XIII. «Канела Фина»

Громкоговорителъ усиливал голос гида, болтавшего что-то о восьмивековой истории Золотой башки на фоне бравурного пасодобля. Спустя несколько секунд мотор туристского катера тарахтел уже дальше по реке, а вслед за этим поднятая им важна достигла бортов «Канела Фина» и мягко качнула суденышко, пришвартованное у мола. В затхлом воздухе кубрика стоял запах пота; переборки были деревянные, крашеные, железные части разрисованы пятнами ржавчины. Слушая удаляющийся шум мотора и музыку, дон Ибраим следил глазами, как солнечный луч, проникший через приоткрытую дверь, медленно скользнул от левого борта к правому по столику с остатками еды, высек несколько серебристых искр из браслетов Красотки Пуньялес и так же медленно снова вернулся к левому борту, где и застыл неподвижно на плохо скрытой остатками волос плеши Перехиля.

— Вы могли бы выбрать более устойчивое место, — буркнул Перехиль. Волосы у него стояли дыбом над мокрым от пота черепом, и он вытирал лоб платком. Колеблющиеся поверхности явно были не его стихией: глаза у него потускнели, как у кроткого быка на арене, ожидающего своей последней минуты, лицо было бледное, с тем характерным оттенком, который всегда отличает лицо человека, страдающего от морской болезни. Туристских катеров было много, и всякий раз, как мимо проплывал один из них, Перехилю становилось еще хуже.

Дон Ибраим не сказал ничего. Его собственная жизнь научила его относиться к людям с уважением и прощать их слабости. В конце концов, волны жизненного моря всех качают то вверх, то вниз, а в итоге и самый важный, и самый незначительный приходят к одному и тому же. Поэтому дон Ибраим молча снял бумажное колечко с очередной сигары «Монте-Кристо» и нежно погладил мягкую, с тонкими прожилками поверхность темного табачного листа. Затем обрезал кончик сигары своим заветным ножичком, сунул ее в рот и сладострастно повертел там языком, наслаждаясь ароматом этого совершенного произведения искусства.

— Как ведет себя священник? — спросил Перехиль.

Качка прекратилась, так что он снова обрел некоторую уверенность, хотя лицо его было по-прежнему бледно, как свечи той церкви, которая заботами трех его наемников временно осталась без своего пастыря. Дон Ибраим с все еще зажженной сигарой во рту кивнул важно, поскольку дело было не пустячное: как-никак речь шла о достойном служителе Церкви, святом муже, чей сан и возраст даже в рамках похищения требовали надлежащего почтения. Этому экс-лжеадвокат научился в Латинской Америке, где, даже расстреливая человека, к нему обращались на «вы».

— Он ведет себя прекрасно. Очень мужественно и спокойно. Так, как будто это не его похитили.

Опираясь на стол и стараясь не смотреть на еду, Перехиль, собрав все силы, изобразил на лице бледную улыбку.

— Этот старик — крепкий орешек.

— Озу, — подтвердила Красотка Пуньялес. — Еще какой крепкий.

Она вязала — четыре воздушных, четыре пропустить, — и крючок так и мелькал в ее руках под звон браслетов. Время от времени она опускала работу на колени и протягивала руку к высокому стакану с мансанильей, стоявшему рядом с почти наполовину опустошенной бутылкой. От жары черный карандаш, которым она подводила глаза, расплылся темными пятнами, отчего глаза казались еще больше, а от мансанильи то же самое произошло и с ее губной помадой. Когда покачивалось судно, покачивались также длинные коралловые серьги в ее ушах.

Дон Ибраим подкрепил слова Красотки Пуньялес выразительным изгибом бровей. В том, что касается старика, она нисколько не преувеличивала. Они встали на его пути уже за полночь, в переулке, куда выходила калитка сада «Каса дель Постиго», и им потребовалось довольно много времени, чтобы набросить ему на голову одеяло и связать руки по дороге к небольшому фургону (нанятому на сутки), который они поставили на углу. В схватке у дона Ибраима сломалась трость Марии Феликс, Удалец получил фонарь под глазом, а у Красотки вылетели пломбы из двух зубов. Казалось невероятным, что такой маленький, щупленький старикашка, да к тому же еще и священник, способен так защищать свою шкуру.

Помимо морской болезни, Перехиля мучило беспокойство. Напасть на священника и продержать его пару дней взаперти — это преступление было не из тех, что вызывают понимание у судей. Дон Ибраим тоже был неспокоен, однако отчетливо сознавал, что отступать уже поздно. Кроме того, идея принадлежала ему, а такие люди, как он, шли в любую атаку не моргнув глазом. Особенно если цена этой атаки выражалась такой симпатичной цифрой, как четыре с половиной миллиона: именно столько причиталось в сумме всей почтенной троице.

Перехиль, как и дон Ибраим, сидел без пиджака. Но, в отличие от строгой белой рубашки экс-лжеадвоката с резиновыми подтяжками для рукавов, рубашка подручного Пенчо Гавиры являла собой собрание белых и синих полос, увенчанное воротничком цвета лососины, а на груди, напоминая увядший букет, висел галстук с крупными зелеными, красными и бордовыми хризантемами. По шее Перехиля медленно стекала струйка пота.

— Надеюсь, вы не собираетесь отступать от плана.

Дон Ибраим взглянул на него с упреком и обидой. Он и его товарищи всегда точны, как скальпель хирурга — он осторожно провел пальцем по щетине усов и обожженной коже, — за исключением таких не поддающихся предвидению случайностей, как эпизод с бутылкой бензина, или таких странностей природы, как склонность некоторых фотопленок приходить в негодность под воздействием света. Кроме того, и сам оперативный план не Бог весть как сложен: всего лишь продержать священника взаперти еще около полутора суток, а потом отпустить. Просто, дешево и сердито, с легким налетом изящества. Стюарт Грэнджер и Джеймс Мейсон, да даже и Рональд Колмэн и Дуглас Фэрбэнкс-младший — дон Ибраим, Удалец и Красотка специально ходили в видеотеку, чтобы приобрести обе версии и должным образом подготовить свою операцию, — не смогли бы ни к чему придраться.

— Что касается вашего вознаграждения…

Из деликатности экс-лжеадвокат не закончил фразы и сосредоточил свое внимание на раскуривании сигары. Неуместно говорить о деньгах в обществе почтенных людей. Правда, в Перехиле почтенности было ровно столько же, сколько, скажем, в половом органе селезня, но почему бы не доставить человеку удовольствие, выразив — хотя бы формально — сомнение в этом. Так что дон Ибраим поднес огонек зажигалки к кончику сигары, наполнил рот и ноздри первой восхитительной порцией дыма и стал ждать продолжения начатой фразы из уст своего собеседника.

— В тот самый момент, когда вы отпустите священника, — проговорил Перехиль, успевший немного приободриться, — я расплачусь с вами. По полтора миллиона на каждого, без налога на добавленную стоимость.

Он сквозь зубы рассмеялся собственной шутке, снова доставая платок, чтобы вытереть лоб, и Красотка Пуньялес на миг оторвалась от своего вязанья, чтобы взглянуть на него из-под накладных ресниц, густо накрашенных тушью. Дон Ибраим тоже бросил на него взгляд сквозь завесу сигарного дыма, но в его взгляде выразилось беспокойство. Ему совсем не нравился этот тип, а еще меньше — этот его смех, и на секунду его взяло сомнение: а вдруг у Перехиля недостаточно денег, чтобы выплатить им гонорар, и он просто блефует? Фаталистически вздохнув, он пососал сигару и, протянув руку к своему пиджаку, висевшему на спинке стула, извлек из кармана за конец цепочки свои знаменитые часы. Нелегкое дело — быть руководителем, подумал он. Нелегкое дело — изображать уверенность, распоряжаться или давать указания, стараясь, чтобы не дрогнул голос, скрывая сомнение за жестом, взглядом, улыбкой. Наверняка и Ксенофонту, руководившему отступлением тех десяти — или пятнадцати? — тысяч греков — или кто они там были, — и Колумбу, и Писсаро тоже доводилось испытывать ощущение человека, который красит потолок, и вдруг лестница исчезает из-под его ног, так что ему остается только держаться за кисточку.

