Секс, половой акт, половые сношения да и все что угодно из этих слов, действий, явлений я непременно представляю себе как Зимний Музей.

-------Зимний * Музей-----

Разумеется, чтобы добраться от секса до Зимнего Музея, необходимо преодолеть некоторое расстояние. Также потребуются определенные усилия: сделать несколько пересадок в метро, пройти через подземелье зданий, где-то перезимовать… Но эта суета — лишь по первости. Достаточно единственный раз выучить маршрут схемы сознания, и до Зимнего Музея доберется кто угодно в мгновенье ока.

И это не ложь. Я серьезно.

Когда секс становится в городе темой для разговоров, когда сексуальные волны переполняют мрак, я всегда стою у входа в Зимний Музей. Вешаю пальто на крючок, кладу шапку на полку, складываю перчатки на край стола, затем вспоминаю о шарфе, обмотанном вокруг шеи, снимаю его и вешаю поверх пальто.

Зимний Музей совсем небольшой. Всё — экспонаты, их жанры, стратегия управления, всё от начала и до конца — частный музей. Как минимум здесь отсутствует общая концепция. Есть скульптура египетского собачьего бога, секстант Наполеона III, старинный колокол, найденный в пещере Мертвого моря, но и только. Сами экспонаты никак между собой не связаны. Словно измученные холодом и голодом сироты ютятся они на корточках с закрытыми глазами в своих футлярах.

Внутри музея очень тихо. До открытия еще есть некоторое время. Я достаю из выдвижного ящика стола слесарный инструмент, похожий на бабочку, завожу пружину напольных часов и выставляю точное время. Я — если только не ошибаюсь — работаю в этом музее.

В самой атмосфере музея господствуют, подобно тому, как обычно распускается миндаль», тихие утренние лучи и слабое предчувствие полового акта.

Я обхожу музей, распахиваю шторы, запускаю на полную мощность паровое отопление. Затем отбираю и складываю стопками на столе возле входа платные буклеты. Включаю нужное освещение. В смысле — как в Версале: нажимаешь на схеме музея кнопку А-6, и загорается свет в покоях короля. Также я проверяю состояние водяного кондиционера. Чучело европейского волка задвигаю чуть глубже, чтобы дети не достали руками. Добавляю жидкое мыло в туалете. О порядке этих действий можно не задумываться — тело сделает все само. Я, что ни говори, хотя толком выразить и не смогу, — это я сам.

Потом я иду на маленькую кухню, чищу там зубы, достаю из холодильника молоко, наливаю его в кастрюльку и разогреваю на электроплите. Электроплитка, холодильник, зубная щетка — вещи незнатные, приобретены в окрестных магазинах. Но в стенах этого здания даже они выглядят музейно. Молоко — и то кажется древним молоком, выдоенным из доисторической коровы. Иногда я сам перестаю понимать — это музей подтачивает действительность или действительность поглощает музей.

Молоко разогрелось, я сажусь за стол, пью его и разбираю накопившуюся корреспонденцию, которую можно разделить на три категории. Первая — счет за водопровод, вестник археологического кружка, извещение об изменении телефонного номера греческого консульства и прочие канцелярские документы. Вторая — всевозможные впечатления, жалобы, похвалы и предложения посетителей музея. Чего только не приходит людям в голову! Причем — не обязательно на исторические темы. Например: «Рядом с гробницей в Месопотамии нашли винную бутылку периода позднего Хань. Какие неприятности она могла им принести?» Перестанет музей заниматься такими проблемами — куда же тогда обращаться людям?

Я хладнокровно отправляю корреспонденцию первых двух категорий по местам, достаю из выдвижного ящика жестяную банку с печеньем, съедаю три, запивая остатками молока. И в заключение вскрываю последнее письмо — от хозяина музея. В нем все просто: на дизайнерском листе бумаги яичного цвета черными чернилами выведены указания.

1 Кувшин № 36 упаковать и отнести в хранилище.

2 Вместо него на место Q21 выставить пьедестал А/52 (без скульптуры).

3 Над местом 76 заменить лампочку на новую.

4 Вывесить на входе объявление о выходных днях на следующий месяц.

