Слепая ива и спящая девушка
Расправив плечи и закрыв глаза, я ощутил запах ветра. Ветра, похожего на спелый плод. С шероховатой шкуркой, плотной мякотью и косточками семян. Когда мякоть лопалась в воздухе, косточки мягкой картечью падали на мою голую руку, слегка покалывая кожу.
Я давно не чувствовал так ветер. В Токио я прожил долго и напрочь забыл удивительную свежесть, присущую лишь майскому ветру. Что тут говорить: люди порой забывают ощущение боли. Не помнят даже холод того проникающего под кожу нечто, которое пропитывает кости.
Я хотел рассказать о таком насыщенном ветре начала лета, дующем вдоль склона, своему двоюродному брату, но потом этого делать не стал. Ему пока четырнадцать. Он ни разу не покидал родных краев. А объяснять человеку, не познавшему горечи потерь, о самих потерях бессмысленно. Я потянулся и покрутил шеей. Накануне допоздна пил в одиночестве виски, и в самой сердцевине головы оставался некий комок.
— Который час? — спросил брат. Ниже ростом сантиметров на двадцать, он всегда разговаривал со мной, задрав голову.
Я посмотрел на часы.
— Двадцать минут одиннадцатого.
Брат перехватил мою левую руку и поднес ее к своему лицу, проверяя дисплей, но не сразу разобрался с перевернутыми вверх тормашками цифрами. Когда он опустил руку, я перепроверил циферблат. Да нет, все правильно — двадцать минут одиннадцатого.
— Точно идут?
— Точно.
Брат опять подтянул к себе мою руку, чтобы убедиться самому. Его тонкие и гладкие пальцы казались слабее, чем на самом деле.
— Дорогие? Часы-то.
— Дешевка, — ответил я.
Никакой реакции. Я перевел на него взгляд и заметил, как брат, приоткрыв губы, в растерянности уставился на меня. Его белые зубы проглядывали между губ и походили на ввалившиеся кости.
— Дешевка! — отчетливо повторил я, глядя ему в лицо. — Но для дешевых часов идут точно.
Он кивнул и закрыл рот. Я закурил. Брат слаб на правое ухо. Вскоре после того, как он поступил в начальную школу, ему попали в ухо бейсбольным мячом, и он оглох. Правда, это не значит, будто он не слышит совсем ничего: как бы издалека, но звуки все же различимы. Бывают периоды, когда они слышны ему относительно хорошо, и такие, когда совсем наоборот. Изредка оба уха почти ничего не слышат. По словам его матери, то есть моей тетки, это еще и нервное заболевание. Когда нервы распределяются равномерно, глухота правого уха давит на левое. И тогда глухота обволакивает все остальные органы чувств, словно смазкой.
Иногда мне кажется, что причина не во внешней травме, а в нервах. Но утверждать точно я не берусь, как не могут ничего сказать все те врачи, которых он обошел за последние восемь лет.
— Совсем не обязательно, что дорогие часы всегда идут точно, — сказал брат. — Вот у меня раньше были вроде дорогие часы, но все равно вечно врали. В конце концов я их потерял.
— А-а.
— Ослабла застежка, и они незаметно соскользнули. Когда заметил, часов на руке не было.
Брат вскинул запястье левой руки.
— Прошло меньше года, как мне их подарили, а новые купить не могли. Так и живу с тех пор без часов.
— Без них, наверное, как без рук?
— Что-что?
— Неудобно, говорю… без часов-то? — повторил я, глядя ему в лицо.
— Да не так чтобы… — мотнул он головой. — Обхожусь. Хотя, конечно, не без неудобств. Но не в лесу ведь живем. При желании можно у кого-нибудь спросить. К тому же сам виноват, что потерял. Разве не так?
— Точно! — рассмеялся я.
— Сколько сейчас минут?
— Двадцать шесть.
— А во сколько автобус?
— В тридцать одну.
Он замолчал. Я тем временем докурил сигарету.
— Хотя с неточными часами ходить — тоже радости мало. Я так думаю: лучше не иметь вовсе, чем такие, — сказал брат. — Разумеется, я потерял не нарочно.
— Угу.
Брат опять замолчал.
Я прекрасно понимал: с ним нужно вести себя доброжелательно, отвлекать разговорами на разные темы. Но о чем говорить, я не знал. С нашей последней встречи прошло три года. За это время брат превратился из одиннадцатилетнего мальчика в юношу, мне же исполнилось двадцать пять. Вспоминая события этих трех лет, я понял, что мне ему сказать нечего. Собираясь вымолвить что-нибудь необходимое, я с трудом подбирал слова. Поэтому всякий раз, когда я запинался, он смотрел на меня грустно, слегка наклоняя голову влево. Глядя на него, я сам не знал, куда деваться.
— Сколько сейчас минут?
— Двадцать девять.
Автобус пришел в десять тридцать две.
По сравнению с моей школьной порой форма автобуса изменилась: он стал похож на бомбардировщик без крыльев с большим лобовым стеклом. Я на всякий случай проверил номер и направление. Все в порядке, ошибки быть не может. Автобус, фыркнув, остановился. Мы с братом ждали, когда откроются передние двери, но распахнулись задние. Мы спешно ринулись назад и вскочили на подножку. За семь лет может измениться многое.
В салоне — больше народу, чем я предполагал. В проходе пассажиры, конечно, не стояли, но сесть рядом мы тоже не могли и остались на задней площадке: ехать нам не так далеко. И все же меня удивило: столько народу — и в такое время. Простой кольцевой маршрут от маленькой станции частной железнодорожной линии мимо жилого квартала у подножия холма и обратно к станции. По пути — никаких особых достопримечательностей или сооружений. Если не час пик, всех пассажиров — от силы два-три человека.
Правда, так в конечном итоге было, когда я еще в школу ходил. Видимо, ситуация почему-то изменилась, и теперь автобус полон даже в одиннадцатом часу. Хотя ко мне это никакого отношения уже не имеет.
