Шон

В субботу мы затусили, отправились в Манчестер. Я, Лорен, Джуди и чувак по имени Фрэнк, с которым Джуди спала и на чьем «саабе» мы прикатили в Манчестер. Мы завалились в музыкальный магазин, погуляли, взяли девчонкам мороженого, обсудили возможность прикупить вечером экстази, которое притаранил с собой один чувак, приехавший на выходные из Канады. Мы остановились в винно-водочном и купили пару упаковок пива и бутылку вина на потом, если не найдем вечеринку или опоздаем в кино. Поужинали в итальянском заведении, где было довольно круто, и Фрэнк заплатил карточкой «Американ экспресс». Фрэнк вроде был прикольный пацан, и я к нему понемногу проникался, несмотря даже на то, что, когда я спросил его, кем он хочет быть, он на полном серьезе ответил: «Рок-критиком». Она спала с ним? До меня доходили слухи, бессмысленные сплетни, что да, но и половине того говна, которое слышишь, нельзя верить, так что я не придал этому значения. Когда я подумывал, что она, возможно, и спала с ним, я бывал не лучшего мнения о чуваке и его словах: например, он заявил, что хочет в следующем семестре отправиться по Парижской программе, потому как «терпеть не может Америку», — и тогда он выглядел таким мудачилой, который ни за что бы ей не понравился, не говоря уж о том, чтоб с ним переспать.

Мы были в итальянском ресторане, когда Фрэнк это сказал, и Лорен, проглотив смешок, быстро отхлебнула из бокала с красным вином. Я дотянулся под столом и сжал ее бедро — прекрасную длинную гладкую ножку из плоти, но все же упругое (хочется сказать «шелковистое», но не совсем) бедро. Я глядел на нее — она сводила меня с ума, и я чувствовал такое облегчение, что теперь у меня девушка с приличной внешностью и, наверное, постоянная, что в этом итальянском ресторане в Манчестере меня прям прибило, и на обратном пути в Кэмден до меня дошло — у меня встал оттого лишь, что я вспомнил, как она целовала меня вчера ночью, — что я должен сдать примерно четыре курсовые с прошлого семестра, за которые даже и не думал браться, но это было неважно, потому что я был с Лорен. Меня даже особо и не волновало, что она училась поэзии, хотя известно, что с поэтессами невозможно иметь дело. Когда она спросила меня, какая у меня специальность, я ответил «компьютеры» (и в итоге это может оказаться правдой), только чтобы впечатлить ее, и полагаю, так оно и вышло, потому что она улыбнулась, подняла глубокие голубые глаза с длинными ресницами и спросила:

— В самом деле? — И едва скрытая ехидная улыбочка искривила ее губы.

Поскольку в Манчестере нам не удалось найти ни одной вечеринки, мы покатили обратно в кампус и затусовались у нее в комнате. У меня была трубочка с хорошей травой, и мы накурились. Я собирался выкатить коксу, который вырубил до этого, но перепугался, вдруг они скорчат рожу и решат, что я на самом деле учусь на подготовительном в меде. Мы лежали на двуспальном матрасе, который занимал большую часть ее комнаты в Кэнфилде, — ноги на полу, туловище на матрасе, болтали о людях, которые нам не нравились, занятиях, на которые мы не ходили, о том, какие дурни первогодки и почему приспущен флаг. Лорен сказала, что одна девочка порешила себя прошлой ночью. Фрэнк и я засмеялись и сказали, это, мол, наверное, потому, что ей никто не присунул. Джуди и Лорен рассердились (но не слишком, трава нас успокоила и похоронила все напряжение, которое только могло быть) и сказали, что, наверное, как раз таки наоборот. По радио играли Talking Heads, REM, New Order, старенький Игги Поп. Я придвинулся ближе к ней. Она стала зажигать свечи.

Я знал, что она любит меня, и не только из-за этих записок, которые я решил не упоминать (зачем ее смущать?), но потому что, когда она смотрела на меня, было видно, я просто чувствовал, что она — единственный человек из всех, что я когда-либо знал, который не глядел сквозь меня. Только она смотрела, и взгляд ее останавливался на мне. Этому было непросто найти объяснение, но это и не играло роли. Это была не самая важная сторона дела. Дело было в ее красоте. То была всеамериканская красота, какой обладают только американские девушки с белокурыми волосами и грудями, которые есть только у американских девушек. Прекрасное соразмерное тело, худощавое, но без анорексии, кожа — молочная кожа американской аристократки, идеально чистая и нежная, чего не скажешь о ее манере речи, которая всегда казалась слегка неприличной, словно она была распутной девицей, и от этого будоражила меня еще больше. Мне было плевать на ее прошлое, на фешенебельную хуйню Парк-авеню и Верхнего Ист-Сайда, но она не сделалась ни ожесточенной сучкой, ни параноиком и не огрызалась, как это неизбежно происходит с девушками с Парк-авеню, и все, чего мне хотелось, — это смотреть на ее лицо, черты которого, казалось, чудесным образом подобраны идеально, и на ее тело, сложенное так же превосходно, если не лучше.

И я сказал ей все это тем вечером, когда мы, накурившись, лежали вчетвером на ее матрасе в темноте, и свечки догорали одна за другой, а мы слушали классические песни по радио, Джуди с Фрэнком напились, вырубились, убились, и я не мог дождаться; не мог дождаться, когда мы вернемся в мою комнату, и я быстро и тихо лег на нее, и она обхватила меня ногами и сжала. Той ночью она плакала от благодарности, жевала мои губы, ее руки соскальзывали под мои джинсы, затем поднимались по моей спине, толкая меня глубже, мы оба двигались медленно, даже когда кончали вместе; не говоря ни слова, она уткнулась лицом мне в шею; мы оба тяжело дышали; у меня все еще стоял. Я не вышел из нее, но прошептал ей что-то на ухо, ее волосы закрыли мое горевшее потное лицо. Она шепнула что-то в ответ, и именно тогда я понял, что она меня любит. И как раз тогда в темноте раздался голос Джуди, и она произнесла:

— Надеюсь, вам это понравилось не меньше нашего.

А потом я услышал, как смеется Фрэнк, и мы тоже заржали, слишком усталые, чтобы смущаться, я был все еще в ней, не желая выходить, а ее руки все так же покойно лежали на моей спине.

В воскресенье после затяжного ланча в «Брассери» на окраине города мы провели остаток дня в кровати.