так говорите, как будто арестовать его собираетесь, – хохотнул Клезмецов.

Планщин по-страшному разозлился, но виду опять не показал.

– Откуда же такие крайности, Фотий?! – глумливо изумился он – дескать, к чему толкаете. – Известного советского фотографа под арест? Чью «Плотину» в средних школах по всей стране изучают как советскую классику?! Мировое имя?! Чего же вы думали, когда в правление Росфото его выбирали?! Сами же выдвигали еще в прошлом году, а теперь под арест?! Нельзя, Фотий Феклович, быть таким максималистом, да еще и к своему пусть бывшему, но товарищу! Ильич нас не этому учил…

Он лукаво грозил Клезмецову пальцем.

Экая циничная скотина, ведь и над Ильичом явно глумится, ему все позволено. Фотий Феклович злился все больше, пошел красными пятнами, окружающее пространство затемнилось какой-то туго натянутой пленкой, циничный собеседник оказался как бы «вне», давление явно повышалось.

– Ну-ну-ну, – хихикала наблюдательная скотина, – ну, Фотий, давай не будем, ну, как говорится, давай-ка поднимем бокалы, расширим сосуды.

– К чему вы ведете весь этот разговор? – спросил Клезмецов.

– К тому, товарищ Клезмецов, что у вас под боком и частично в недрах вашего Союза фотографов возникла нелегальщина, – с серьезной мрачностью сказал тут генерал.

– Это из разряда черного юмора, Валерьян Кузьмич, художественное преувеличение?

Сосуды у Фотия Фекловича расширились, и теперь он смотрел на Планщина таким губатеньким лицом, которому только выдержанный человек не залепит пощечины. Генерал себя относил именно к таким.

– А вы о кружке «Новый фокус», об альбоме «Скажи изюм!» ничего не слышали? Никогда? И краешком уха? Великолепно! Вся Москва уже год болтает, что готовится бомба против цензуры, восемнадцать членов союза участвуют в провокации, а председатель союза, опытный наш работник… – тут Планщин сделал красноречивую паузу и уперся во вновь «поплывшего» Клезмецова своим рысьим взглядом, – ничего не знает! Великолепно!

Тут он благородно дал первому секретарю опомниться и углубился в «семейные закуски», вытащил пупырчатый огурчик, со стоном прокусил маринованный помидорчик, мягко насладился поджаренным окорочком, обсосал косточку. Когда же он снова поднял глаза к собеседнику, от «равной позиции» не осталось и следа – перед ним сидело нечто желеобразное. Еще бы, восемнадцать членов союза в конспирации! При желании можно таким говном закидать «теоретика нравственности», до конца уже не выберется. Ну, вот теперь можно начать серьезный разговор, а то сидит тут, раздулся от важности, как будто классик, как будто и не подписывал ничего, как будто не работает на нас, как будто не Кочерга.

Покорный и даже слегка подрагивающий Фотий Феклович теперь просто ждал. Снова подошел «судьбоносный момент»… Как ему нравилось это слово, с каким смаком он его в речах употреблял, и не просто ради показухи, собственный опыт научил угадывать моментики, поворачивающие судьбу.

Довольный Планщин теперь уже говорил с ним, как со своим, снабжал Кочергу необходимой информацией. Много лет назад подсунули они компании Древесного, Конского и Огородникова через «человечка» идею свободного, так сказать, альбома. Важно было тогда определить, много ли контры накопилось за период разрядки международной напряженности. Увы, идея тогда почему-то зачахла, не осуществилась, объединить народ не удалось, все оказались отчаянными себялюбцами, как будто не в нашем обществе воспитывались. Все они тогда друг с другом грызлись, все не могли поделить корону в фотоискусстве. Пришлось эту идею похерить, да, в общем, и нужда в ней отпала: информация тогда шла широким потоком. Как вдруг, год назад, без нас, идея снова появилась на поверхности, возникла группа «Новый фокус», стал создаваться неподцензурный, как они его определяют, фотоальбом «Скажи изюм!» с отчетливым антипартийным душком, а если точнее, с настоящей антисоветской вонью. Теперь ждите со дня на день: раструбят по рупорам – бунт в Союзе советских фотографов!

Тут генерал замолчал и как бы в глубокой задумчивости прогулялся по туркменскому ковру. Постоял у окна. Пальцы, сцепленные на крестце, слегка пошевеливались перед лицом деятеля «зрелого социализма».

– Как же так далеко-то зашло, Валерьян Кузьмич? – забормотал Клезмецов. – Ну хорошо, мы прошляпили за спорами, за текучкой, но… «железы»-то как же позволили?… Стратегия, что ли?

Генерал тогда плотно сел к Фотию Фекловичу коленями в колени и ладонь свою, хорошо отработанную во времена культа личности, положил на месиво секретарской ноги.

– А вот это, Фотий, пока не твоего ума дело. Извини за юмор, но основные вопросы будем задавать мы.

О, Генералиссимус незабвенный!

Месиво под чекистской рукой затрепетало живее.

