Глава XXI
Никто в мире не способен так блеснуть, как моя Мэри, когда надо принять гостей или отпраздновать какое-нибудь торжество. Она переливается всеми огнями, точно бриллиантами и не столько дает что-то празднику от себя, сколько сама от него получает. Глаза у нее искрятся, а улыбающийся рот, готовность рассмеяться подчеркивают, подкрепляют любую, самую убогую шутку. Когда на пороге вечеринки стоит Мэри, все ее участники чувствуют себя и милее и умнее, да так оно и есть на самом деле. И это все, что Мэри дает, а большего от нее и не требуется.
Когда я вернулся на лавки, весь дом Хоули празднично сиял. Гирлянды разноцветных пластмассовых флажков тянулись от люстры к лепному карнизу, опоясывающему стены; маленькие яркие стяги свисали с лестничных перил.
– Ты не поверишь! – крикнула Мэри. – Эллен достала флажки на заправочной станции Стандард-ойл. Джордж Сэндоу одолжил их нам,
– В честь чего это?
– В честь всего. Все чудно.
Не знаю, слышала она про Дэнни Тейлора или нет. Может быть, слышала и велела ему уйти. Я-то уж, конечно, не приглашал его на наше торжество, но он ходил взад и вперед около дома. Я знал, что позднее мне придется выйти к нему, но в дом его не позвал.
– Можно подумать, что это Эллен получила награду за сочинение, – сказала Мэри. – Вряд ли она так гордилась бы, если бы сама стала знаменитостью. Полюбуйся, какой она торт испекла. – Торт был высокий, белый, и на нем разноцветными буквами – красная, зеленая, желтая, голубая и розовая – было написано «Герой». – К обеду будет жареная курица с подливкой, соус из потрохов и картофельное пюре.
– Прекрасно, дорогая, прекрасно. А где наша юная знаменитость?
– Знаешь, его тоже будто подменили. Он принимает ванну и к обеду переоденется.
– Какой знаменательный день, сивилла! Того и жди, что мул ожеребится или в небе сверкнет новая комета. Ванна перед обедом. Подумать только.
– А ты не переоденешься? У меня есть бутылка вина, и я думала, может, мы разопьем ее как-то поторжественнее, со спичем, с тостом, хотя мы всего-навсего своей семьей. – Она весь дом взбаламутила своим праздничным настроением. Не успел я оглянуться, как уже сам бежал наверх принять ванну и включиться в общее торжество.
Проходя мимо комнаты Аллена, я постучал в дверь, услышал в ответ мычание и вошел.
Аллен стоял перед зеркалом, ловя там свой профиль с помощью ручного зеркальца. Чем-то черным, может быть, тушью для ресниц, взятой у Мэри, он навел себе чёрненькие усики, подмазал брови, удлинив их к вискам эдаким сатанинским изломом. Когда я вошел, он улыбался в зеркало цинично-многоопытной, обольстительной улыбкой. И на нем был мой синий галстук-бабочка в горошек. Он ни капельки не смутился, что его застали за таким занятием.
– Репетирую, – сказал он, положив зеркало на стол.
– Сынок, в этой суматохе я, кажется, не успел сказать, что горжусь тобой.
– Н-ну… это только начало.
– Откровенно говоря, я думал, что как писатель ты даже слабее президента. Я и удивлен и рад. Когда ты собираешься прочесть миру свой труд?
– В воскресенье, в четыре тридцать, будут передавать по всем станциям. Придется вылететь в Нью-Йорк. Специальным самолетом.
– А ты хорошо подготовился?
– А-а, справлюсь! Это только начало.
– Всего пятеро на всю страну – и ты один из них!
– Будут работать все станции, – сказал он и кусочком ваты стал удалять усы, причем я с удивлением убедился, что у него полный набор косметики – тушь для ресниц, и кольдкрем, и губная помада.
– У нас в семье столько неожиданного, и все сразу. Ты слышал, что я купил лавку?
– Да. Слышал.
– Когда флаги и знамена уберут, мне понадобится твоя помощь.
– То есть как?
– Я тебе уже говорил – будешь помогать в лавке.
– Нет, не смогу, – сказал он и стал разглядывать свои зубы в ручное зеркальце.
– Не сможешь?
