Глава двадцать первая
Эта осень казалась Валентине Викторовне труднее прошлой. Прошлой осенью хоть и бессильной, мешающей, но все же хозяйкой была тетка Татьяна. Она подсказывала, что и когда сделать, как готовиться к зиме, сама делала много незаметной, но отнимающей время мелочевки, а теперь все легло на нее. И вдобавок мучила постоянная усталость – усталость не от работы, а какая-то внутренняя, болезненная, словно весь организм устал жить. Мозг устал справляться со все новыми и новыми проблемами, решать их, находить какие-то выходы…
Не было покоя от приходящих за спиртом. Валентина Викторовна несколько раз собиралась объявить мужу, что надо эту лавочку прикрывать. В последний момент останавливала себя вопросом: а как еще зарабатывать?
В положении Артема не было никакой определенности – жил в городе как гастарбайтер какой-то, замешивал бетон, таскал кирпичи. Никаких перспектив. И она не удивилась, когда в ноябре он вернулся в деревню.
– Распустили бригаду на зиму, – сказал хмуро.
– Ну, и много заработал?
– Мало. – В голосе сына послышалось опасение, что деньги у него могут забрать. – Что проел, что за жилье… еще туда-сюда…
– Ну да, ну да, – с усмешкой покивал Николай. – А теперь что делать думаешь?
– Не знаю. Весной опять наймусь. Терпимо… А там, может, что-то как-то…
Николай снова покивал, пошел к печке, разминая пальцами сигарету. Его долгие сидения у печки пугали Валентину Викторовну. Николай не столько курил, сколько как будто пережидал что-то или ожидал. Мог сидеть так и полчаса, и час, и если в это время в калитку стучали, вскакивал резко, почти бежал на улицу. И однажды вернулся не с пустой бутылкой, чтоб обменять ее на полную, а вместе с участковым.
«Ну вот, доторговались», – с облегчением каким-то подумала Валентина Викторовна, но ноги задрожали, она скорей нашла табуретку.
– Здравствуйте, – потянул участковый губы извиняющейся улыбкой, огляделся; на кухне был порядок, канистры со спиртом, бутылки, слава богу, убраны с глаз. – Я к вам на несколько вопросов. На улице бы, но холодно.
– Да, да, присаживайтесь.
– Вы, гм, знаете, конечно, что Геннадий Харин пропал…
– Это уж давно, – ответил Николай. – Ну, то есть слышали. И что?
– Сегодня обнаружили труп его в бору. Мотоцикл там же, ничего вроде не взято. Оставил там лесника, следственную бригаду вызвал, а сам пока пройти решил… – Участковый глянул на Николая. – Вы-то ничего не слыхали? Кто мог?.. К вам ведь, гм, много кто ходит.
Николай подумал, пожал плечами:
– Да нет… И мне этот Харин, честно сказать, малоприятен.
– А что так?
Опережая мужа, ответила Валентина Викторовна:
– Они нас обманули. Он и жена. Самым наглым образом обманули. Мы только сюда переехали, и стала его жена, Елена, приходить. Такая вся радушная… – И дальше рассказала о бензопиле, о кормах, лесе, цементе. – В общем, мошенники самые настоящие!
– М-да, – вздохнул участковый, – я об этом их промысле слышал. Многих они так кидали, особенно из приезжих.
– Ну а вы, если слышали, куда смотрели?
Участковый недоуменно посмотрел на Валентину Викторовну:
– Мне никто заявлений не писал. Да и вы, скорее всего, расписки с них не требовали, что так и так. Да? Ну вот… – Он поднялся. – Будем надеяться, дело раскроют. Может, и несчастный случай. – Многозначительно кашлянул. – Каких-то повреждений, следов борьбы я не обнаружил. Мотоцикл в порядке. Ладно, до встречи.
Сумрачное, бесснежное предзимье сменила зима. И, как и раньше, снег, легший уже уверенно, до весны, поначалу обрадовал – деревня стала красивей, мир посветлел, – а потом стал давить.
Большую часть времени сидели дома, много спали, но сон не освежал, не восстанавливал силы. Когда спать было уже невозможно, смотрели плохо показывающий телевизор, бродили по тесной избушке, раздражающе скрипя половицами.