Я, разумеется, следую этим указаниям. Оборачиваю в холст и убираю кувшин № 36, вместо него исступленно выволакиваю тяжеленный пьедестал А/52. Встаю на стул и заменяю над местом 76 лампочку. Пьедестал тяжелый и неброский, кувшин № 36 у посетителей был популярен, лампочка почти новая, но кого интересует мое мнение. Я делаю как велено, затем убираю молочную кружку и печенье. Приближается время открытия музея.

Я причесываюсь перед зеркалом в туалете, поправляю узел галстука, проверяю, стоит ли пенис. Все в порядке.

* кувшин № 36

* пьедестал А/52

* лампочка

* эрекция

Секс, будто морское течение, рвется в двери музея. Стрелки напольных часов отмеряют острый угол одиннадцати. Зимний свет из окна стелется по полу, словно лижет его, прямо до середины зала. Я неспешно пересекаю помещение, отодвигаю засовы, распахиваю двери. В тот миг, когда двери открываются, все изменяется. Загорается свет в покоях Людовика XIV, молочная кастрюлька перестает терять свое тепло, кувшин № 36 незаметно погружается в желеобразный сон. Над моей головой слышится топот нескольких суетливых мужчин.

Я перестаю кого-либо понимать.

Видно, что у входа кто-то стоит, но мне все равно. Какое мне дело до входа. Почему? Думая о сексе, я всегда оказываюсь в Зимнем Музее. И мы все там, скрючившись как сироты, ищем тепла. Кастрюля находится на кухне, коробка с печеньем — в выдвижном ящике, а я — в Зимнем Музее.

О чем думал Герман Геринг, возводя внутри одного из холмов Берлина гигантскую крепость? Он в буквальном смысле слова выпотрошил холм и залил его бетоном. Сие строение отчетливо вырисовывается в бледных вечерних сумерках, подобно несчастной башне белых муравьев. Взобравшись по отвесному склону и оказавшись на его вершине, мы смогли увидеть панораму первых огней Восточного Берлина. Направленная на все стороны света артиллерийская батарея должна была заметить приближавшуюся к столице армию врага и атаковать ее. Никакие бомбардировщики не могли пробить толстую броню, никакие танки не могли взобраться наверх этой крепости.

Постоянно имелся запас провизии, воды и боеприпасов, которого двух тысячам войск СС хватило бы на многомесячную осаду. Секретный подземный ход выстроили как лабиринт, огромные кондиционеры накачивали внутрь крепости свежий воздух. Герман Геринг бахвалился:

— Даже если английские и русские войска окружат столицу, мы не проиграем. Мы будем жить в неприступной крепости.

Однако когда весной 1945 года русские, словно последняя буря сезона, ворвались в Берлин, крепость Германа Геринга хранила молчание. Русские войска выжгли напалмом подземный ход и мощной взрывчаткой пытались стереть с лица земли саму крепость, но та не стерлась. Лишь бетонные стены пошли трещинами.

— Видите, русские не смогли разрушить своими бомбами крепость Геринга, — смеясь, сказал мне юноша из Восточной Германии. — Они могут разрушать только памятники Сталину.

За несколько часов прогулки по Восточному Сектору города он показал мне один за другим многочисленные следы «битвы за Берлин» 1945 года. Не знаю, как догадался, что меня интересуют исторические места сражений, но делал это он на удивление увлеченно. К тому же ситуация была не та, чтобы высказывать пожелания, поэтому я бродил по городу всю вторую половину дня в его сопровождении. Мы случайно познакомились с ним во время обеда в кафе недалеко от телевизионной башни.

В любом случае его экскурсия оказалась великолепной и исчерпывающей. Следуя за ним по историческим местам Восточного Берлина, я начинал ощущать, будто война закончилась лишь несколько месяцев назад. По крайней мере, скажи мне тогда такое — пожалуй, поверил бы. Город сплошь испещрен следами перестрелок.

— Вон, смотрите, — сказал он, показывая на один такой след. — Немецкие пули можно легко отличить от русских. Немецкие — они словно вгрызаются в стену, распарывая ее, а русские только облизывают. Выделка другая, знаете ли.

Из всех жителей Восточного Берлина, с которыми мне довелось повстречаться за последние несколько дней, его английский был самым понятным.

— Ты очень хорошо говоришь по-английски, — хвалю его я.

— Некоторое время ходил в моря. Был на Кубе, в Африке, долгое время — в Черном море. Так и научился. Сейчас работаю на стройке прорабом.

Спустившись с крепостного холма, мы немного погуляли по ночному городу и забрели в старую пивную на Унтер-дер-Линден. Пятница. Вечер. Пивная была переполнена народом.