Дон Ибраим с нежностью взглянул на Красотку Пуньялес. Единственное, что заботило его в случае, если бы они оказались за решеткой, — это то, что там им пришлось бы расстаться… Кто станет тогда заботиться о ней? Без Удальца, без него самого, всегда готового сказать «Оле!», когда она принимается напевать что-то, похвалить ее воскресные обеды, повести ее в «Маэстрансу», когда ожидается хорошая коррида, и подать ей руку, когда она перебирает мансанильи в каком-нибудь баре, — без них бедняжка погибнет, как птичка, выпущенная из клетки. А кроме того, нужно любой ценой построить таблао, чтобы она воцарилась там.

— Смени Удальца, Красотка.

Красотка, беззвучно шевеля губами, довязала несколько петель, чтобы закончить раппорт, допила свою мансанилью, встала и оправила платье в крупный горох, глядя сквозь приоткрытую дверь наружу. За кустами герани, растущими в банках из-под рыбных консервов и поникшими, несмотря на то что Удалец из Мантелете поливал их каждый вечер, виднелся старый причал, пара пришвартованных суденышек, а дальше, на заднем плане, — Золотая башня и мост Сан-Тельмо.

— На берегу все спокойно, — сказала она.

Потом, подобрав вязанье, прошла через кубрик под шорох накрахмаленных оборок, обдав Перехиля крепким ароматом духов «Мадерас де Орьенте». Когда открылась дверь каюты, дон Ибраим на мгновение увидел священника: он сидел на стуле спиной к двери, глаза были завязаны шелковым платком Красотки, руки прикручены к спинке стула широким пластырем, купленным накануне вечером в аптеке на улице Пуреса. Он пребывал в том положении, в каком они оставили его: спокойный, безмолвный. Он раскрывал рот только когда его спрашивали, не хочет ли он поесть, выпить или справить нужду, да и то лишь для того, чтобы лаконично послать их подальше.

Красотка вошла, а из каюты, закрыв за собой дверь, вышел Удалец из Мантелете.

— Как он там?

— Кто?

Удалец остановился у стола с недоумевающим видом. Его подбитый в ночной схватке глаз почти заплыл, влажная от пота майка облепила худую, но мускулистую грудь, левая рука еще была забинтована. На правой, чуть ниже плеча, рядом со шрамом от прививки, синела татуировка — женская голова в легионерском колпаке, а под ней, неразборчиво, — какое-то имя — может быть, той, что стала причиной всех его несчастий, а сам Удалец никогда этого не уточнял. Да он и не помнил. В конце концов, жизнь каждого человека — это его личное дело.

— Священник, — слабым голосом отозвался Перехиль. — Как он там?

Бывший тореадор и боксер долго обдумывал заданный вопрос. Покачиваясь с носка на пятку, он хмурился, покусывал губы и наконец взглянул на дона Ибраима: так пес, получивший приказ от постороннего человека, смотрит на хозяина, ожидая подтверждения.

— Хорошо, — ответил он наконец, не прочтя возражения в глазах своего шефа и друга. — Сидит спокойно и не разговаривает.

— А он тебя ни о чем не спрашивал?

Удалец потер двумя пальцами свой расплющенный нос, изо всех сил стараясь вспомнить. Жара и на него действовала расслабляюще.

— Нет, — в конце концов резюмировал он. — Я немного расстегнул ему сутану, чтобы дышалось легче, а он даже не пикнул. — И после длительного раздумья добавил: — А вдруг он немой?

— Естественно, — вмешался дон Ибраим. — Он же служитель Церкви. Оскорбленное достоинство.

Он отряхнул свой обтянутый рубашкой живот, на который уже успела упасть первая порция сигарного пепла. Удалец некоторое время смотрел на закрытую дверь каюты, затем медленно кивнул, как будто наконец разобрался в проблеме, столько времени интриговавшей его.

— Точно, — произнес он. — Точно, это самое и есть. Достоинство.

Перехиль, бледный и потный, хватал воздух ртом. Платок у него был весь мокрый — хоть выжимай.

— Я пошел, — сказал он. Сигарный дым вместе с проклятой качкой окончательно доконал его. — Так что соблюдайте точно мои инструкции.

Он начал вставать, машинально поглаживая волосы, начесанные на плешь. В этот момент «Канела Фина» снова качнуло кильватерной волной очередного туристского катера, и солнечный луч, проникавший через дверь кубрика, вновь пропутешествовал от левого борта к правому и обратно. Перехиль, еще больше побледнев и покрывшись холодным потом, опять начал хватать ртом воздух, как вытащенная на берег рыба, глядя на дона Ибраима и Удальца глазами человека, близкого к помешательству.

Это был худший обед в его жизни. Пенчо Гавира едва прикоснулся к еде, и только призвав на помощь все свое хладнокровие, сумел до самого десерта удержать на лице улыбку и заставить себя не вскакивать из-за стола каждые пять минут, чтобы позвонить секретарше, по всей Севилье разыскивавшей Перехиля. Временами, в самый разгар разговора с членами совета «Картухано», банкир буквально умолкал на полуслове под слегка удивленными взглядами собеседников, и лишь колоссальным усилием воли ему удалось собраться настолько, чтобы довести начатое до конца. На самом деле это время сейчас было бы куда нужнее ему для того, чтобы как следует обдумать ситуацию, сложившуюся в связи с исчезновением священника прихода Пресвятой Богородицы, слезами орошенной, и прикинуть, что и как следует предпринять, тем более с учетом отсутствия Перехиля; однако такой возможности у него не было. Предстоящее заседание совета также имело решающее значение для его будущего, поэтому он вынужден был оказывать своим гостям соответствующее внимание. Он сейчас бился на два фронта: так Наполеону при Ватерлоо пришлось сражаться одновременно и с английской, и с прусской армиями. Улыбка, глоток «Риохи», быстрое размышление, длящееся ровно столько времени, сколько требуется, чтобы закурить сигарету. Члены совета мало-помалу поддавались; но отсутствие известий от Перехиля и о Перехиле все больше тревожило его. Гавира был уверен, что его помощник имеет отношение к исчезновению священника, а также — от этой мысли его пробивал холодный пот — может иметь отношение и к смерти Бонафе. У него мурашки бегали по спине, однако, несмотря ни на что, банкир, что называется, держал лицо. Другой, менее умеющий владеть собой человек на его месте уже давно уткнулся бы лицом в скатерть и разрыдался.

Лавируя между столами, к ним приближался метрдотель, и по его взгляду Гавира понял, что он идет к нему. Подавляя неудержимое желание броситься ему навстречу, молодой финансист договорил начатую фразу, загасил сигарету в пепельнице, отпил глоток минеральной воды, аккуратно вытер губы салфеткой и поднялся, улыбнувшись своим собеседникам.

— Простите, я на минутку.

После чего направился к двери в вестибюль, по пути легкими наклонами головы приветствуя знакомых и держа правую руку в кармане, чтобы она не дрожала. Ощущение пустоты в желудке усилилось, когда он увидел Перехиля с растрепанной прической и в кошмарном галстуке.

— Хорошие новости, — выпалил Перехиль.

Они были одни. Гавира почти втолкнул его в мужской туалет и, удостоверившись, что там никого нет, запер дверь.

— Где ты был?

Перехиль довольно ухмыльнулся:

— Принимал меры, чтобы завтра месса не состоялась.

Все напряжение, вся накопившаяся тревога взорвались внутри него, как мина замедленного действия. Он убил бы Перехиля на месте. Собственными руками.

— Что ты сделал, скотина?

Улыбка исчезла с лица Перехиля. Он растерянно моргнул.

— Что я сделал… — пробормотал он. — То, что вы сказали. Нейтрализовал священника.

— Священника?

Под натиском Гавиры Перехиль прижался спиной к умывальнику. В неоновом свете его плешь блестела под вздыбленными над левым ухом прядями волос.

— Да, — подтвердил он. — Одни мои друзья, так сказать, изъяли его из обращения до послезавтра. В полном здравии.

Он недоумевающе хлопал глазами, не понимая этой внезапной агрессивности своего шефа. Гавира отступил на шаг, прикидывая в уме.

— Когда это произошло?

— Вчера вечером. — Перехиль рискнул сопроводить эти слова робкой улыбкой, следя, однако, за реакцией шефа. — Он в надежном месте, обращаются с ним хорошо. В пятницу его отпустят, и все.

Гавира покачал головой. Что-то не сходилось.

— А тот, другой?

— Кто — другой?

— Бонафе. Журналист.

Он увидел, как Перехиль внезапно побагровел, как будто в лицо ему накачали литр крови.

