XII. Гнев Божий

Даже сквозь трубочный дым было заметно, каким удовлетворением блестят глаза архиепископа Севильского.

— Значит, Рим сдается, — сказал он.

Куарт поставил чашечку на блюдце и промокнул губы салфеткой, вышитой руками монахинь. Его тихий смешок был похож на вздох.

— Все зависит от точки зрения, Ваше Преосвященство.

Монсеньор Корво выпустил еще один клуб дыма. Они сидели друг против друга, разделенные низким столиком с двумя приборами на серебряном подносе. Такова была привычка архиепископа — приглашать своего первого утреннего посетителя разделить с ним завтрак. На самом деле этот кофе с тостами, сливочным маслом и джемом из горьких апельсинов предназначался для декана собора, однако неожиданное появление Куарта, пришедшего с прощальным визитом, внесло изменения в протокол. А архиепископ терпеть не мог остывшего кофе.

— Я же говорил вам, что это дело нелегко будет решить.

Куарт откинулся на спинку кресла. Он с радостью лишил бы архиепископа удовольствия проводить его сарказмом и самодовольными улыбками, отдающими английским табаком, но правила обязывали перед отъездом засвидетельствовать ему свое почтение. Что ж, этикет есть этикет.

— Позволю себе напомнить Вашему Преосвященству, что я прибыл сюда не для того, чтобы решать что бы то ни было, а с целью проинформировать Рим о сложившейся здесь ситуации. Именно это я и собираюсь сделать.

Монсеньор Корво был в восторге.

— Так и не выяснив, кто такой «Вечерня», — закончил он.

— Это верно. — Куарт взглянул на часы. — Но проблема заключается не только в том, кто такой «Вечерня». Этот хакер просто анекдотичен, и личность его рано или поздно будет установлена. Что действительно важно — так это положение с отцом Ферро и храмом Пресвятой Богородицы, слезами орошенной… К какому бы решению ни пришли в Риме, мой доклад будет способствовать тому, чтобы оно было принято со знанием дела.

Камень на перстне архиепископа вспыхнул желтым огнем, когда он резко поднял руку.

— Избавьте меня от ваших иезуитских витиеватостей, отец Куарт. На этом деле вы сломали себе зубы. — Его взгляд выражал торжество, едва скрываемое завесой дыма. — «Вечерня» посмеялся и над Римом, и над вами.

Куарту не понравилась эта манера признавать наличие соринок только в чужом глазу.

— Это тоже одна из точек зрения, Ваше Преосвященство, — согласился он, не скрывая, однако, своего презрения. — Но раз уж вы заговорили об этом, позволю себе напомнить, что ни Рим, ни я не стали бы вмешиваться, если бы Ваше Преосвященство немного побеспокоились сами… И церковь Пресвятой Богородицы, слезами орошенной, и отец Ферро принадлежат к вашей епархии. А, как сказано в Евангелии, овцы разбредаются, когда пастух спит.

Услышав это, Монсеньор Корво чуть не подскочил в своем кресле. Тот факт, что эта цитата являлась апокрифической, никак не утешал его. Агент ИВД увидел, как он зло закусил мундштук трубки.

— Послушайте, Куарт, — проговорил он жестко, сквозь зубы. — Здесь единственная овца, которая бродит без привязи, — это вы. Не считайте меня дураком. Мне известно и о ваших визитах в «Каса дель Постиго», и обо всем остальном. О ваших прогулках и ужинах.

И, не переводя дыхания, словно внутри у него прорвало какую-то плотину, Монсеньор Корво — чей талант проповедника высоко ценили в епархии — весьма доходчиво излил свою злость в полутораминутной речи, центральным тезисом которой было следующее: посланник Института внешних дел дал себя запутать священнику церкви Пресвятой Богородицы, слезами орошенной, и его личному «Гринпису», состоящему из монахинь, аристократок и прихожанок, — запутать до того, что он потерял ощущение перспективы и предал свою миссию в Севилье. К этому искушению приложила руку дочь герцогини дель Нуэво Экстремо. Которая, между прочим — это он выговорил особенно язвительно, — является сеньорой де Гавира.

Куарт выслушал эту обвинительную речь невозмутимо, но последний намек заставил его поморщиться.

— Я был бы крайне благодарен Вашему Преосвященству, если бы вы — в случае, если вам есть что сказать по этому поводу, — сделали это письменно.

— Да уж непременно. — Акилино Корво был явно доволен тем, что наконец ему удалось поддеть Куарта. — Вашему ватиканскому начальству. И нунцию. И выше. Я сделаю это письменно, по телефону, по факсу, под гитару и кастаньеты. — Он вынул изо рта трубку и широко осклабился. — Вы останетесь без вашей репутации, как я остался без своего секретаря.

Больше говорить было не о чем. Куарт сложил салфетку, уронил ее на поднос и встал.

— Коли Вашему Преосвященству не угодно ничего более…

— Ничего более. — Во взгляде архиепископа была откровенная издевка. — Сын мой.

Он продолжал сидеть, рассматривая свою руку, как будто колеблясь — не довести ли дело до конца, заставив Куарта приложиться к пасторскому перстню. Но в этот момент зазвонил телефон, и архиепископ ограничился тем, что жестом отпустил его, поднимаясь, чтобы подойти к столу.

Куарт застегнул пиджак и вышел в коридор. Его шаги гулко прозвучали под венецианской росписью Галереи прелатов, потом по мрамору главной лестницы. В окнах он видел Хиральду — за внутренним двором, где в свое время находилась тюрьма «Де ла Парра», в которую севильские архиепископы заключали строптивых священников. И подумал, что пару веков назад у отца Ферро, да и, пожалуй, у него самого было бы немало шансов обмениваться впечатлениями там, внизу, пока Монсеньор Корво по обычным каналам, а значит, чрезвычайно медленно доводил до сведения Рима свою собственную версию событий. Куарт размышлял о преимуществах телефона и прочих современных технических средств, когда, уже в самом низу лестницы, вдруг услышал свое имя.

Остановившись, он взглянул вверх. На балюстраде, нетерпеливо жестикулируя, стоял сам архиепископ, уже не похожий на человека, только что вернувшего старый долг:

— Поднимитесь сюда, отец Куарт. Нам надо поговорить.

Куарт, заинтригованный, начал подниматься по лестнице. И уже издали заметил, что архиепископ очень бледен. Трубку он держал в руке и рассеянно постукивал по ней пальцами другой. Пепел и тлеющий табак сыпались на черно-розовый мрамор пола, но он, казалось, не замечал этого.

