Часть V
Вампир Арман
Глава 1
Весенний дождь. Светлый дождь, насытивший каждый зеленый листочек на деревьях, умывший все парижские мостовые. Казалось, поток дождевых струй пронизывал светом непроглядную тьму.
Бал в Пале-Рояле.
Король и королева танцевали на балу вместе со всеми. В темных уголках дворца затевались новые интриги. Кому какое дело до всего этого? Государства возникают и рушатся. Лишь бы не сгорели и остались в целости и сохранности хранящиеся в Лувре полотна великих художников.
Я вновь оказался среди моря смертных. Свежие лица с румянцем на щеках, горы напудренных волос над женскими головками, забитыми всяческими женскими глупостями, – некоторые прически украшают миниатюрные трехмачтовые корабли, деревья и птицы. Океан лент и драгоценностей. Гордо выпятившие грудь мужчины, разодетые, как боевые петухи, в атласных и шелковых плащах, похожих на павлиньи перья. От блеска бриллиантов больно глазам.
Время от времени я кожей ощущаю чьи-то голоса, слышу смех, тихие непристойные смешки, меня ослепляет сияние свечей и оглушает сотрясающая стены музыка.
В распахнутые двери врываются потоки дождя.
Запах смертных понемногу разогревает мой аппетит. Белоснежные плечи, белоснежные шеи, отбивающие вечный ритм здоровые, сильные сердца… Какие они все разные, эти разодетые в нарядные туалеты дети… Под прекрасного качества шенилью, под кружевами и вышивкой скрываются поистине первобытное варварство и жестокость; уставшие от высоких каблуков ноги нестерпимо болят; маски на лицах напоминают струпья на коже возле глаз.
Все дышат одним и тем же воздухом, он вылетает из уст одного и тут же попадает в уста другому. Все поглощают одну и ту же музыку, один и тот же свет, одно и то же быстротекущее мгновение.
Время от времени кто-то останавливает на мне взгляд, в котором явственно читается ожидание. Моя слишком белая кожа поначалу приводит их в недоумение, но ведь и сами они часто пускают себе кровь, чтобы сохранить нежную бледность собственной кожи. (Позвольте мне, господа, подержать для вас тазик во время этой процедуры. А потом выпить его содержимое.) Тогда как на мои глаза среди сияния драгоценных камней никто не обращает внимания.
И тем не менее меня со всех сторон окружают голоса. Я чувствую их запах… О! У каждого свой неповторимый аромат! И я словно слышу их призывы, как будто они манят меня отовсюду, словно чувствуют, кто я, и испытывают ко мне страстное желание.
На каком-то древнем, неведомом языке они призывают смерть, жаждут ее, когда она проходит по залу. Но разве они знают и понимают правду? Конечно же нет! Весь ужас в том, что я и сам ее не знаю! Да и кто я такой, чтобы нести в себе эту тайну, быть голодным настолько, чтобы поделиться ею с кем-либо? Какое имею право украсть вот эту стройную женщину и высосать кровь прямо из мягкой и нежной округлости ее маленькой груди?
А музыка все продолжала звучать. Это была музыка смертных. Краски перед глазами вдруг вспыхнули ярче, словно готовые вот-вот растаять. Голод мой усиливался. Он перестал быть просто отвлеченной мыслью. Он заставлял вибрировать мои вены. Кому-то суждено умереть. Не пройдет и минуты, как чья-то кровь окажется выпитой до последней капли. Я больше не в силах был думать об этом, знать, что это должно случиться, представлять сомкнувшиеся на горле пальцы, явственно ощущать пульсацию крови в венах, теплую плоть… Дайте же, дайте мне ее! Где? Где она?! Это мое тело! Это моя кровь!
Воспользуйся своей властью, Лестат! Усилием воли протяни, как змея, свой язык, чтобы отыскать и одним резким движением вырвать нужное тебе сердце!
Пухлые маленькие ручки, которые так хочется пожимать, мужские лица, украшенные коротко подстриженными светлыми бородками, подрагивающие под моими пальцами мускулы… у вас нет ни одного шанса…
И вдруг под восхитительными нарядами и украшениями моим глазам открылась невероятная картина разложения – я увидел скелеты.
Голые черепа под изысканными и вычурными париками, два пустых черных отверстия, обращенные на меня поверх веера… Зал был полон скелетов, слоняющихся в ожидании звона колоколов. Все выглядело точно так же, как в зале театра Рено, когда я смотрел со сцены на пришедшую в ужас после моего выступления публику.
Мне необходимо выйти отсюда. Это и есть смерть, и я могу убежать от нее, если сумею отсюда выбраться. Но я оказался в плену у смертных, тесным кольцом окружавших меня со всех сторон, как будто это ужасное место было не чем иным, как ловушкой для вампиров. Если я сейчас брошусь бежать, то приведу в ужас остальных и вызову панику. А потому я начал как можно осторожнее пробираться к выходу.
У дальней стены я краем глаза заметил призрачную фигуру, одетую в атлас, шелк и кружева. Арман!
Арман! Если он и звал меня, я не слышал его призывов. Если он в тот момент приветствовал меня, я этого не ощущал. Он просто стоял и смотрел на меня – а я видел сияние бриллиантов и изящные кружева с фестонами. Он был словно видение, словно Золушка, появившаяся на балу, словно Спящая Красавица, открывшая глаза среди пыли и смахивающая ее одним движением теплой и нежной руки. При виде этой поистине неземной красоты я едва не задохнулся.
Несмотря на вполне обычный для смертных наряд, Арман выглядел тем не менее существом совершенно сверхъестественным: ослепительно чистое лицо, темные бездонные глаза, абсолютно непроницаемые, время от времени вспыхивающие пламенем, словно приоткрывающие врата в ад. Когда он заговорил, голос его был очень тихим, почти умоляющим и в то же время дразнящим, заставляющим меня сосредоточенно прислушиваться к его словам.
– Ты искал меня всю ночь, – сказал он, – и вот я здесь. Я ждал тебя. Ждал тебя все это время.
Я стоял и смотрел на него, не в силах отвести взгляд. И тогда в голову мне вдруг пришла мысль, что никогда, сколько бы ни пришлось скитаться по этой земле, я не найду более полного и очевидного воплощения кошмара, который мы собой представляем, чем это поистине прекрасное существо.
В сравнении со всеми окружающими внешне он казался поразительно невинным и простодушным.
Но при взгляде на него я видел перед собой подземные склепы и слышал звуки литавр. Я видел незнакомые мне места, освещенные факелами, слышал таинственные песнопения, чувствовал, как моего лица касается жар огня. Но эти видения исходили не от него. Скорее они возникали из глубин моей собственной души.
Никола никогда так не притягивал меня к себе, не казался столь привлекательным. И никогда Габриэль не заставляла меня в такой степени чувствовать себя ее преданным рабом.
Господи, вот она, истинная любовь! Вот он, зов истинной страсти! Все, что я чувствовал до сих пор, было лишь слабой тенью моего нынешнего душевного восторга.
Мне показалось, что он послал мне мысленный импульс, говоря о том, что с моей стороны было неразумно думать, что все могло быть иначе.
– Кто может любить нас с тобой так, как только мы способны любить друг друга? – прошептал он, и мне показалось, что его губы дрогнули.
На него обращали внимание абсолютно все. Я видел, как люди, проходя мимо него, замедляли шаги и окидывали его с ног до головы пристальными взглядами. Когда он опускал голову, падающий под другим углом свет делал его еще прекраснее.