— Здесь вкусно готовят курицу, — порекомендовал он, и я заказал курицу с рисом и пиво. Действительно, курица была недурна, пиво — прекрасно, в помещении — тепло, стоит приятный галдеж.

Наша официантка — исключительная красавица, как две капли похожая на Ким Карнз. Элегантная блондинка с голубыми глазами и милой улыбкой. Она поднесла к нашему столу пивные кружки с таким видом, будто держала в руках гигантские пенисы. Она мне напоминала одну знакомую из Токио. Нет, они не были похожи друг на друга, между ними нет ничего общего, но при этом что-то их все же связывало. Пожалуй, это останки крепости Германа Геринга разводят их друг мимо друга в темноте лабиринта.

Мы выпили немало пива, стрелки часов подбирались к десяти. До двенадцати мне необходимо вернуться на вокзал S-Bahn на Фридрих-штрассе. Ровно в полночь заканчивалась моя восточногерманская виза, и опоздай я хоть на минуту, могли возникнуть большие неприятности.

— В пригороде есть одно крутое место — бывшее поле боя, — сказал он.

Я рассеянно смотрел на официантку и пропустил его слова мимо ушей.

— Excuse me, — повторил он. — Там эсэсовцы столкнулись с русскими танками в лобовой атаке. Это и стало решающей битвой за Берлин. Бывшая сортировочная станция, но там все осталось без изменений.

Я посмотрел на юношу. Худое лицо. Одет в серый вельветовый пиджак. Сидит, раскинув руки по столу. Пальцы у него длинные и тонкие, никак не похожи на пальцы моряка. Я покачал головой:

— До двенадцати нужно вернуться на вокзал на Фридрих-штрассе. Заканчивается виза.

— А завтра?

— Завтра утром я уезжаю в Нюрнберг, — соврал я. Похоже, юноша несколько расстроился. По его лицу проскользнула еле заметная тень усталости.

— Завтра мы бы могли поехать вместе с моей девчонкой и ее подругой, — сказал он, будто оправдываясь.

— Жаль, но…

Казалось, будто некая холодная рука сжала пучок моих нервов. Как поступить, я не знал. Посреди этого испещренного следами от пуль и снарядов необыкновенного города я чувствовал себя в полном тупике. Но вскоре холодная рука, словно морской отлив, покинула мое тело.

— Однако как вам крепость Германа Геринга? — спросил юноша и слегка улыбнулся. — Никто за сорок лет не смог ее разрушить.

С перекрестка Унтер-дер-Линден и Фридрих-штрассе открывается прекрасный вид на разные достопримечательности города: на севере — вокзал S-Bahn, на юге — КПП «Чарли», на западе — Бранденбургские ворота, на востоке — телебашня.

— Успеете, — сказал мне юноша. — Отсюда до вокзала S-Bahn самое большее — пятнадцать минут медленным шагом. Успеете.

Я посмотрел на часы — четверть двенадцатого.

— Успею, — успокоил я сам себя. И мы пожали на прощанье руки.

— Жаль, что не удалось съездить на сортировочную станцию. Опять же… девчонки.

— Это точно, — ответил я. Хотя… ему-то о чем жалеть?

Направляясь в одиночестве по Фридрих-штрассе на север, я попробовал представить, о чем мог размышлять Герман Геринг весной 1945-го. Но о чем бы ни размышлял рейхсмаршал тысячелетней империи, в конечном итоге, об этом не знает никто. Эскадрилья его любимцев — пикирующих бомбардировщиков «Хенкель-117» — словно трупами самой войны, белеет сотнями скелетов по диким степям Украины.

Впервые меня привели в висячий сад герра W туманным ноябрьским утром.

— Ничего нет, — сказал он.

И действительно — не было ничего. Лишь покачивался в море тумана висячий сад. Размером он примерно пять на восемь, и кроме того, что висячий, от обычных садов не отличался ровным счетом ничем. Исходя из критериев садов наземных, однозначно — сад третьей категории. Газон неровный, цветы беспорядочные, стебли помидоров засохли, ограды вокруг нет, белые садовые кресла будто бы из ломбарда.

— Я и говорю, ничего нет, — как бы оправдываясь, сказал repp W, но при этом внимательно следил за моим взглядом. Однако я шел сюда, вовсе не ожидая увидеть ажурные беседки, фонтаны, выстриженные в форме зверей кусты или скульптуры купидонов. Я просто хотел увидеть висячий сад герра W.