В эту зиму много пили. Как-то автоматически, как давно болеющий принимает лекарство через определенный промежуток времени, подходили к буфету, доставали бутылку, наливали граммов семьдесят, проглатывали. На пятнадцать-двадцать минут становилось легче пережидать мертвое время зимы, а потом глотали еще. Постепенно хмелели, дремали, что-то ели из холодильника, снова проглатывали стопочку… Готовить разные вкусности у Валентины Викторовны не было сил, да и не хотелось – «зачем?» По три раза в день мыть посуду в чашке, меняя воду, было невыносимо, и иногда она тихо плакала, вспоминая раковину, смеситель, из которого бьет теплая вода…
Артем был незаметен, то есть проводил дни так же, как и родители. Тоже подолгу лежал в кровати, пытался смотреть в рябящий экран телевизора, так же подходил к буфету и наливал себе в стопочку; когда стучали в калитку, взбодрялся, выказывал готовность помочь отцу. Несколько раз продавал спирт. Исполнял дела по хозяйству – в магазин ходил, за водой, разгребал снег в ограде, приносил дрова.
В основном молчали. Всем троим было ясно, что, начни они что-нибудь обсуждать, вспоминать старое, и это закончится вспышкой, криком. Нечего было уже обсуждать, а вспоминать – слишком больно…
Скромно встретили Новый год, боясь веселья и пожеланий друг другу «всего самого лучшего». Даже шампанское не купили. Выпили спирта, пожевали колбасы и жареной курицы и уже к часу ночи легли. Да и остальная деревня была тиха – лишь хлопнуло несколько петард, где-то одиноко и пьяно прорычали: «Ур-ра-а!»
Клуб не восстанавливали, обгоревшие доски и бревешки растаскивали на дрова, крупные осколки шифера, железо – в хозяйство.
В конце февраля Валентина Викторовна собралась на свидание к младшему сыну. На последнее свидание – оставалось Денису сидеть шесть с половиной месяцев…
Только с возвращением Дениса она связывала возможность как-то наладить жизнь. Давно уже связывала, устала ждать его, по несколько раз на дню смотрела на отрывной календарь, досадуя, что время так долго тянется и нельзя оторвать сероватый, с крупными цифрами листочек. Скомкать его, бросить в печку. Этот отрывной календарь она купила, повесила над столом на кухне специально, надеясь, что дни побегут быстрее, если за их ходом следить, торопить взглядом. Но дни тянулись, ползли, время то и дело замирало, словно бы издеваясь. И приходилось толкать его дальше, придумывая себе какие-то бесполезные занятия.
Съездила удачно. Денис совсем не напоминал зэка, разве что одежда да короткие волосы; у начальства к нему особых замечаний не было: сказали, по крайней мере, что исправляется. А она плакала и упрашивала сына скорее приезжать – «иначе погибнем». Он кивал, гладил ее по спине и, когда Валентина Викторовна замолчала, вытирая щеки, спросил тихо, сочувствующе:
– Попиваешь, мам?
– А?
– Выпиваешь часто?
Она отпрянула:
– С чего ты взял?!
– Да видно. Лицо, голос… Таких видно.
Валентина Викторовна хотела возмутиться, начать заверять, что, хоть и выпивают, конечно, но редко, по праздникам, с устатку… Денис опередил:
– Не пейте сильно. Потерпите. Нормально все будет. Поднимемся.
Ехала обратно с каменной решимостью растолкать своих мужиков, заставить заняться домом – «раньше в сплошной тайге как-то строились!» – искать работу. «Пускай на Север вербуются, на вахту куда-нибудь. Пускай ищут выход. А так мы действительно посопьемся все, в болоте этом подохнем!»
И окружающее щедро подпитывало ее решимость: солнце светило открыто и ярко, снег ослепительно белел, но уже оседал, хвоя сосен и елей была веселой, живой; люди в вагоне поезда будто по заказу подобрались приветливые и общительные, из динамика над окном плацкартного отсека звучали песни, популярные в годы ее юности, а во время выпусков новостей звучал энергичный, молодой и тоже в каждой ноте решительный голос президента:
«Россия – это страна, которая выбрала для себя демократию волей собственного народа. Она сама встала на этот путь и, соблюдая все общепринятые демократические нормы, сама будет решать, каким образом – с учетом своей исторической, геополитической и иной специфики – можно обеспечить реализацию принципов свободы и демократии…»
Но только вышла из автобуса в деревне, настроение стало портиться: сонные люди, темные кривые избы, обшелушившаяся зеленая краска на стене магазина, грязные уродливые дворняги, никого не охраняющие, неизвестно зачем живущие…
Дома было темно, душно, холодно. На столе – завал грязной посуды.