— А-а, этот… — Изменившись в лице, он поднял руки, словно чертя ими что-то в воздухе. — Ну… Я все могу объяснить, поверьте. — В свете неона его вымученная улыбка выглядела темной щелью на лице. — История довольно-таки странная, но я могу объяснить. Клянусь вам.

На Гавиру волной накатила паника. Если его помощник имеет какое-то отношение к смерти Онорато Бонафе, это значит, что все проблемы еще только начинаются. Он сделал несколько шагов, силясь быстро сообразить, что предпринять. Но вид белых кафельных плиток только усугубил ощущение абсолютной пустоты внутри. Он снова взглянул на Перехиля.

— Тогда постарайся, чтобы объяснение было вразумительным. Этого священника разыскивает полиция.

Вопреки его ожиданиям, это известие не особенно впечатлило Перехиля: скорее, на лице его выразилось облегчение оттого, что разговор принял иное направление.

— Какие они шустрые. Но все равно, не беспокойтесь.

Гавира не верил своим ушам.

— «Не беспокойтесь»?!

— Абсолютно. — Его помощник нервно усмехнулся. — Только это обойдется нам еще в пять-шесть миллионов.

Гавира снова надвинулся на него, прикидывая, опрокинуть ли его на пол ударом кулака и начать бить ногами по голове или же продолжать допрос. Усилием воли справившись с собой, он снова задал вопрос:

— Ты это серьезно, Перехиль?

— Вполне. Не беспокойтесь.

— Послушай. — Банкир сжал ладонями виски, стараясь сдержаться. — Ты меня разыгрываешь.

— Да что вы, шеф. — Улыбка Перехиля была прямо-таки симфонией невинности и простодушия. — Да мне бы и в голову не пришло. Даже спьяну.

Гавира снова прошелся по туалету.

— Ну-ка, ну-ка… Ты сообщаешь мне, что похитил и держишь у себя священника, которого полиция разыскивает за убийство, и хочешь, чтобы я не беспокоился?

У Перехиля отвисла челюсть.

— Как это — за убийство?

— Да вот так.

Перехиль взглянул на запертую дверь, потом на дверь кабинки, потом вновь на Гавиру.

— За какое еще убийство?

— За то, которое произошло. А обвиняют в нем твоего проклятого священника.

— Что вы такое говорите… — Перехиль коротко хохотнул с выражением полного отчаяния на лице. — Не шутите так со мной, шеф.

Гавира подошел к нему вплотную — так, что бедняге пришлось почти сесть на умывальник.

— Посмотри на меня. У меня что — такой вид, как будто я шучу?

Вид у него был совсем не такой; последние остатки сомнения покинули Перехиля, и лицо его побелело, как кафельные плитки стены.

— Убийство?

— Вот именно.

— Настоящее убийство?

— Да, черт побери. И говорят, что это сделал твой поп.

Перехиль поднял руку, прося передышки, чтобы переварить все услышанное. Он был до того ошарашен, что даже не чувствовал, что длинные пряди волос свесились ему на плечо.

— До или после того, как мы его взяли?

— Откуда я знаю! Думаю, что до.

Перехиль шумно, с трудом сглотнул.

— Погодите, шеф. Давайте разберемся. Кого он все-таки убил?

Оставив Перехиля в обнимку с унитазом, Пенчо Гавира простился с членами совета, сел в «мерседес», ожидавший перед рестораном, сказал шоферу, чтобы тот включил кондиционер и пошел перекусить, а сам, с мобильным телефоном в руке, задумался. Он был уверен, что помощник рассказал ему правду, и это — теперь, когда первоначальная паника улеглась, — придавало делу совершенно иной оборот. Было трудно установить, имеет ли место цепь случайностей или люди Перехиля действительно похитили священника чуть ли не сразу после того, как он оприходовал журналиста. Тот факт, что, по мнению полиции, смерть Бонафе наступила около девяти часов вечера, а старик исчез — по свидетельству самой Макарены и священника, приехавшего из Рима, — уже около полуночи, лишал отца Ферро какого бы то ни было алиби. Но, виноват он или нет, все это сильно меняло дело. Священник находился под подозрением, его искала полиция; задерживать его дольше было рискованно. Гавира был уверен, что обретение отцом Ферро свободы никоим образом не повредит успеху его проектов. А скорее, даже будет способствовать, потому что допросы и прочая дребедень не оставят старику и минутки свободной. Если его отпустят ночью, да с учетом интереса к нему полиции, вероятнее всего, завтрашняя утренняя месса в церкви Пресвятой Богородицы, слезами орошенной, отслужена не будет. Главное — отделаться от священника и вернуть его к общественной жизни аккуратно, без шума и скандала. Убежит он или сдастся полиции, для Гавиры это не имело значения. Так или иначе, Приамо Ферро должен был временно выбыть из игры, и, пожалуй, этому мог бы способствовать анонимный звонок, донос или что-нибудь еще в том же роде. Архиепископ Севильский не станет торопиться искать ему замену; что же касается дона Октавио Мачуки, то для прагматичного банкира хорошо все то, что хорошо кончается.

Оставалась еще Макарена, но и в этом вопросе новая ситуация сулила некоторые выгоды. Идеально было бы представить ей освобождение священника как услугу со своей стороны, списав все остальное на излишнее рвение Перехиля. Сказать ей что-то вроде «как только я узнал от тебя обо всем, я тут же взялся за дело. Поскольку история с Бонафе грозит неприятностями всем, а в особенности ее обожаемому дону Приамо, она наверняка станет вести себя благоразумно. Не исключено даже, что все это будет способствовать их сближению. Что же касается священника, пусть им занимаются Макарена и этот святой хлыщ из Рима — с полицией или без нее. Лично он, Гавира, ничего не имеет против старика: пусть себе сдается полиции или эмигрирует. Если хоть чуточку повезет, ему конец — так же как и его церкви.

Кондиционер, мягко урча, поддерживал внутри «мерседеса» идеальную температуру. Позволив себе немного расслабиться, Гавира откинулся на черном кожаном сиденье, удобно уложив затылок на его спинку, и удовлетворенно оглядел свое отражение в зеркале. В конце концов, может быть, сегодня не такой уж плохой день. На его лице играла улыбка Аренальской акулы, когда он набирал номер «Каса дель Постиго».

Положив трубку, Макарена Брунер продолжала смотреть на Куарта. Казалось, она была погружена в размышления, неподвижно сидя на краешке стола, заваленного книгами и журналами. Он стоял в углу одной из комнат верхнего этажа, превращенной в кабинет: его стены украшали изразцы с растительными мотивами и мальтийскими крестами, балки высокого потолка почернели от времени, а первым, что бросалось в глаза вошедшему, был огромный черный мраморный камин. Это был кабинет Макарены, и все в нем несло на себе ее отпечаток: телевизор с видеомагнитофоном, небольшой музыкальный центр, книги по истории и искусству, старинные бронзовые пепельницы, удобные кресла, обтянутые вельветом, вышитые подушечки. На широкой полке вперемешку лежали связки старинных рукописей, толстые тома, переплетенные в пожелтевший пергамент, видеокассеты; на стенах висела пара хороших картин: «Святой Петр» кисти Алонсо Васкеса и еще одна, неизвестного автора, изображающая битву при Лепанто. Возле окна стояла под стеклянным колпаком вырезанная из дерева фигура хмурого архангела с поднятым мечом в руке.

— Вот так, — произнесла Макарена.

Куарт встал, напрягшись, готовый действовать. Она же осталась на месте, как будто еще не все было сказано.

— Это была ошибка, и он просит прощения. Уверяет, что не имеет к этому никакого отношения и что люди, косвенно работающие на него, переусердствовали без его ведома.

Куарту было все равно. Выяснением, кто прав, а кто виноват, можно заняться и потом. А сейчас самое главное — добраться до отца Ферро прежде, чем это сделает полиция. Виновен тот или нет, он является служителем Церкви, а Церковь не может ограничиться ролью наблюдателя.

— Где они его держат?

Взгляд Макарены выразил колебание, но только на миг.

— Он жив и здоров, а находится на каком-то судне, стоящем у старого аренальского мола… Пенчо позвонит, когда все уладится. — Она сделала несколько шагов по комнате, взяла со стола сигарету и достала из-за декольте зажигалку. — Он предлагает передать его мне, а не полиции, в обмен на мир. Хотя что касается полиции, это явный блеф.

Куарт с облегчением перевел дыхание. По крайней мере, эта часть проблемы решена.

— Ты собираешься рассказать матери?