Мы ухватились за поручни. Автобус сверкал, будто его только что собрали и выгнали из ворот завода. Отполированная поверхность без единого пятнышка вполне могла заменить зеркало. Ворс сидений смотрел в одну сторону. Внутри стоял отчетливый специфичный запах, присущий новым механизмам. Я осмотрел салон, затем остановил взгляд на ряде рекламы. Все постеры сплошь местные: зал бракосочетания, центр подержанных автомобилей, мебельный магазин. Одних только залов бракосочетания пять листков, а к ним — по одной брачной консультации и прокату свадебных платьев.
Брат опять подтянул мою руку и уточнил время. Я понятия не имел, почему время его так беспокоит. Ведь мы никуда не торопимся. Прием назначен на четверть двенадцатого. Добирайся дальше таким темпом, в запасе останется еще минут тридцать. Наоборот, время хотелось ускорить.
Но я все же повернул циферблат в его сторону, дав насмотреться вволю. Затем вернул руку обратно, вычислил по табло за креслом водителя стоимость проезда и приготовил монеты.
— Сто сорок иен, — подтвердил брат. — Где нам выходить? На «Больнице»?
— Да.
— У тебя мелочь-то есть? — забеспокоился брат.
Я высыпал ему на ладонь всю мелочь, что сжимал в руке. Брат отсчитал по отдельности монеты в сто, пятьдесят и десять иен. Всего вышло двести восемьдесят.
— Ровно двести восемьдесят, — сказал он.
— Держи у себя.
Он кивнул и сжал монеты в левой руке. Я разглядывал пейзаж за окном. До боли в груди знакомый пейзаж. Кое-где попадались новые многоэтажки, отдельные частные дома и рестораны, но в целом город изменил свой облик куда меньше, чем я предполагал. Брат тоже смотрел в окно, но его взгляд неугомонно метался, словно поисковый прожектор. Автобус проехал, не останавливаясь, три остановки, когда я вдруг обратил внимание на одну странность, царившую в салоне. Первым делом до моего сознания дошло — голоса. Странным образом совпадал тон голосов. Нельзя сказать, что разговаривало много пассажиров или они говорили громко. Но голоса всех смерзались в едином месте, словно сугробы воздуха. И этот звук неестественно резал ухо. Держась правой рукой за поручень, я расслабленно наклонился и стал безучастно разглядывать пассажиров. Однако с задней площадки виднелись только их затылки, которые на первый взгляд ничем не различались. Обычный автобус. Можно подумать, что на фоне его сверкающей новизны фигуры людей выглядели единообразно, но так мне просто показалось.
Рядом сидели семь-восемь старичков, которые тихонько беседовали между собой. Среди них было две женщины. О чем они говорили, я не слышал, но по дружескому тону голосов понял, что разговор идет о понятных лишь им подробностях. Возрастом примерно от шестидесяти до семидесяти пяти, все они держали на коленях либо на плече полиэтиленовые сумки. У некоторых были рюкзачки. Судя по всему, ехали в горы. Присмотревшись, я заметил у них на груди голубые ленточки на булавке. Все одеты удобно и неброско, на ногах — прилично поношенная спортивная обувь. Такой наряд для стариков мог показаться по меньшей мере странным, но в данном случае одежда им, признаться, была к лицу.
Странным было другое: на моей памяти вдоль этого автобусного маршрута нет ни одной тропы для горных прогулок. Автобус поднимался по склону, оставлял позади вереницу жилых кварталов, проезжал мимо моей бывшей школы, миновал больницу и, обогнув вершину холма, спускался. И больше никуда не ехал. В самой высокой точке располагался микрорайон, там — тупик. Я не мог себе представить, куда едут эти старики.
Вероятнее всего они ошиблись маршрутом и сели не в тот автобус. Трудно сказать, поскольку я не знаю, где они вошли. Но если учесть, что несколько маршрутов идут к станции канатной дороги, не исключено, что они все же ошиблись. Также можно предположить, что в последнее время маршрут изменился. Тоже вполне вероятно — даже вероятнее всего. В любом случае, я уже лет семь не ездил по этому маршруту, а старики никак не похожи на маразматиков. От такой мысли я внезапно забеспокоился, и пейзаж за окном стал казаться не тем, что прежде.
Тем временем брат внимательно следил за моим лицом.
— Подожди здесь немного, — сказал я ему на левое ухо. — Я сейчас вернусь.
— Ты чего? — взволнованно спросил он.
— Ничего. Посмотрю, где нам выходить.
Пройдя в голову автобуса, я оказался за спиной у водителя, рядом со схемой маршрутов. Первым делом отыскал наш, 28-й, затем — станцию частной железной дороги, где мы сели, а дальше проследил все остановки вдоль маршрута. Все названия оказались знакомыми до боли в груди. Маршрут не изменился. Здесь и моя школа, и больница, и микрорайон. Там автобус разворачивался, спускался по другому склону и возвращался к началу. Ошибка исключена. Если кто и ошибся, то старики. Я успокоился и направился к брату.
И тут наконец понял причину странности в салоне. Кроме меня и брата, все без исключения пассажиры — люди в возрасте. Все держали в руках сумки, на груди у всех — голубые ленточки. Разбившись на группы, они все как один говорили между собой. Держась за поручень, я растерянно их озирал. Их было около сорока. У всех цветущие лица, прямые спины, бодрое настроение. В принципе, ничего особенного, только выглядело это как-то странно и неестественно. Пожалуй — из-за того, что я вообще мало имел дел с пожилыми людьми. Ничего другого в голову не приходило. Я пошел обратно. Сидевшие старики были так увлечены своими разговорами, что никто не обратил на меня внимания. Похоже, им было все равно, что мы с братом — единственные чуждые элементы в этом пространстве. А может, они об этом и не думали.
Сидевшие через проход две маленькие старушки повернулись лицом друг к другу. Обе они были обуты в теннисную обувь очень маленького размера. Время от времени старушки, вытянув ноги, то поднимали их, то опускали. Зачем они это делали, я не понял. Может, просто развлекались. Или разминались перед восхождением. Я переступил так, чтобы их не коснуться, и вернулся к брату на заднюю площадку.