– Я буду участвовать в передачах «У нас в студии», «Моя специальность» и «Таинственный гость». Потом скоро начнут викторину «Пошевели мозгами». Может, даже пустят эту передачу на заграницу. Так что, сам видишь, времени у меня не остается. – Он смазал волосы какой-то клейкой жидкостью из пластмассового флакона.
– Значит, твоя карьера обеспечена?
– Да вроде так. Это только начало.
– Сегодня я не стану выходить на военную тропу. Мы поговорим об этом в другой раз.
– Тут до тебя все дозванивался какой-то тип из НРК []. Может, они хотят заключить контракт, а я несовершеннолетний.
– А о школе ты подумал, сын мой?
– Нужна она, если заключат контракт! Я быстро вышел из комнаты и затворил за собой дверь, а в ванной пустил холодной воды и дождался, когда холод проникнет мне глубоко под кожу и остудит сотрясающую меня ярость. И когда я вышел оттуда чистенький, гладенький и благоухающий Мэриными духами, самообладание вернулось ко мне. За несколько минут до обеда Эллен села на подлокотник моего кресла, перевалилась оттуда ко мне на колени и обняла меня.
– Я тебя люблю, – сказала она. – Правда, как интересно? И правда, Аллен молодец? Он будто родился знаменитостью. – И это говорила девочка, которую я считал завистливой и немножко подленькой. Перед десертом я провозгласил тост за нашего юного героя, пожелал ему счастья и закончил так:
– Зима тревоги нашей позади. К нам с сыном Йорка лето возвратилось!
– Это Шекспир, – сказала Эллен.
– Правильно, дурашка, а из какой вещи, кто это говорит и когда?
– Понятия не имею, – сказал Аллен. – Это одни зубрилы знают.
Я помог Мэри отнести посуду в кухню. Она сияла по-прежнему.
– Не сердись, – сказала она. – Он еще найдет себя. Все наладится. Будь терпелив с ним.
– Хорошо, моя чаша Грааля.
– Звонил какой-то человек из Нью-Йорка. Наверно, относительно Аллена. За ним пришлют самолет, подумай только! Никак не привыкну, что лавка теперь твоя. И – это уже разнеслось по всему городу – ты будешь мэром?
– Нет, не буду.
– Я об этом со всех сторон слышу.
– У меня будут дела, которые исключают такую возможность. А сейчас я уйду. Я отлучусь, родная, ненадолго. Мне надо встретиться кое с кем.
– Я, наверно, пожалею, что ты уже не продавец. До сих пор ты вечерами сидел дома. А что, если тот человек опять будет звонить?
– Подождет.
– Он не хочет ждать. Ты поздно вернешься?
– Не знаю. Все зависит от того, как там обернутся
– Как это грустно – с Дэнни Тейлором. Возьми дождевик.
– Да, грустно.
В холле я надел шляпу и, сам не знаю почему, вынул из слоновой ноги нарваловую трость Старого шкипера. Возле меня вдруг возникла Эллен.
– Можно, я с тобой?
– Нет, сегодня нельзя.
– Я тебя очень люблю.
Я глубоко заглянул в глаза моей дочери.
– Я тоже тебя люблю. И принесу тебе драгоценностей – какие у тебя самые любимые?
Она фыркнула.
– С тростью пойдешь?
– Да, для самозащиты. – Я сделал выпад витой дубинкой, как палашом.
– Ты надолго?
– Нет, ненадолго.
– А зачем тебе трость?
– Для красоты, со страху, из щегольства, угрозы ради. Архаическая потребность в оружии.
– Я буду тебя дожидаться. А можно мне взять розовый камешек?
– Дожидаться меня незачем, мое жемчужное зернышко. Розовый камешек? То есть талисман? Конечно, можно.
– Что такое талисман?
– Посмотри в словаре. Как пишется, знаешь?
– Та-лес-ман.
– Нет. Та-лис-ман.
– А ты сам скажи, что это такое.
– Посмотришь в словаре – крепче запомнишь.
Она обхватила меня руками, стиснула и тут же отпустила.
Поздний вечер приник ко мне своей сыростью, влажным воздухом, густым, как куриный бульон. Фонари, прячущиеся среди тучной листвы Вязовой улицы, отбрасывали вокруг себя дымчатые, пушистые ореолы.