— Нет. Лучше, чтобы она ничего не знала, пока все не устроится. Это известие может просто убить ее. — Она горько повела бровями, по-прежнему держа в одной руке зажигалку, в другой — незажженную сигарету, о которых, казалось, забыла. — Если бы ты только слышал Пенчо, — прибавила она. — Любезный, внимательный, весь к моим услугам… Он знает, что почти выиграл партию, и пытается купить нас на несуществующую альтернативу. Дон Приамо не может скрыться, когда его освободят.

Она проговорила это холодно, поглощенная своей единственной заботой — заботой об отце Ферро. Куарт слушал ее почти с отчаянием, вызванным отнюдь не ее словами. Всякий раз, когда какое-либо движение или жест Макарены пробуждали воспоминания о недавно случившемся, его охватывала бесконечная, безнадежная печаль. После того как они были так близки, вместе побывали там, где стираются все границы и теряет смысл все, кроме разделенного одиночества и нежности, она снова отдалялась. Еще не настало время определять, что дала священнику Лоренсо Куарту и что отняла у него теплая плоть этой женщины; но фигура преданного им храмовника маячила перед его мысленным взором, преследуя его как укор совести. Все это было огромной старой западней, ловушкой, где протекала эта спокойная река, по которой плыло ничего не щадящее время, унося с собой знамена хороших солдат. У Куарта Севилья отняла слишком много, оставив взамен лишь болезненное ощущение самого себя. Он жаждал барабанного боя, который вернул бы ему покой.

Вернувшись из своего далека, он увидел прямо перед собой темные, эгоистичные глаза Макарены. Однако ее интересовал не Куарт. Он не разглядел в них ни медовых переливов, ни лунного света, трепещущего в листьях бугенвилий и апельсиновых деревьев. В них не было ничего, имеющего отношение к нему; и на мгновение агент ИВД задался вопросом: что, черт побери, он еще делает тут, отраженный в этих чужих глазах?

— Я не понимаю, почему отец Ферро должен скрываться, — сказал он, делая усилие, чтобы вернуться к словам и к дисциплине, которую они несли с собой. — Если причина его отсутствия — похищение, это сильно смягчает подозрения против него.

Однако этот довод, похоже, ничуть не успокоил ее.

— Это ничего не меняет. Будут говорить, что он запер церковь вместе с находящимся в ней трупом.

— Да. Но, возможно, как сказала твоя подруга Грис, он сумеет доказать, что не видел его. Будет лучше для всех, если все наконец объяснится. Лучше и для тебя, и для меня. И для него.

Она покачала головой:

— Я должна поговорить с доном Приамо прежде полиции.

Говоря это, она отошла к окну и, оперевшись руками о подоконник, стала смотреть во двор.

— Я тоже, — сказал Куарт, подходя к ней. — И будет лучше, если он явится в полицию сам — вместе со мной и с адвокатом, которого я вызвал из Мадрида. — Он посмотрел на часы. — И который сейчас, по идее, должен находиться с Грис в полицейском управлении.

— Она никогда не обвинит дона Приамо.

— Разумеется, нет.

Она повернулась к Куарту. В ее темных глазах билась тревога.

— Они арестуют его, да?..

Он поднял было руку, чтобы коснуться пальцами этих губ, но ее мысли занимал не он, а другой. Какая чушь — ревновать к старому, маленькому, грязному священнику, и все же он ревновал. Он ответил не сразу.

— Не знаю. — И, заколебавшись, отвел глаза. Внизу, у изразцового фонтана, чуждая всему происходящему, Крус Брунер мирно читала, сидя в кресле-качалке. — Судя по тому, что я видел в церкви, — боюсь, что да.

— Ты думаешь, что это сделал он, правда? — Макарена тоже взглянула на мать. Взглянула с бесконечной грустью. — Хотя он исчез и не по своей воле, ты все равно думаешь, что это он.

— Я не думаю ничего, — не сумев справиться с раздражением, резковато ответил Куарт. — Думать — не моя работа.

Ему вспомнился один из псалмов: «…дерзнул он прикоснуться к Святыне, и Господь, разгневавшись за дерзость его, поразил его, и умер он на месте, рядом со Святынею…»

Макарена опустила голову. Ее пальцы теребили так и не закуренную сигарету, и частицы табака сыпались на пол.

— Дон Приамо никогда не сделал бы такого.

Куарт покачал головой, но ничего не сказал. Он думал о мертвом Онорато Бонафе в исповедальне, пораженном беспощадным гневом Всемогущего. Насколько он представлял себе отца Ферро, именно тот мог сделать такое.

Без четверти одиннадцать. Прислонившись к столбу фонаря под Трианским мостом, Селестино Перехиль слушал удары часов, не отрывая взгляда от огоньков, отражавшихся в черной воде реки. Конусы света от фар проезжавших по мосту машин скользили по желтым перилам, по аркам и каменным опорам, по деревьям и кустам аллеи Христофора Колумба возле «Маэстрансы». Но внизу, на берегу, все было спокойно. Отклеившись от фонарного столба, Перехиль нырнул под мост и направился к старым аренальским причалам. Бриз, долетавший со стороны Санлукара, начал слегка морщить темную поверхность Гвадалквивира, и ночная свежесть приободрила подручного Гавиры. После волнений последних часов наконец-то, кажется, все приходило в норму, и даже его язва вроде бы решила пойти на мировую. Встреча была назначена на одиннадцать, возле кораблика, где ожидали дон Ибраим и его товарищи, и сам Гавира надавал Перехилю целую кучу инструкций, как и что следует сделать, чтобы все прошло без сучка без задоринки: придут сеньора и высокий священник, а ему, Перехилю, надлежит только проследить, чтобы им благополучно передали старика. Они должны забрать его с «Канела Фина» и спрятать в одном из заброшенных портовых складов, ключ от которого лежал в кармане у Перехиля, Что касается денег для трех негодяев, Перехилю стоило некоторого труда уговорить шефа раскошелиться; однако срочность дела и желание банкира поскорее отделаться от старого священника облегчили ему задачу. С довольной усмешкой Перехиль похлопал себя по животу: четыре с половиной миллиона в десятитысячных банкнотах были спрятаны у него под рубашкой, прижатые резинкой трусов; а дома у него лежали еще пятьсот тысяч, которые ему удалось выцыганить у шефа в последний момент под предлогом необходимых расходов на окончательное улаживание дела.

Денежный корсет вокруг талии заставлял его держаться неестественно прямо, однако это было всего лишь временное неудобство, так что он принялся весело насвистывать. За исключением двух-трех парочек и одинокого рыболова, набережная до самых причалов была пустынна. В камышах у берега квакала лягушка, и Перехилю даже понравились эти звуки. Над Трианой вставала луна, и мир был прекрасен. Без пяти одиннадцать. Он ускорил шаг. Ему хотелось поскорее покончить с этим делом и отправиться прямиком в казино — посмотреть, что можно сделать, имея в кармане полмиллиона. Впрочем, подумал он, пять тысяч дуро нужно будет приберечь для вечеринки с Черной Долорес.

— Эй, Перехиль! Вот так сюрприз.

Он остановился как вкопанный. Две сидевшие на одной из каменных скамеек фигуры при его приближении встали. Одна — худая, высокая, зловещая: Цыган Майрена. Другая — небольшая, изящная, с точными движениями танцора: Цыпленок Муэлас. Облако закрыло луну, а может быть, это вдруг заволокло туманом глаза Перехиля. Перед ним заплясали черные точки, а его язва, мигом проснувшись, рванула с места в карьер. Ноги у него стали ватными. «Обморок, — подумал он. — Сейчас я грохнусь в обморок».

— Угадай, какой сегодня день.

— Среда, — едва слыша сам себя, пробормотал он, но все же сделал слабую попытку возразить: — У меня остался еще один день.

Две тени приблизились. На темном фоне каждой из них — у одной повыше, у другой пониже — светилась огненная точка сигареты.

— Плохо у тебя с бухгалтерией, — сказал Цыган Майрена. — У тебя остался один час, потому что четверг начинается сегодня ночью, ровно в двенадцать. — Он зажег спичку; язычок огня выхватил из темноты руку с обрубком мизинца и циферблат часов. — Один час и пять минут.

— Я заплачу, — выдавил из себя Перехиль. — Клянусь вам.

Послышался дружелюбный смех Цыпленка Муэласа.

— Ну конечно. Поэтому мы посидим тут, на этой скамейке, все втроем. Составим тебе компанию, пока наступает четверг.