— Вам нельзя уезжать, — сказал он, когда Куарт приблизился. — В церкви произошло еще одно несчастье.

Куарт протиснулся между бетономешалкой и двумя полицейскими машинами. В церкви Пресвятой Богородицы, слезами орошенной, было полно полицейских в форме и в штатском. Он насчитал не меньше дюжины: один на страже у дверей, другие — внутри — кто фотографировал, кто искал отпечатки пальцев, кто осматривал пол, скамьи и леса. Производимый ими шум и негромкие голоса отдавались под сводами.

Грис Марсала сидела на ступенях главного алтаря — одна. Куарт направился к ней по центральному проходу, и, когда он находился на полпути, навстречу ему вышел Симеон Навахо. Волосы старшего следователя были, как всегда, собраны в тореадорскую косичку, над пышными усами поблескивали круглые очки, рубашка на сей раз была ярко-красная, как у Гарибальди в бою, с плеча свисала мавританская кожаная сумка, внутри которой, как предположил священник, покоился «Магнум-357». Совершенно некстати он вдруг подумал о том, что Навахо никак не вписывается в эту обстановку старинного храма в стиле барокко, освещенного для удобства полицейских, с попорченными витражами и росписью, темной деревянной исповедальней у входа в ризницу, экс-вото, висящими вокруг статуи Иисуса Назарянина при входе. Они пожали друг другу руки. Навахо, казалось, обрадовался появлению Куарта.

— Так что уже трое, патер, — произнес он самым обыкновенным, даже легкомысленным тоном, как будто это было всего лишь подтверждением его прежних разговоров относительно показателя потенциальной смертности в храме Пресвятой Богородицы, слезами орошенной. И так же просто и непринужденно присел на спинку одной из скамей. Взглянув поверх его головы, Куарт увидел, что из исповедальни высовываются две неподвижные ноги.

Он молча подошел ближе; Навахо последовал за ним. Дверь исповедальни была открыта. Куарту пришло в голову, что ноги выглядят как-то чересчур уж странно. Потом он различил мятые бежевые брюки. Все остальное было накрыто куском синего брезента, но оставалась на виду одна рука с раскрытой, обращенной вверх ладонью; всю ладонь, от запястья до указательного пальца, пересекала рана. Рука была желтоватая, цвета старого воска.

— Странное место, правда? — Старший следователь сделал эклектическую паузу; он смотрел то на труп, то на священника, готовый выслушать любое ценное предположение. — Я имею в виду — чтобы умереть.

— Кто это?

Вопрос, который Куарт задал хриплым, чужим голосом, был излишен. Он узнал эти ботинки, эти бежевые брюки, эту маленькую пухлую руку. Полицейский рассеянно погладил пальцем усы, как будто личность покойника была не так уж важна, а он размышлял о чем-то другом.

— Его зовут Онорато Бонафе. Известный в Севилье журналист.

Куарт утвердительно кивнул. Слишком много вопросов вертелось у него в голове. Слишком много визитов некстати. Навахо пристально смотрел на него.

— Вы знаете его, верно?.. Так я и думал. Говорят, этот бедолага в последние дни прямо-таки носился туда-сюда… Хотите взглянуть на него, патер?

Наполовину протиснувшись в исповедальню — причем кисточка его косички колыхалась, как хвостик старательной белки, — Навахо приподнял брезент, покрывавший труп. Бонафе, очень тихий, очень желтый, полулежал на деревянном сиденье исповедальни, упираясь затылком в угол; подбородок утонул в жирных складках шеи. Глаза у него были закрыты, на левой стороне лица — огромный фиолетовый кровоподтек. Выражение лица было кротким, а может быть, усталым. Под носом и в углу рта виднелись струйки засохшей крови, а на шее и груди она расплылась широким пятном.

— Наш медик только что осмотрел его. — Старший следователь указал на молодого человека, который, присев на одну из скамей, записывал что-то в блокноте. — И говорят, что это просто мешок костей — внутри сплошные переломы. Как от очень сильного удара или, может быть, падения. Чего мы не можем понять — так это того, как он попал сюда. Или как его сюда засунули.

Повинуясь чисто профессиональному рефлексу и превозмогая отвращение, которое у него вызывал этот субъект при жизни, Куарт пробормотал коротенькую заупокойную молитву и осенил труп крестом. Стоя за его спиной, Навахо с интересом наблюдал за ним.

— Я бы на вашем месте так не беспокоился, патер. Он уже давненько в таком состоянии. Так что если он и должен куда-то, попасть, — его руки изобразили два крылышка, летящих вверх, — то уж давно попал.

— Когда он умер?

— Пока еще трудно сказать. — Он снова указал на врача. — Так, на глаз, наш специалист прикинул, что часов двенадцать-четырнадцать назад.

Несколько полицейских, стоявших на лесах возле статуи Пресвятой Девы, оживленно разговаривали, и их голоса гулким эхом отдавались под сводом. Старший следователь свистнул им, чтобы говорили потише, и они смущенно повиновались, как мальчишки, которых призвали к порядку в школьной часовне. Куарт повернулся туда, где, глядя на него, сидела Грис Марсала. Впервые она показалась ему хрупкой, очень одинокой, такой тихой, на этих ступенях, ведущих к алтарю. Снова накрывая Бонафе брезентом, полицейский сказал, что эта монахиня, спозаранку придя в церковь, обнаружила труп.

— Я хотел бы поговорить с ней.

— Само собой, патер. — Одной рукой поправляя брезент, другой Навахо, понимающе улыбаясь, подкрутил усы. — Только, если вы не против, я бы предпочел, чтобы прежде вы рассказали мне, откуда вы знаете покойника… Таким образом ваши свидетельства будут совершенно самостоятельными и потому гораздо более достоверными. — Он взглянул на него, поверх своих круглых очков. — Так как, вы не против?

— Как вам будет угодно. Но с кем вам обязательно следовало бы поговорить — так это с приходским священником.

Полицейский мгновение смотрел ему в глаза не отвечая, затем энергично кивнул.

— Да. Я уже думал об этом. Плохо только, что дона Приамо Ферро все утро не могут найти. Странно, правда?..

Он огляделся по сторонам, как будто надеялся обнаружить отца Ферро где-нибудь среди лесов или в одном из темных уголков храма.