Я двинулся по направлению к нему. В какой-то момент мне показалось, что он поднял правую руку и поманил меня за собой, но в следующий миг я подумал, что ошибся. Он повернулся, и я увидел впереди стройную фигуру мальчика с тонкой талией и прямыми плечами, с тугими бедрами, скрытыми под шелковыми чулками. Возле самой двери мальчик обернулся и снова жестом поманил меня за собой.
В голову мне приходили безумные мысли. Я шел за ним, и мне казалось, что прежде ничего не происходило. Как будто не было подземного склепа у Невинных мучеников и не был этот мальчик ужасным демоном, пришедшим из далеких веков…
Мы сами были пределом своих желаний, и это спасало нас, а передо мной не простирался неведомый ужас моего вечного бессмертия… Мы плыли по волнам спокойного моря, видели вдали знакомые маяки… и для нас настало наконец время заключить друг друга в объятия.
Мы были одни в холодной и пустой комнате. Звуки далекого бала сюда почти не проникали. От недавно выпитой крови тело его было теплым, и я отчетливо слышал мощные удары его сильного сердца. Он еще теснее прижал меня к себе. За высокими окнами мелькали огни проезжающих мимо экипажей, и беспрестанно доносящиеся до нас с улицы тихие звуки давали ощущение безопасности и уюта, обещали все, что только может обещать Париж.
Я никогда не умирал. Жизнь начиналась сначала. Я протянул руки и прижал его к себе, слушая, как бьется его сердце. Я звал своего Никола, обращался к нему, чтобы предупредить о том, что все мы обречены. Капля за каплей из нас уходила жизнь, перед моими глазами стояли цветущие в саду яблони, и мне казалось, что я схожу с ума.
– Успокойся, успокойся, мой дорогой, – тихо шептал он мне, – нет ничего, кроме мира, покоя и наших сомкнутых рук.
– Тебе ведь известно, что для меня это было проклятой случайностью, – неожиданно заговорил я. – Я стал демоном против своего желания. Я все время плачу, словно потерявшийся ребенок. Я хочу вернуться домой.
– Да, да, конечно, – шептал он.
Вкус его губ был вкусом крови, но это была не человеческая кровь. Она была тем эликсиром, который дал мне Магнус, и я готов был отпрянуть от Армана. В тот момент я еще мог уйти. Я получил еще один шанс. Колесо сделало полный оборот.
Я кричал, что не стану пить, ни за что не стану пить, и вдруг почувствовал, как два горячих острых клыка с силой вонзились мне в шею и проникли в самые глубины моей души.
Я не в силах был пошевелиться. Все происходило точно так же, как и в ту ночь. Восторг, который я испытывал, был в тысячи раз сильнее, чем тот, который охватывал меня всякий раз, когда я держал в своих объятиях смертного. Я понимал, что он делает. Он насыщался мной! Опустошал меня!
Чувствуя, что он по-прежнему прижимает меня к себе, я опустился на колени. Из раны на шее неудержимым потоком хлестала кровь.
– Дьявол! – хотел было крикнуть я, но прошло какое-то время, прежде чем мне удалось произнести это слово. Тело мое было словно парализовано. – Дьявол! – снова прорычал я и, воспользовавшись замешательством Армана, отшвырнул его от себя.
Он рухнул на пол почти без сознания.
В ту же секунду я навалился на него, распахнул французское окно и выволок Армана в темноту ночи.
Пятки его царапали по камням, лицо превратилось в ужасную маску ярости. Потом я, крепко держа его за правую руку, принялся вертеть Армана из стороны в сторону, так что голова его запрокинулась и он не мог ни увидеть, ни догадаться, куда я его тащу, ни уцепиться за что-нибудь. Все это время я свободной рукой продолжал колотить его, пока кровь не хлынула у него из ушей, из глаз и носа.
Я волок его подальше от дворцовых огней. Он отбивался, стараясь освободиться, и заявлял, что непременно меня убьет, потому что теперь получил мою силу. Он выпил ее вместе с моей кровью, и в соединении с его собственной силой она сделает его непобедимым.
Совершенно обезумев, я схватил его за шею и прижал головой к дорожке. Я давил, душил до тех пор, пока из его разинутого рта крупными сгустками не потекла кровь.
Он не мог даже кричать. Колени мои буквально впились ему в грудь. Крепко сдавленная моими пальцами шея распухла, он вертел головой, а кровь все продолжала с булькающими звуками вырываться из его рта. Глаза его становились все больше и больше, но уже ничего не видели. Наконец, когда я почувствовал, что он ослабел и обмяк под моими руками, я отпустил его.
Однако потом вновь принялся избивать его и в конце концов вытащил шпагу, чтобы рассечь ему голову.
Пусть так и живет, если сможет. Пусть остается в таком виде бессмертным, если ему это удастся. Я уже замахнулся было шпагой, но в этот момент взгляд мой упал на его лицо. Струи дождя стекали по его щекам. Полуживой, не в состоянии даже молить меня о милосердии, не в силах пошевелиться, он пристально смотрел на меня.
Я ждал. Я хотел, чтобы он умолял меня. Я жаждал вновь услышать его коварный и обольстительный голос, который всего лишь на одно волшебное мгновение заставил меня поверить в то, что я снова жив, свободен и достоин уважения. Проклятый, непростительный обман. Ложь, которую я отныне не смогу забыть. Я жаждал, чтобы мой гнев преследовал его даже за порогом могилы.
Но он продолжал молчать.
И в это мгновение полного поражения и падения к нему вдруг вернулась его неземная красота.
Он лежал на посыпанной камнями дорожке всего в нескольких шагах от оживленной улицы, откуда доносился стук деревянных колес по мостовой и цокот лошадиных копыт, и был в эти минуты похож на искалеченного ребенка.
Но в этом ребенке были заложены вековое зло и вековые знания, и с его губ сейчас не слетали бесчестные обманы и мольбы. От него исходило ощущение того, что он есть на самом деле. Древнее, очень древнее зло, чьи глаза воочию видели те мрачные времена, о которых я мог только мечтать.
Я отпустил его, поднялся и вложил шпагу в ножны.
Потом отошел от него на несколько шагов и буквально рухнул на каменную скамью.
Вдалеке я заметил фигурки людей, занятых починкой сломанного французского окна во дворце.
Он лежал неподвижно. Вокруг царила темнота. Я смотрел на него совершенно равнодушно.
Лицо его непроизвольно оказалось повернутым ко мне. Спутанные, локонами вьющиеся волосы слиплись от крови. С закрытыми глазами и раскинутыми в стороны руками он казался забытым и брошенным порождением времени и сверхъестественной случайности, таким же несчастным, как и я сам.
Что сделало его таким, какой он есть? Мог ли он, такой юный и наивный, много веков назад хотя бы догадываться о значении принимаемого им решения? Не говоря уже об обетах или клятвах стать таким существом!
Я встал и медленно подошел к нему, а потом долго всматривался в него и в кровь, впитавшуюся в кружева рубашки и пятнами засохшую на лице.
Мне почудилось, что он вздохнул, что я услышал его отрывистое дыхание.
Глаза его по-прежнему оставались закрытыми, и любому из смертных, наверное, показалось бы, что его лицо лишено всякого выражения. Но я отчетливо ощущал его печаль. Я почувствовал, как она велика, хотя мне совсем этого не хотелось. И на какое-то мгновение я ясно понял, какая пропасть разделяет нас, лежит между его попыткой одержать надо мной верх и моим желанием всего лишь защитить себя самого.
В отчаянии он предпринял попытку покорить то, что даже не в силах был понять.
