Москва той зимой основательно сузилась, так, во всяком случае, казалось «изюмовцам», и особенно Максу Огородникову. Все официальные присутствия для него закрылись. По ресторанам тоже перестал шататься: противно таскать за собой «фишку» и пугать почтенную публику. Остались только дома друзей да иностранные посольства. Что касается последних, то они, как сговорившись (может, и в самом деле слегка сговорились?), приглашали напропалую. Не надеясь почему-то на московскую почту, дипломаты сами завозили приглашения Огородникову «с супругой» или на квартиру, или в мастерскую. Настя очень быстро освоилась с этой международной жизнью, даже вроде бы вошла во вкус, и частенько напоминала Максу: Огоша, сегодня шлепаем на коктейль к канадцам, а послезавтра фильм и буфет в Спасо-Хаус, и не забудь о субботе, прием в честь театра «Голубятня» у французского посла. Все это произносилось беззаботным веселым говорком, как будто речь шла о турпоходах с шашлычками и гитарками. И он отвечал так же, с фальшивой легкостью: «лады», «схвачено», «усек», они как бы сговорились не замечать этой фальши, не замечать и свинцового мрака, что собирался по их души над крышами Москвы уверенно и медлительно. В этой медлительности – все равно никуда не уйдут – жил обжигающий страх.

В посольствах возникала другая блаженная фальшь – чувство безопасности. Так или иначе, но ведь «фишкины» рыла сюда впрямую не допускаются, а стукачишки рядятся под деятелей советской общественности, стараются вообще держаться в стороне, потому что всякий их знает, а тебе здесь аплодируют как знаменитому фотографу в обществе красивой жены, только и всего. Позвольте вам представить… да-да, тот самый… как, вы не знаете… редактор независимого журнала… ах, вот как… какое удовольствие… познакомиться… вы должны приехать к нам в Швейцарию… и в Бельгию… и в Норвегию… а малыми странами, сударь, вы, надеюсь, не пренебрегаете… я – князь Лихтенштейн…

Гостей на приеме в честь «Голубятни» было несколько сотен. Толпа продвигалась сначала по пряничным залам старого здания, бывшего купеческого особняка периода расцвета торговой Москвы, а затем попадала в новый стеклянный павильон. По пути обносили шампанским, а на месте назначения ждали сыры и паштеты.

Присутствовали чуть ли не все «изюмовцы». Ай да молодцы французы, всех наших созвали! Олеха Охотников, чудеса в решете, был в заграмоничном смокинге с разводами, таращил зенки, рыжей бородою овевая премилую блондиночку в очках. Откуда блонда эта, паря? Из Копенгагена, вестимо. Отбил Олеха кралю у дружка, у Веньки Пробкина, известного в столице. Теперь Офелия летает к нам учиться поморскому лихому фотоделу, Олеха продвигает иностранку к таинственным вершинам мастерства.

Венечка Пробкин сопровождал свою бедную Машу, изображал примерного супруга, не забывая, впрочем, посылать приветы бровями, взглядами, вращеньем носа по всевозможным женским направлениям, он «импульсами» это называл.

Иной раз в толпе мелькал и величественный Чавчавадзе, надевший в этот вечер в дополненье к великолепной темно-синей паре немалое количество медалей, что заставляло многих иностранцев превратно думать, будто он – ЦК.

Шуз Жеребятников в кожанке и с шарфом, небрежно переброшенным за спину, могучими плечами подпирал витую москворецкую колонну, щелчками пальцев, будто полководец, шампанского потоки направлял.

Был тут и мастер Цукер, на этот раз не только штаны не забывший, но даже дедовскую цепь с часами и брелоками, спасенную бабулей от чекистов, по животу пустивший в убежденье, что всем понятен европейский шик.

