Глава двадцать пятая
Весь август грохотали машины, бетономешалка, скрипел подъемный кран, перекрикивались мужики на строительстве клуба. Все-таки строили клуб, а не церковь.
Вроде бы спешили, но до дождей поставили только стены, а затем исчезли вместе с техникой. В недостроенном клубе пацаны стали играть в войну, а взрослые – потихоньку растаскивать оставшиеся от лесов доски.
– Давай-давай, – кричал иногда Николай Михайлович от калитки вслед удаляющемуся с досками. – Ворь-рье!
…Вяло, через силу Елтышевы собирали урожай. Выкопали картошку, повыдергали редьку, свеклу, морковку. С погодой повезло – было ясно и сухо. Хорошенько просушили во дворе, спустили в подпол.
Валентина засолила несколько банок огурцов и помидоров, связала в косы чеснок. Солила капусту. Николай Михайлович много времени проводил в огороде. Но в основном сидел на ведре, курил.
Воздух в эти дни был особенно прозрачный и замерший, как и положено природой для ранней осени. Земля спокойно, умиротворенно готовилась к холодам, к зиме. С берез медленно слетали желтые листья, с легким шелестом ложились на сухую траву, на ранее упавших собратьев. Сорняки ссыпали свои семена, которые проклюнутся, одни в апреле, а другие в течение всего лета, чтобы продолжать существование всех этих ненужных, вредных, неистребимых растений.
Легкий ветерок шевелил сухие, папирусные листья подсолнухов, и тогда раздавалось унылое, какое-то пугливое поскребывание… Вечером галки начнут облет, будут тоскливо покрикивать, рвать душу.
Николай Михайлович поднялся, взял лопату. Стал ковыряться в морковной гряде. Валентина уже прошлась по ней на днях, выдернула какую удалось за ботву, но много осталось в земле. Николай Михайлович втыкал лезвие лопаты и не то чтобы слышал, а, скорее, чувствовал хруст разрезаемых морковин. Черт, словно чьи-то пальцы режешь. И вспомнилось, как хрустнули позвонки у Харина… Николай Михайлович бросил лопату, снова сел на перевернутое дном вверх ведро.
Вечерами заметно свежело, воздух напитывался сыростью, гниловатой влагой. Сырость и влага приходили волнами с пруда, и так же, волнами, навевало терпкий запах свиного навоза. Будто где-то в свинарнике то включали, то выключали вентилятор. Иногда запах был таким резким, что щекотало ноздри и хотелось чихнуть.
В первых числах сентября, будто подтверждая календарное наступление осени, пошел многодневный, изводящий душу дождь.
Телевизор стал показывать совсем невыносимо – даже на первом канале была сплошная рябь, лица людей не разобрать. Звук плавал, случалось, пропадал или уходил на другие частоты.
– Давай антенну купим, в конце концов, – не выдержала жена, – в магазине за четыре тысячи стоят.
– Да толку-то… – Николай Михайлович отмахнулся; телевизор его мало интересовал, и если он смотрел в экран, то почти не обращал внимания, что там делается: в голове вертелись мысли, зыбкие, неоформленные, но навязчивые.
Валентина все же проявила настойчивость, стала требовать, но требовала не столько антенну, сколько не падать духом:
– Нечего опускаться! Раскис, как этот… А мне что тогда делать?! Я вон вообще инвалид пожизненный теперь. Ты представляешь, что такое сахарный диабет?! Каждую минуту о нем помнить надо. Но ведь жить надо, жить! Давай, пошли за этой антенной, а то совсем… Как в склепе тут…
И Елтышев отправился в магазин.
Антенна была огромной, формой напоминала локатор, но легкой. Основную ценность представляли приставка, пульт дистанционного управления и кабель. Вместе с антенной дали номер телефона мастера по установке.
Пока дозванивались до мастера (услуги его стоили четыреста рублей), пока ждали приезда, пока прибивали антенну-локатор, сверлили стену избы для проводки кабеля и настраивали программы, как-то не очень заметно и тягостно прошло несколько дней.