Было видно, как он облегченно вздохнул. Держась правой рукой за поручень, а в левой сжимая монеты, он неподвижно ждал моего возвращения. Старики окружали его, словно бледные тени. Но если посмотреть их глазами, тенями выглядели как раз мы с братом, почему-то вдруг пришло мне на ум. С их точки зрения, живыми были они, а мы походили на призраков.
— Точно он? — обеспокоенно спросил брат.
— Точно, — ответил я. — Я ездил на нем в школу каждый божий день. С чего бы мне ошибаться?
После моих слов брат заметно успокоился.
Больше я ничего не говорил и, повиснув всем телом на кольцах поручней, разглядывал стариков. Симпатично загорелые, смуглые до загривков и все без исключения — худые. Ни одного толстяка. Большинство мужчин одеты в плотные альпинистские майки, женщины — в простые блузки без украшений.
Я понятия не имел, к какой организации они могли принадлежать. Может, это клуб любителей пеших прогулок или пикников? Но они слишком похожи друг на друга, будто их сняли с одной полки некоего стеллажа с образцами и как есть усадили сюда. Схожим было все: выражение лиц и телосложение, манера речи и вкусы в одежде. При этом каждый — самостоятельная личность со своими особенностями, у каждого — свое самосознание. Каждый по-своему бодр, подтянут, загорел, каждый аккуратен и энергичен. Огульно заявлять, будто они все одинаковые, нельзя. Просто всех окутывало что-то единое: общественное положение, способ мышления, образ действий, воспитание, — и все это гармонично сочеталось. И еще это едва различимый ухом шум в салоне. Нельзя сказать, что неприятный, но все же — весьма странный шум.
Я хотел спросить у ближайшего ко мне старичка, куда все они едут, но понял, что это любопытство излишне, и передумал. Пусть в возрасте, но старики выглядели вполне прилично, и трудно предположить, что они ошиблись автобусом. Но даже если и ошиблись, маршрут кольцевой — сделает круг, и вернутся на прежнее место. В любом случае разумнее было промолчать.
— Не знаешь, сегодня будет больно? — тревожно спросил брат.
— Точно не знаю.
— А ты когда-нибудь лечился у лора?
Я задумался. Нет, у лора — нет. У разных врачей лечился, но не у лора. Поэтому даже представить себе не мог, как они — эти лоры — лечат.
— А тебе раньше бывало больно? — спросил я.
— Да нет, — ответил он. — Хотя, конечно, бывает. Когда чистишь ухо или чем-нибудь в него ткнешь. Иногда.
— Ну, может, и на этот раз обойдется? Мать твоя говорила, ничего нового делать не будут.
Брат вздохнул и посмотрел на меня.
— А если и здесь станут делать то же самое, как же я вылечусь?
— Не знаю. Разве что случайно.
— Ага, само по себе, как пробка, выскочит, да? — воскликнул брат. Я мельком взглянул на него — на сарказм не похоже.
— Со сменой врача у тебя поменяется настроение. В таком деле любая мелочь имеет смысл. Рано еще сдаваться.
— А я и не сдаюсь.
— Но ведь, наверное, все это уже надоело?
— Есть немного, — вздохнул он. — Правда, самое жуткое — страх. Не та боль, что сейчас, а страх от мысли, что может стать хуже. Понимаешь?
— Понимаю.
Держась за поручень правой рукой, он грыз ногти левой.
— Я вот что хочу сказать. Представь — кто-то чувствует боль, а я это вижу. Вижу, представляю, как ему больно, и мне становится больно самому. Но боль эта отличается от боли того человека. Не знаю, как это лучше сказать…
Я несколько раз кивнул.
— Боль — мерка сугубо личная.
— Что тебе было больнее всего… раньше?
— Мне? — удивленно переспросил я. Представить себе не мог, что кто-то меня об этом спросит. Боль? — В смысле, физическая?
— Да, — ответил он. — Ты чувствовал когда-нибудь нестерпимую боль?
Держась руками за поручни, я разглядывал пейзаж за окном и думал о боли.
Боль?
Немного подумав, я поймал себя на мысли, что боль не помню. Конечно, я помнил, что мне бывало больно: упав с велосипеда, сломал себе зуб, собака тяпнула за руку так, что из глаз искры посыпались. Но как мне бывало больно, реально вспомнить не мог. Раскрыв левую ладонь, я попытался найти шрам от укуса, но он бесследно рассосался. Я даже не мог точно сказать, где он был. Время постепенно все уносит за собой.
— Не припомню.
— Тебе что, не бывало больно?
— С годами так или иначе бывает.
Брат слегка пожал плечами и опять задумался.
— Не хотел бы я накапливать эти самые годы. В смысле, если представить, с какой еще болью предстоит столкнуться в дальнейшем, — сказал он, слегка склонив ко мне левое ухо. Тем временем взгляд его сверлил поручень. Брат чем-то походил на слепого.
Той весной меня преследовали сплошные неприятности. Пришлось по ряду причин уйти из фирмы, где я проработал последние два года. Так я оказался дома. Покончив с делами, собирался сразу же вернуться в Токио и начать поиски новой работы, но за стрижкой газона и ремонтом изгороди в саду многое внезапно опостылело, и я решил с отъездом не торопиться. Хотя сам родной город потерял всякую привлекательность. Я полюбовался пароходами в порту, полной грудью надышался морским ветром, обошел все прежние ресторанчики — и больше мне делать там было нечего. Прежних друзей не осталось, родина уже не манила. Городские пейзажи выглядели картонными аппликациями. Выходит, я постарел, но дело не только в этом. И именно поэтому я, забыв на время про Токио, коротал дни в одиночестве — то полол газон, то читал книжки на веранде, то ремонтировал тостер.
В один из таких дней пришла тетушка и попросила первые несколько раз свозить брата в новую больницу. Я знал, где та находится — недалеко от моей бывшей школы. Я был свободен и не мог отказать тетушке.