К Максиму направился с протянутыми руками кавалер ордена Почетного легиона, не кто иной, как французский посол. Господин Огородников, очень рад вас у нас видеть! Мадам Огородникова, да вы сегодня, клянусь республикой, великолепно выглядите! Максим, хоть и не очень-то был уверен, что они раньше встречались, поддержал нужный тон. Клянусь союзом республик, теннис идет вам на пользу, господин посол. Попал в точку. При слове «теннис» посол расплылся. Мы должны с вами сразиться вновь, любезный Огородников! Вновь? Да, вновь! Конечно, необходимо сразиться вновь. Разговор в дальнейшем то скользил с отличной непринужденностью, то вдруг начинал безобразно буксовать, и тогда посол Мюран-Осси с профессиональной ловкостью вытягивал еще одну рельсу для скольжения – последний фильм, морозная зима, сравнение Крыма и Лазурного берега… Самое любопытное заключалось в том, что он не отпускал от себя Огородниковых. Представлял их почетным гостям, артистам «Голубятни», и в последний момент, когда Максим намеревался «слинять», опять цеплял его под локоть. Господин Огородников, а что вы думаете о современном театре?

Максим и Настя переглядывались, ситуация казалась основательно дурацкой, но ведь и не уйдешь ведь, посол все же, представитель все же державы, столь же просвещенной, сколь и могущественной, давшей нашему Великому-Могучему-Правдивому-Свободному столько великолепных слов, и среди них «буфет», «душ», «дирижабль», открывшей, в конце концов, миру великое чудо фотографии. Оглядываясь по сторонам, они ловили недоуменные взгляды дипломатов первого, второго и третьего миров. Во взглядах советских представителей, кроме недоумения, читалась еще и какая-то нечитаемая дикость. Впоследствии выяснилось, что в нарушение протокола посол Мюран-Осси в течение получаса не обращал внимания на заместителя министра культуры СССР, увлекшись по меньшей мере странной беседой со скандально известной личностью. Можно было заметить, что кое-кто из советских гостей перешептывается, глядя на посла, но тот беззаботно хохотал и аплодировал, ибо извлечена была на сей раз рельса советского анекдота. Пикантность еще заключалась в том, что за несколько голов от группы Мюрана-Осси определялись пегие патлы вождя советского фото Фотия Фекловича Клезмецова, на которого, увы, никто из дипломатов не обращал внимания.

Все это продолжалось ни много ни мало, но ровно тридцать минут, после чего посол Галлии сердечным образом попрощался с фотографом Московии, взяв с него слово обязательно заходить еще, звонить всякий раз, когда что-нибудь понадобится от Франции, ну а также не забывать, что и послы – тоже люди, которым иной раз бывает скучно на чужбине и которые совсем не прочь поближе познакомиться с интересным миром московских художников.

Отвалив от посла, Огородников стал круто забирать к буфету: пока не поздно, надо захмелиться, а то приему-то скоро конец.

Макс, что это значит? – спросила бурно влекомая Настя. Он пожал плечами. Мелькнул со вкусным бутербродом у рта либеральный соседушка, многозначительно подмигнул, хотя в его исполнении подмиг обернулся еще большим расширением круглого глаза, вышепнул «браво», беззвучное, как мыльный пузырек, слинял.

Браво, громко сказал румяный и стройный, как десятиборец, Харрисон Росборн. Я заметил по часам: тридцать две минуты с послом! Это очень хорошо, очень, очень хорошо, Макс! Огородников быстро загружался возле буфета. А что тут такого особенно хорошего, Харрисон, что тут такого вообще-то сногсшибательного? Просветите дурака!

Не притворяйтесь, Макс, все только и говорили об этой демонстративной аудиенции. Демонстративной, вы сказали? Тут Настя как бы слегка рассердилась. Не придуривайся, Ого, ты что, сюда жрать пришел, что ли? Росборн отвел их от буфета в угол, где при помощи какого-то извечного там стоявшего фарфорового истукана можно было слегка отсоединиться от толпы. Благодаря вашей беседе с послом я сделал два любопытных вывода, сказал Росборн. Во-первых, у французов, оказывается, неплохая информация о глубинных московских делах. Во-вторых, этот Мюран-Осси явно неплохой парень, просто-напросто неплохой и нетрусливый парень.