А я импульсивно, без всякого труда отразил нападение и поставил Армана на место.
Ко мне вновь вернулась боль, связанная с Никола, я вспомнил слова Габриэль по поводу брошенных им мне в лицо обвинений. Мой гнев не шел ни в какое сравнение с горем и отчаянием, которые испытывал он.
Возможно, именно по этой причине я наклонился и поднял Армана с земли. А быть может, я сделал это потому, что он был на редкость красив и казался таким потерянным, ведь в конце концов мы были с ним одного поля ягоды.
Вполне естественно, что один из ему подобных должен увести его оттуда, где рано или поздно его могут обнаружить смертные.
Он не сопротивлялся. Не прошло и минуты, как он уже стоял на ногах. Потом он, шатаясь, оперся на меня, я обнял его за плечи, чтобы помочь удержать равновесие, и мы медленно пошли прочь от Пале-Рояля в сторону улицы Сент-Оноре.
Я едва обращал внимание на проходящих мимо людей, но сразу же заметил стоящую в тени деревьев фигуру, от которой не исходило и намека на человеческий запах. Я догадался, что Габриэль ждет меня там уже довольно давно.
Она молча и неуверенно сделала несколько шагов вперед, и лицо ее исказилось при виде пятен крови на кружевах и царапин на белой коже Армана. Она протянула руки, чтобы помочь мне вести его, хотя едва ли понимала, что от нее требуется.
Где-то далеко в погруженном во тьму парке были остальные. Я явственно ощутил их присутствие задолго до того, как их увидел. Ники тоже был среди них.
Так же как и Габриэль, их привлек сюда шум, а может быть, какие-то непонятные, неизвестные мне мысленные призывы. Они просто стояли и смотрели нам вслед.
Глава 2
Мы довели Армана до платных конюшен, и там я посадил его на свою кобылу. Он был так слаб, что, казалось, вот-вот упадет с нее, поэтому я сел позади него, и все трое мы выехали из города.
Всю дорогу я размышлял о том, что должен теперь делать. Могу ли я позволить ему войти в свое убежище? Габриэль не возражала, но время от времени поглядывала в его сторону. Арман же за все время не произнес ни слова. Он сидел впереди меня, погрузившись в свои мысли, маленький и легкий, как ребенок. Однако он не был ребенком.
Конечно же, он всегда знал, где находится башня, и я задумался, что мешало ему проникнуть в нее. Неужели решетки были для него непреодолимой преградой? Теперь же я сам собирался пустить его внутрь. Но почему молчит Габриэль? Мы давно ожидали этой встречи, жаждали встретиться с ним, но она, конечно, знала, что он со мной сделал.
Мы подъехали к башне, спешились, и он пошел впереди меня. Когда я подошел к воротам, он уже ждал возле них. Доставая ключ, я думал о том, каких клятв и обещаний должен от него потребовать, прежде чем позволить ему войти в дом. Значат ли что-нибудь для таких, как он, созданий мрака законы гостеприимства?
В его огромных карих глазах застыло безразличное, почти сонное выражение, свидетельствующее о признании им полного крушения всех его надежд. Он долго смотрел на меня, а потом вдруг протянул руку и крепко обхватил пальцами один из прутьев в центре решетки. Застыв от удивления, я беспомощно наблюдал, как с громким скрежетом решетка выползает из своего каменного основания. Однако он быстро взял себя в руки и ограничился тем, что слегка погнул прутья. Он уже доказал, что хотел: при желании он в любой момент мог проникнуть в башню.
Я осмотрел погнутые прутья. Да, я победил его. Но мог ли я сделать то, что он только что сотворил? Не уверен. Как же я могу определить его силу, власть и возможности, если не знаю своих собственных?
– Пошли, – нетерпеливо произнесла Габриэль и первой стала спускаться по каменной лестнице в склеп.
Там было, как всегда, очень холодно – теплый весенний воздух не проникал в подземелье. Пока я зажигал свечи, она разожгла огонь в старинном камине. Он сидел на каменной скамье и наблюдал за нами. Я видел, как действует на него исходящее от огня тепло: он дышал теперь как-то по-иному, и тело его словно увеличилось в размерах.
Он оглядывался вокруг, как будто впитывая в себя свет. Взгляд его прояснился.
Трудно переоценить значение тепла для вампиров. Однако члены старинного общества начисто его отрицали.
Присев на другую скамью, я попытался увидеть все окружающее его глазами.
Все это время Габриэль оставалась стоять, но теперь она подошла к нему ближе. Потом достала платок и коснулась его лица.
Он смотрел на нее с тем же выражением, с каким смотрел на огонь в камине, на пламя свечей, на пляшущие по сводам потолка тени. Казалось, происходящее почти не интересует его.
Меня потрясло еще одно открытие: синяки и царапины на его лице почти исчезли, кости срослись, лицо вновь приняло прежние очертания. Осталась только большая, чем обычно, бледность от потери крови.
Сердце мое непроизвольно вздрогнуло, совсем как тогда, когда я слушал его голос на зубчатой стене башни.
Я вспомнил о боли, которую испытал во дворце, когда этот подлый обманщик вонзил мне в шею острые клыки.
Я ненавидел его всеми силами своей души.
И в то же время я не мог отвести от него взгляд. Габриэль причесала его и смыла с его рук кровь. Пока она делала это, он казался совершенно беспомощным. А на ее лице было написано искреннее любопытство; чувствовалось, что она жаждет быть рядом с ним, прикасаться к нему, исследовать каждую черточку его лица, каждый сантиметр тела. Она походила на ангела, на посланца небес. В мерцающем сиянии свечей они пристально смотрели друг на друга.
Он вновь повернулся к огню, слегка наклонился вперед, и взгляд его перестал быть равнодушным. В эти минуты он был почти похож на обыкновенного человека. Почти…
– Что ты собираешься теперь делать? – спросил я вслух, чтобы меня могла слышать и Габриэль. – Останешься ли в Париже и позволишь ли Элени и остальным спокойно заниматься тем, чем они хотят?
Он не ответил, продолжая пристально всматриваться во все, что его окружало. Взгляд его остановился на саркофагах. Трех саркофагах…
– Тебе, конечно, известно, кем они стали, – продолжал я. – Так ты покидаешь Париж или остаешься?
Мне показалось, что ему хочется вновь объяснить мне значение того, что я сделал с ним и остальными, но он тут же отказался от этой мысли. На мгновение лицо его сморщилось. Оно стало грустным, печальным и почти по-человечески страдальческим. Сколько же ему все-таки лет, подумал я. Как давно живет на земле человек, выглядящий так, как выглядит сейчас он?
Он слышал меня, но не захотел ответить. Потом взглянул на стоявшую возле камина Габриэль, вновь перевел взгляд на меня и безмолвно заговорил:
– Люби меня! Ты разрушил и уничтожил абсолютно все. Но если ты полюбишь меня, это можно восстановить, создать заново, на этот раз в другом виде. Люби меня!
Красноречивость и силу его мольбы невозможно передать словами.
– Что мне сделать, чтобы заставить тебя полюбить меня? – шептал он. – Что я могу дать тебе? Поведать тебе обо всем, что я видел? Открыть секрет нашего могущества? Тайну собственного существования?
Мне показалось, что я совершу святотатство, если сейчас отвечу ему. И так же, как в ту ночь на стене, я едва не разрыдался. Его безмолвный голос был удивительно чист, и в нем так явственно отражались его чувства, как если бы он на самом деле высказывал их вслух.