Потом, опять же под напором жены, Николай Михайлович занялся ремонтом сначала бани («Денис приедет – и как ему мыться там? Это же завалюха, а не баня»), а потом и машины. Пришлось съездить за новым аккумулятором, два дня копаться под капотом. Но – без толку. Елтышев бросил:
– Я не механик.
– А с дровами как? – плачущим голосом спросила жена. – До холодов – месяц!
– Купим машину обрези. Копейки стоит.
– Какой от них жар? Угля-то нет почти…
– Все! Все, хватит! Не замерзнем. Денис приедет, решим.
Дождались семнадцатого числа. Накануне Валентина Викторовна съездила в город, накупила продуктов, даже малосоленых хариусов на рынке взяла, бутылочку коньяка. Заодно продолжила (процесс этот тянулся больше месяца) оформлять пенсию по инвалидности.
В слабом, без праздничного стола, но все же ожидании провели семнадцатое и восемнадцатое, потом, то и дело прислушиваясь, поглядывая в окна и за забор, еще два дня. Двадцать первого Валентина Викторовна порывалась пойти на почту звонить, но муж уговорил подождать еще:
– Пока то да се, в городе, наверно, с друзьями. Пусть погуляет.
Но сам был как на иголках: несколько раз даже к калитке подбегал – казалось, стучат, но там было пусто. И никогда так не раздражали покупатели спирта – всех их сначала принимал за вернувшегося сына.
Двадцать второго сентября, после утреннего автобуса, жена все же пошла на почту. Вернулась расстроенная.
– Что? – испугался Елтышев. – Не вышел?
– Да вышел. Уехал, сказали…
– И куда?
– Ну, куда – домой, им сказал. Я сказала, что нету, а этот шутить стал: взрослый, говорит, у вас сынок, мы ему теперь не няньки.
– Черт, надо было встречать. Мало ли… Пять лет на зоне, с психикой за это время…
– Не пугай ты хоть, ради бога! И так…
– Все-все-все, – Николай Михайлович обнял жену. – Будем ждать. Все нормально будет.
…Денис прибыл двадцать пятого, днем. Подкатил на белой иномарке. Вышел, распрямился, огляделся, потягиваясь, по сторонам.
– Так, – сказал громко водителю, – держи пятихатку, – и пошел навстречу выбегающим из калитки родителям.
Были объятия, слезы матери, быстрые, не требующие ответов вопросы… Николай Михайлович не видел сына четыре с лишним года – ездил на свидание один раз и больше не смог: наблюдать Дениса в черной зэковской робе, всю эту архитектуру и порядок колонии, чувствовать себя, капитана милиции, тоже чуть ли не зэком было невыносимо. На следующие свидания отправлял жену одну; Артем же никогда ехать к брату желания не выказывал.
Да, за эти годы сын изменился, из парня превратился в крепкого, знающего себе цену мужчину. Спокойней стал, но и уверенней в себе.
– Ничего, мать, – говорил, поглаживая плачущую Валентину, – ничего, поднимемся. Главное, живы. – Но, видимо, вспомнив об Артеме, кашлянул: – Кхм… Брата-то здесь похоронили?
– Да, – кивнул Николай Михайлович, – где ж еще.
– Ну, в городе, может… Ничего, выберемся отсюда. А здесь пусть дача будет. Купим квартиру. Двухкомнатная, я узнавал, восемьсот тысяч стоит.
– Рублей?
– Ну да.
Николай Михайлович прикинул в уме – вообще-то не так уж много. Всего восемьсот ярко-голубых тысячных бумажек. Но где их взять? И сказал вслух:
– Да где ж их взять? Тут с копейки на копейку…
– Найдем, заработаем.
Сидели за столом. Валентина, утирая слезы, пододвигала сыну то одно, то другое:
– Кушай. Я к семнадцатому накупила всего, ждали-ждали… Дождались.