— Заодно где-нибудь пообедайте, — сказала она и снабдила меня деньгами на карманные расходы. Видимо, полагала, что я теперь безработный и нуждаюсь в средствах. Ну деньги никогда не бывают лишними.
Больницу решили сменить просто потому, что от лечения в прежней толку не было. К тому же цикл глухих дней у брата стал короче. Тетушка высказала врачу все, что о нем думает, тот ответил: причина болезни — не в хирургии, а в условиях жизни семьи. Это и стало последней каплей терпения.
Смена больницы, однако, не означала, что дела сразу же пойдут на поправку. По правде говоря, никто на это особо и не надеялся. Само собой, вслух такого никто не говорил, однако окружающие уже почти смирились с глухотой брата. Так он сам себя вел.
Мы с братом никогда не были близки. Дружили семьи, но разница в возрасте детей давала о себе знать. Однако родственники почему-то считали нас «друзьями неразлейвода». Вроде того, что он привязался ко мне, а я его опекал. Я долго не мог понять причины, поскольку считал, что между нами нет ничего общего.
Однако сейчас у меня странно защемило сердце, когда он повернулся вот так, левым ухом ко мне, и склонил голову набок. Его неловкие движения отдавались у меня в душе, словно шум дождя, услышанный давным-давно. Я вроде бы начал понимать, почему родственники пытаются нас сблизить…
— Слышь, ты когда собираешься в Токио? — поинтересовался брат.
— Пока не знаю.
И я слегка покрутил шеей, как бы разминая.
— Не торопишься.
— А куда торопиться?
— Бросил работу?
— Ну да, бросил.
— Почему?
— Надоела, — ответил я и засмеялся.
Брат немного смутился, но тут же засмеялся и сам. И поменял руку, которой держался за поручень.
— Что, на жизнь хватает? Без работы-то?
— Пока хватает: есть немного сбережений, выходное пособие, опять-таки, дали. На первое время нормально. Закончатся деньги — снова пойду работать, а пока хочу расслабиться.
— Везет тебе.
— Ну так…
Гул голосов в салоне не прекращался. Автобус не останавливался нигде. Водитель перед каждой остановкой делал объявление, но на кнопку никто не жал. Названия остановок пассажиров не интересовали. На самих остановках людей тоже не наблюдалось, и автобус взбирался и дальше по склону, где не было даже светофоров. Дорога широкая и гладкая, местами — извилистая, но автобус на поворотах не качало и не трясло. Только внутри каждый раз проносился летний ветерок. Занятые разговорами старики не замечали пейзаж за окном. Они даже не обращали внимания, когда ветер колыхал их волосы, поля шляп и шарфы. Казалось, они всецело доверяли себя машине.
После седьмой или восьмой остановки брат опять взволнованно поднял на меня глаза.
— Еще далеко?
— Ага, пока едем.
Я помнил эти окрестности и не беспокоился, но автобус ехал намного быстрее, чем бьшо на моей памяти. Большой, новой модели, он, словно коварный зверь, прижимался к асфальту и, глухо урча, крался по склону.
Брат опять посмотрел на часы. После него посмотрел и я: без двадцати одиннадцать. Город погрузился в тишину, не бьшо видно ни людей, ни машин. Час пик миновал, в жилых кварталах царило затишье перед тем, как домохозяйки отправятся за покупками. Этот промежуток времени почти без остановок и миновал автобус.
— А ты будешь работать в фирме отца? — спросил он.
— Нет, — ответил я, а сам задумался. — И не собираюсь. С чего ты взял?
— Просто почему-то подумал, — сказал брат.
— Кто тебе сказал? Брат покачал головой.
— Может, так лучше? Поживешь здесь… К тому же, говорят, людей не хватает. Все будут рады.
Водитель объявил остановку, но никто не среагировал. Автобус, не сбавляя скорости, проехал мимо. Повиснув на поручнях, я опять принялся разглядывать знакомый пейзаж. В живота повис тяжелый сгусток воздуха.
— Не по мне это, — сказал я.
Брат, глядя в окно, суетливо придвинул левое ухо.
— Мне такая работа не подходит, — повторил я и подумал, что могу его этой фразой обидеть. Хотя врать тоже не годится. Дойдет мимоходом оброненная отговорка до ушей дядьки в каком-нибудь ином смысле — и неприятностей не миновать.
— Что, неинтересная?
— Не знаю, интересная или нет, только мне есть чем позаниматься.
— А-а.
Похоже, он в чем-то со мной согласился, но спрашивать, в чем именно, я не стал. Мы молча смотрели в окно.
По мере того как автобус взбирался на гору, редели дома, на дороге сгущались тени ветвей. На глаза попадались выкрашенные дома иностранцев с низкими оградами, приятно дул ветер. С каждым поворотом автобуса то открывался, то опять пропадал вид на море — его мы наблюдали, пока не доехали до больницы.
Мы собрались выходить, а старики так и продолжали разговаривать. Некоторые громко смеялись. Среди них оказался какой-то весельчак, он что-то рассказывал, и вокруг не стихал хохот. Я нажал на кнопку, чтобы автобус остановился, и направился к дверям. Некоторые искоса посмотрели нам вслед, но основной массе было безразлично, что автобус останавливается и кто-то выходит. Стоило нам ступить на землю, как задние двери под хлопок компрессора закрылись. Автобус с полным салоном стариков пополз наверх и скрылся из виду за поворотом. Куда они все-таки направлялись, так и осталось для меня загадкой.
Пока я провожал взглядом автобус, брат стоял рядом, не меняя позы. Его левое ухо было постоянно направлено на меня, чтобы в любой момент расслышать, что я ему говорю. С непривычки все это выглядело очень странно. Такое ощущение, будто от тебя постоянно чего-то хотят.
— Ну что, пошли, — сказал я и хлопнул его по плечу.