Я вдруг подумал, что он разговаривает со мной так, как, наверное, разговаривали бы, существуй они в действительности, ангелы. То же самое я думал, когда слушал его возле алтаря собора Нотр-Дам.
От неуместных мыслей меня отвлекло осознание того, что он находится сейчас рядом со мной. Он обнял меня и прижался лбом к моему лицу. И вновь я услышал его молчаливое обращение ко мне, но теперь оно звучало не так соблазнительно и искушающе, как в Пале-Рояле. Я вновь слышал голос, зовущий меня с расстояния многих миль, говорящий мне о существовании вещей, которые способны понять только мы двое и постичь которые не дано смертным. Он говорил, что, если я доверюсь ему, открою ему секреты и поделюсь своим могуществом, он отдаст мне все, чем владеет сам. Сам того не желая, он пытался меня уничтожить, но не сделал этого и потому полюбил еще сильнее.
Его предложение было одновременно и мучительным и соблазнительным. Однако я чувствовал, что оно таит в себе опасность. Именно это слово – «опасность» – невольно пришло мне в тот момент на ум.
Не знаю, что видела и слышала Габриэль. Не знаю, о чем она тогда думала.
Инстинктивно я избегал встречаться взглядом с Арманом. В эти минуты мне больше всего хотелось взглянуть ему в глаза, понять, что у него на уме, но я твердо знал, что не должен это делать. Перед моим взором вновь возникли скелеты на кладбище Невинных мучеников, отблески адских костров, которые я видел в Пале-Рояле. И никакой бархат, никакие кружева восемнадцатого века не в силах были возвратить ему человеческое лицо.
Мне не удалось скрыть свои мысли, и мне было больно оттого, что я не мог ничего объяснить Габриэль. Невозможность мысленного общения с нею, разделяющее нас безмолвие были особенно невыносимыми.
Только с ним я мог беседовать подобным образом, только с ним мог видеть одни и те же сны. Благоговейный страх заставлял меня цепляться за него, и вопреки собственным сомнениям и желаниям я был не в силах отпустить его.
– Да, – шептал он, – уезжай из Парижа. Но только возьми меня с собой. Я не знаю, как мне теперь жить. Со всех сторон меня окружает ужас, повсюду мне видятся только кошмары. Пожалуйста…
– Нет! – услышал я собственный голос.
– Неужели я для тебя ничего не значу?
Он повернулся к Габриэль. Ее лицо мучительно исказилось. Не знаю, что творилось в тот момент в ее душе, но я вдруг с болью понял, что он обращается к ней и при этом не позволяет мне услышать их разговор. Каков будет ее ответ?
– Неужели во всем мире вы никого не уважаете и вам не дорог никто, кроме вас самих? – Теперь уже он обращался к нам обоим.
– Сегодня ночью я мог тебя уничтожить, – ответил я. – И только уважение удержало меня от этого шага.
– Нет, – он совсем по-человечески покачал головой, – ты никогда не смог бы убить меня.
Я улыбнулся. Возможно, он был совершенно прав. И в то же время мы уничтожали его, но совершенно другим способом.
– Да, – подтвердил он, – это правда. Вы меня убиваете. Помогите мне, – прошептал он. – Подарите всего лишь несколько коротких лет из той вечности, что ждет впереди вас обоих. Умоляю вас! Это все, о чем я прошу.
– Нет, – снова ответил я.
Он сидел на скамье всего в футе от меня и смотрел мне прямо в глаза. И вдруг лицо его стало мрачнеть и быстро меняться, морщась и искажаясь от ярости. Создавалось впечатление, что он вообще лишен плоти и только усилием воли заставляет себя казаться столь очаровательным и красивым. А когда воля его слабеет, он тает, словно восковая кукла.
Однако он снова – почти мгновенно – вернул себе прежний вид. «Галлюцинация» исчезла.
Он встал и попятился от меня, пока не уперся спиной в камин.
Исходящая от него мощная воля была почти осязаемой. Глаза его словно жили сами по себе, не принадлежа ни ему, ни кому бы то ни было еще на земле. Пылающий за спиной огонь создавал нечто вроде нимба над его головой.
– Я проклинаю тебя! – прошептал он.
Я почувствовал укол страха.
– Я проклинаю тебя! – снова повторил он, подходя ко мне ближе. – Что ж, люби смертных и живи так, как тебе хочется, беспечно и бездумно, с любовью ко всему и жаждой получить все на свете. Но настанет час, когда спасти тебя сможет только любовь тебе подобного. – Он бросил взгляд на Габриэль. – Я не имею в виду таких, как она, детей.
Эти слова произвели на меня столь сильное впечатление, что я не сумел его скрыть. Я почти непроизвольно вскочил со скамьи и бросился к Габриэль.
– Я пришел к тебе не с пустыми руками, – сознательно понизив голос, настойчиво продолжал он. – Я пришел не как нищий, которому нечего предложить взамен. Посмотри на меня. Неужели ты не нуждаешься в том, что видишь во мне, ведь я тот, у кого достаточно силы и могущества, чтобы помочь тебе преодолеть все испытания и преграды, которые ждут впереди?
Он сверкнул глазами в сторону Габриэль и на какое-то мгновение задержал взгляд, словно устанавливая с ней невидимую связь. И вдруг я заметил, как она вся напряглась и задрожала.
– Оставь ее! – крикнул я.
– Ты не знаешь, о чем я говорил с ней, – сказал он. – Я не пытаюсь обидеть ее. Но скажи, что со своей любовью к смертным успел ты сделать?
Я знал, что, если не остановлю его, он совершит нечто ужасное, причинит боль мне или Габриэль. Ему было известно все, что случилось с Ники. В этом я был уверен. И если я в самой глубине души хотел покончить с Ники, он непременно узнал и об этом. Зачем я позволил ему войти сюда? Почему не подумал о том, что он способен на многое?
– Неужели ты не понимаешь, что это не более чем жалкая пародия? – продолжал он все так же тихо и мягко. – Каждый раз смерть и последующее пробуждение будут опустошать человеческую душу. И тогда одни будут вечно ненавидеть тебя за то, что ты отнял у них жизнь, а другие ударятся в крайности, которые ты так презираешь. Кто-то станет безумствовать и неистовствовать, а кто-то превратится в неподвластное тебе чудовище. Иные позавидуют твоему превосходству, а иные просто отдалятся, начисто исключат тебя из своего разума. – Он бросил взгляд на Габриэль и едва заметно улыбнулся. – Между тобой и ними всегда будет существовать непроницаемая завеса. Ты можешь создать целый легион и все равно будешь обречен на вечное и полное одиночество!
– Я не желаю тебя слушать. Все это не имеет никакого значения.
Я заметил, что Габриэль переменилась в лице. Теперь она смотрела на него с нескрываемой ненавистью.
Он горько усмехнулся, хотя едва ли можно было назвать это смехом.
– Возлюбленные с человеческими лицами, – насмешливо произнес он. – Разве ты не понимаешь, что жестоко ошибаешься? Один люто тебя ненавидит, а другая… что ж, другая, напившись темной крови, стала еще холоднее, чем была. Или я не прав? Но даже у нее, такой сильной и хладнокровной, бывают моменты, когда она страшится своего бессмертия. А кого она может винить в том, что произошло с ней?
– Ты просто глупец! – прошептала Габриэль.
– Ты пытался уберечь скрипача. Но тебе и в голову не приходило спасти ее!
– Замолчи! – воскликнул я. – Или я тебя возненавижу! Ты этого добиваешься?