Мужчина, занятый на работе, так мало видит мир в его естественном дневном свете. Поэтому и багаж новостей и оценки тех или иных событий он получает от жены. Она знает, где что случилось и кто что сказал по этому поводу, но все это преломляется сквозь ее призму, оттого выходит, что работающий мужчина видит дневной мир глазами женщины. Но вечером, когда его лавка, его контора закрыты, он живет в своем, мужском мире – хотя и недолго.
Мне было приятно держать в руке витую нарваловую трость, чувствовать гладкость, ее массивного серебряного набалдашника, отполированного ладонью Старого шкипера.
Давным-давно, когда моя жизнь протекала в дневном мире, я временами пресыщался суетой и уходил в гости к травам. Лежа ничком, близко-близко к зеленым стебелькам, бывший великан сливался воедино с муравьями, тлями, букашками. И в свирепых джунглях трав я забывался, а забвение – это тот же душевный покой.
Сегодня поздно вечером меня тянуло в Старую гавань, в Убежище, где круговорот жизни, времени, приливов и отливов мог бы сгладить мою взъерошенность.
Я быстро вышел на Главную улицу и, пройдя мимо «Фок-мачты», Лишь мельком глянул через дорогу на зеленые шторы моей лавки. У пожарной части в полицейской машине сидел весь красный, взмокший как свинья, толстяк Вилли.
– Опять на охоту, Ит?
– Ага.
– Как жалко Дэнни Тейлора. Хороший был человек.
– Да, ужасно, – сказал я и прибавил шагу.
Две-три машины, поднимая легкий ветерок, обогнали меня, но гуляющих на улицах не было. Кому охота обливаться потом, шагая по жаре.
У обелиска я свернул к Старой гавани и увидел издали якорные огни нескольких яхт и рыбачьих судов. Кто-то вышел с Порлока и двинулся мне навстречу, и по походке, по фигуре я узнал Марджи Янг-Хант.
Она остановилась передо мной, загораживая путь. Есть женщины, от которых и в жаркий вечер веет прохладой. Может быть, мне так показалось, потому что ее легкая ситцевая юбка чуть развевалась на ходу.
Она сказала:
– Вы, верно, меня ищете. – И поправила прядь волос, не нуждавшуюся в этом.
– Почему вы так думаете?
Она повернулась, взяла меня под руку и движением пальцев заставила пойти рядом с ней.
– Только такие мне и достаются. Я сидела в «Фок-мачте», видела, как вы прошли, и решила, что вы ищете меня. Обогнула квартал и перехватила вас.
– Откуда вы знали, в какую сторону я пойду?
– Понятия не имею. Знала, и все. Слышите? Цикады. Это к жаре и безветрию. Не бойтесь, Итен, сейчас мы с вами очутимся в тени. Если хотите, пойдем ко мне. Я дам вам выпить – высокий холодный бокал из рук высокой горячей женщины.
Я позволил ее пальцам увести меня под шатер раскидистых кустов жимолости. Какие-то цветочки, невысоко поднявшиеся над землей, желтыми огоньками горели в темноте.
– Вот мой дом – гараж с увеселительным чертогом наверху.
– Почему вы все-таки решили, что я вас искал?
– Меня или кого-нибудь вроде. Вы видели бой быков, Итен?
– Один раз в Арле после войны.
– Меня водил на это зрелище мой второй муж. Он обожал его. А я считаю, что бой быков создан для мужчин, которые трусоваты, а хотят быть храбрецами. Если вы видели бой быков, тогда вам это понятно. Помните, как после работы матадора с плащом бык пытается убить то, чего перед ним нет?
– Да.
– Помните, как он теряется, не знает, что делать, а иной раз просто стоит и будто ждет ответа? Тогда ему надо подсунуть лошадь, не то у него сердце разорвется. Он хочет всадить рога во что-то плотное, чтобы не пасть духом. Вот я и есть такая лошадка. И вот такие мужчины – растерянные, сбитые с толку – мне и достаются. Если они могут всадить в меня рог, все-таки это небольшая победа. Потом можно снова отбиваться от мулеты и шпаги.
– Марджи!