Подошло время приема. Проводив взглядом брата в кабинет врача, я спустился на лифте и вошел в столовую. Томившиеся на витрине образцы блюд выглядели неубедительно, но есть хотелось, и я выбрал относительно съедобный комплекс из оладий и кофе. Попробовал то, что принесли. Кофе был весьма неплох, а именуемая оладьями субстанция оказалась жутким суррогатом: остывшая, сырая внутри, к тому же — смазанная приторным сиропом. Насильно протолкнув в горло половину, я отодвинул остаток на дальний край стола.
Будний день, его первая половина: кроме меня, в столовой сидела лишь одна семья. Отец, по виду — за сорок, одет в темно-синюю полосатую пижаму и клеенчатые тапки. Мамаша с двумя девочками-близняшками, судя по всему, пришла его проведать. На сестрах были одинаковые платья, обе они, ссутулившись, пили апельсиновый сок. Рана или болезнь отца не казалась серьезной, при этом и родители, и дети сидели со скучающими лицами. Говорить им было не о чем.
За окном простиралась лужайка. Ровно постриженные газоны, между которыми тянется тропинка из гальки. В нескольких местах вращаются поливалки, окропляя траву радужными брызгами. С громким криком пролетела и скрылась из виду пара длиннохвостых птиц. За газоном раскинулись теннисный корт и баскетбольная площадка. Сетка на корте растянута, но игроков не видно. По ту сторону корта и площадки возвышались стеной гигантские дзельквы, и между их ветвями проглядывало море. Листва скрывала линию горизонта, но в просветах гребни волн отражали ослепительные лучи летнего солнца.
Прямо под окном располагался окруженный железной сеткой загон для скота. Внутри было пять отделений, и прежде, видимо, здесь держали разных животных, но сейчас остались одна коза и два кролика. Коричневые кролики неугомонно грызли траву. У козы чесалась холка, и она с силой терлась шеей о столб ограды.
Казалось, я где-то уже видел этот пейзаж: широкий двор с лужайкой, вид на море, теннисный корт, кролики и коза, девочки-двойняшки пьют апельсиновый сок… Но это, конечно, иллюзия. В этой больнице я впервые в жизни. Двор, море и теннисный корт — еще куда ни шло, но невозможно предположить, что кролики, коза и близняшки были и в другом месте тоже.
Допив кофе, я положил ноги на стул напротив, закрыл глаза и сделал глубокий вдох. В непроглядной темноте маячил белый сгусток — газообразное тело в форме бриллианта. Он, будто микроорганизм под микроскопом, то сжимался, то растягивался. Одним словом, причудливая штука.
Когда я открыл глаза, семьи с детьми уже не было. В столовой остался я один. Я закурил и, как это обычно делал, чтобы убить время, принялся следить за ютубами дыма. Докурив, выпил воды и опять закрыл глаза. Однако в сознании отчетливо всплывало дежавю.
Странная история. Последний раз я ездил в больницу восемь лет назад. В маленькую больницу у моря, из окна столовой которой виднелся лишь одинокий олеандр. Перепутать их я не мог.
Тогда мне было семнадцать. Я попытался вспомнить, что еще произошло тем летом, но все попытки оказались тщетны. Я почему-то не мог вспомнить ничего. Проплыли перед глазами лица некоторых одноклассников, но и только. Они не были связаны с какими-либо местами или событиями.
Не то чтобы памяти нет. Наоборот, воспоминания переполняют мою голову, вот только не удается их оттуда выхватить. Даже не так — как бы работает некая установка, которая кромсает наконец-то выползающие из тонкого отверстия воспоминания на разрозненные куски, словно режет ножницами ящериц.
В общем, тем летом мне было семнадцать, и мы с товарищем ехали в ту старую больницу у моря проведать его подругу, которой сделали на груди операцию.
Операция оказалась предельно простой: вернуть на прежнее место одно ребро, запавшее после рождения. Особой необходимости в ней не было. По принципу «если делать, то лучше сейчас» подгадали под летние каникулы. Сама операция завершилась, едва начавшись, но кости находились близко от сердца, и врач хотел понаблюдать за подругой; к тому же она решила проверить нервы, и в конечном итоге провела в больнице около двух недель.
Мы поехали навестить ее на 125-кубовой «ямахе». Товарищ вел мотоцикл туда, я — обратно. Сам я ехать не хотел, но он попросил меня составить компанию — не знал, о чем с ней говорить один на один. До тех пор ни я, ни он в больнице не были ни разу и с трудом представляли, что это за заведение.
По пути он завернул в кондитерскую и купил коробку шоколада. Я одной рукой держался за его ремень, другой прижимал к себе эту коробку. Стоял жаркий день, наши майки несколько раз промокли от пота, а затем высохли на ветру, так что от нас несло, как от скотоводов. По пути туда он пел какие-то жуткие песенки. На заднем сиденье мне едва не делалось дурно от запаха его пота.
Прежде чем нырнуть в ворота больницы, мы съехали к берегу моря, решив передохнуть под деревьями. Море в ту пору было грязным, лето близилось к концу, поэтому купались немногие. Мы просидели на берегу четверть часа, курили и болтали. Я представил, во что превратился шоколад, но кому какое дело.
— Тебе не кажется странным? — спросил он. — Что мы сейчас здесь вот так, вдвоем?
— А чего странного?
— Я и сам понимаю, что ничего. Но все-таки странно как-то.
— В каком смысле? Он покачал головой:
— Не знаю… Ну, например, место, время. Восемь лет прошло. Этого товарища уже нет — он умер.
Отодвинув стул, я купил у кассирши талон на кофе, отдал его официантке и вернулся за стол наблюдать за морем. Принесли вторую кружку кофе, а с ней — пластмассовый стаканчик с сахаром и сливками в пакетиках. Сначала я взял сахар, высыпал его в пепельницу, сдобрил сливками и перемешивал окурком до однородной кашицы. Зачем это сделал, сам не знал. Даже не так — некоторое время я просто не замечал, что делаю. А поймал себя на этой мысли, только увидев жуткую смесь пепла, сахара и сливок. Иногда бывает. Когда не в силах сдержаться.