– Но я лишь говорю правду, и ты это знаешь. А что никому из вас никогда не доведется узнать, так это всю глубину обиды и ненависти, которые каждый из вас испытывает! Глубину страданий! И глубину любви!
Он замолчал, а я не мог ничего ему ответить. Он делал сейчас именно то, чего я так боялся. А я не знал, как защитить себя.
– Если сейчас ты уйдешь от меня вместе с ней, тебе придется совершить это снова, – продолжал он. – Никола тебе не получить никогда, а она уже давно мечтает от тебя освободиться и ищет способы, как это сделать. В отличие от нее ты никогда не сможешь жить один.
Я не мог ничего ему ответить, но заметил, как сузились глаза Габриэль и как жестко сжались ее губы.
– А это значит, что придет время, когда ты станешь искать других смертных, – снова заговорил Арман, – в надежде на то, что Обряд Тьмы поможет тебе обрести любовь, которой ты так жаждешь. И из этих новообращенных, непредсказуемых в своих мыслях и поступках детей ты надеешься построить для себя крепость, чтобы спастись от времени? Что ж, хорошо, если такая крепость устоит хотя бы в течение полувека. Предупреждаю: защититься от времени ты сможешь только с помощью таких же сильных и наделенных мудростью существ, как ты сам.
Крепость для защиты от времени… При всем моем невежестве эти слова произвели на меня впечатление. Дремавший в душе страх вновь проснулся и стал еще сильнее.
На какой-то миг он отдалился от меня. На фоне пылающего в камине огня он казался невероятно красивым: темные пряди сверкающих волос слегка касались гладкого и совершенно чистого лба, а на губах играла почти счастливая и поистине неземная улыбка.
– Если мы не будем придерживаться древних обычаев, разве сможем мы обрести друг друга? – спросил он. – Кто еще сумеет разделить твои страдания? Кто еще способен понять, что творилось в твоей голове в тот вечер, когда ты стоял на сцене своего маленького театра и нагонял ужас на тех, кого так любил?
– Не смей говорить со мной об этом! – прошептал я, чувствуя, что его слова, голос и глаза лишают меня воли и неудержимо влекут к себе. Я был близок к экстазу, который испытывал в ту ночь на сцене. Всеми силами я тянулся к Габриэль, обращался к ней за помощью.
– Кто еще способен понять, о чем ты думал, когда мои неверные подданные бесновались под музыку твоего обожаемого скрипача и устроили это ужасное представление на бульваре? – снова спросил он.
Я молчал.
– Театр вампиров… – Губы его растянулись в печальной улыбке. – Понимает ли она иронию и жестокость этих слов? Знает ли, что ты чувствовал, когда совсем еще юным стоял на сцене и слушал восторженные крики публики, которая приветствовала тебя? Когда время было твоим другом, а не врагом, как сейчас. Что ты испытывал, когда за кулисами, стоило тебе протянуть руки, и все твои друзья, маленькая семья, тотчас бросались в твои объятия и прижимались к тебе со всех сторон?..
– Остановись, прошу, замолчи!
– Способен ли кто-либо еще оценить твою душу?
Колдовство! Чародейство! Пользовался ли им кто-либо с большим умением и искусством? В действительности за безудержным потоком его слов скрывалось нечто совсем другое. «Приди ко мне, и я стану солнцем, вокруг которого ты будешь вечно вращаться, мои лучи осветят, откроют те тайны, которые ты не желаешь открывать никому. И тогда я, обладающий возможностями и властью, о которых ты не имеешь ни малейшего понятия, завладею тобой и уничтожу тебя!»
– Я уже спрашивал, чего ты от меня хочешь, – обратился я к нему. – Что тебе нужно от меня на самом деле?
– Мне нужны вы, – ответил он. – Ты и она! Я хочу, чтобы на дорогах судьбы нас стало трое!
– А не того ли, чтобы мы сдались и подчинились тебе?
Я покачал головой. Лицо Габриэль выражало настороженность и отвращение. Арман уже не сердился и не кипел от злобы. И все же он вновь произнес:
– Я проклинаю тебя!
Его сказанные обманчиво спокойным тоном слова прозвучали для меня как торжественная клятва.
– Я предложил тебе свои услуги в тот момент, когда ты оказался сильнее меня, – сказал он. – Вспомни об этом, когда твои собственные Дети Тьмы нанесут тебе удар в спину, когда они восстанут против тебя. Вспомни обо мне!
Его слова потрясли меня. Потрясение было гораздо более сильным, чем то, которое я испытал в минуты ужасного прощания с Никола в театре Рено. Я ни секунды не боялся в подземном склепе кладбища Невинных мучеников, но испытывал страх здесь, в этой комнате, с той самой минуты, как мы сюда вошли.
В нем снова закипал гнев, на этот раз слишком сильный, чтобы он мог его скрыть.
Он опустил голову и отвернулся. Прижав руки к груди и став вдруг каким-то очень маленьким, он стоял лицом к огню и изобретал угрозы одну страшнее другой, придумывая, как бы причинить мне боль посильнее. Хотя ни одна из угроз так и не сорвалась с его губ, я слышал их все до единой.
Буквально на долю секунды что-то отвлекло мое внимание. Быть может, мигнуло пламя свечи, а может, я сам моргнул.
Как бы то ни было, но он исчез. Точнее, попытался исчезнуть. Я успел заметить лишь темную тень, удаляющуюся от камина.
– Нет! – громко крикнул я, устремляясь за кем-то почти невидимым, и в следующую секунду уже держал его в своих объятиях, а он снова обрел плоть.
Он умел двигаться очень быстро, но я оказался еще проворнее, и вот мы стояли лицом к лицу возле самой двери склепа. Я снова и снова повторял свое «нет», отказываясь его отпустить.
– Нет, только не так! Ты не можешь уйти вот так! Мы не должны расстаться с ненавистью в душе, только не это!
Неожиданно я как будто совершенно лишился воли. Я мог лишь обнимать его и прижимать к себе так крепко, что он не мог не только вырваться, но даже пошевелиться.
Мне было совершенно все равно, кто он на самом деле и что сделал со мной в тот проклятый момент, когда бессовестно меня обманул; я уже не помнил о том, что он хотел подчинить меня своей воле; мне не было никакого дела до того, что я навсегда перестал быть смертным человеком.
Я хотел только одного: чтобы он остался. Кем бы он ни был, я жаждал жить рядом с ним и знал, что все сказанное им было правдой. И в то же время так, как хочет он, не может быть никогда. Он никогда не получит над нами власть. Он не сможет разлучить нас с Габриэль.
Хотел бы я знать, понимает ли он сам, чего у нас просит? Возможно ли, что он верит всему, о чем говорит?
Не спрашивая на то его согласия, я молча довел Армана обратно до скамьи возле камина. Меня вновь охватило ощущение опасности, страшной опасности. Но это не имело значения. Он должен остаться здесь, с нами.
Габриэль ходила из угла в угол и что-то бормотала себе под нос. Плащ свешивался с ее плеча, и казалось, что она совершенно забыла о нашем присутствии.
Арман внимательно наблюдал за ней. Наконец она резко обернулась и обратилась к нему.
– Ты приходишь и говоришь: возьмите меня с собой. Ты говоришь: любите меня. Намекаешь на то, что тебе известно очень многое, в том числе и древние секреты. Но не даешь в результате ничего, кроме обмана и лжи.
– Я продемонстрировал вам свои возможности, чтобы вы смогли понять, – тихо ответил он.