– Стойте! Я ищу ключ. А вы пока нюхайте жимолость.
– Но я только что после победы.
– Вот как? Разорвали плащ в клочья? Затоптали его в песок?
– Откуда вы знаете?
– Я знаю, когда мужчины ищут меня или другую такую Марджи. Осторожнее, лестница узкая. Не стукнитесь о притолоку. Выключатель вот здесь. Увеселительный чертог, мягкое освещение, запах мускуса… и глубь морей, где солнца нет!
– Вы и впрямь колдунья.
– Будто вам это неизвестно! Несчастная, жалкая захолустная колдунья. Садитесь здесь, у окна. Я включу ветерок, сама пойду и, как говорится, накину на себя что-нибудь легонькое, а потом поднесу вам высокий холодный бокал, чтобы вы прополоскали себе мозги.
– От кого вы слышали это выражение?
– Не догадываетесь?
– Вы хорошо его знали?
– Некую его часть знала. Ту часть мужчины, которую может знать женщина. Иногда эта часть – лучшее, что в нем есть, но только иногда. У Дэнни так оно и было. Он доверял мне.
Эта комната была словно альбом воспоминаний о Других комнатах – и там и сям кусочки, обрывки других жизней, как подстрочные примечания. Вентилятор в окне урчал чуть слышным шепотком.
Она вскоре вернулась в чем-то голубом – длинном, свободном, будто пенящемся, и принесла с собой облако духов. Когда я вдохнул этот запах, она сказала:
– Не бойтесь. Мэри не знает, что у меня есть такой одеколон. Вот, пейте – джин и хинная. Хинной я только сполоснула бокал. Это джин, чистый джин. Если лед поболтать в бокале, будет казаться, что вы пьете холодное.
Я выпил бокал сразу, как пиво, и почувствовал, что сухой жар джина разлился у меня по плечам и побежал вниз, к пальцам, будто покалывая кожу.
– Вот что вам было надо, – сказала она.
– Да, видимо.
– Я сделаю из вас хорошего храброго быка. Немножко сопротивления – так, самую малость, чтобы вы вообразили себя победителем. Быку это необходимо.
Я взглянул на свои руки, все исчерченные царапинами и маленькими порезами – следы вскрывания ящиков, – взглянул на ногти, не слишком чистые.
Она взяла мою трость с кушетки, куда я положил ее, войдя в комнату.
– Надеюсь, вам не понадобится подхлестывать себя?
– Вы мой враг?
– Это я-то, нью-бэйтаунская резвушка, ваш враг?
Я так долго молчал, что ей стало не по себе.
– Спешить некуда, – сказала она. – Времени для ответа у вас достаточно – вся жизнь. Пейте еще.
Я принял у нее из рук налитый доверху бокал, но губы и язык у меня так пересохли, что пришлось отпить немного, прежде чем заговорить, и заговорил я с трудом, будто сквозь какую-то шелуху в горле:
– Что вам от меня нужно?
– А вдруг я настроилась на роман?
– С человеком, который любит свою жену?
– Мэри? Да вы ее совсем не знаете.
– Я знаю, что она нежная, милая и в чем-то беспомощная.
– Беспомощная? Она кремень. Ее еще надолго хватит после того, как ваш моторчик совсем сработается. Она, как чайка, пользуется ветром, чтобы парить в небе и не махать без нужды крыльями.
– Это неправда.
– Грянет большая беда, и ее пронесет сквозь эту беду, а вы сгорите заживо.
– Что вам от меня нужно?
– Неужели вы не сделаете ни малейшей попытки соблазнить меня? Неужели вам не хочется выместить свою ненависть на старушке Марджи?
Я опустил недопитый бокал на столик, но она с быстротой змеи приподняла его, поставила на пепельницу и рукой вытерла мокрый кружок от донышка.
– Марджи! Я хочу узнать, какая вы.
– Не обманете! Вы хотите узнать, что я думаю о ваших подвигах.
– Я только тогда пойму, что вам от меня нужно, когда узнаю, какая вы.