Словно проверяя баланс тела, я взял кружку обеими руками, прильнул губами и неспешно отпил. Удостоверился, как горячий кофе заструился изо рта в горло, оттуда дальше по пищеводу. Затем ощутил, как целиком помещаюсь в собственном теле. Распластал руки по всей ширине стола, убрал их. Проследил, как секунды ручных электронных часов меняются от 01 до 60.
Не понимаю.
Что бы я ни извлекал из памяти, стоящих фрагментов не оказалось. Ничего особенного. Товарищ просто поехал в больницу навестить подругу, а я составил ему компанию. Больше никаких происшествий. Как память ни напрягай.
Она была в голубой пижаме. Новой свободной голубой пижаме. На нагрудном кармане инициалы JC. Что это за JC, задумался я. В голову приходило только Junior College или Jesus Christ. Но то было название фирмы-производителя.
Мы втроем расположились в столовой. Курили, пили колу, ели мороженое. Она была голодна и съела два сладких пончика, запивая какао, сдобренным густой пеной. Но все равно не наелась.
— Эдак ты до выписки растолстеешь как поросенок, — изумился товарищ.
— Да ладно! Надо поправляться! — ответила она.
Пока они разговаривали, я смотрел в окно на олеандр. Огромный олеандр — он сам по себе походил на небольшую рощицу. Слышался шум волн. Оконные ручки проржавели от соленого морского ветра. Подвешенный к потолку древний вентилятор гонял теплый воздух. В столовой витал запах больницы. Он чувствовался и в еде, и в напитках, словно все они между собой сговорились. Я оказался в больнице впервые в жизни, и от этого запаха мне стало тоскливо.
На пижаме подруги было два нагрудных кармана, из одного торчала маленькая ручка. Такие продают в киосках на вокзалах. Когда подруга наклонялась вперед, в разрезе пижамной куртки виднелась плоская незагорелая грудь. От одной мысли, что под грудью или где-то в ее глубине сдвинулась кость, становилось не по себе.
Пытаюсь вспомнить, что же было дальше? Пил колу, смотрел на олеандр, думал о ее груди. А потом?
Я устраиваюсь удобнее на пластиковом стуле и, подпирая рукой щеку, перебираю слои своих заурядных воспоминаний. Словно ковыряю в пробке кончиком острого ножа.
Но как бы я ни думал, память обрывалась на «кости ее незагорелой груди». Дальше — ни-че-го. Видимо, впечатление оказалось настолько глубоким, что время остановилось именно на нем.
В ту пору я внутренне никак не мог понять, зачем нужно вскрывать плоть ради какой-то кости. Ну, то есть, врачи сделали надрез и, засунув внутрь пальцы в перчатках, сдвинули кость, затем наложили шов, и находившаяся там мышца заработала вновь.
Разумеется, лифчика под пижамой не было. С чего бы его надевать? Поэтому когда подруга нагибалась, в разрезе проглядывала ложбинка меж ее грудей. Я сразу же отвел глаза. О чем думать, я не знал.
Незагорелая плоская грудь.
Вспомнил! Потом мы говорили о сексе. Рассказывал товарищ. Весьма щекотливую историю о моем фиаско: как я прибалтывал одну девчонку, повез ее на море и пытался раздеть. Так, пустячок, но он рассказывал с прикрасами и так интересно, что мы покатывались со смеху.
— Не смеши, — говорила она через силу, — а то у меня грудь до сих пор болит.
— В каком месте? — спросил он.
Она надавила пальцем поверх пижамы над сердцем чуть правее левой груди. Товарищ что-то сострил, и она опять рассмеялась. Я тоже не выдержал и прыснул, потом закурил и разглядывал дальше пейзаж за окном.
Смотрю на часы — без четверти двенадцать. Брата еще нет. Подходит время обеда, и столовая заполняется народом. Некоторые в пижамах и с бинтами на голове. Мешаются запахи кофе, обеденных бургеров и жареных стейков, подобно дыму, они окутывают все помещение. Маленькая девочка что-то настойчиво требует у мамаши.
Моя память окончательно погружается в небытие. И лишь на уровне глаз плавает гул, похожий на стелющийся дым.
Иногда в моей голове начинается неразбериха из-за самых простых вещей. Например, почему люди болеют. Едва сдвигается кость. Или что-то не ладится в ухе. Или некоторые воспоминания беспорядочно забивают голову. Болеют люди. Болезнь поражает тело, между нервов затирается маленький камешек, плоть тает, и кости выпирают наружу. И еще — дешевая ручка в кармане ее пижамы.
Шариковая ручка.
Я опять закрыл глаза и глубоко вдохнул. Взял пальцами кофейную ложку. Прежний гул отчасти приутих. Она что-то рисовала этой ручкой на обратной стороне бумажной салфетки. Стоило ей наклониться, и моему взгляду открылась белая ложбинка меж ее грудей.
Она рисовала картинку. Бумажная салфетка оказалась слишком мягкой для рисования, и кончик стержня постоянно цеплялся за волокна. Но она продолжала увлеченно рисовать. Когда она забывала порядок линий, то давала руке отдохнуть и грызла зубами колпачок. Правда, грызла мягко, не оставляя на пластмассе следов.
Она рисовала холм. Сложной формы холм. Такие встречаются на иллюстрациях в учебниках по древней истории. На холме стоит маленький дом. В доме одиноко спит девушка. Вокруг дома — заросли слепой ивы. Это слепая ива усыпила девушку.
— Слепая ива? — спросил товарищ.
— Есть такой вид ивы.
— Ни разу не слышал.
— Я сама придумала, — улыбнулась она. — Маленькая муха, окунувшись в ее пыльцу, влетает в ухо девушки и… усыпляет ее.
И нарисовала слепую иву на другой салфетке. Ива была размером с азалию. Зелень толстых листьев плотно окружает распустившиеся цветки. Эти листья зеленые и похожи на скопление хвостов ящериц. За исключением мелких листьев, слепая ива ничем не походила на иву обычную.
— Есть закурить? — спросил меня товарищ. Я положил на край стола промокшую от пота пачку «Шорт Хоуп» и спички и отправил ему щелчком. Он взял одну, подкурил и тем же способом отправил остальное назад.