— А домой к нему ходили?

Навахо, обернувшись, взглянул на него с таким выражением, словно услышал колоссальную глупость. Он казался разочарованным: похоже, он ожидал большей помощи со стороны Куарта.

— Судя по тому, что мне сказали, — ответил он, — старик исчез. Алле-гоп. На колеснице пророка Илии.

Куарт рассказал Симеону Навахо все, что знал об Онорато Бонафе, а также то, что помнил о двух встречах с ним в вестибюле гостиницы «Донья Мария».

Их беседа дважды прерывалась сигналами мобильного телефона, который полицейский, извиняясь, каждый раз вытаскивал из своей мавританской сумки. Первый звонок подтверждал, что отец Ферро не подает признаков жизни. Как и каждый вечер, он накануне был в голубятне «Каса дель Постиго» (что Куарт также подтвердил, даже точно указав время, когда распрощался с ним), после чего бесследно исчез. Что же касается его жилища, то женщина, приходившая убираться, утверждала, что постель прошлой ночью не разбирали. Относительно викария: отец Лобато поздно вечером выехал к месту своего нового назначения — автобусом. Ехать ему предстояло долго, с пересадками, возможных маршрутов имелось несколько. Полиция и жандармерия разыскивали его… Подозреваемые? — Закончив очередной разговор, старший следователь вновь спрятал телефон в сумку. — Пока не установлены причины смерти, никто никого не подозревает. Или, иначе говоря, подозреваются все. Он взглянул на Куарта поверх очков с теплой, слегка извиняющейся улыбкой, прячущейся в густых усах. Хотя, конечно, одни вызывают больше подозрений, чем другие.

— Как на этот раз насчет процентов? — поинтересовался Куарт.

Навахо почесал переносицу.

— Ну, в общем… Строго между нами, патер, я бы сказал, что на этот раз кто-то немножко помог церкви.

Куарт не удивился. Конечно, он не был специалистом по трупам, хотя ему не раз приходилось их видеть. Что же до Бонафе, то достаточно было одного взгляда.

— Убийство?

На самом деле он задал этот вопрос, чтобы побудить старшего следователя рассказать что-нибудь. Навахо, слегка усмехнувшись в знак того, что понял его игру, поднес руку к затылку и, взявшись за свою косичку, помахал ею.

— Держу пари на этот довесок. — Потом, посерьезнев, пожал плечами. — И у вашего коллеги, священника этого прихода, весьма много шансов.

— Из-за его отсутствия?

— Конечно. Если только наш медик не придет к другому выводу.

Подошел один из полицейских, чтобы посоветоваться о чем-то с Навахо, и тот, кивком попрощавшись с Куартом, ушел вместе с ним. Куарт направился к алтарю, где по-прежнему сидела Грис Марсала.

— Как вы?

Не меняя позы — она сидела, обхватив руками колени и положив на них подбородок, — женщина подняла на него глаза.

— Пожалуй, потрясена. — Ее американский акцент был более заметен, чем обычно. — Но в общем — в порядке.

— Полиция сильно потрепала вам нервы?

Монахиня подумала, прежде чем ответить:

— Да нет. Они обходятся со мной любезно.

Она была одета как всегда — в водолазку и перепачканные гипсом джинсы, косичка перехвачена резинкой. Сидя у подножия алтаря, она казалась одинокой и потерянной в этой церкви, сейчас наполненной суетой, шумом и голосами полицейских.

— Они ищут отца Ферро. — Куарт сел рядом с ней. Но ему показалось, что эти слова прозвучали слишком уж категорично, поэтому он добавил: — И отца Лобато тоже.

Она слегка кивнула, не отрывая пристального взгляда от исповедальни. Время от времени она моргала, как человек, пытающийся установить границу между наваждением и реальностью. Потом, глубоко вздохнув, кивнула еще раз.

— Вполне возможно, что Оскар поехал навестить родителей — они живут неподалеку от Малаги, в маленькой деревушке, — а уж потом отправится в Альмерию. Поэтому его и не нашли до сих пор.

Их ослепила яркая вспышка. Один из полицейских фотографировал что-то на полу, у них за спиной. Куарт расстегнул пиджак и сёл поудобнее, наклонившись вперед и сцепив пальцы.

— А дон Приамо?

Она явно ожидала этого вопроса: несомненно, его уже задавали ей раньше.

— Не знаю. Я пришла сегодня утром, как обычно, в девять. Церковь была заперта… Ее всегда отпирал кто-нибудь из них в половине восьмого, потому что в восемь начинается служба. А сегодня службы не было.

— Мне сказали, что это вы его нашли.

— Да. Сначала я пошла к отцу Ферро, но никто не отвечал. Поэтому я вошла через ризницу — у меня ведь есть ключ. — Она как-то растерянно потрясла головой, пожала плечами. — Сначала я не увидела ничего. Поднялась на леса — туда, к витражу, зажгла свет и приготовила все, что мне нужно для работы, Но все это выглядело очень странным, поэтому я решила позвонить Макарене и узнать, не остался ли дон Приамо на голубятне на всю ночь… А по пути в ризницу увидела этого человека в исповедальне.

— Вы знали его?

Взгляд светлых глаз на мгновение стал жестким.

— Да. Он однажды пристал к нам с Оскаром на улице — задавал вопросы насчет работ в церкви и дона Приамо. Оскар послал его ко всем чертям.

Куарт смотрел на ее спортивные тапочки, на бледную кожу щиколоток, на шрам на запястье. Она сидела в прежней позе, положив подбородок на колени. Присутствие всех этих людей в церкви, поднятая ими суета, казалось, оглушили ее, выбили из-под ног привычную почву. Куарт неловко поерзал. Ему предстояло сделать множество разных дел — он даже еще не успел связаться с Римом, — но он не решался оставить женщину сидеть в одиночестве на этих ступенях. Он указал на Симеона Навахо, который перемещался туда-сюда, контролируя работу своих людей.

— Боюсь, старший следователь еще будет беспокоить вас. Три смерти — это уже много. А на этот раз гипотеза о несчастном случае, кажется, не проходит… Хотите, я позвоню вашему консулу?

Она благодарно улыбнулась в ответ.

— Не думаю, что это необходимо. Полицейские обращаются со мной очень хорошо.

— Вы говорили с Макареной?