– Надо думать, что вы это всерьез? Всего один доллар за тур. Путешествие по Марджи Янг-Хант с ружьем и фотоаппаратом. Я была милая славненькая девочка, умненькая девочка и довольно никудышная танцовщица. Встретилась с человеком, как говорится, в летах и вышла за него замуж. Он не то что любил меня – он был от меня без памяти. Для умненькой девочки это золотая жила. Танцевать мне не очень хотелось, а работать и вовсе – нож острый. Когда я дала ему отставку, это его так сразило, что он даже не потребовал от судьи включения пункта о вторичном замужестве. Вышла за другого, и мы с ним так прожигали жизнь, что он не выдержал – умер. Но уже двадцать лет каждое первое число приходит чек. Уже двадцать лет я палец о палец не ударила, только принимала подарки от обожателей. Двадцать лет! Трудно поверить, но так оно и есть. И я уже не та славненькая девочка.
Она сходила в свою крошечную кухню, прямо в руке принесла три кубика льда, опустила их в свой бокал и залила сверху джином. Бормочущий вентилятор внес в комнату запах морских отмелей, обнажившихся с отливом. Она тихо сказала:
– У вас будут большие деньги, Итен.
– Вы все знаете?
– Самые благородные патриции и те подлецы.
– Продолжайте.
Она широко повела рукой, и ее бокал отлетел к стене, кубики льда покатились по столу, как игральные кости.
– На той неделе моего верного воздыхателя хватил удар. Как только он сыграет в ящик, чеков больше не будет. Я старая, ленивая, и мне страшно. Вы у меня в резерве, но я вам не доверяю. Вы можете сыграть против правил. Можете вдруг стать честным-пречестным. Говорю вам, мне страшно.
Я встал и почувствовал, что ноги у меня отяжелели, не подкашиваются, а просто отяжелели, и будто они не подо мной, а где-то далеко.
– На что вы рассчитываете?
– Марулло тоже был моим другом.
– Понимаю.
– Вы не хотите лечь со мной? Я хороша в постели. По крайней мере, так мне говорят.
– Нет, не хочу, для этого вас надо ненавидеть.
– Вот потому-то я вам и не доверяю.
– Мы с вами что-нибудь придумаем. Я ненавижу Бейкера. Может, вы его с собой уложите?
– Как вам не стыдно! Джин на вас не действует?
– Действует, когда спокойно на душе.
– Бейкер знает, что вы сделали с Дэнни?
– Да.
– Как он это принял?
– Ничего, спокойно. Но повернуться к нему спиной я бы не рискнул.
– Альфио – вот кто должен был повернуться к вам спиной.
– Что это значит?
– Только то, о чем я догадываюсь. И на чем я могла бы сыграть. Не бойтесь, я ему не скажу. Он мой друг.
– Кажется, я вас понимаю. Вы разжигаете в себе ненависть, чтобы взмахнуть мечом. А меч-то у вас картонный, Марджи.
– Будто мне это не известно! Но я полагаюсь на свое чутье, Ит.
– Ну, поделитесь со мной, что оно вам подсказывает?
– Пожалуйста. Бьюсь об заклад, что десять поколений Хоули будут мордовать вас почем зря, а когда они устанут, вы сами возьметесь стегать себя мокрой веревкой и растравлять раны солью.
– Если это все так, при чем здесь вы?
– Вам понадобится друг, чтобы было перед кем изливаться, а я – единственная, кто пригоден на эту роль. Тайна тяготит, Итен. И вам это не так уж дорого обойдется – какой-нибудь небольшой процент.
– Ну, вот что: я пойду.
– Допейте свой джин.
– Нет, не хочется.
– Не стукнитесь о притолоку, когда станете спускаться, Итен.
На половине лестницы она догнала меня.
– Палку свою вы нарочно оставили?
– Нет, упаси боже!
– Вот она. А я подумала, может быть, это своего рода жертвоприношение?
На улице моросило, а к ночи в дождь жимолость пахнет еще сильнее. Ноги у меня подкашивались, так что нарваловая трость оказалась весьма кстати.
У толстяка Вилли на сиденье автомобиля лежала пачка бумажных полотенец, и он вытирал ими пот с шеи и с лица.
– А я ее знаю! Хотите пари?
– Не хочу проигрывать.
– Слушайте, Ит, тут вас разыскивает какой-то тип в «крайслере», с шофером.
– Что ему надо?
– Не знаю. Спрашивал, не попадались ли вы мне. Я не проболтался.