— С виду ива маленькая, но корни уходят очень глубоко, — пояснила подруга. — Вообще-то, достигнув определенного возраста, она перестает расти вверх, и начинает расти только вниз и вниз. Будто питается темнотой.
— Ну, эта муха влетает в ухо девушки и усыпляет ее пыльцой? — сказал товарищ. — А что она делает дальше… эта муха?
— Ест плоть… в ее теле… конечно же… — сказала она.
— Фу-у!
Точно… Она по заданию на летние каникулы сочиняла стихи о слепой иве и просто пересказала нам их фабулу. Историю придумала, взяв за основу свой же сон. И, валяясь целую неделю в больнице, написала нечто вроде поэмы. Товарищ хотел прочесть поэму, но она отказала, объяснив, что нужно доработать мелочи, и вместо этого нарисовала рисунок и рассказала сюжет.
На холм взбирался юноша спасти уснувшую от пыльцы слепой ивы девушку.
— Это я, да? — прервал ее товарищ.
Она только слегка улыбнулась и продолжила.
Юноша медленно взбирался на холм, раздвигая заросли слепой ивы, мешавшей ему пройти. Он оказался здесь первым человеком с тех пор, как слепая ива начала буйно разрастаться по холму. Натянув глубже шляпу и отгоняя одной рукой рой мух, юноша шел по тропе. И так далее.
— Но пока он добрался до вершины холма, тело девушки уже изъели мухи? — спросил товарищ.
— В каком-то смысле, — ответила она.
— В каком-то смысле — печальная история: быть в каком-то смысле съеденным мухами.
— Ну да, — сказала она и засмеялась.
— Не думаю я, что эта жестокая мрачная история порадует твоих школьных сестер.
Она училась в миссионерском женском лицее.
— А я считаю, что очень интересно. — Я впервые раскрыл рот. — В смысле — сама сцена.
Она повернулась ко мне и дружелюбно улыбнулась.
— Фу-у, — опять повторил товарищ.
Брат вернулся в двадцать минут первого. С пакетом лекарств и таким лицом, словно не мог сфокусировать взгляд. Прошло некоторое время, пока он, стоя у входа в столовую, нашел глазами мой столик. Брат шагал неуклюже, будто не в силах держать равновесие. Усевшись напротив, он глубоко вздохнул.
— Ну как? — поинтересовался я.
— Да, это… — начал было он.
Я ждал в надежде, что он заговорит, но разговор так и не начинался.
— Есть хочешь? Брат молча кивнул.
— Здесь поедим или где-нибудь в городе? Немного поколебавшись, он окинул взглядом помещение.
— Давай здесь.
Я подозвал официантку и заказал два комплекса. Брат хотел пить и попросил себе колу. Пока несли еду, он молча разглядывал вид за окном: море и аллею дзелькв, теннисный корт и поливалки, козу и кроликов. Он направил левое ухо в мою сторону, но я так и не заговорил.
Прошло немало времени, пока принесли обед. Я очень хотел пива, но в больничных столовых пиво не подают. Делать нечего — я вытащил из подставки зубочистку и привел в порядок заусенцы. За соседним столом приличного вида пара средних лет, поедая спагетти, разговаривала о раке легких у одного из своих знакомых. Как он проснулся однажды утром и стал отхаркивать кровью, как ему вставили в артерию трубку — вот такой разговор. Жена спрашивала, а муж пояснял ей, что рак в определенном смысле сконцентрировал цель жизни этого человека.
В комплекс входили шницель и жареная белая рыба, а вдобавок к ним — салат, булочка и суп в чашке. Сидя друг напротив друга, мы молча все это ели: пили суп, отщипывали хлеб, намазывали масло, накалывали вилкой салат, резали шницель ножом, накручивали и отправляли в рот гарнир из спагетти. Все это время соседи-супруги продолжали говорить о раке. Муж оживленно объяснял, почему в последнее время увеличилось число онкологических больных.
— Который час? — спросил брат.
Я согнул руку в локте и посмотрел на дисплей. Затем проглотил кусок булочки.
— Без двадцати час.
— Уже без двадцати час, — повторил он.
— Похоже, они не понимают, в чем дело, — сказал брат. — В смысле, почему я не слышу. Говорят, видимых отклонений нет.
— Да ну.
— Разумеется, сегодня первый прием — сделали только основные анализы. Подробные результаты будут позже… Сдается мне, лечение затянется.
Я кивнул.
— Врачи все одинаковы. В какую больницу ни приди. Как чего не знают — списывают на других людей. Осматривают ушную раковину, делают рентген, замеряют реакцию, считывают волны мозга, и если ничего не находят, валят все на меня. Мол, в ухе изъянов нет, изъяны во мне самом. Дурдом какой-то. В конце концов начинают еще меня упрекать.
— Но ты ведь на самом деле не слышишь?
— Ага, — кивнул он. — Конечно, не слышу. Я не вру. Брат смотрел на меня, слегка склонив голову. Похоже, сомнения в нем его самого не трогали.
Мы сидели на лавке и ждали автобус. По расписанию он должен был прийти минут через пятнадцать. Дорога вела под горку, и я предложил пройти пешком пару остановок, но брат сказал, что будет ждать здесь. Мол, все равно садиться в один и тот же автобус. Что ж, резонно. Поблизости был алкогольный магазин, и я отправил брата за пивом. Тот опять купил себе колу. По-прежнему стояла хорошая погода, по-прежнему дул свежий майский ветер. У меня пронеслась мысль: что если закрыть глаза, хлопнуть в ладоши, открыть глаза — и все совершенно изменится. Причина тут — ветер, который, помимо разных ощущений на коже, еще и как-то странно шаркал по ней, будто напильником. Дело в том, что у меня такие ощущения бывали и раньше.
— А ты как считаешь? Что ухо то слышит, то не слышит — это на нервной почве? — спросил брат.
— Не знаю.
— Я тоже.
Пока брат теребил лежавший на коленях пакет с лекарствами, я потягивал пиво из поллитровой банки.