– Коль, Тём, – позвала с порога Валентина Викторовна.
Из комнаты послышался жалобный, хриплый стон, там шевелились, что-то упало стеклянное, но, слава богу, не разбилось.
– Да что такое?! Николай!
Таким мужа она не видела. Конечно, случалось, крепко он выпивал, и ноги заплетались, голова клонилась, но чтоб до такой степени… До такого за один пьяный вечер не дойти.
Николай сидел на диване, покачиваясь, стиснув в руках голову, постанывая, что-то мыча. Волосы спутаны, на лице густая седоватая щетина, весь дрожит, коробится… Понимая, что сейчас стыдить, упрекать бесполезно, Валентина Викторовна вышла на кухню. Медленно, будто боясь сесть мимо, опустилась на табуретку. Посидела, огляделась, поняла, что сидит на том же месте, где обычно проводила дни тетка. Вскочила, пересела.
Не пьяно, а как-то обессиленно покачиваясь, вошел Николай, наклонился к буфету, достал бутылку, зубами выдернул пластмассовую пробку, булькнул в кружку. Не выпуская бутылки из правой руки, схватил левой кружку и выпил. Громко выдохнул. Постоял. Поставил бутылку на стол. Глотнул из ковшика воды. Упал на кровать, но тут же выровнял тело, отвалился к стене.
– Где Артем? – стараясь говорить спокойно, спросила Валентина Викторовна; задала вопрос не для того, чтобы действительно узнать о сыне, но чтобы не молчать, – молчать было страшно.
– Он?.. – Муж прокашлялся. – Он опять с этой. Четвертый день не является. Только ты уехала… Устроил тут…
Николай поднялся, взял бутылку.
– Налей мне тоже, – сказала Валентина Викторовна. Вспомнила слова Дениса и мысленно оправдалась: «А что делать? Вот что сейчас делать?»
– Он с ней, оказывается, и не развелся до сих пор, – отдышавшись после спирта, сказал Николай. – Говорил, а оказалось…
– Может быть, все-таки наладится у них?
– Да кого наладится-то! Что ты мне?! – Глаза Николая округлились, побелели, и Валентина Викторовна готова была ответить криком, но пока сдерживалась, слушала. – Ты что, Валь, не понимаешь совсем? Он же специально так! Как весна, так что-то придумывает. То свадьбу ему подавай, то вот… Сходится – расходится, вообще уезжает. Что, мне дом этот надо? А?! Ему же… Мне и здесь умереть нормально.
Но, видимо, вспомнив, что говорит это в двадцатый, наверное, раз, Николай замолчал. Обхватил ладонью бутылку.
– Не надо, может, Коль, – мягко попросила Валентина Викторовна. – И Денис просил не очень чтоб… Ведь скоро он приедет уже. Поможет.
– Поможет… Не думаю. – Муж плеснул в стопки, но совсем понемногу. – Такие… Как ему здесь после всего? Не будет он… Поживет месячишко, откормится и… Ты думаешь, человек, пять лет отсидевший, будет в деревне торчать?
– Но он говорит…
– Мало что он сейчас говорит. Сейчас, там, он что угодно может говорить. Пойми…
– Ничего я понимать не хочу! – перебила Валентина Викторовна. – Я хочу одно только знать – когда вы, мужики, устроите здесь человеческую жизнь? Третий год пошел. Два лета!
Она очень ослабела за эти несколько минут здесь, но одновременно и взбудоражилась после выпитого, услышанного. И теперь говорила, говорила, сыпала обидными словами на мужа, на сыновей, каждый из которых ее подвел и которые, казалось ей, сидели где-то здесь. Трусливо прятались.
Весна получилась дружной и ранней. Уже в середине марта снег сошел; люди боялись морозов, те, кто имел викторию, плодовые саженцы, накрывали их соломой, сосновым лапником. Но больших морозов не было – дни и ночи стояли парные, живительные. Удивительно рано полезла трава. Правда, распахивать огороды всё не решались, и хоть земля высыхала, люди, будто уговаривая себя, бормотали: «Вернется еще зима, верне-ется».
Елтышевы не могли выйти из тяжелой апатии. Рассада на подоконниках душила друг друга, но разреживать ее у Валентины Викторовны не было сил, даже простейшую еду готовить заставляла себя; Николай, как и зимой, сидел у печки, курил, все о чем-то думал и думал, чего-то, казалось, ждал; время от времени наливал стопку спирта и глотал.