Куарта охватило смятение, когда он произнес это имя, которое до этой секунды старался мысленно держать в узде, не выпускать на волю. Ему ничего не стоило сорваться и понестись вслед за этими четырьмя слогами, которые всего лишь несколько часов назад произнесли его губы, уже впиваясь в губы женщины. А потом был полумрак, мягкое мерцание слоновой кости и теплая плоть, чей аромат все еще хранили его руки, его кожа, его губы, которые она искусала в кровь. Смуглое тело, словно материализовавшееся из его грез, полосы света и темноты на необъятной белизне простыней, принявших их, как снежная или соляная пустыня. Она, бьющаяся на этой белизне, стремящаяся ускользнуть вопреки собственному желанию, убежать, чтобы остаться, разметанные черные волосы, отсутствующее выражение лица — иного, почти незнакомого, но все же такого прекрасного, эгоистичного, как маска. Стон, срывающийся с губ, сдавленный, потому что объятие сильных рук не дает вздохнуть, тело, притиснутое к телу, бедра, обхватившие его бедра. С трудом переводимое дыхание, жар, пот, влажная кожа, влажный рот, влажная ложбинка между ее грудью и плечом, горячая шея, подбородок — и снова губы, снова стон, и снова твердые от напряжения бедра, распахнутые навстречу, как вызов или прибежище. Долгие часы покоя и борьбы, пронесшиеся за единый миг, ибо каждую секунду он знал, что всему, что происходит, есть предел и есть конец. И конец этот наступил с зарей, с последним долгим, оглушительным взрывом этого боя, в сером враждебном свете, уже начинавшем сочиться в окна «Каса дель Постиго», И вдруг Куарт снова оказался один на безлюдных улицах Санта-Круса, — не зная — если, конечно, что-то еще оставалось в нем, кроме изнуренной плоти, — что это он сделал со своей душой: погубил или спас.

Он тряхнул головой, прогоняя воспоминание. Отчаяние — вот самое точное слово. И, чтобы не поддаться ему, стал смотреть вокруг — церковь, леса, освещенная сейчас статуя Пресвятой Девы, полицейские, оживленно беседующие возле трупа Онорато Бонафе, — чтобы близость трагедии помогла ему взять себя в руки. Потом, делая усилие, мысленно сказал он себе. Может быть, потом. А сейчас необходимо занять голову всем этим: от чего становится легче и даже начинает казаться, что удалось забыть.

— Сегодня мы еще не говорили.

Грис Марсала пристально смотрела на него, и Куарт не сразу вспомнил, что это она ответила на его вопрос. Он подумал: интересно, что еще она знает о том, что произошло за последние часы — и в церкви, и между ним и Макареной.

— Но полиция пошла к ней, — добавила монахиня. — По-моему, в «Каса дель Постиго» сейчас как раз несколько агентов.

Священник нахмурился; Симеон Навахо был не из тех, кто теряет время даром. Да и ему не приходилось отставать. Полчаса назад, в Архиепископском дворце, Монсеньор Корво сформулировал все предельно ясно, чтобы избежать даже малейшего недопонимания: связано это дело как-то с «Вечерней» или нет, оно находится в исключительной компетенции Рима — или, что то же самое, Лоренсо Куарта, — а Его Преосвященство умывает руки. Эта музыка для тех, кто ее заказывал, а заказывал ее не он. Разумеется, Куарт и Институт внешних дел могут рассчитывать на его полную поддержку, молитвы и так далее. Так что удачи вам, и прощайте.

— Где отец Ферро?

Не ожидая ответа Грис Марсала, Куарт начал мысленно анализировать сложившуюся ситуацию. У Симеона Навахо была фора, но добежать до финиша они должны были одновременно; Рим очень плохо воспримет задержание священнослужителя, если только Куарт раньше не сообщит обо всем сам, чтобы смягчить удар. Хотя идеальным было то, чтобы инициативу перехватила сама Церковь. Что означало: найти отцу Ферро хорошего адвоката и защищать его невиновность, пока не будет неопровержимо доказано обратное, а уж если его вина окажется явной, максимально способствовать деятельности светского правосудия. Как всегда, важно было соблюсти декор. Оставалось только решить, в какой точке всего этого находится совесть самого Куарта, однако это могло подождать до лучших времен.

— О доне Приамо мне известно столько же, сколько и вам. — Грис Марсала посмотрела на него долгим взглядом, удивленная тем, как мало интереса он проявляет к ее ответам. — Я видела его вчера, во второй половине дня, всего минуту. Тогда все было нормально.

Сам Куарт видел его около полуночи, и тогда все тоже было нормально, а тем временем Онорато Бонафе нашел свою смерть. Куарт, обеспокоенный, посмотрел на часы. Проблема его гонки с Симеоном Навахо заключалась в том, что полицейский располагал лучшими средствами; к тому же еще не было проведено вскрытие, которое помогло бы определить виновного или, по крайней мере, направить следствие в ту или иную сторону. Что бы ни предпринял Куарт в ближайшие часы, ему придется делать это вслепую, руководствуясь одной лишь интуицией.

— Кто запирал церковь?

Грис Марсала поколебалась:

— Какую дверь — на улицу или выход из ризницы?

— На улицу.

— Я, как всегда. — Она наморщила лоб, припоминая. — Сейчас я работаю до тех пор, пока есть свет, — до семи, до половины восьмого. Так же и вчера… Дверь ризницы обычно запирают дон Приамо или Оскар, в девять.

Оскар Лобато находился вне пределов досягаемости, так что Куарту пришлось исключить его кандидатуру исходя из практических соображений. Единственным источником информации, касающейся его, оставался Навахо. Куарт постарался утешиться мыслью, что в остальных отношениях у Церкви имеются преимущества. Однако нужно было срочно связаться с Римом, зайти в «Каса дель Постиго», держать под контролем Грис Марсала, а главное — разыскать отца Ферро. Потому что самый тяжелый удар грозил с этой стороны.

Он указал пальцем на исповедальню:

— Этот человек бродил здесь вчера вечером?

— До половины восьмого — нет. Я все это время находилась в церкви. — Монахиня подумала. — Наверное, он вошел позже — через ризницу.

— Между половиной восьмого и девятью, — настойчиво подсказал Куарт.

— Думаю, да.

— Кто запирал ризницу?.. Отец Лобато?

— Не думаю. Оскар простился со мной во второй половине дня, ближе к вечеру, а его автобус отходил в девять. Так что он не мог запереть дверь ризницы. Наверняка это сделал отец Ферро. Только не знаю, во сколько.