В полной панике Перехиль огляделся по сторонам. Воды реки — это не убежище: с таким же успехом можно пытаться скрыться, удирая по пустынной набережной. В принципе сумма, которая была при нем, могла бы временно решить проблему, но имелось два «но»: во-первых, она не покрывала полностью долга Перехиля ростовщику, а во-вторых, он не сумеет оправдаться в ее потере перед Пенчо Гавирой, которому задолжал уже в общей сложности одиннадцать миллионов. Это не считая похищения старого попа, назначенной встречи с сеньорой и долговязым священником и того, какие лица будут у дона Ибраима, Удальца из Мантелете и Красотки Пуньялес, если он оставит их с носом. А плюс к тому — мертвец в церкви, полиция и целый букет прочих прелестей. Он снова посмотрел на черную поверхность реки. Ей-богу, дешевле будет прыгнуть в воду и утопиться.

Он испустил глубокий, очень глубокий вздох и достал пачку сигарет. Затем взглянул на высокую тень, потом на маленькую, смиряясь с неизбежным. В конце концов, кто не рискует, тот не пьет шампанское, подумал он.

— У вас есть спички?

Цыган Майрена еще не успел чиркнуть спичкой, как Перехиль уже во весь дух несся по причалу назад, к Трианскому мосту, несся так, словно от этого зависела его жизнь. Впрочем, так оно и было.

На какое-то мгновение ему показалось, что он спасен. Он бежал, стараясь дышать равномерно — раз-два, раз-два; кровь колотилась в висках и в сердце, а легкие жгло так, будто их выдирали из груди и выворачивали наизнанку. Он мчался почти вслепую, слыша сзади топот четырех ног, ругань Цыгана Майрены, сопение Цыпленка Муэласа. Пару раз ему показалось, что его хватают за плечи и за ноги, и, обезумев от ужаса, он припустил еще быстрее, чувствуя, как увеличивается расстояние между ним и его преследователями. Огни автомобилей на мосту быстро приближались. Лестница, смутно вспомнил он. Там есть лестница, где-то слева, а наверху уже улицы, огни, машины, люди. Он свернул направо, приближаясь к стене наискосок; что-то ударило его в спину, и он, вскрикнув, еще прибавил ходу. Вот она, лестница: он, скорее, угадал, чем увидел ее очертания в темноте. Он сделал последнее усилие, но ему становилось все труднее координировать движения ног. Они цеплялись за что-то, спотыкались, земля уходила из-под них. Легкие болели, как одна сплошная живая рана, и не находили воздуха, чтобы вдохнуть. Так он добрался до подножия лестницы и успел мельком подумать, что, может быть, ему все-таки удастся. Тут силы покинули его, и он рухнул на колени как подстреленный.

Он был едва жив. Намокшие от пота банкноты под рубашкой прилипли к телу. Он перевернулся на спину, откинул голову на первую ступеньку, и все звезды завертелись перед ним вместе с темным небом, как на ярмарочном аттракционе. Куда делся весь кислород, подумал он, прижимая одной рукой сердце, чтобы оно не выскочило через раскрытый рот. Рядом с ним, сопя, привалившись к стене, Цыган Майрена и Цыпленок Муэлас старались перевести дух.

— Ну и сукин сын, — послышался задыхающийся голос Цыгана. — Летит как пуля.

Цыпленок Муэлас встал на четвереньки, дыша со свистом, как дырявая волынка. Свет фонаря у моста осветил его дружелюбную улыбку.

— Ну ты даешь, Перехиль, правда, — произнес он почти с нежностью, трепля его по щеке. — Мастак драпать, честное слово.

Потом с трудом поднялся на ноги и, не переставая улыбаться, еще раз дружески потрепал его по щеке. После чего вспрыгнул на его правую руку, которая с треском сломалась. Это была первая из костей, которые ему сломали в эту ночь.

Макарена Брунер в который уж раз взглянула на часы. Было без двадцати двенадцать.

— Что-то не сложилось, — тихо сказала она.

Куарт был уверен в этом, но промолчал. Они ждали в темноте, возле запертой ограды причала для водных лыжников. Над их головами, за пальмами и бугенвилиями, за безлюдными террасами Ареналя, виднелся освещенный купол арены «Маэстранса» и угол здания «Картухано». В трех сотнях метров ниже по берегу Золотая башня, тоже подсвеченная, несла свой караул возле моста Сан-Тельмо. И как раз на полпути до него стояла у причала «Канела Фина».

— Что-то не сложилось, — повторила Макарена.

На плечи у нее был наброшен свитер с завязанными спереди рукавами. Встревоженная, вся напрягшись, она всматривалась в причал, где должен был появиться человек Пенчо Гавиры. Судно, на котором, до словам ее мужа — или бывшего мужа, — находился отец Ферро, стояло темное и тихое, без признаков жизни. Некоторое время — благо оно у них было — Куарт обдумывал степень вероятности того, что банкир обманул их; однако, поразмыслив, решил, что это исключено. При создавшемся положении вещей Гавира не мог позволить себе обмана такого рода.

Под дуновением бриза скрипнули доски причала. Вода слабо пошлепывала между опорами моста. Что бы ни произошло, это явно не вписалось в намеченный план и грозило тем, что события будут развиваться более бурно, чем было предусмотрено. Инстинкт подсказывал Куарту, что эта неувязка чревата новыми проблемами. Если отец Ферро действительно находится на борту «Канела Фина» — о чем они знали только со слов Гавиры, — выдернуть его оттуда будет трудно, если предполагаемый посредник так и не явится. Куарт взглянул на темный профиль Макарены, неотрывно смотревшей на судно, и подумал о старшем следователе Навахо. Может быть, они зашли чересчур далеко.

— Может, стоило бы вызвать полицию, — мягко сказал он.

— И думать не смей, — даже не повернувшись к нему, отозвалась она. — Прежде мы должны поговорить с доном Приамо.

Куарт пошарил взглядом под окаймлявшими берег акациями.

— Никого.

— Придет. Пенчо знает, чем рискует в этом деле.

Но никто не приходил. Пробило полночь, и напряжение стало невыносимым. Макарена нервно прохаживалась вдоль решетки ограды. Кроме того, она забыла свои сигареты. Оставив Куарта наблюдать за «Канела Фина», она отправилась звонить мужу из телефонной кабины на набережной, но вернулась мрачная. Банкир уверял, что Перехиль обещал быть ровно в одиннадцать с деньгами для выкупа. Он сказал, что не понимает, как могла произойти эта неувязка, но через четверть часа присоединится к ним.

Он действительно появился через пятнадцать минут, пешком, одетый в пиджак с водолазкой, легкие брюки и кроссовки. В темноте он казался еще смуглее, чем обычно.

— Не могу понять, что случилось с Перехилем, — сказал он вместо приветствия.

Не было ни оправданий, ни бесполезных комментариев. В нескольких словах его ввели в курс дела. Банкир был крайне встревожен отсутствием своего помощника и готов на все, лишь бы избежать вмешательства полиции. Одно дело, если она займется отцом Ферро, когда тот будет уже на свободе, и совсем другое, если ей придется выручать его, похищенного при соучастии — пусть даже самом отдаленном и косвенном — его, Гавиры. Во время разговора Куарт сумел по достоинству оценить его хладнокровие: он не возмущался, не строил из себя невинную овечку, не старался никого ни в чем убедить. Он привез сигареты, и они с Макареной курили, прикрывая огонек ладонью. Банкир больше слушал, чем говорил, и вполне владел собой. Казалось, единственное, что его волнует, — это чтобы все устроилось ко всеобщему удовольствию. Наконец он прямо взглянул на Куарта.

— А вы что думаете?

На сей раз в голосе его не было ни гнева, ни издевки. Он задал вопрос спокойно и заинтересованно, как человек, желающий получить техническую консультацию перед тем, как взяться за дело. В его гладко зачесанных с бриллиантином волосах отражались блики реки.

Куарт колебался только одно мгновение. Ему тоже не хотелось, чтобы отец Ферро прямо из рук своих похитителей попал в руки старшего следователя Навахо, не успев поговорить с ним и с Макареной. Он взглянул на «Канела Фина».

— По-моему, нам нужно войти туда.

— Так пошли, — решительно подхватила Макарена.

— Минутку, — остановил ее Куарт. — Прежде неплохо бы представить себе, что мы можем там найти.