– Харюска бери, – тоже двинул тарелку с рыбой Николай Михайлович, – с душком уже, правда, но вкусный. Многие его с душком и любят.
– Хариус, это да. – Денис ел, но не жадно, смакуя. – А здесь река есть? Рыба какая?
– Да какая здесь рыба… В пруду карась, карп. Да я не рыбачу…
– А, это, у Артемки же сын остался?
– Остался.
– И как он? Жена… вдова как?
Валентина горько вздохнула:
– Мы с ними, сынок, не общаемся. Я не рассказывала, не писала, но из-за нее, из-за этой всё. Окрутила Артема, женила…
– А сама, говорят, блядь конченая, – вставил Николай Михайлович, скорее чтоб закончить эту тему, но жена продолжала плачущей скороговоркой:
– И родители ее… Поселили Артема у себя, как работник был. К нам редко приходил, строительство дома вон, как началось, так и… Сам видел. Присылали его сюда за деньгами и чтоб скорее обратно. Но и им отплатилось. Слышала, муж совсем с ума сошел. Как растение. Да и ничего удивительного – жена чуть что по голове его лупила. Вот и долупила – теперь с ложечки кормит.
– Но внука, – настаивал Денис, – надо как-то… Чтоб нашим парень рос.
– Что, на поклон к ним идти? – посуровел Николай Михайлович. – Мне тут вообще ни с кем дела иметь не хочется. Подлые, жадные… Да ворье просто. – Доразлил по стопкам коньяк. – Тут вот мать заболела, прямо свалилась – сознание потеряла, и повез в больницу. Возвращаюсь, дом обшмонан, кое-что украдено… Через несколько дней – опять. Потом вообще, пока спали, «Москвич» обработали.
– Ладно, бать, – выдохнул уверенно Денис, – разрулим проблемы. Все наладим. Ну, за то, чтоб теперь, после всех геморроев, да что там, конечно, и трагедий, начало нам фортить.
– Да уж пора бы…
Выпили. Николай Михайлович достал из холодильника бутылку спирта.
– Давайте паузу сделаем. – Сын поднялся, прошелся по кухне; половицы скрипели, но скрипели сейчас как-то уважительно-уютно, словно под ногами настоящего хозяина.
Заглянув в соседнюю комнату, он увидел висевшую на стене гитару.
– О, наша, старенькая, – снял, вернулся к столу, попробовал струны. – Уцелела и даже настроена боле-мене.
– Гитара-то уцелела, – всхлипнула Валентина Викторовна.
Денис заиграл грустную, неторопливую мелодию. Потом запел:
Иду домой, облепят, словно пчелы:
«Скажи, мамаша, а когда придет Сергей?..»
А у одной поблескивают слезы.
Ты возвращайся, сыночек, побыстрей.
– Ладно, бать, наливай!
…Пришел сентябрь, и пишет сын мамаше:
«Не жди, родная, да ты не жди меня домой –
Лагерный суд судил меня по новой,
За то, что мы порезали конвой»…
Отложил гитару на кровать, не чокаясь, выпил, снова поднялся. Прошел от стола к печке, потянулся. Николай Михайлович с женой молча следили за ним, любовались.
– Пойду пройдусь немного.
Валентина тут же встревожилась:
– Темно уже…
– Да ладно, мам, ты чего! – И снова напел: – «Выйду на у-улицу, гляну на сел-ло-о!..» – Накинул куртку, салютнул рукой и, пригнув голову в низком дверном проеме, шагнул в сенки.
Потом этот его жест рукой долго, будто зайчик электросварки, стоял в глазах Елтышева. Застилал остальное…
А тогда они молча сидели с женой за столом. Мягко светила под потолком лампочка, изредка ударялась о раковину упавшая с носика умывальника капля. Говорить ничего не хотелось, да и не нужно было. Сын, крепкий, закаленный испытаниями, наученный жизнью, готовый и, кажется, способный свернуть горы, наконец-то вернулся. Он здесь. Теперь все наладится. Постепенно, конечно, трудно, но начнут выбираться из этой ямы. Возвращаться в человеческую жизнь.