— В любом случае он увидел бы Бонафе в исповедальне.

— Очень возможно, что и нет. Сегодня я тоже не сразу его увидела. Может быть, дон Приамо вообще не заходил в церковь, а запер дверь из коридора, который сообщается с его квартирой.

Куарт задумался, пытаясь расставить все детали по своим местам. Алиби получалось довольно слабое, но пока что оно было единственным: если вскрытие покажет, что Бонафе умер между половиной восьмого и девятью, возможностей будет немного больше, учитывая, что старый священник мог запереть дверь, не входя в церковь. Но если смерть произошла позже, эта запертая дверь все осложнит. Тем более что отец Ферро исчез: подозрение естественным образом падает на него.

— Где он может быть? — пробормотала монахиня.

Из-за волнений и тревоги ее акцент стал еще резче. Вместо ответа Куарт развел руками: что сказать, он не знал, да к тому же думал сейчас о другом. Его голова работала как часы: вперед — назад, отмечая время и примеряя к нему алиби. Двенадцать-четырнадцать часов, сказал Навахо. Теоретически в этом деле могли быть замешаны и совершенно посторонние люди, но гадать на сей счет было бесполезно. Что же касается ближайшего окружения, все выглядело гораздо проще, а список возможных кандидатур сводился всего к нескольким именам. Отец Оскар мог сделать это, а потом уехать. И у отца Ферро было более чем достаточно времени, чтобы убить Бонафе, запереть дверь ризницы, а потом отправиться на голубятню, где ровно в одиннадцать он встретился с Куартом, а затем скрыться. И как бы ни произошло все на самом деле, в соответствии с полицейской логикой Симеона Навахо, его исчезновение ставило его во главу списка с большим преимуществом перед всеми остальными. Далее: та же самая Грис Марсала, бесшумно как кошка двигающаяся по церкви в своих спортивных тапочках. Ее кандидатура тоже заслуживала рассмотрения. Главная дверь заперта, ризница открыта до девяти, и никто, кроме нее самой, не может подтвердить ее слов. Что до Макарены Брунер, то Куарт был приглашен в «Каса дель Постиго» на ужин к девяти часам, и она в это время находилась там, вместе с матерью. Это позволяло в принципе исключить ее из списка; однако полтора часа, предшествовавшие девяти, накрывали своей тенью и ее. Кроме того, она опасалась шантажа со стороны Бонафе.

О Господи. Злясь на самого себя, Куарт вынужден был сделать новое усилие, чтобы оставаться сосредоточенным. Образ Макарены развеивал его мысли, запутывал логическую нить, соединявшую церковь, труп и известных ему персонажей этой истории. В этот момент он отдал бы что угодно, чтобы иметь спокойную голову и чтобы ему было наплевать на них всех. Прибыл следователь. Полицейские столпились вокруг исповедальни, готовые приступить к операции поднятия трупа, Куарт увидел, что Симеон Навахо вполголоса разговаривает со следователем и что время от времени оба поглядывают на него и на Грис Марсала.

— Возможно, вам придется отвечать на новые вопросы, — сказал он монахине, — и я предпочитаю, чтобы начиная с этого момента вы делали это в присутствии адвоката. До тех пор, пока мы не найдем отца Ферро и викария, целесообразно соблюдать осторожность. Согласны?

— Согласна.

Куарт написал на визитной карточке какое-то имя и вручил ей.

— Есть человек, которому можно доверять целиком и полностью. Он специалист по уголовному и каноническому праву и уже не раз сотрудничал с нами. Его зовут Арсе. Я звонил ему из Архиепископского дворца, и он прилетит из Мадрида сегодня в полдень… Расскажите ему все, что знаете, и строго следуйте его указаниям.

Грис Марсала посмотрела на имя, написанное на карточке.

— Вы не стали бы вызывать сюда такого адвоката ради меня.

Она выглядела не испуганной, а бесконечно печальной. Как будто церковь и в самом деле рухнула у нее на глазах.

— Конечно нет. — Куарт произнес это с улыбкой, чтобы приободрить ее. — Скорее, это ради всех нас. Это дело крайне деликатное, и в нем принимает участие гражданское правосудие. Лучше, чтобы мы располагали советами специалиста.

Аккуратно сложив карточку, она сунула ее в один из задних карманов джинсов.

— Где дон Приамо? — снова спросила она. В ее светлых глазах стоял укор; они почти обвиняли Куарта в исчезновении старого священника. Тот слегка покачал головой.

— Понятия не имею, — тихо ответил он. — И в этом вся проблема.

— Он не из тех, кто убегает.

Куарт был согласен с ней, однако не сказал ничего. Он смотрел на исповедальню. Полицейские сняли синий брезент и вытащили тело Бонафе; затем поместили его в мешок из металлизированного пластика и положили на носилки. Симеон Навахо, продолжая разговаривать со следователем, наблюдал за ними.

— Я знаю, что он не из тех, кто убегает, — проговорил наконец Куарт. — И именно в этом заключается другая проблема.

Ему понадобилось меньше пяти минут, чтобы преодолеть расстояние между церковью Пресвятой Богородицы, слезами орошенной, и «Каса дель Постиго». Он никогда не потел, но в это утро, когда он позвонил у входа, его черная рубашка под пиджаком прилипла к плечам и спине. Открыла ему служанка, и Куарт, едва успев спросить, дома ли Макарена, тут же сам увидел ее под арками внутреннего двора. Она разговаривала с двумя полицейскими: мужчиной и женщиной. Заметив Куарта, она посмотрела на него очень спокойно, потом, кивнув полицейским, пошла ему навстречу. На ней была рубашка в мелкую голубую клетку, джинсы и те же самые сандалии, что накануне. Она не была накрашена, распущенные волосы еще влажны. От нее пахло гелем для душа.

— Он не делал этого, — сказала она.

Вначале Куарт не ответил. А когда собрался ответить, то чуть не спросил, кого она имеет в виду. Над двориком стоял аромат базилика и еще какой-то травы; утреннее солнце, отражаясь от стекол верхнего этажа, бросало прямоугольники света на длинные зеленые листья папоротников, на горшки с геранью, стоящие на свежевымытом мозаичном полу. И еще оно наполняло медовыми переливами темные глаза женщины, и все то, на чем держалась уверенность Куарта, уплывало куда-то, таяло без следа.

— Где он? — выговорил он наконец.