Гавира восполнил этот пробел. Согласно сведениям, полученным от Перехиля, банда состоит из трех человек. Крупный толстяк лет пятидесяти с небольшим — главарь. Кроме него, там есть женщина и бывший боксер. Этот может оказаться опасным.

— Вы знаете судно изнутри? — спросил Куарт.

Гавира сказал, что нет, но что «Канела Фина» — типовой туристский катер: палуба с несколькими рядами сидений, рубка на носу, внизу полдюжины кают, машинное отделение и кубрик. Судно уже давно списано и почти заброшено. Иногда он обращал на него внимание, сидя за рюмкой на одной из террас Ареналя.

По мере того, как вырисовывался план действий, призраки, в течение всех последних часов смущавшие Куарта, мало-помалу отступали. Ночь, судно без единого огонька, неизбежность стычки наполняли его почти радостным, немного детским ожиданием. Все это означало снова вступить в игру, вновь обрести прежние, такие знакомые мысли и жесты, контроль над собой. Пройтись по клеткам удивительной игры под названием Жизнь. Наконец-то он находился на привычной почве, в привычном мире и от этого снова становился самим собой. Внезапно присутствие Макарены как-то естественно вписалось в точный порядок вещей, и потерявший было уверенность храмовник вернул себе покой хорошего солдата. Даже в Пенчо Гавире — как ни странно это выглядело при сложившейся ситуации — он вдруг нашел неожиданного соратника, принесенного бризом, долетающим с моря, и водами этой реки, неторопливо и кротко струящейся у его ног: они словно растворили ту антипатию, которую он мог испытывать раньше и которую, несомненно, снова испытает завтра. Однако по крайней мере на одну ночь все погибшие друзья храмовника не были мертвы. И ему было приятно, что этот, неожиданный, пришел пешком, без сопровождения, один прошел путь под темными акациями на берегу, вместо того чтобы прикрыться своим страхом и всем тем, что мог потерять, и теперь собирается напасть на «Канела Фина», не говоря при этом ни одного лишнего слова.

— Ну, пойдем же, — нетерпеливо протянула Макарена. В эту минуту ей не было дела ни до одного, ни до другого. Глаза ее были устремлены только на судно, пришвартованное у мола.

Гавира посмотрел на Куарта. На темном лице блеснули зубы.

— После вас, падре.

Они подошли к катеру, стараясь не шуметь. Два толстых каната — один на носу, другой на корме — соединяли его с причалом. Макарена, Куарт и Гавира тихо поднялись на борт по трапу. На палубе валялись бухты канатов, сломанные спасательные круги, автомобильные шины, старые столики и стулья. Куарт переложил бумажник в карман брюк, снял пиджак и, сложив, оставил его на одном из сидений. Гавира молча сделал то же самое.

Они обошли палубу. В какое-то мгновение им показалось, что из трюма доносятся неясные звуки и причал слабо осветился, как будто кто-то выглянул изнутри. Куарт затаил дыхание, стараясь ступать так, как его учили инструкторы спецслужб итальянской полиции: сперва на пятку, потом на внешний край ступни, потом на всю ступню. От напряжения у него застучало в висках, и он постарался успокоиться, чтобы иметь возможность слышать звуки вокруг себя. Так он добрался до рубки — штурвал и все инструменты были упакованы в брезентовые чехлы — и прислонился к железной переборке, изо всех сил напрягая слух. В рубке пахло так, как всегда пахнет в грязных, запущенных помещениях. Макарена, затем Гавира вошли следом за ним и остановились рядом, напряженные; дальний свет аренальских фонарей обрисовывал их тени. Банкир, спокойный, вопросительно взглянул на Куарта. Макарена, нахмурившись, смотрела то на одного, то на другого, ожидая сигнала, исполненная такой решимости, будто всю свою жизнь только тем и занималась, что нападала на корабли посреди ночи. Куарт увидел деревянную дверь; из-за нее приглушенно доносились звуки радио. Тонкая линия света внизу очерчивала порог.

— Если возникнут осложнения, мы с вами займемся мужчинами, — шепнул Куарт, ткнув пальцем в грудь себе, затем Гавире; потом указал на Макарену: — А она — отцом Ферро.

— А женщина?

— Не знаю. Если она вмешается, там посмотрим. По обстоятельствам.

Банкир высказал предположение, что, может быть, удастся уладить дело по-хорошему, если он выступит от имени Перехиля. Кратко и тихо обсудив этот вариант, они решили, что главной проблемой тут является выкуп: похитители ждут его, а у Гавиры при себе только кредитные карточки. Куарт быстро соображал, а его товарищи по приключению смотрели на него и ждали; принять окончательное решение они предоставляли ему, священнику, поскольку речь шла о другом священнике, так что нужно было продумать степень риска на любой случай. В последний раз пожалев, что не прибег к помощи полиции, Куарт старался вспомнить, как следует решать проблемы такого рода. Если по-хорошему, то нужны слова: безграничное спокойствие и много, много слов. Если по-плохому, то быстрота, натиск, грубость. В обоих случаях ни за что нельзя давать противнику время задуматься. Необходимо ошеломить его шквалом впечатлений, чтобы они заблокировали способность реагировать. А на самый худший случай — чтобы Провидение (или кто там несет вахту сегодня ночью) не позволило сожалеть о происшедших несчастьях.

— Пошли.

Сплошной гротеск, подумал он. Потом взял с нактоуза стальную трубу длиной с полметра, устрашающего вида. Разящая сталь, вспомнилось ему. Хотя бы сегодня все обошлось и никто никого не убил. Потом он сделал несколько глубоких вдохов, каждый раз задерживая воздух в легких, чтобы наполнить их кислородом, и направился к двери, мельком подумав на полпути, не следует ли осенить себя крестом.

Чашка с кофе упала на брюки дону Ибраиму. В дверях рубки появился высокий священник. Он был без пиджака, в одной рубашке со стоячим воротничком, и держал в правой руке железную трубу. С трудом — из-за упиравшегося в край столика живота — поднимаясь на ноги, экс-лжеадвокат увидел за спиной священника другого мужчину — смуглого, красивого, в котором узнал банкира Гавиру. Потом появилась молодая герцогиня.

— Успокойтесь, — сказал высокий священник. — Мы пришли поговорить.

Удалец из Мантелете — в майке, с блестящей от пота татуировкой легионера на плече — приподнялся на койке и сел, свесив на под босые ноги. Он смотрел на дона Ибраима, как бы спрашивая, входит ли в рамки программы этот визит.

— Мы от Перехиля, — объявил банкир Гавира. — Все в порядке.

Если бы все было в порядке, сказал себе дон Ибраим, они не находились бы здесь, Перехиль выложил бы на стол четыре с половиной миллиона, а высокий священник не притащил бы с собой эту трубу. Судя по всему, что-то где-то не сложилось; он пошарил глазами за спиной вновь прибывших, ожидая увидеть еще кого-нибудь.

— Нам нужно поговорить, — повторил высокий священник.

«Что нам нужно, — подумал дон Ибраим, — так это удирать отсюда во все лопатки: мне самому, Красотке и Удальцу». Но Красотка находилась в каюте, вместе со старым священником, а удрать было не так легко — помимо всего прочего, еще и потому, что пришельцы стояли как раз в дверях, ведущих наружу. Будь проклято все, сказал он себе. Будь проклято его невезение, будь прокляты все Перехили и все попы на свете. Стоит только связаться с ними, и пиши пропало. Дело провалилось, а сам он — круглый идиот.

— Тут какое-то недоразумение, — произнес он, чтобы выиграть время.

Что касается попов, то у долговязого лицо было как каменное, а пальцы так вцепились в эту железную трубу, которая шла к его высокому воротничку так же, как пошла бы Иисусу Христу пара пистолетов. Дон Ибраим, растерянный, оперся на стол; Удалец смотрел на него, как смотрит верный пес на хозяина, ожидая его приказа, чтобы ринуться в атаку или лизнуть руку. Хотя бы, по крайней мере, выдернуть отсюда Красотку, подумал дон Ибраим. Чтобы не досталось и ей, если дело дойдет до рукопашной.

Он как раз был занят этими мыслями, когда события решили все за него. Молодая герцогиня не казалась ни смущенной, ни испуганной; глаза ее, осматривающие кубрик, так и метали молнии.

— Где вы его держите? — спросила она.