– Нет, ты проделывал свои трюки, чтобы понять самому, – возразила она. – Ты посылал нам видения и картины, причем по-детски примитивные. Ты только этим и занимался. Возвышенными иллюзиями соблазнял Лестата во дворце, но только лишь затем, чтобы напасть на него. А здесь, в башне, когда мы получили передышку в нашей борьбе, что сделал ты? Попытался поссорить нас с Лестатом, посеять между нами раздор…
– Да, признаю, я действительно соблазнял Лестата иллюзиями, – перебил он Габриэль, – но все, что я говорил здесь, правда. Ты уже сейчас презираешь своего сына за его любовь к смертным, за то, что он испытывает потребность постоянно быть рядом с ними, за привязанность к скрипачу и уступки его желаниям. Ведь ты же знала, что Темный Дар сведет Никола с ума и в конце концов уничтожит! И ты действительно жаждешь освободиться от всех до единого Детей Тьмы! От меня тебе не удастся это скрыть.
– Да ты просто глуп! – ответила она. – Ты видишь, но не способен понять то, что видишь. Сколько лет ты успел прожить в своей смертной жизни? Ты хоть что-нибудь о них помнишь? Ты не способен оценить всю глубину моей любви к сыну. Я любила его так, как никого и никогда на свете. В моем одиночестве сын для меня – все! Как же ты не смог постичь то, что увидел?
– Нет, это ты не способна понять, – вновь возразил ей Арман. – Если бы ты когда-нибудь испытывала истинную любовь и привязанность к кому-либо, то признала бы, что твои чувства к сыну ровным счетом ничего не стоят.
– Все это пустые разговоры… – вмешался я.
– Нет, – решительно и без всяких колебаний перебила Габриэль. – Нас с сыном связывает слишком многое. Я прожила на свете пятьдесят лет и за все это время не встретила никого, кроме моего сына, кто обладал бы такой же сильной волей, как у меня. А то, что нас с ним разделяет, мы всегда можем устранить, уничтожить все разногласия. Но как можем мы принять тебя в семью и сделать одним из нас, если ты используешь наши мелкие несогласия, чтобы разжечь между нами огонь вражды? И, что еще важнее, кем ты себя вообразил, кто ты такой, чтобы быть уверенным в том, что мы захотим тебя принять?
– Мои наставления – вот в чем вы сейчас нуждаетесь, – промолвил он. – Ваш путь только начинается, и у вас недостаточно веры, чтобы крепко стоять на ногах, следуя по этому пути. Вы не сможете выжить без чьей-либо помощи…
– Миллионы живут без веры и без чужих наставлений. Это ты не в состоянии обойтись без них, – возразила она.
Я почувствовал исходящие от него боль и страдание. Но она ровным, лишенным выражения голосом продолжала говорить:
– Я, например, хочу знать, почему на земле существует красота. Почему природа продолжает создавать все новые и новые ее формы? Какая связь между грозой и теми чувствами, которые она в нас вызывает? Если Бог не существует, если все эти понятия не объединены в одну метафорическую систему, почему же тогда они продолжают обладать властью над нами? Лестат называет все это Садом Зла, но для меня этого недостаточно. И я должна признаться тебе, что мое маниакальное любопытство, назови его как угодно, способно отвлечь меня от моих жертв – от смертных. Оно заставляет меня удаляться на природу, подальше от всего, что создано людьми. И я допускаю, что когда-нибудь оно может заставить меня покинуть собственного сына, потому что он чересчур привязан ко всему человеческому.
Она подошла к Арману и, прищурившись, пристально взглянула ему в глаза. В этот момент ничто не напоминало в ней женщину.
– Это тот светильник, который помогает мне видеть Путь Дьявола, – продолжала она. – А что освещает этот путь для тебя? Чему ты действительно успел научиться, кроме поклонения дьяволу и своих предрассудков? Что тебе известно о нас и о том, как мы появились? Расскажи, и, возможно, это будет действительно чем-то заслуживающим внимания. А быть может, не будет стоить ничего.
Он буквально лишился дара речи и не в силах был скрыть свое изумление.
Он смотрел на нее с искренним смущением, а потом поднялся со скамьи и отошел в сторону, явно стараясь избежать встречи с нею лицом к лицу и уставившись перед собой невидящим взглядом. Он явно был повержен и совершенно пал духом.
Наступила полная тишина. И в этот момент мне вдруг отчаянно захотелось выступить в его защиту. Габриэль высказывала неприукрашенную правду о тех вещах, которые интересовали ее. Сколько я ее помню, она поступала так всегда, и всегда в ее манере так говорить было что-то пренебрежительное, отчасти жестокое.
Она предложила ему поставить себя на ее место и подняться до ее уровня. И он оказался униженным и загнанным в угол. Его полная беспомощность начинала меня тревожить. Я видел, что ему не оправиться от ее нападения.
Он повернулся и направился к скамье, как будто собираясь сесть на нее, потом снова повернулся и пошел к саркофагам, потом к стене… Казалось, их твердые поверхности отталкивают его, вызывают у него неприязнь, словно его воля натыкается на них в том невидимом пространстве, в котором он сейчас блуждает.
Он вышел из комнаты и стал подниматься по узкой лестнице, потом развернулся и двинулся обратно.
Его мысли были наглухо закрыты от нас, а быть может, что еще хуже, он вообще лишился способности думать.
Перед его глазами мелькали лишь простейшие картины и образы – отражение того, что он когда-либо видел: обитая железом дверь, свечи, огонь. Перед ним воскресали парижские улицы, торговцы и мальчишки-газетчики, проносящиеся мимо кабриолеты; он слышал отдаленные звуки музыки и ужасную какофонию слов и фраз из тех книг, которые ему пришлось прочитать совсем недавно.
Я больше не мог выносить все это, но Габриэль молча сделала мне знак, чтобы я оставался на месте.
Что-то возникало в старинном склепе, что-то происходило в самой его атмосфере.
Что-то явно менялось. Таяли свечи, огонь в камине трещал, и алые языки лизали почерневшие камни на задней стенке. Внизу, в других склепах, забегали крысы.
Арман стоял в проеме одной из арок, и казалось, что он стоит там уже много часов, хотя на самом деле это было не так. Габриэль застыла в дальнем углу комнаты, лицо ее было холодным и сосредоточенным, а глаза сияли как никогда и казались маленькими звездами.
Арман собирался говорить с нами, но он не намерен был давать какие-либо объяснения. Тому, что он готов был нам рассказать, нельзя было даже придумать название. Мы как будто вскрыли его душу, и теперь образы лились из него потоком крови.
Арман стоял, обхватив себя руками, и походил сейчас на маленького мальчика. И я понял, что тогда чувствовал. Это было поистине чудовищное единение, невероятная близость с другим существом, близость, которая заставляет даже восхитительные моменты убийства казаться далекими, туманными и вполне управляемыми. Он весь раскрылся нам навстречу и не в силах был больше сдерживать рвущийся наружу поток картин и образов, заставляющих его древний внутренний голос звучать нежно, просительно, даже заискивающе.
Может быть, в этом и состояла та опасность, которую я чувствовал все это время, может быть, это и было источником, причиной моего страха? Но, даже сознавая это, я сдался и уступил, мне вдруг подумалось, что все великие уроки в своей жизни я усваивал только благодаря полному отказу от страха. И вновь страх раскалывал мою скорлупу, чтобы в моей жизни появилось что-то новое.
Никогда, ни в моей смертной, ни в бессмертной жизни, мне не угрожали единение и близость, подобные этим.