Макарена серьезно взглянула на него исподлобья:

— Не знаю. Но он никого не убивал.

Они были очень далеко от ночи, от сада под освещенным окном голубятни, от листьев апельсиновых деревьев и бугенвилий, отбрасывавших узорные тени на ее лицо. Далеко от мрака, от лунного света, от лица маски. Слоновая кость уже была другой, мерцала иначе на вымытой с утра коже, и уже не было ни тайны, ни соучастия, ни улыбки. Обессиленный храмовник огляделся по сторонам, недоумевая, чувствуя себя нагим под солнцем, со сломанным мечом, в разорванной кольчуге. Таким же смертным, как все смертные, таким же уязвимым и обыкновенным, как все они. Потерянным, как сказала Макарена — сказала очень точно — перед тем, как совершить с его плотью это темное чудо. Ибо было написано: Она разрушит сердце твое и волю твою. А старые книги мудры. Утонченное, невинное злодейство, связанное с разрушительными способностями всякой женщины, включало в себя и это: оставить своей жертве ясность ума, достаточную, чтобы она, жертва, могла созерцать ущерб, нанесенный ей поражением. А Куарту как раз хватало этой ясности, чтобы понимать, что он оказался в жестком противоречии со своим саном священнослужителя, оказался замешан в том, во что вмешиваться не собирался, и навсегда лишен оправданий, могущих успокоить совесть.

Он взглянул на часы, так и не увидев стрелок, потрогал стоячий воротничок рубашки, ощупал пиджак на уровне кармана, в котором он носил карточки для записей. Проделывая все эти привычные, хорошо знакомые движения, он пытался собрать воедино остатки своего былого хладнокровия. Макарена смотрела на него терпеливо, ожидая. Нужно говорить, сказал себе он. Говорить — вдали от сада, от ее кожи, от луны. Есть тайна, которую нужно разгадать, и для этого он пришел сюда.

— А твоя мать?

Это первое обращение на «ты» при солнечном свете нелегко далось ему; но Куарт, хотя больше и не был хорошим солдатом, ненавидел лицемерие священника, шокированного собственным поведением. Однако Макарена вполне равнодушно слегка махнула рукой в сторону верхней галереи.

— Она там, наверху, отдыхает. Она не знает ни о чем.

— Что здесь происходит?

Она покачала головой. Капельки воды, стекающие с влажных волос, оставляли темные следы на плечах ее рубашки.

— Я не знаю, что происходит. — Она по-прежнему думала об отце Ферро, а не о Куарте. — Но дон Приамо никогда не сделал бы такого.

— Даже ради своей церкви?

— Даже ради нее. Полицейские говорят, что этот Бонафе умер уже вечером. А ты вчера вечером говорил с доном Приамо. Ты думаешь, что он пришел бы сюда — вот так, спокойно — полюбоваться звездами после того, как убил человека?.. — Она развела руками. — Это же просто смешно.

— Но он скрылся.

Макарена сдвинула брови.

— Я не уверена. И это меня тревожит.

— Тогда найди другое объяснение. Или помоги найти его.

Она задумалась, глядя на узоры мозаичного пола. А Куарт смотрел на ее лицо, нежные очертания шеи, начало мягких округлостей, открытое распахнутым воротом рубашки, краешек бретельки белого бюстгальтера. Он ощутил покалывание в кончиках пальцев — они тоже помнили все это — и одновременно отчаяние от сознания утраченного. Макарена Брунер была прекрасна и при свете дня.

— Эти полицейские пришли час назад, и у меня почти не было времени подумать… Но есть что-то. Что-то, что не связывается. — Она нахмурилась. — Представь на минуту, что дон Приамо не имеет ко всему этому никакого отношения. Что именно поэтому он так естественно вел себя вчера.

— Он не ночевал дома, — возразил Куарт. — И мы предполагаем, что он запер церковь, когда труп уже находился в ней.

— Не могу поверить. — Макарена положила руку на его локоть. — А если с ним тоже что-нибудь случилось?.. Может быть, он вышел отсюда, а потом… Не знаю. В жизни бывает всякое.

Куарт сделал движение, чтобы освободиться от ее руки, но она, безразличная ко всему, кроме своей тревоги, не обратила на это внимания. Между ними в изразцовом фонтане тихо журчала вода.

— Ты думаешь о чем-то, — сказал он. — О чем-то, чего я не знаю. Где ты была вчера, до ужина?

Он увидел, как она вернулась из какого-то дальнего далека.

— С матерью. — Казалось, ее удивил его вопрос. — Ты же видел нас здесь, вместе.

— А до этого?

— Прошлась по центру, заглянула в несколько магазинов… — Она вдруг остановилась; черные брови взметнулись. — Уж не хочешь ли ты сказать, что подозреваешь меня?

— Что подозреваю я, не имеет значения. Меня беспокоит полиция.

Она еще некоторое время смотрела на него и лишь потом выдохнула воздух, которым были наполнены ее легкие. Она не выглядела рассерженной: скорее, смущенной.

— Полицейские глупы, — пробормотала она. — Но не до такой же степени. По крайней мере, я надеюсь, что не до такой.

Жара усиливалась. Куарт расстегнул пиджак и так неподвижно стоял перед Макареной. Это была единственная карта, дававшая ему некоторое преимущество перед Симеоном Навахо, хотя эта дистанция сокращалась с каждой минутой. Может быть, они уже нашли Оскара Лобато и ознакомились с его версией событий.

— А завтра четверг, — сказала она.

Она присела на край фонтана, и, увидев подавленное выражение ее лица, Куарт внезапно понял, о чем она думала все это время, с того самого момента, как во дворец явились полицейские и рассказали о происшедшем: если завтра не будет отслужена месса, право церкви Пресвятой Богородицы, слезами орошенной, на землю, на которой она стоит, перестанет существовать. Архиепископ Севильский, мэрия и банк «Картухано», как стервятники, накинутся на свою добычу.

— Сейчас церковь — это не самое главное, — с некоторым раздражением сказал он. — Если отец Ферро появится, очень возможно, что завтра он будет арестован.

— А если он не имеет никакого отношения?..

— Прежде всего его нужно найти. И спросить у него самого. Уж пусть лучше мы, чем полиция.

Макарена покачала головой, как бы говоря: не в этом дело. Поднеся руку ко рту, она рассеянно покусывала ноготь большого пальца. Куарт боялся испугать ее, прервать ее мысли. Она была его единственной надеждой.