— Чудесней любого роскошного сада, — сказал я, и у него, похоже, отлегло на сердце.

— Его бы еще немного приподнять, был бы куда висячей, — посетовал он. — Но по разным причинам это никак не возможно. Выпьете чаю?

— С удовольствием.

Герр W достал из бесформенной парусиновой емкости — не то корзины, не то рюкзака — газовую горелку, желтый эмалированный чайничек, канистру с водой и занялся кипятком.

Воздух тут жутко холодный. Я был укутан в толстую пуховую куртку, обмотан шарфом, но не спасали даже они. Дрожа от холода, я смотрел, как проплывает на юг, медленно окутывая мои ноги, серый туман. Казалось, если усесться на туман, он унесет меня в далекие-далекие неведомые страны.

Потягивая горячий жасминовый чай, я рассказываю об этом герру W, а тот улыбается.

— Так говорят абсолютно все, кто приходит в этот сад. Особенно когда туман очень густой… Мол, унесет к Северному морю.

Я откашлялся и предложил понравившуюся мне иную версию:

— …или в Восточный Берлин.

— Вот-вот, — обламывая засохшие стебли помидоров, сказал repp W. — Именно в этом главная причина, почему я не могу сделать висячий сад еще висячей. Будет выдаваться по высоте — всполошатся восточногерманские пограничники. Начнут светить по ночам прожекторами, направлять сюда пулеметы. Стрелять, разумеется, не станут, но все равно как-то не по себе.

— Точно.

— К тому же, как вы верно заметили, если перебрать с высотой, поднимется воздушное давление, и не исключено, что сад может снести на восток. А это никуда не годится. Как минимум обвинят в шпионаже, и тогда живым в Западный Берлин уже не вернуться.

— Ого!

Висячий сад герра W был привязан к крыше некоей четырехэтажной развалюхи, вплотную прилегавшей к Берлинской Стене. А поскольку гepp W не мог подвесить сад выше чем на пятнадцать сантиметров, тот при беглом осмотре казался просто обычным садом на крыше. Однако не каждому по силам обладать висячим садом, даже если он приподнят всего на пятнадцать сантиметров.

— Герр W — человек очень спокойный, ненавязчивый, — говорили о нем окружающие. И я с ними полностью согласен.

— Почему вы не перенесете сад в более безопасное место? — спрашиваю я. — Например, в Кёльн или Франкфурт? Или в самом Западном Берлине, но куда-нибудь вглубь. Тогда можно, никого не опасаясь, поднять сад на желаемую высоту.

— О чем вы? — покачал головой герр W. — Кёльн, Франкфурт… Мне нравится здесь. Здесь живут все мои друзья. Здесь лучше всего.

Допив чай, он теперь достал из емкости портативный проигрыватель «Филипс» и поставил пластинку. Заиграла вторая сюита Генделя из цикла «Музыка на воде». Звучная труба блестяще раздавалась над пасмурным небом Кройцберга. Есть ли на свете музыка, более подходящая для сада герра W?

— В следующий раз приезжайте летом, — сказал герр W. — Висячий сад летом крайне хорош. Этим летом мы каждый вечер устраивали здесь приемы. Самое большее помещалось двадцать пять человек и три собаки.

— И что, никто не падал? — изумленно спросил я.

— Признаться, только двое, и то — изрядно набравшись, — прыснул герр W. — К счастью, не разбились — на третьем этаже прочный козырек.

Я тоже рассмеялся.

— Бывало, сюда поднимали даже пианино. Тогда еще приезжал Поллини, играл Шуберта. Всем понравилось. Как вы знаете, Поллини слегка помешан на висячих садах. Хотел приехать Лорен Маазель, но весь Венский симфонический здесь не разместить.

— Это точно, — согласился я.

— Приезжайте летом, — пожимая мне руку, сказал на прощание repp W. — Летний Берлин прекрасен. Летом вся округа наполняется запахами турецкой кухни, криками детей, музыкой и пивом. Это и есть Берлин!

— Непременно приеду, — пообещал я.

— Кёльн… Франкфурт… — И repp W опять покачал головой.

Так вот висячий сад герра W и по сей день висит в ожидании лета в пятнадцати сантиметрах в небе над Кройцбергом.