Да просветите же, Харрисон, черт возьми, ну, скажите же, как все это в политике называется, шамкал Огородников набитым ртом, да еще сморкался попутно в большущий салатного цвета платок. Настя очень строго стояла и молча переводила глаза с одного на другого.

Видите ли, Макс, у меня есть в Москве, ну, то, что называется «сорсес», ну, словом, «источники». Это уже многолетнее дело, и я, прекрасно понимая, откуда, с какого дна эти источники бьют – увы, в английском эта экспрессия не вполне работает, – но, знаете ли, кроме этой дурацкой игры, есть ведь еще и человеческие отношения… В общем, я научился разговаривать с «источником» и различать, где подсаживают утку, где пахнет дичью, то есть правдой. Вчера я ужинал со своими «источниками», и разговор шел в большой степени о вас, что естественно – о «Скажи изюм!» сейчас говорит вся политическая Москва. Блядство, вставил тут краткий комментарий предмет разговоров всей политической (оказывается, есть и такая) Москвы. Это слово мне почему-то не дается, улыбнулся Росборн. Вообще матом стараюсь не пользоваться. Однажды употребил в компании, где все ругались, а оказалось ни к городу, ни к. деревне, всех шокировал… Ни к селу ни к городу, мрачно поправила Настя. Она не спускала взгляда с Ого, кажется, понимала, что, несмотря на чавканье паштетом и хлопанье «бужоли», Макс начинает «пустеть», то есть вновь возникает дикое ощущение распирающей пустоты; необходимо найти для него какие-нибудь надежные транквилизаторы.

Харрисон Росборн покраснел: он очень серьезно относился к своему русскому. Позор, сказал он, простите за дурацкую ошибку, это просто от волнения. Если бы я по-английски так, как вы по-русски… Макс заторопился… вот расскажу вам случай, дикий курьез в Австралии… Он, кажется, охотно замял бы разговор об «источниках», однако Настя остановила словоблудие. Пожалуйста, Харрисон. Почему вы волнуетесь? Видите ли, Росборн посмотрел через плечо, я понял, что Максу угрожает что-то очень серьезное. Об этом мы догадываемся, сказала Настя, но есть ли у вас что-то конкретное? Вот именно, кивнул журналист, в «Фотогазете» готов фельетон. Заголовок – «Скрытая камера Огородникова». «Источники» сказали, что такого не припомнят со времен Солженицына.

– Здорово, – сказал Максим. – Можно гордиться. Полчаса с послом Франции. Статья в ведущей газете. Сравнение с Солженицыным. Гордись, Настя! Лично я буду гордиться сегодня весь вечер, а завтра вдребадан облююсь, обосрусь, обоссусь, истеку и испарюсь!

– В своем репертуаре, – сказала Настя. – Не слушайте его, Харрисон.

– Почему? Мне нравится этот план, – засмеялся Росборн, потом добавил, понизив голос: – Пожалуйста, держите меня в курсе всего происходящего, звоните прямо в бюро и домой. Думаю, что сейчас это вам уже не повредит.

Остаток вечера Огородников и впрямь выкаблучивал, как в прежние времена. Насосался шампанским. Танцевал с женой бразильского посла, а потом и с самим бразильским послом. Торговал свою жену Настю в гарем представителя Объединенных Арабских Эмиров. Общество было в восторге. Постепенно все же гости разошлись, в пустынных и порядком захламленных залах остались только «изюмовцы» да несколько стукачей. Вдруг в глубине анфилады возникла чрезвычайная фигура: Васюша Штурмин в своем цилиндре и развевающейся крылатке. Потрясенный обслуживающий персонал смотрел на его звонкое приближение, казалось, позвякивали шпоры. Казалось, оставил лошадь у крыльца. На самом деле – ни шпор, ни лошади. Только что прилетел из Свердловска, из гущи народной жизни. Узнал, что у франков гужуетесь, и вот я здесь. Да как же, Васюша, без приглашения? Не проблема, проехал в багажнике «Ситроена». А обратно-то как? Не проблема, обратно – под банкой!