– Ждите от меня подарок к Рождеству, Вилли.
– Что у вас такое с ногами, Ит?
– Играл в покер. Пересидел.
– А-а, мурашки? Так если он опять мне встретится, сказать ему, что вы пошли домой?
– Пусть приходит в лавку завтра утром.
– «Крайслер-империал». Огромный, собака, длиной с товарный вагон.
На тротуаре у «Фок-мачты» стоял Джой – какой-то вялый, размякший.
– А я-то думал, вы укатили в Нью-Йорк за бутылочкой прохладительного.
– Слишком жарко. Духу не хватило. Пойдемте выпьем, Итен. Что-то я совсем раскис.
– Жарко, не хочется, Морфи.
– А пива?
– Пиво меня еще больше горячит.
– Что это за жизнь! Отбарабанил в банке и податься некуда. И поговорить не с кем.
– Жениться бы вам.
– Тогда уж и вовсе не с кем говорить.
– Может, вы и правы.
– Еще бы не прав. Женатый, да особенно крепко женатый, – самый одинокий человек в мире.
– Откуда вы это знаете?
– А я их вижу. И сейчас на такого смотрю. Возьму несколько бутылок холодного пива я пойду посмотрю, не захочет ли Марджи Янг-Хант поразвлечься со мной. Она поздно ложится.
– По-моему, ее нет в городе, Морфи. Она говорила моей жене, если не ошибаюсь, что хочет побыть в Мэне до тех пор, пока жара не спадет.
– Будь она проклята, эта Марджи! Ну ладно, ее убыток – бармену прибыль. Пойду поведаю ему печальные эпизоды из одной загубленной жизни. Он тоже не будет слушать. Ну, всего, Ит. Идите с Господом Богом. Так напутствуют в Мексике.
Нарваловая трость постукивала по тротуару, подчеркивая мое недоумение, зачем я солгал Джою. Она не будет болтать. Это испортит ей всю игру. Она хочет все время держать палец на предохранителе гранаты. А почему – не знаю.
Я свернул с Главной улицы на Вязовую и увидел у старинного дома Хоули «крайслер», похожий не столько на товарный вагон, сколько на катафалк, – черный, но не блестящий, потому что он был весь в дождевых капельках и маслянистых брызгах расплеснутой на шоссе грязи. Свет его фар смягчали матовые стекла.
Наверно, было очень поздно. В спящих домах на Вязовой не светилось ни одно окно. Я весь промок и вдобавок ступил где-то в лужу. Башмаки у меня жирно чавкали при каждом моем шаге.
Сквозь затуманенное ветровое стекло виднелся человек в шоферской фуражке. Я подошел к этой машине-монстру, постучал по стеклу, и оно сразу с электрическим подвыванием поползло вниз. В лицо мне пахнуло ненатуральной свежестью кондиционированного воздуха.
– Я Итен Хоули. Вы меня ищете? – И я увидел зубы – блестящие зубы, выхваченные из сумрака автомобильной кабины нашим уличным фонарем.
Дверца отворилась сама собой, и из «крайслера» вышел худощавый, хорошо одетый мужчина.
– Я от телевизионной студии «Данскам, Брок и Швин». Мне надо поговорить с вами. – Он посмотрел на шофера. – Только не здесь. К вам можно зайти?
– Что ж, зайдемте. У нас, наверно, все спят. Если вы будете говорить тихо…
Он пошел следом за мной по мощеной дорожке, проложенной через топкий газон. В холле горел ночник. Когда мы вошли, я поставил нарваловую трость в слоновую ногу.
Потом включил лампочку для чтения на спинке моего большого кресла с продавленными пружинами.
В доме стояла тишина – но какая-то не та тишина, что-то в ней чувствовалось неспокойное. Я посмотрел вверх, на двери спален, выходившие на площадку второго этажа.
– Наверно, что-нибудь серьезное, раз вы так поздно.
– Да.
Теперь я разглядел его. В этом лице представительствовали зубы, не получая никакой поддержки от усталых, но настороженных глаз.
– Мы не хотим гласности. Год выдался тяжелый, вы сами знаете. Скандал с викториной выбил у нас почву из-под ног, а тут еще эта история с комиссиями конгресса. Приходится быть осторожным. Сейчас очень опасное время.