Глава 3
История жизни Армана
Комната исчезла. Стены будто растворились. Появились всадники. Черная туча росла на горизонте. Вопли ужаса. Золотоволосый ребенок в грубой крестьянской одежде все бежит и бежит вперед. Вокруг него уже целая орда всадников, они хватают его, мальчик вырывается, отбивается, но его уже перебрасывают поперек седла, и всадник уносится к самому краю света. Этим ребенком был Арман.
Все происходило в степях южной России, но Арман тогда не знал, что это Россия. Он знал лишь маму, отца, то, что на свете существуют Бог и дьявол, что есть церковь. Однако ему не было известно ни имя его родины, ни название родного языка, ни то, что похитившие его всадники – татары. Не мог он знать и того, что уже никогда больше не придется ему увидеть тех, кого он любил.
Тьма, корабль плывет по волнующемуся морю, ребенок страдает от непрекращающейся тошноты, он охвачен отчаянием и ужасом. И вот на горизонте возникает невероятное скопление величественных зданий Константинополя эпохи заката Византийской империи с ее фантастическим скоплением народов и крупнейшими рынками рабов. Невероятное смешение языков, угрозы, высказываемые на международном языке жестов, и вокруг – одни только враги, которых не умилостивить и от которых не укрыться нигде.
Пройдут годы и годы его жизни после смерти, прежде чем Арман найдет в себе силы вернуться в то ужасное время и дать окружающим имена, вспомнить о византийских судебных чиновниках, которые обязательно кастрировали бы его; о непременно сделавших бы то же самое сыновьях ислама – смотрителях гаремов; о гордых воинах властителей Египта мамелюках, которые обязательно взяли бы его с собой в Каир, будь он выше и сильнее; о нарядных и сладкоголосых венецианцах в коротких бархатных камзолах и туго обтягивающих ноги рейтузах – эти люди произвели на него неизгладимое впечатление. Но они, христиане, при том что он сам был христианином, лишь с улыбкой переглядывались между собой, когда рассматривали его, а он безмолвно стоял, не в силах умолять и уже ни на что не надеясь.
Я видел лежащую перед ним водную гладь Эгейского и Адриатического морей. Его снова безудержно тошнило, он молил о смерти и в душе дал себе клятву, что не будет жить.
Потом над блестящей поверхностью лагуны поднялись венецианские дворцы, построенные в марокканском стиле. Его привели в дом с огромным количеством комнат, с дюжинами и дюжинами потайных ходов и секретных помещений. Солнечный свет с трудом проникал сюда сквозь зарешеченные окна. Его окружили другие мальчики, говорящие на певучем и мягком языке, который назывался венецианским диалектом. Потом были угрозы и уговоры. От него требовали, чтобы, забыв о своих страхах и предрассудках, он совершил то, что считал грехом. Совершил его вместе со многими и многими незнакомцами, появлявшимися в этом освещенном факелами царстве мрамора, где в каждой комнате перед ним возникали все новые картины теплоты и нежности, рано или поздно уступающие место невыразимому и жестокому желанию. Каждый раз все завершалось одним и тем же ритуалом.
Наконец однажды вечером, после того как он в течение многих дней отказывался подчиниться и потому уже едва не умирал от голода и ни с кем не разговаривал, его снова втолкнули в одну из комнат. Он был грязен и почти ослеп, попав после многих дней заточения в темноте на яркий свет, а перед ним стоял человек в костюме из красного бархата, с тонким и почти светящимся лицом. Человек протянул руку и нежно коснулся его холодными пальцами, а потом Арман словно сквозь сон увидел, как из руки в руку перешли несколько монет, и у него не было сил даже заплакать. Это была очень большая сумма. Его продали. Это лицо… оно было таким гладким, что его легко можно было принять за маску.
В последний момент он все же разрыдался. Он плакал и говорил, что будет слушаться, что не станет больше сопротивляться. Умолял сказать, куда его ведут, и вновь клялся, что станет послушным… Когда его тащили вниз по лестнице к темной, пахнущей водорослями воде, он снова почувствовал нежное и одновременно твердое прикосновение холодных пальцев нового господина. И вдруг к его шее прижались мягкие губы, и этот поцелуй, против которого невозможно было устоять, обещал, что ему никто больше не причинит вреда.
О, сколько любви, бесконечной любви было в этом поцелуе вампира! Она окутывала Армана и очищала его, в ней была заключена вся вселенная. Его посадили в гондолу, и лодка огромным зловещим жуком понеслась по узким каналам к другому огромному дому.
Он опьянел от удовольствия, от прикосновения белых с шелковистой кожей рук, причесывающих его волосы, от голоса, шепчущего ему, что он очень красив, от лица, которое то искажалось от переполняющих его обладателя эмоций, то прояснялось и почти светилось, как будто было вылеплено из алебастра и украшено бриллиантами. Иногда оно походило на пруд, в котором отражается лунный свет. Коснись его кончиком пальца, и поверхность оживает, но уже через секунду вновь становится спокойной и гладкой.
Он пьянел по утрам от воспоминаний об этих поцелуях, когда в одиночестве бродил по дому, открывая одну за другой двери, за которыми видел множество книг, географических карт, скульптур из гранита и мрамора, или когда другие ученики Мастера, обнаружив его в одной из комнат, спокойно отводили его на рабочее место и терпеливо объясняли, что он должен делать, показывали, как смешивать краски и добиваться чистоты цвета с помощью яичного желтка, как покрывать поверхность дерева лаком. Они брали его с собой на леса, где осторожными мазками касались самых краев огромной картины, изображающей небо, облака и ангелов на их фоне. Они объясняли ему, что прекрасных лиц, рук и крыльев этих ангелов может касаться только кисть Мастера.
Он пьянел от удовольствия, когда вместе со всеми сидел за длинным столом и наслаждался вкусом блюд, которые ему не приходилось пробовать в своей жизни, и чудесным вином, какого до этого никогда не пил.
Он засыпал лишь затем, чтобы проснуться в сумерках и увидеть возле огромной кровати Мастера, невообразимо красивого в своем костюме из красного бархата, с густыми светлыми волосами, сияющими в отблесках света, и полными счастья, сверкающими кобальтовыми глазами. И поцелуи, от которых можно было умереть…
– О да… я никогда не разлучусь с тобой… да, да… ничего не бойся…
– Скоро, уже совсем скоро, мой дорогой, мы воистину соединимся… скоро…
Факелы ярко освещают весь дом. Мастер с кистью в руке стоит на лесах…
– Встань там, на свету, не шевелись…
И долгие часы он стоит, застыв в одной позе, а перед рассветом видит лицо ангела, так напоминающее его собственное. Потом улыбающийся Мастер уходит по бесконечному коридору.
– Нет, Мастер, пожалуйста, не уходите, не оставляйте меня, возьмите меня с собой…
И снова день. Он идет с полными денег, настоящего золота, карманами, и перед ним открываются великолепие и роскошь Венеции с темно-зеленой водой ее каналов в окружении роскошных дворцов. Рядом с ним рука об руку идут другие ученики. Пахнущий свежестью воздух на площади Сан-Марко и высокий свод голубого неба – это было похоже на сны, которые он видел в детстве. Наступают сумерки, и во дворец приходит Мастер. Он стоит с кистью в руке, склонившись над небольшой панелью, а его ученики с благоговением и едва ли не с ужасом завороженно следят за его работой. Мастер поднимает голову, видит его, откладывает в сторону кисть и уводит Армана из огромной мастерской, в которой до полуночи будут трудиться другие ученики. Они снова одни в спальне, и его лицо в руках Мастера, и тайный поцелуй, о котором не должен знать никто…
Сколько прошло времени? Два года? Или три? Нет слов, чтобы описать то счастливое время: военные корабли, покидающие порт, чтобы принять участие в морских сражениях; рвущиеся ввысь песнопения перед византийскими алтарями; возвышенные и сказочные представления с адскими пропастями и скачущими дьяволами, разыгрываемые на подмостках церквей и во дворце; сверкающие мозаики на стенах Сан-Марко и Сан-Дзаниполо; Дворец дожей; великие художники, гуляющие по улицам города: Джамбоно, Уччелло, Виварини и Беллини; бесконечные праздничные карнавалы и процессии – и каждый вечер часы, проведенные наедине с Мастером, в то время как все остальные спят, надежно запертые под замком. Кисть Мастера быстрыми мазками касается панели, словно он не пишет, а лишь расчищает картину– солнце, небо и простирающееся под крыльями ангела море.