Николай Михайлович выпил еще немного, с аппетитом съел кусок нежного хариуса, перебрался к печке. Закурил сигарету, далеко выпустил изо рта дым первой затяжки.
– Что, со стола убирать? – спросила жена.
– Да ну погоди пока. Еще, наверно, посидим. Куда нам спешить… Тебе укол-то не пора уже ставить?
Валентина глянула на часы.
– Ой, да! – Метнулась в комнату. – Спасибо, дорогой, напомнил.
«Дорогой»… Так она называла Николая Михайловича давным-давно, в восьмидесятые. Тогда в выходные они вчетвером – он, она и сыновья – гуляли по городу, катали Артема с Денисом на каруселях в парке культуры и отдыха, а потом обедали в открытом кафе на набережной. Шашлыки ели… Шашлыки бы надо как-нибудь устроить.
Затушил едва докуренную до половины сигарету о порожек топки. Хотел положить окурок в пепельницу, а потом бросил на колосники. «Сокращать надо курение. Турник сделать, подкачаться». Напряг, потрогал бицепс на левой руке. «Да, жидковато».
– Эй, хозяева! – раздалось во дворе. – Есть кто?
«Кого там?!» Покупателей спирта сейчас совершенно не хотелось. И вообще пора закругляться с этим. Деньги не ахти какие, а репутация…
Елтышев вышел. Не сразу различил в темноте силуэт у калитки.
– Что нужно? – сказал недовольно.
– Это не ваш парень лежит там?
– Какой парень? Где? – И хотел добавить: «Что за чушь мелете?!» – а сам уже шел на улицу.
Неподалеку от строящегося клуба метался свет карманного фонарика. Не замечая, что бежит, Николай Михайлович повернул туда. Тело горело огнем, и в мозгу мелькнуло удивление: «Почему жарко так?»
Кто-то отшатнулся от Елтышева, кто-то что-то сказал… Николай Михайлович остановился над лежащим на траве человеком. Стоял и смотрел и ничего не видел. Свет фонарика замер на лице. Денис. Неподвижное недоумение… Свет пополз ниже. В груди тонкий, как карандаш, стальной штырек. Николай Михайлович не сразу его и разглядел.
…Рвался, рычал; его держали, крутили руки, били. Он тоже бил, не разбирая, кого, куда. Потом тащили… Очнулся, вынырнул из кровянистого мрака в тесной комнатке. Полно милиционеров, а напротив, в гражданском, знакомый следователь. Уже когда-то допрашивал.
– Я знаю, кто сделал, – хрипло, сквозь боль произнося каждое слово (в висках клокотало), сказал Елтышев. – Знаю…
– Кто?
– Пошли… – Хотел приподняться, но двое милиционеров надавили на плечи, заставили вжаться в стул. – Да я знаю их!
– А доказательства есть? – спокойно задал новый вопрос следователь.
– Да какие доказательства?! Есть до… есть доказательства.
– М-м… Мы, конечно, пальцы с заточки снимем, будем искать. Но только… Курить будете? – Елтышев отрицательно мотнул головой, а следователь закурил. – Но, понимаете, мы можем и старуху ту вспомнить из погреба. Тетку вашу, кажется, да? И Харина, и сына вашего. Все странные смерти, и все на несчастные случаи списаны… Если начать копать, тут столько всего повсплывает. Вам это надо?
– Да я!.. – Елтышев рывком вскочил. – Я тебя, г-гад!..
И тут же несколько рук отбросили его к стене и вниз. На стул.
– Есть у тебя подвал надежный какой? – голос следователя. – Надо его… пускай остынет… Есть, нет?
– За магазином подвал, – снулый голос участкового.
– Во, само то!
– Сейчас за ключами сбегаю.