– Может, вы мне все-таки скажете, в чем дело.
– Вы читали сочинение вашего сына «Я люблю Америку»?
– Нет, не читал. Он хотел преподнести мне сюрприз.
– И преподнес. Я не понимаю, как мы сразу этого не обнаружили, но факт остается фактом. – Он протянул мне голубую папку. – Прочтите, где отчеркнуто.
Я сел в кресло и открыл ее. Текст был напечатан то ли на пишущей машинке, то ли на одной из новых типографских машин с таким же шрифтом, но поля были все исчирканы жирным черным карандашом.
Итен Аллен Хоули Второй
Я ЛЮБЛЮ АМЕРИКУ
Что такое человеческий индивидуум? Атом, почти невидимый без увеличительного стекла, пятнышко на поверхности Вселенной; ничтожная доля секунды, несоизмеримая с безначальной, бесконечной вечностью; капля воды в бездонных глубинах, которая, испарившись, улетает вместе с ветром; песчинка, которой не долго ждать возврата к праху, породившему ее. Неужто же существо, столь малое, столь мелкое, столь преходящее, столь недолговечное, противопоставит себя поступательному движению великой нации, что пребудет в веках, противопоставит себя последующим порожденным нами поколениям, которые будут жить, доколе существует мир? Обратим же взоры к своей стране, возвысим себя чистым, бескорыстным патриотизмом и убережем отечество наше от всех грозящих ему опасностей. Чего мы стоим, чего стоит тот из нас, кто не готов принести себя в жертву на благо родной страны?
Я перелистал всю тетрадку и везде увидел следы черного карандаша.
– Узнаете?
– Нет. Ужасно знакомо… это что-то прошлого века.
– Правильно. Генри Клей. Речь, произнесенная в тысяча восемьсот пятидесятом году.
– А остальное? Тоже Клей?
– Нет. Надергано отовсюду. Тут и Дэниел Уэбстер, и Джефферсон, и даже – господи, прости! – кусочек из второй вступительной речи Линкольна. Я просто не понимаю, как это проскочило. Наверно, потому, что сочинений были сотни. Слава богу, что мы все-таки вовремя спохватились. Представляете себе? После всей этой истории с Ван Дореном [].
– Сразу видно, что не детская рука.
– Не понимаю, как это случилось. И ведь если бы не открытка, так бы все и прошло.
– Открытка?
– Открытка с видом Эмпайр-стейт-билдинг.
– Кто же ее прислал?
– Анонимная.
– Откуда она послана?
– Из Нью-Йорка.
– Покажите ее мне.
– Она у нас в сейфе на случай каких-нибудь неприятностей. Но ведь вы не пойдете на это?
– Что вам от меня нужно?
– Мне нужно, чтобы вы все забыли – будто ничего и не было. И если вы согласны, мы тоже так сделаем будто ничего и не было.
– Забыть это нелегко.
– Да слушайте, я просто говорю, чтобы вы держали язык за зубами и не причиняли бы нам никаких неприятностей. Год был тяжелый. Перед президентскими выборами к чему угодно придерутся.
Я захлопнул красивую голубую папку и отдал ему.
– Никаких неприятностей не будет.
Его зубы блеснули, как двойная нитка жемчуга.
– Я так и знал. Я так и говорил там, у нас. Я поинтересовался вами. У вас хорошее досье. Вы из почтенной семьи.
– Теперь, может быть, вы уйдете?
– Смею вас уверить, я понимаю ваши чувства.
– Благодарю вас. А я понимаю ваши. Что можно похоронить, того будто и не было?
– Мне бы не хотелось оставлять вас в таком настроении. Не надо сердиться. Я работаю в отделе информации и связи. Мы что-нибудь придумаем. Стипендию… или что-нибудь в этом роде. Что-нибудь вполне приемлемое.
– Неужели порок объявил забастовку и требует повышения заработной платы? Нет, прошу вас, уходите.
– Мы что-нибудь придумаем.
– Не сомневаюсь.
Я проводил его, снова сел в кресло и, потушив лампочку, стал прислушиваться к своему дому. Он пульсировал, как сердце, а может, это и было мое сердце и шорохи в старом доме. Мне захотелось подойти к горке и взять с руки талисман. Я уже встал и шагнул вперед.