— Завтра четверг, — сказала Макарена, все еще занятая своими мыслями.

Она произнесла это иным тоном, чем в первый раз. Теперь в нем звучали гнев, уверенность, угроза: чему-то или кому-то. И Куарт увидел, как она очень медленно, с мрачным лицом кивнула.

Чистильщик отполировал ботинки Октавио Мачуки, продал ему лотерейный билет и ушел напевая со своим ящиком под мышкой. Солнце стояло прямо над головой, и один из официантов «Ла Кампаны» со скрипом крутил рукоятку управления навесом, чтобы накрыть его тенью столики на террасе. Сидя рядом с Мачукой, Пенчо Гавира с наслаждением пил ледяное пиво. Блики горячего света от окон проезжавших машин отражались в стеклах его темных очков и блестящих черных волосах, гладко зачесанных назад с бриллиантином.

Старый банкир рассказывал что-то о последнем собрании акционеров: Гавира, повернувшись к нему, рассеянно кивал, слушая без особого внимания. Секретарь Мачуки уже ушел, а сам президент банка «Картухано» через несколько минут должен был отправиться обедать в «Каса Роблес». Время от времени Гавира исподтишка бросал взгляд на часы. Его ждала деловая встреча: обед с тремя из советников, которым на следующей неделе предстояло решить его будущее. Гавира всегда считал, что береженого Бог бережет, поэтому в последние часы развил дополнительную деятельность по оказанию мягкого, но настойчивого давления. Трое — эти трое — из девяти членов совета клюнули на подходящие к случаю аргументы, и был еще четвертый, некоторые интимные подробности жизни которого (фотографии, сделанные на борту некой яхты в обществе одного танцовщика — любителя немолодых банкиров и кокаина) позволяли предположить более или менее активное сотрудничество с его стороны. Поэтому, вопреки своим привычкам, в этот полдень Гавира слушал слова своего шефа и покровителя без надлежащего внимания, ограничиваясь только кивками между глотками пива. Он был сосредоточен, как самурай перед боем, думая уже о том, кто где будет сидеть во время обеда, о том, в каких словах он изложит им суть дела, о кульминации разговора и о возможных вариантах развязки. По собственному опыту Гавира отлично знал, что подкупить трех членов совета банка — не то же самое, что купить на корню какого-нибудь писаку. Хотя на самом деле с членами совета всегда было легче, тут требовался другой стиль, и декор обходился немного дороже.

Монолог Мачуки прервал официант, подошедший с сообщением, что дона Фульхенсио Гавиру просят к телефону. Извинившись перед шефом, Гавира прошел в кафе, на ходу снимая солнечные очки. Наверняка это звонил Перехиль, в течение всего утра не подававший признаков жизни. Дойдя до угла прилавка, Гавира взял из рук кассирши трубку. Это был не Перехиль, а его секретарша, и звонила она из его кабинета в Аренале. На протяжении следующих трех минут Гавира слушал молча, без единого слова в ответ. Затем поблагодарил и повесил трубку.

Он шел до дверей целую вечность, теребя пальцами узел галстука так, словно собирался ослабить его. Он хотел привести в порядок свои мысли, но они путались из-за жары, гула разговоров, яркого света и шума автомобилей. Было трудно оценить, хорошо или плохо то, что произошло: однако его планы расстроились, и теперь требовались новые. Но, так или иначе, хладнокровия Гавире было не занимать; еще не успев дойти до двери, он уже взглянул на часы, сознавая, что отменить назначенный обед невозможно, мысленно обругал Перехиля за то, что в самый нужный момент его не было под рукой, и нашел по крайней мере три весомых довода в пользу положительного характера случившегося. Так что, выходя на террасу, все еще с солнечными очками в руке, он был настроен почти оптимистично и обдумывал, каким образом подать событие дону Октавио Мачуке. Но старик был не один. Он как раз встал, чтобы поцеловать Макарену, рядом с которой стоял высокий священник, приехавший из Рима; и все трое смотрели на него. Гавира процедил сквозь зубы такое сочное ругательство, что две солидные сеньоры, только что встретившиеся ему в дверях, вздрогнули и обернулись ему вслед.

Макарена сама рассказала почти обо всем. Она сидела на краешке стула напротив Мачуки, чуть наклонясь к нему, и говорила, хмурясь мрачно и сосредоточенно. Лоренсо Куарт смотрел на ее профиль в обрамлении падающих на плечи волос, на засученные по-мужски рукава голубой клетчатой рубашки, открывавшие смуглые изящные руки, движениями которых Макарена подчеркивала сказанное. Время от времени старый банкир брал одну из этих рук в свои, сухие, бесплотные, похожие на лапы хищной птицы, и мягко сжимал ее, стараясь успокоить свою любимицу. Однако Макарена выглядела не столько встревоженной, сколько разгневанной. Это была ее территория, это были ее муж, ее крестный, ее пристрастия и неприязни, ее память и ее раны. Так что Куарту оставалось только держаться в стороне, предоставив действовать ей и слушать, наблюдая за обоими мужчинами, в чьих руках, так или иначе, находилась судьба церкви Пресвятой Богородицы, слезами орошенной. Наконец Макарена замолчала и откинулась на спинку стула, бросив враждебный взгляд на Пенчо Гавиру, который курил с бесстрастным лицом, то складывая, то вновь раскрывая свои солнечные очки и временами молча поглядывая на Куарта, Теперь все смотрели на него. И первым заговорил старик Мачука:

— Что тебе известно об этом, Пенчо?

Куарт увидел, что рука Гавиры перестала теребить очки, уверенным движением приблизилась ко рту и, вынув из него сигарету, зажала между пальцами.

— Не говорите глупостей, дон Октавио. Что может быть известно мне?

Пиво, с уже осевшей пеной, грелось в его стакане. Подошел нищий попросить милостыню; Мачука жестом велел ему уйти.

— Мы говорим не о покойнике, — сказала Макарена, — А об исчезновении дона Приамо.

Гавира глубоко затянулся, и прошла целая вечность, прежде чем он выдохнул дым. Он продолжал смотреть на Куарта.

— Между тем и другим должна быть какая-то связь. Как мне кажется.

Макарена сжала руку в кулак, словно хотела ударить по столу. Или ударить мужа.

— Ты знаешь, что никакой связи нет.

— Ошибаешься. Я не знаю ничего.

Рот Гавиры искривился в жестокой усмешке.