В начале марта привезли заказанную еще осенью железную печку для бани, и, как втащили, так она и стояла у крыльца – устанавливать ее Николай не торопился, да и Валентине Викторовне было как-то все равно. Мылись редко – раза два в месяц – и то кое-как, безо всякого удовольствия.
Весной за спиртом приходить стали реже. То ли денег не было, то ли, что казалось маловероятным, меньше стали пить. Наверное, все же отсутствие денег уменьшило торговлю – весной в деревне всегда становилось туго с деньгами. И это подтверждали участившиеся приходы старушек, покупающих у Елтышевых бутылки по две-три спирта – платить за вспашку, за ремонт построек после зимы, за цыпушек…
В апреле к месту, где был клуб, приехала какая-то бригада, видимо, из Захолмова, и принялась за разбор пожарища. Сгружали в грузовики трубы, недорастащенные головешки, котлы клубовской котельной, раскрошившийся кирпич и увозили. Народ поговаривал, что скоро начнут строить новый клуб, большой, из бетона, с окнами от потолка до пола. Но тут же по дворам пошли местные верующие – несколько бабулек, прося подписать бумагу с просьбой поставить на холмике, где был клуб, православный храм.
«Была ведь тут церква уже, – объясняли. – В шеисят втором сломали. У нас и иконы из ее хранятся».
Приходили к Елтышевым. Николай выслушал их молча и подписал, а Валентина Викторовна спросила:
– А клуб где строить тогда?
– Да рази ж не найдут? – недоуменно подняла брови одна из старушек. – Вон места сколь.
Валентина Викторовна вспомнила ее – когда-то эта старушка, а тогда женщина средних лет, Мария Давченко, работала в сельсовете и ходила в красной косынке. На собраниях горячо выступала.
– И куда вы с подписями?
– В город повезем. Пойдем по кабинетам.
– Что ж… – Валентина Викторовна записала свой адрес, черкнула роспись. Ей было все равно – ту церковь, что стояла раньше на месте клуба, она помнила смутно. На нее, закрытую еще в двадцатых и постепенно разрушавшуюся и разрушаемую деревенскими (кто лист железа сдерет, кто струганную доску, кому камень понадобится), не особенно и обращали внимания. К сносу отнеслись равнодушно, будто ломали старый коровник. В городе из когда-то стоявших там пяти церквей осталась одна, на окраине, маленькая, беленькая, ничем не примечательная. И в крайцентре церквей она не запомнила – там их тоже посносили в двадцатые-шестидесятые годы; на утесе над Енисеем стояла часовня, но воспринималась она не как религиозное здание, а как памятник истории города.
– Храни вас Господь, – зашептали бабульки, принимая лист, – храни Господь…
Первого мая явился Артем. Нарядный, слегка выпивший, какой-то решительно-веселый. Оглядел оценивающе печку у крыльца:
– Для бани? Установить надо.
Николай, тоже с утра принявший граммов двести, был, наоборот, не в духе:
– Давай. Я помогу.
Сын постоял над печкой, потом вошел в дом. Тоже оценил взглядом перемены или отсутствие их. Сел к столу.
– Ну, и как вы там? – с трудом выдавила вопрос Валентина Викторовна; с Артемом она не виделась почти два месяца, со дня отъезда к Денису. Несколько раз порывалась пойти к Тяповым, но обида на них и на сына оказывалась сильнее.
– Да так… Так, живем.
– Родик как?
– Ну, тоже… растет.
Артем отвечал равнодушно, словно был занят чем-то другим или сам готовился начать задавать вопросы. Тяжелые, серьезные, неприятные.
– Что пришел-то? – после довольно долгой и тягостной паузы произнес Николай.
Валентина Викторовна вздрогнула от его голоса – как врага спросил. Но и ей тоже хотелось сына спросить о том же.
– Да так. Попроведать.
– М-м, спасибо…
Еще помолчали.
– Может, отметим? – предложил Артем. – Праздник сегодня все-таки.
– Праздник, да… У матери вот две недели назад день рожденья был. Ждали тебя – не дождались.
Сын кашлянул, слегка виновато, а больше с досадой, взглянул на Валентину Викторовну.
– Я забыл совсем. И Родька там болел как раз.