Я услышал какой-то хруст и словно короткое ржание испуганного жеребенка, и кто-то пробежал в темноте, а потом все стихло. Мои мокрые башмаки чавкнули на ступеньках. Я вошел в комнату Эллен и включил свет. Она лежала, свернувшись, под простыней, голова – под подушкой. Когда я попробовал поднять подушку, она вцепилась в нее, и мне пришлось дернуть сильнее. Из уголка рта у нее текла струйка крови.
– Я поскользнулась в ванной.
– Вижу. Сильно ушиблась?
– Нет, не очень.
– Другими словами, это не мое дело?
– Я не хотела, чтобы его посадили в тюрьму.
Аллен сидел у себя, на краю кровати, в одних трусиках. Его глаза… Я невольно представил себе мышь, загнанную в угол и готовую отбиваться от щетки.
– Ябеда поганая!
– Ты все слышал?
– Я слышал, что эта гадина сделала.
– А ты слышал, что ты сам сделал?
Мышь, загнанная в угол, перешла в нападение.
– Подумаешь! Все так делают. Кому повезет, а кому нет.
– Ты в этом уверен?
– Ты что, газет не читаешь? Все до одного – до самой верхушки. Почитай газеты. Как начнешь витать в облаках, так читай газеты. Все это делают, и ты сам, наверно, когда-нибудь делал. Нечего на мне отыгрываться. Плевал я на всех. Мне бы только с этой гадиной рассчитаться.
Мэри разбудить нелегко, но тут она проснулась. А может быть, и вовсе не засыпала. Она была в комнате Эллен, сидела на краешке ее кровати. Уличный фонарь освещал ее, играл тенями листьев на ее лице. Она была как скала, огромная скала, противостоящая волнам прилива. Да, верно. Она – кремень, она – твердыня, несокрушимая и надежная.
– Ты ляжешь спать, Итен?
Значит, она тоже все слышала.
– Нет еще, радость моя.
– Опять куда-нибудь пойдешь?
– Да… погуляю.
– Пора спать. На улице дождик. Тебе непременно надо уходить?
– Да. Есть одно место, мне надо побывать там.
– Возьми дождевик. А то опять забудешь.
– Да, милая.
Я не поцеловал ее. Не мог поцеловать, когда рядом с ней лежал, укрывшись с головой, этот комочек. Но я положил ей руку на плечо, коснулся ее лица, а она была как кремень.
Я зашел на минутку в ванную за пачкой бритвенных лезвий.
Я стоял в холле, послушно отыскивая в шкафу свой дождевик, и вдруг услышал какую-то возню, какой-то шум, и топот, и Эллен, всхлипывая, шмыгая носом, кинулась ко мне. Она уткнулась кровоточащим носом мне в грудь и обхватила меня руками, прижав мне локти к бокам. И все ее детское тельце дрожало мелкой дрожью.
Я взял ее за чубчик и оттянул ей голову назад.
– Я с тобой.
– Нельзя, глупышка. Пойдем лучше в кухню, я тебя умою.
– Возьми меня с собой. Ты больше не вернешься.
– Что ты выдумываешь, чучело? Конечно, вернусь. Я всегда возвращаюсь. Пойди ляг и усни. Самой же лучше будет.
– Так не возьмешь?
– Тебя туда не пустят. Что же ты хочешь, стоять на улице в ночной рубашке?
– Не смей!
Она опять обняла меня и стала гладить мне руки, бока, засунула кулачки в карманы, так что я испугался, как бы она не нащупала там пачку бритвенных лезвий. Она у нас всегда такая ласкушка, обнималка, и всегда жди от нее каких-нибудь неожиданностей. И вдруг она отпустила меня и шагнула назад, подняв голову, и глаза у нее были сухие. Я поцеловал ее в перемазанную щеку и почувствовал на губах вкус подсыхающей крови. И пошел к дверям.
– Без палки пойдешь?
– Да, Эллен. Сегодня без палки. Иди спать, родная. Иди спать.
Я побежал. Мне кажется, я убегал от нее и от Мэри. Я услышал, как Мэри не спеша спускается по лестнице.