— Ведь это ты у нас специалистка по церквам и по священникам. — Он указал на Куарта. — Ты и шагу не ступишь без своего духовного наставника.

— Будь ты проклят.

Октавио Мачука поднял тощую руку, чтобы охладить страсти. Куарт, молча наблюдая за всеми, заметил, что глаза старого банкира за прищуренными сморщенными веками не отрываются от лица Гавиры.

— Правду, Пенчо, — сказал Мачука. — Я хочу услышать правду.

Гавира еще раз затянулся и швырнул сигарету на тротуар, прямо под ноги продавцу лотерейных билетов, как раз намеревавшемуся предложить им свой товар. Потом посмотрел прямо в глаза шефу.

— Дон Октавио, клянусь вам, что мне ничего не известно об этом покойнике в церкви, за исключением того, что он был журналистом и, как говорят, порядочной сволочью. Неизвестно мне также и где находится этот чертов священник. — Он протянул руку, как будто собираясь снова поиграть очками, но, видимо, передумав, просто положил ее на стол. — Я знаю только то, что несколько минут назад мне рассказала по телефону моя секретарша: есть мертвое тело, подозревают отца Ферро, и полиция разыскивает его. — Он опять посмотрел на Макарену, потом на Куарта. — Это все.

— У тебя есть дела, связанные с этой церковью, — настойчиво произнесла Макарена. — Ты все время проделывал какие-то махинации вокруг нее. Я не могу поверить, что ты не замешан в этом.

— Так представь себе, что не замешан, — очень спокойно ответил Гавира. — Не буду скрывать, кое-что я действительно предпринимал. Один человек выполняя мои указания, недавно побывал там, чтобы изучить ситуацию. — Он повернулся к Мачуке, как бы обращаясь к его здравому смыслу. — Обратите внимание, дон Октавио, я вполне откровенен: я даже признаю, что думал о том, чтобы воздействовать на приходского священника более жесткими методами… Я взвешивал все «за» и все «против». Но и только-то. А теперь получается, что отец Ферро замешан в неприятном деле, что право церкви на занимаемую ею землю повисло в воздухе и что все это как нельзя более кстати для меня… — На лице его играла широкая улыбка Аренальской акулы. — Так что я должен вам сказать? Что мне жаль этого священника и что я рад за самого себя. — Он чуть склонил голову в сторону Мачуки. — За себя и за «Картухано». Никто не станет проливать слезы из-за этой церкви.

Макарена обдала его взглядом, исполненным презрения:

— Я.

Подошла цветочница, предлагая жасмин для сеньоры, но Гавира одним коротким словом заставил ее исчезнуть. Теперь он смотрел на жену, не уклоняясь от ее глаз.

— Это единственное, о чем я сожалею во всей этой истории. О твоих слезах. — На мгновение его голос смягчился. — Я по-прежнему не понимаю, что произошло между нами. — Он искоса жестко взглянул на Куарта. — Как и того, что за этим последовало.

Она покачала головой, отказываясь развивать эту тему:

— Говорить о нас с тобой слишком поздно. Мы с отцом Куартом пришли, чтобы спросить тебя о доне Приамо.

Черные глаза Гавиры блеснули.

— Мне начинают надоедать эти постоянные встречи с отцом Куартом.

— А мне — встречи с вами, — отчеканил Куарт, чья профессиональная кротость была на пределе. — А все дело в том, что вы лезете в церкви, куда вас никто не звал.

Губы банкира яростно сжались, и на какую-то секунду Куарту показалось, что он сейчас ринется на него. По его жилам побежала ударная доза адреналина; однако Гавира уже снова улыбался своей спокойной и опасной улыбкой. Все это произошло мгновенно, без неуместных жестов и угроз. Теперь Гавира обратился к Макарене:

— Уверяю тебя, что я не имею к этому никакого отношения.

— Нет. — Она снова подалась вперед, упираясь локтями в стол, с серьезным и мрачным выражением лица. — Я знаю тебя, Пенчо. Не понимаю почему, но я уверена, что ты лжешь. Так и запомни: даже если сейчас ты говоришь искренне, то все равно лжешь. Есть нечто, что никак не вяжется с другим, не объясняется без твоего участия. Даже если ты не имеешь к этому отношения, исчезновение дона Приамо — исчезновение именно сегодня — дело твоих рук. Это твой образ действия, твой стиль.

Куарт заметил, что Гавира мгновение колебался. Это было только мгновение — какая-то молниеносно промелькнувшая тень сомнения в его темных бесстрастных глазах. Его пальцы дважды раскрыли и сложили лежавшие на столе очки и снова застыли неподвижно.

— Нет, — сказал он.

Это был, казалось, ответ не столько на выдвинутое обвинение, сколько на свои, скрытые от собеседников мысли. Октавио Мачука еще больше сощурился, с любопытством наблюдая за своим подопечным; и именно в этот момент Куарта охватила уверенность в том, что Макарена стреляла не наугад.

— Пенчо, — произнес Мачука.

Это был упрек и просьба, выраженные почти шепотом. Лицо Гавиры вновь стало непроницаемым, но он приподнял руку, как будто прося минутной передышки на размышление. Какой-то водитель, разозленный тем, что ему мешала неправильно припаркованная машина, оглушил всех яростным воплем своего гудка.

— Если ты имеешь к этому какое-нибудь отношение, Пенчо… — настойчиво проговорил Мачука. Теперь, судя по всему, он действительно был встревожен и бросал короткие обеспокоенные взгляды то на Макарену, то на Куарта.

— Таких случайностей не бывает, — пробормотал Гавира, погруженный в свои мысли, витавшие весьма далеко от этого кафе.

Потом, с видом человека, находящегося на нечеткой грани между реальностью и сном, он посмотрел на Куарта, затем на Макарену, почти с надеждой, что они подтвердят его не высказанные вслух мысли. Он открыл рот, чтобы сказать что-то, а может, чтобы глотнуть воздуха. Он по-прежнему сидел прямо, но его апломб исчез. Вдруг светофор переключился с красного на зеленый, и мимо понесся поток машин, ослепляя всех мельканием отражений и бликов. Гавира моргнул и резко покраснел. Его обдало волной жара.

— А теперь прошу простить, — сказал он. — У меня деловой обед.

Он сжал кулак и поднес его к подбородку, как будто намереваясь нанести удар самому себе. Вставая, он опрокинул свой стакан с пивом.