– Позволь, Валерьян Кузьмич, дорогой ты мой человек, не могу обойтись без вопросов-то. Ведь о вверенном мне союзе идет речь, а мне его Партия вверила, спросит-то она с меня…

Шандавошка какая, подумал генерал, все еще трепыхается, все еще выскочить от нас хочет, эко обнаглела партийная камарилья… сами себе признаться не хотят, что все с нами повязаны…

– Спрашивать теперь с вас мы будем. Начинается очень важная операция. К «вертушке» можете даже и не бросаться, на «этажах» все согласовано; уровень Пелипенко. По соответствующему сигналу от меня возьметесь за организацию общественного мнения в Союзе фотографов. Партия и «железы» идейного контроля уверены, что советские фотографы дадут достойный отпор попыткам взорвать союз изнутри. Пока что, самым осторожным образом, подготовьте информацию на каждого человека, указанного в этом списке.

Фотий Феклович держал в руках список. Можно было и без него обойтись, состав участников заранее известен. Ну, так и есть – отец моих детей Андрей Древесный, любовник моей жены проклятый Славка Герман, конечно же Эмма, конечно же Стелка, Эдик, без него не обошлось, вот и молодые, о которых сейчас говорят, Охотников Олеха, Пробкин Вениамин, ну и без Мишки Фишера, без Карла, без Цукера разве крамолу начнешь… ха, вот и неожиданность – Чавчавадзе… князь-то с какого боку припека?… а вот и темные имена – Штурмин, Жеребятников… сионистской вылазкой не назовешь, русские преобладают…

Эх, только бы не показать безжалостному генералу, какая тоска сжимает горло. Талантливые головы полетят, такие чуткие линзы, выпестованные ведь не кем иным, как мной самим, и в теоретическом и, позже, в административном ведь смысле. Они-то ведь и сами не подозревают, как много для них сделал Фотий Клезмецов. Как все эти годы он их вел, оберегал от «гужеедов». И вот пришло возмездие за благородное дело, пришел час записываться в историю погромщиком любимых, выпестованных собственными руками талантов…

– И все-таки, Валерьян Кузьмич, опять не могу удержаться от вопроса. Не вижу в вашем списке Максима Огородникова. Это что, случайность?

– А вот это вопрос по существу, – с неожиданной демонической мрачностью, будто и не ерничал только что, произнес Планщин. – Вот тут мы, Фотий Феклович, подходим к важнейшему вопросу повестки дня. Помните, я сказал, что когда-то это наша собственная была «дренажная» идея, однако осуществить ее не удалось. Кем же сейчас заброшена в фотографическую среду эта идея, если не нами? По многим признакам, Феклович, можно судить, что сделали это наши коллеги из Лэнгли, штат Вирджиния. И по некоторым признакам… боюсь пока утверждать… ждем еще дополнительных данных… по некоторым, которые у нас уже на руках… держись за кресло, Фотий… похоже, что ЦРУ действует через Максима Петровича Огородникова как своего прямого агента. Так или иначе, но этот «классик советского фотоискусства» сейчас у нас в отдельной разработке и не включен в список политически незрелых людей, которых он затянул в свой отлично спланированный заговор. Вам понятно?

– Какая гадина… – прошептал Клезмецов. Сердце его радостно наполнялось ненавистью к надменному честолюбцу, подонку, искателю «сладкой жизни», барвихинскому аристократишке, докатившемуся до государственной измены. Нет, не погромом талантов тут пахнет, а их спасением! Спасать надо талантливые линзы для них самих и для… ну… в общем-то, просто-напросто для России, для отечества, для будущего. Они получат хороший урок политической зрелости, но будут спасены, спасет их снова он, Ф. Клезмецов, большой общественный деятель эпохи «зрелого социализма».

– В случае, если все подтвердится?… – Он заглянул в рысьи глаза. Ответ в них на этот раз прочесть было нетрудно.

В этот напряженнейший момент повествования вдруг неслышно вошла милая Полина, бывшая Штейн, с ее пучком тяжелых волос и небольшим лицом, начинающим запекаться вокруг огромных глаз.

– Простите, Валерьян Кузьмич, но вас настоятельно просит к телефону ваш сотрудник. Я не хотела звать, но он кричит в трубку так, словно… словно… – Она замялась, потом как-то странно улыбнулась и протянула генералу трубку. – Ну, в общем, вопит!

Планщин сразу понял, что произошла какая-то крупная подлянка. Голос капитана Слязгина и впрямь звучал панически:

– ЧП, Валерьян Кузьмич!… По телефону не могу!… ЧП! ЧП!

– Вы где сейчас? – Генерал уже застегивал пиджак, подтягивал галстук.

– Еду в Атеистический!

– Спускаюсь!

Клезмецов проводил его до лифта. Вопросов больше не задавал. Обменялись крепким рукопожатием. Оскорбить на прощание или не надо? – подумал генерал. Решил все-таки оскорбить и сказал с прищуром:

– Продумайте все, как следует, Кочерга!