– А мы здесь, может, умерли уже, – распалял себя Николай. – И тебе, получается, наплевать.
Он подошел к буфету, достал початую бутылку спирта. Попросил:
– Валь, дай нам закусить чего-нибудь. Сын-то пустой явился. Угощайте, мол…
Все происходящее, все, что сейчас говорилось, взгляды, жесты были Валентине Викторовне давно знакомы, отвратительно-хорошо знакомы: последние два года подобные сцены повторялись каждые два-три месяца. А то и чаще.
– Необходимо нам в город перебраться, – с аппетитом, как показалось Валентине Викторовне, выпив и закусив, сказал Артем.
– Кому это – нам? – мрачно насторожился муж, но в голосе послышалась и какая-то надежда.
– Ну… Ну, нам с Валей, с сыном.
– Что ж, перебирайтесь.
Сын вздохнул. Николай, мрачнея все больше, наполнил стопки.
– Давайте?
Вяло чокнулись и выпили. Валентина Викторовна хотела закусить, но вид еды вызвал тошноту. Перетерпела жжение, заговорила:
– Хорошо, сынок, надо перебираться. И вам надо, но и нам тоже надо. Мы тоже, как ты знаешь, не по своей воле здесь. Так давайте вместе решать, как быть нам. Квартиру снимать? Но это временная мера. Год пусть, два, а дальше? Да и ты должен представлять, что такое постоянно с квартиры на квартиру… Вон у нас вещей сколько. Нам тоже, как и тебе, здесь невыносимо, и мы тоже хотим в город.
– И что делать? – требовательно спросил Артем. – Мы столько про это… а все продолжается. Не знаю, как нам всем переехать, – я говорю только за себя: я здесь жить не могу. Не-мо-гу! Вам невыносимо, а мне тем более. Я родился в городе, там всю жизнь прожил и с какой стати теперь должен здесь?!
– Опять двадцать пять, – со стоном вздохнул Николай, торопливо плеснул спирта по стопкам, не предлагая остальным, выпил. – В общем, так. Последний раз говорю… – Он нашел взглядом глаза сына. – Я тебе тыщу раз говорил: хочешь жить в городе – езжай и живи.
– Да как там жить, блин?! Бомжарой?
– Устройся на работу, снимай жилье. Найди комнату в общежитии. Встань на очередь на квартиру, копи деньги.
– Спасибо! – хмыкнул Артем. – Бесценные просто советы!
– С-слушай…
Валентина Викторовна почувствовала, как напрягся, напружинился Николай, но голос его задрожал.
– Слушай-ка, чего т-ты от нас хочешь? Тебе скоро тридцать лет. Я в твои годы…
– Да слышал я это все. И что тоже в милицию должен идти.
– Но что-то же надо предпринять! – вскрикнула Валентина Викторовна. – Ты отвечаешь не только за себя теперь – у тебя своя семья, сын. Распоряжайся жизнью.
– И как? Всё у меня отняли, сюда притащили, а теперь!.. – Артем тоже уже кричал; Николай замер, пристально смотрел на него. – Прошлое лето пахал, как дурак, и ни фига. Сто рублей в кармане. Больше, блин, не хочу. Хочу свою комнату, ванну, все, что у меня было.
– Лентяй ты просто, – тихо, но безжалостно-внятно сказал Николай. – Лентяй и паразит. Ты палец о палец не ударил, чтоб нам тут нормально…
– Да не хочу я тут ничего! Я хочу туда, где жил, где…
– Иди и заслужи себе квартиру, как я заслужил.
– Да уж. Бухих шманать…
Николай подскочил, рванул сына за шкирку и поволок на улицу. Артем что-то хрипел. Валентина Викторовна оцепенело смотрела в стол. Но в голове хаотично метались мысли, не мысли даже, а какие-то блики мыслей; она пыталась выхватить из бликов настоящую мысль-озарение, благодаря которой все изменится. Станет светлым… Нет, ничего, только бесполезные, засоряющие сознание блики…
Во дворе раздались крики, звук удара. Мягкий, но жутковато отчетливый.
– Пускай разберется, – сказала себе Валентина Викторовна. – Хам, действительно…
Но заставила себя подняться и выйти на крыльцо.
Мужа не заметила, а возле железной печки лежал Артем и, как показалось Валентине Викторовне, задумчиво смотрел в небо. Она и не поняла сначала, что произошло. Подумала с возмущением: «И чего он теперь валяется?!»