— А как это — когда перестаешь слышать? — поинтересовался я.
— Например, когда сбивается настройка радиостанции. Волны то вверх, то вниз. Звук слабеет, а затем пропадает вовсе. Спустя время волна возвращается и становится слышно, но все-таки не так, как у людей здоровых.
— Да, нелегко тебе.
— В смысле, что ухо перестает слышать?
— И это, и другое…
— Правда, я сам это не ощущаю. Нелегко там, или как. Куда больше хлопот от всяких неожиданностей, которые напрямую с глухотой не связаны. Поразительные вещи бывают.
— А-а.
— С такими ушами, как у меня, так или иначе начнешь всему удивляться.
— Ну.
— Не кажется тебе, что это уже смахивает на хвастовство? — спросил брат.
— С чего бы?
Брат опять задумался и потрепал бумажный пакет. Я вылил остаток пива в канаву.
— Ты видел фильм Джона Форда «Форт Апач»? — неожиданно спросил он.
— Нет, — ответил я.
— А я смотрел недавно по телевизору. Классный фильм!
— А-а.
Мы видели, как из ворот больницы выехала зеленая спортивная иномарка, повернула направо и покатила вниз по склону. Внутри сидел мужчина средних лет. Машина сияла под лучами солнца и походила на гигантское насекомое. Я курил, размышляя о раке. Затем — о сконцентрированной цели жизни.
— Кстати, о фильме… — начал брат. — Ну?
— Там в начале фильма в форт на Диком Западе приезжает известный генерал. С инспекцией или чем-то еще. Его встречает бывалый штабс-капитан, которого играет Джон Уэйн. Генерач приехал с Востока и обстановку на Западе толком не знает. В смысле, про индейцев, что они подняли вокруг форта восстание.
— И что?
— Так вот, приезжает этот генерал. Джон Уэйн его встречает и говорит: «Добро пожаловать в Рио-Гранде». А генерал ему: «По пути сюда я видел нескольких индейцев. Нужно быть внимательней». На что Джон Уэйн отвечает: «Все в порядке, сэр. Вы заметили индейцев? Считайте, что их там нет!» Я точно не помню его слов, но примерно так. Ты не знаешь, что это значит? Я поперхнулся дымом и закашлялся.
— Наверное, то, что видно обычным глазом, не столь важно…
— Думаешь? — переспросил брат. — Я толком не понимаю смысла этой фразы, но каждый раз, когда мне сочувствуют из-за уха, почему-то вспоминается этот кадр: «Заметили индейцев? Считайте, что их там нет».
Я засмеялся.
— Что, странно?
— Ага, — ответил я. Брат тоже засмеялся.
— Любишь кино?
— Люблю. Но когда ухо не слышит, почти не смотрю. Так что посмотреть удается немногое.
— Когда в следующий раз слух вернется, пошли в кино? — предложил я.
— Точно, — согласился брат, похоже — с облегчением.
Я посмотрел на часы. Семнадцать минут второго. Автобус придет через четыре. Задрав голову, я рассеянно смотрел на небо. Брат поднял мою руку и уточнил время. Когда, как мне показалось, четыре минуты истекли, я взглянул на часы, однако на самом деле прошло всего две.
— Ты не мог бы посмотреть мне ухо?
— Зачем?
— Ну просто так?
— Хорошо, давай.
Он уселся спиной и повернул ко мне правое ухо. Из-за короткой стрижки ухо было видно отчетливо. Вполне симпатичное. Правда, маленькое, но мочка выглядела пухлой, как свежее печенье. Я впервые так пристально изучал чье-либо ухо. Если присмотреться, в его форме, по сравнению с другими органами тела, есть что-то загадочное: оно нерезонно извивается, выгибается, выступает. Я понятия не имел, почему ухо такое. Видимо, по мере необходимости восприятия звуков и защиты самого уха в процессе эволюции естественным образом сложилась эта удивительная форма.
В окружении кривой стенки ушное отверстие выглядело черной дырой, похожей на вход в потайную пещеру. Хотя само отверстие ничего существенного собой не представляет.
— Ладно, хорош, — сказал я.
Брат развернулся и сел ко мне лицом:
— Ну как, что-нибудь изменилось?
— Нет, с виду все по-прежнему.
— Ну, там, может, тебе что показалось?
— Да нет, обычное ухо. Как у всех.
От такого постного ответа он, казалось, расстроился. Может, я что-то не так сказал?
— Как процедура, было больно?
— Не так чтобы очень. Как и прежде. Для проверки слуха использовали новый аппарат. А в остальном делали все то же самое. Лоры — они все как на одно лицо. И спрашивают об одном и том же.
— Вот как.
— Также ковыряли в том же месте. Но мне кажется, на этот раз там что-то перетерлось. Собственное ухо своим не ощущается.
* * *
Я посмотрел на часы. Вот-вот подойдет автобус. Тогда я вынул из кармана брюк горсть мелочи, отсчитал двести восемьдесят иен и передал брату. Тот еще раз пересчитал деньги и бережно сжал их в кулаке.
Не говоря больше ни слова, мы смотрели со скамейки на искрящееся вдалеке море и ждали автобус.
В тишине я задумался о гнездившихся в ухе брата бесчисленных мушках. Схватив своими шестью лапками сладкую пыльцу, они проникли внутрь его уха и теперь жадно пожирали там мягкую плоть. Даже сейчас, пока мы упорно ждем автобус, они — внутри его нежно-розовой плоти, пьют кровь, откладывают в мозгу маленькие яйца. И продолжают неторопливо карабкаться по лестнице времени. Никто их не замечает — у них тельца слишком малы, жужжанье крыльев уж очень тихо.
— Двадцать восьмой, — сказал брат. — Это ведь наш?
Было видно, как справа, из-за поворота к нам выезжает автобус — старой, привычной формы. Впереди различалась табличка с номером «28». Я встал со скамейки и подал водителю знак, брат раскрыл ладонь и еще раз пересчитал мелочь. Мы встали с ним плечо к плечу и ждали, когда раскроются двери.