И, не ожидая ответа, сделала два шага через кубрик к закрытой двери каюты. Бой-баба, подумал дон Ибраим. Движимый, скорее, рефлексом, чем чем-либо другим, Удалец поднялся, загораживая ей дорогу. Он нерешительно смотрел на шефа, но тот был неспособен реагировать. Тут банкир Гавира двинулся к женщине, как бы на помощь; и Удалец, почувствовав себя увереннее оттого, что перед ним мужчина, и вспомнив, что напасть первым — это, считай, половина победы, врезал ему правой так, что тот, отлетев, хлопнулся спиной о переборку. Вот тут-то и начались проблемы. Словно гонг прозвучал в каком-то уголке искалеченной памяти Удальца, и он, подняв кулаки, запрыгал по кубрику, молотя ими направо и налево, готовый защищать титул чемпиона в легчайшем весе. Ко всему прочему банкир Гавира налетел на полку, где стояли металлические чашки, и та рухнула со страшным грохотом. Молодая герцогиня, уклонившись от еще одного удара Удальца, решительно подскочила к двери каюты, где был заперт старый священник, а дон Ибраим принялся кричать, призывая всех к спокойствию, хотя никто его не слушал.

Тут начался уже полный тарарам. Услышав шум, Красотка Пуньялес вышла из каюты посмотреть, в чем дело, и лицом к лицу столкнулась с молодой герцогиней; а в это время банкир Гавира, несомненно, чтобы расквитаться за удар, полученный от Удальца, набросился на дона Ибраима с самыми худшими намерениями. Высокий священник, нерешительно взглянув на железную трубу, которую держал в руке, бросил ее на пол и отступил на несколько шагов, чтобы избежать кулаков Удальца, наскакивавшего на все, что двигалось, включая и свою собственную тень.

— Спокойствие! — взывал дон Ибраим. — Спокойствие!

У Красотки Пуньялес началась истерика; оттолкнув молодую герцогиню, она кинулась на банкира Гавиру, растопырив пальцы с острыми ногтями, готовая выцарапать ему глаза. Гавира, отнюдь не по-джентльменски, влепил ей пощечину, от которой она снова влетела в каюту, откуда только что вышла, и, шурша накрахмаленными оборками в крупный горох, рухнула у самого стула, на котором, связанный, с завязанными глазами, сидел старый священник, выворачивая назад голову, чтобы понять, что происходит. Что же до дона Ибраима, то полученная Красоткой пощечина разом покончила с его примиренческими настроениями, подействовав на него, как красная тряпка на быка. Покорившись неизбежному, толстый экс-лжеадвокат перевернул стол, наклонил голову, как его учили Кид Тунеро и дон Эрнесто Хемингуэй в гаванском баре «Флоридита», и, издав боевой клич — он выкрикнул «Да здравствует Сапата!», потому что это было первое, что пришло ему в голову, — швырнул свои сто десять килограммов на банкира, головой в живот, отчего тот отлетел в противоположный угол кубрика — как раз в тот момент, когда Удалец своей мощной правой ударил священника в лицо, а тот, чтобы не упасть, схватился за лампу. Сноп искр из вырванных с корнем проводов — и катер погрузился в темноту.

— Красотка! Удалец! — задыхаясь крикнул дон Ибраим, пытаясь отцепить от себя руки банкира.

Что-то сломалось с громким треском. Со всех сторон слышались крики и удары, наносимые в темноте. Кто-то — наверняка высокий священник — навалился на экс-лжеадвоката и, прежде чем тот сумел подняться, так двинул ему локтем в лицо, что у него искры из глаз посыпались. Черт бы побрал всех священников, и эту их дурацкую идею насчет подставления другой щеки, и ту шлюху-мать, которая их родила. Чувствуя, как из носа капает кровь, дон Ибраим пополз на четвереньках, волоча брюхо по полу. Было страшно жарко, да и собственный жир не давал ему дышать. В дверях на мгновение обрисовался силуэт Удальца, по-прежнему молотящего кулаками куда попало. Снова удары, снова крики, снова что-то рассыпалось в щепки. Туфля на каблуке наступила на руку дона Ибраима, и следом на него рухнуло чье-то тело. По шороху оборок и запаху «Мадерас де Орьенте» он немедленно узнал Красотку Пуньялес.

— К двери. Красотка!.. Беги к двери!

Он кое-как поднялся, не выпуская руки, которую нашарил в темноте, ударил кулаком — сильно промахнувшись — кого-то, вставшего на его пути, и с энергией, порожденной отчаянием, потащил Красотку в рубку и дальше на палубу. Окончательно запыхавшись, он и сам оказался там и увидел Удальца, скачущего вокруг штурвала, лупя кулаками по его брезентовому чехлу, как по боксерской груше. Совершенно обессиленный, чувствуя, что его сердце вот-вот оборвется, и уверенный, что с минуты на минуту у него случится инфаркт, дон Ибраим схватил Удальца за руку пониже плеча и, не выпуская руки Красотки, буквально поволок обоих к трапу. Они спрыгнули на причал, и дон Ибраим, толкая их впереди себя, погнал дальше. Растерянная, оглушенная Красотка рыдала, уцепившись за его руку. Рядом с ней, набычившись и дыша через нос — гоп, гоп, — Удалец из Мантелете продолжал размахивать кулаками, нанося удары теням.

Они вывели отца Ферро на палубу и уселись рядом с ним, помятые, растерзанные, с наслаждением вдыхая свежий ночной воздух. Они нашли фонарь, и в его свете Куарт увидел распухшую скулу Пенчо Гавиры и его начинающий заплывать правый глаз, перепачканное лицо Макарены с небольшой царапиной на лбу, кое-как застегнутую сутану и почти двухдневную жесткую седую щетину отца Ферро. Сам Куарт находился не в лучшем состоянии: от удара, нанесенного ему типом, похожим на боксера, перед тем как погас свет, у него заклинило с одной стороны нижнюю челюсть, а в ухе стоял весьма неприятный шум. Кончиком языка он ощупал зубы, и ему показалось, что один качается. О Господи.

Должно быть, все это выглядело довольно странно. Палуба «Канела Фина», заваленная обломками стульев, огни Ареналя над парапетом, ниже по берегу, за акациями, подсвеченная Золотая башня. И Гавира, Макарена и сам Куарт, сидящие полукругом вокруг отца Ферро, из уст которого никто из них еще не услышал ни слова, ни стона. И даже не заметил никаких проявлений благодарности. Старый священник смотрел на черную поверхность реки — смотрел словно откуда-то издалека.

Первым заговорил Гавира. Точный в движениях, очень спокойный, он набросил на плечи пиджак и, подчеркнув, что не снимает с себя ответственности, рассказал о Селестино Перехиле и о том, как неверно тот понял его указания. Из-за этого, собственно, он, Гавира, и явился сегодня ночью сам, чтобы по мере возможности исправить причиненное зло. Он готов предложить отцу Ферро любое удовлетворение, включая четвертование Перехиля, когда тот появится на горизонте; однако лучше сразу же внести ясность: отношение его, Гавиры, к проблеме церкви Пресвятой Богородицы, слезами орошенной, остается неизменным. Одно — это одно, а другое — это другое, подчеркнул он. После чего сделал паузу и, ощупав вспухшую скулу, закурил сигарету.

— Таким образом, — закончил он после нескольких секунд молчания, — я снова отхожу в сторону.

Больше он не сказал ничего. Дальше заговорила Макарена. Она подробно рассказала обо всем, что произошло в отсутствие отца Ферро, и тот слушал ее без малейшего признака волнения — даже когда она говорила о смерти Онорато Бонафе и о подозрениях полиции. Следуя логике событий, затем в разговор вступил Лоренсо Куарт. Теперь отец Ферро смотрел на него.

— Проблема заключается в том, — сказал Куарт, — что у вас нет алиби.

В свете фонаря глаза старого священника казались еще более темными и непроницаемыми, чем обычно.

— Зачем мне алиби? — спросил он.

— Видите ли, — Куарт наклонился к нему, оперевшись локтями о колени, — есть, так сказать, критический отрезок времени — критический в смысле смерти Бонафе: между семью или половиной восьмого вечера и девятью. Более или менее. Все зависит от того, в котором часу вы заперли церковь… Если бы имелись свидетели того, чем вы занимались в течение всего этого времени, было бы просто великолепно.

Как все-таки трудно с этим стариком, в который раз подумал он про себя, пока ожидал ответа. Эти обкромсанные седые волосы, этот широкий нос, это лицо, словно выкованное сильными, но не слишком точными ударами молота. Свет фонаря еще больше подчеркивал грубость этого лица.

— Никаких свидетелей нет, — сказал отец Ферро.

Казалось, ему абсолютно наплевать, что означают эти слова. Куарт переглянулся с продолжавшим хранить молчание Гавирой и, обескураженный, вздохнул.

— Вы осложняете нам ситуацию. Мы с Макареной можем свидетельствовать, что вы явились в «Каса дель Постиго» около одиннадцати и что ваше поведение не вызывало никаких подозрений. Грис Марсала, со своей стороны, подтвердит, что до половины восьмого все было нормально… Полагаю, первое, о чем вас спросит полиция, — это как вы могли не заметить Бонафе в исповедальне. Но вы ведь не входили в церковь, правда?.. Это самое логичное объяснение. И думаю, что адвокат, которого мы предоставим в ваше распоряжение, попросит вас подтвердить этот пункт.

— Почему?

Куарт воззрился на него, раздраженный непониманием столь очевидных вещей:

— Как — почему? Это же единственная правдоподобная версия. Будет значительно труднее доказать вашу невиновность, если вы скажете, что заперли церковь, зная, что в ней находится мертвец.

Выражение лица отца Ферро не изменилось, как будто все это не имело к нему никакого отношения. Тогда Куарт довольно жестким тоном напомнил ему, что прошли те времена, когда власти просто принимали на веру слово священника — особенно священника, у которого в исповедальне обнаружили труп. Однако старик, казалось, даже не слушал — только время от времени смотрел долгим взглядом на Макарену, не произнося ни слова. После того как Куарт закончил, он некоторое время молчал, созерцая реку. Потом все-таки заговорил:

— Скажите мне одну вещь… Что больше устраивает Рим?

Это было последнее, чего мог ожидать Куарт. Он сердито выпрямился.

— Забудьте о Риме: вы не настолько важны для него. В любом случае скандал будет. Представьте себе: священник, подозреваемый в убийстве, да еще в своей собственной церкви.

Представлял себе это отец Ферро или нет, он не сказал. Вместо ответа он поднял руку к лицу и почесал подбородок. Как ни странно, казалось, он ожидает чего-то. И происходящее чуть ли не забавляет его.

— Ладно, — кивнул он наконец. — Похоже, то, что случилось, устраивает всех. Вы избавляетесь от церкви. — Он взглянул на Гавиру, который, однако, ничего не ответил. — А вы, — это уже Куарту, — избавляетесь от меня.

Макарена вскочила с протестующим возгласом:

— Не говорите таких вещей, дон Приамо! Есть люди, которым нужна эта церковь и которым нужны вы. Вы нужны мне. И герцогине тоже. — Она с вызовом взглянула на мужа. — И потом, не забывайте — завтра четверг.

На мгновение жесткие черты липа старика как будто смягчились.

— Я не забываю. — И в следующую секунду они опять стали такими же, как всегда. — Но есть вещи, которые уже не в моей власти… Скажите мне, отец Куарт: вы верите в мою невиновность?

— Я верю, — быстро сказала Макарена, и в словах ее прозвучала мольба.

Но глаза старого священника по-прежнему были устремлены на Куарта.

— Не знаю, — ответил тот. — Правда, не знаю. Хотя, верю я или нет, это не имеет значения. Вы священнослужитель, мой товарищ. Мой долг — помочь вам всем, чем смогу.

Приамо Ферро посмотрел на него так, как никогда не смотрел раньше. Этот взгляд впервые не был жестким. Наверное, он был благодарным. Подбородок старика дрогнул, как будто он собирался произнести какие-то слова, но губы не повиновались ему. Вдруг он моргнул, стиснув зубы, новое выражение исчезло с его лица, и остался только маленький неопрятный священник, который повел вокруг себя враждебным взглядом и снова устремил его на Куарта.

— Вы не можете помочь мне. Никто не может… Мне не нужны ни алиби, ни свидетельства, потому что, когда я запирал дверь ризницы, этот мертвец находился в исповедальне.

Куарт на секунду закрыл глаза. Это не оставляло никакого выхода.

— Почему вы так уверены?.. — спросил он, хотя знал, какой ответ сейчас услышит.

— Потому, что это я убил его,

Макарена резко отвернулась, сдерживая стон, и вцепилась руками в перила. Пенчо Гавира закурил еще одну сигарету. А отец Ферро встал, неловкими пальцами застегивая сутану.

— А теперь, — сказал он, обращаясь к Куарту, — будет лучше, если вы передадите меня полиции.

Луна медленно плыла над Гвадалквивиром навстречу Золотой башне, вдалеке отражавшейся в нем. Сидя на берегу и свесив ноги почти к самой воде, дон Ибраим, подавленный, зажимал платком нос, из которого сочилась кровь. Его рубашка вылезла из брюк и задралась на толстом животе, испачканном кофе и машинным маслом. Рядом с ним, лежа на животе, как будто рефери досчитал до десяти и теперь уже все равно, Удалец из Мантелете тоже смотрел на черную воду — молча, приподняв одну бровь. В голове его роились далекие, смутные грезы об аренах, быках, вечерах его славы, аплодисментах под светом прожекторов, на брезенте ринга. Он лежал неподвижно, как усталый, преданный пес возле своего хозяина.

У подножия каменной лестницы, спускавшейся к самой реке, Красотка Пуньялес смачивала край одной из оборок своего платья в воде между камышовых стеблей и прикладывала его к вискам напевая. В журчании воды едва слышно раздавался ее голос, хриплый от мансанильи и от понесенного поражения. А огни Трианы подмигивали с другого берега, и бриз, долетавший от Санлукара, с моря и, как говорили, от самой Америки, рябил поверхность реки, чтобы хоть как-то утолить печали трех друзей.

Дон Ибраим машинально поднял руку к груди — и уронил ее на колени. Там, на борту «Канела Фина», остались часы дона Эрнесто Хемингуэя, и зажигалка Гарсиа Маркеса, и шляпа-панама, и сигары. И, вместе с последними обрывками достоинства и совести, те четыре с половиной миллиона, которых они так и не увидели и на которые собирались устроить таблао для Красотки. В жизни дона Ибраима было немало поражений, но такого — никогда.

Он пару раз глубоко вздохнул и, опершись на плечо Удальца, неуклюже встал на ноги. Красотка Пуньялес уже поднималась от реки, грациозно подобрав оборки намокшей юбки в крупный горох, и в свете апрельских фонарей экс-лжеадвокат с нежностью взглянул на отклеившийся завиток на лбу, на выбившиеся на висках пряди волос, на пятна расплывшейся туши вокруг глаз, на увядший рот, с которого стерлась карминовая помада. Удалец в своей белой майке тоже встал, и дон Ибраим ощутил запах его пота — мужского, честного. И тогда, скрытая темнотой, по щеке экс-лжеадвоката, еще обожженной после происшествия с бутылкой из-под «Аниса дель Моно», скатилась крупная круглая слеза — скатилась и повисла на подбородке, уже начавшем синеть от пробившейся за эту недобрую ночь щетины.

Но все же они уцелели — все трое, и их окружала Севилья. А в воскресенье в «Маэстрансе» должен был выступать Курро Ромеро. И Триана, освещенная, поднималась на другом берегу реки, словно убежище, охраняемое, как невозмутимым часовым, медным профилем Хуана Бельмонте. И в трех сотнях метров, в Альтосано, было одиннадцать баров. И мудрость, вместе с изменяющимся временем и неизменным камнем, ожидала в глубине бутылок черного стекла, наполненных золотистой мансанильей. И где-то нетерпеливо всплескивала аккордами гитара в ожидании голоса, который спел бы вместе с ней. И, в конце концов, все не так уж и важно. Когда-нибудь и дон Ибраим, и Удалец, и Красотка, и испанский король, и Папа Римский — все они умрут. Но этот город будет по-прежнему стоять там, где стоял всегда, и пахнуть весной апельсиновым цветом, и горькими апельсинами, и ночной красавицей, и жасмином. Будет стоять и смотреться в реку, по которой пришло и ушло столько хорошего и плохого, столько грез и столько жизней.

Это пропела Красотка. И, как будто ее песня была сигналом, отдаленным барабанным боем или вздохом из-за оконной решетки, все трое друзей зашагали, плечом к плечу, не оглядываясь назад. А луна провожала их, безмолвно скользя по воде, до тех пор, пока они не растворились среди теней, оставив за собой лишь тихое эхо последней песни Красотки Пуньялес.