И ужасные, но неизбежные моменты, когда Мастер вдруг вскакивает с мучительным криком, расшвыривает вокруг баночки с красками и прижимает руки к глазам, словно готов вырвать их навсегда.
– Почему, почему я не вижу? Почему я не способен видеть лучше, чем смертные?!
Он прижимается к Мастеру в ожидании восхитительного поцелуя. Мрачная тайна… секрет, который нельзя открыть никому… Перед рассветом Мастер неслышно выскальзывает за дверь.
– Мастер, позвольте мне пойти с вами!
– Скоро, мой дорогой, моя любовь, мой малыш, когда ты немного подрастешь и станешь достаточно сильным, когда избавишься от всех своих изъянов. А теперь иди и познай все доступные тебе развлечения, познай любовь женщин и любовь мужчин, пока у тебя еще есть время. Забудь о тех горестях, которые пришлось тебе испытать в борделе, и наслаждайся всем, что ждет тебя впереди.
Редкую ночь он не видел Мастера возле себя перед рассветом. Мастер возвращался порозовевший, с потеплевшей кожей, чтобы обнять Армана и дать ему силы на целый день, помочь пережить долгие часы до следующего восторженного поцелуя в сумерках.
Арман научился читать и писать. Он относил готовые картины в соборы и часовни богатых дворцов, собирал с заказчиков плату и торговался о ценах на краски и масло. Отчитывал слуг, если кровати не были убраны или еда не была приготовлена вовремя. Его любили все ученики, и он плакал каждый раз, когда провожал тех, кто закончил учебу, к новому месту их службы. Пока Мастер рисовал, он читал ему стихи и даже научился играть на лютне и петь.
В печальные дни, когда Мастер надолго покидал Венецию, он вел все его дела в доме, тщательно скрывая свои страдания от других и зная, что им придет конец только тогда, когда вернется Мастер.
Это случилось однажды перед рассветом, когда вся Венеция была погружена в сон…
– Вот и наступил этот момент, моя радость. Настало время тебе прийти ко мне и стать таким же, как я. Этого ты хотел?
– Да.
– Тайно пить кровь злодеев, которая поможет тебе процветать вечно, как делаю это я? Обещаешь ты до скончания мира хранить наш секрет?
– Я даю обет, клянусь, подчиняюсь вам во всем! Я… я хочу всегда быть с вами, мой Мастер, мой Господин… Ведь только вам я обязан всем, что имею и что я есть. Никогда и ничего не желал я больше, чем этого!
Мастер указал кистью на картину, которая простиралась до самого потолка.
– Ты больше никогда не увидишь иного солнца, кроме этого. Но миллионы ночей станут твоими, и ты узришь свет, который недоступен никому из смертных. Словно Прометей, ты украдешь его у далеких звезд – вечный и бесконечный свет, который поможет тебе постичь все тайны мира.
Сколько месяцев прошло с тех пор? Времени, когда он купался во власти Темного Дара…
Они вели ночную жизнь, вместе путешествуя по сумеречным улицам и каналам, – его больше не пугали таящиеся в темноте опасности, он сам превратился в такую опасность. Он испытал древний восторг убийства, но никогда жертвой его не становилась невинная душа. Нет, это всегда был злодей, преступник, какой-нибудь очередной Тифон – убийца собственного брата. Они отыскивали его в темных лабиринтах улиц и нападали на свою жертву, вместе с кровью впитывая в себя порочность. Это был настоящий совместный пир, от которого оба приходили в восторг, который был сродни экстазу. И Мастер всегда указывал ему верную дорогу.
А потом они писали картины, и Арман наслаждался обретенным мастерством. Иногда казалось, что кисть движется сама по себе по покрытой лаком поверхности, и они оба яростно трудились над триптихом, а смертные ученики в это время спокойно спали среди баночек с краской и бутылок с вином. И только одно омрачало это безоблачное счастье: то, что иногда Мастер, как и прежде, покидал его, уезжал из Венеции. Его отсутствие казалось всем бесконечным.
А для Армана расставание стало еще более мучительным.
Ужасно, что приходилось в одиночку охотиться, а потом лежать в глубоком подземелье и ждать. Ужасно не слышать звонкого смеха Мастера и биения рядом его сердца.
– Но куда же ты уезжаешь? Почему я не могу поехать вместе с тобой? – умоляющим голосом спрашивал его Арман.
Разве не были они связаны одной тайной? Почему он не хотел объяснить ему и эту загадку?
– Нет, любовь моя. Ты еще не готов нести это бремя. Как и тысячу лет до того, оно останется лежать только на моих плечах. Когда-нибудь ты станешь помогать мне в том, что я должен делать, но только тогда, когда будешь действительно готов обрести знания и докажешь, что на самом деле хочешь все узнать. Когда станешь настолько сильным, чтобы быть уверенным, что никто и никогда не заставит тебя открыть эту тайну, если ты сам того не пожелаешь. А до тех пор… пойми… у меня нет другого выбора. Я должен покидать тебя. Я обязан позаботиться о Тех, Кого Следует Оберегать.
Те, Кого Следует Оберегать…
Арман долго размышлял, эти слова пугали его. Но хуже всего то, что они разлучали его с Мастером. Он переставал бояться этих слов, только когда Мастер возвращался и снова был рядом.
– Те, Кого Следует Оберегать, пребывают в мире… или в безмолвии, – обычно говорил он, скидывая плащ из красного бархата. – Большего нам знать не дано.
И вновь они выслеживали злодеев на улицах Венеции, вновь пировали вместе.
Сколько человеческих жизней могло все это длиться? Быть может, тысячу?
Но прошло, наверное, всего лишь полгода, прежде чем однажды ночью в глубоком подземелье возле самой воды он увидел возле своего гроба Мастера.
– Вставай, Арман! Нам надо бежать. Они пришли.
– Кто они, Мастер? Те, Кого Следует Оберегать?
– Нет, мой дорогой. Это не они – другие. Скорее, нам следует поторопиться!
– Но что могут они нам сделать? Почему мы должны бежать?
Белые лица за окнами. Сильные удары в дверь. Дребезжат стекла. Мастер оглядывается вокруг, смотрит на свои картины. Запах дыма. Запах горящей смолы. Они появились снизу. Они спускались сверху.
– Беги! Нет времени, чтобы пытаться хоть что-то спасти!
Оба мчатся вверх по лестнице, на крышу.
Черные фигуры, лица которых скрыты под капюшонами, швыряют горящие факелы в открытые двери. Внизу, в комнатах, бушует огонь, вырывается из окон, охватывает лестницу. Все картины в огне.
– На крышу, Арман! Скорее!
Существа в темных одеждах, очень похожие на них. И еще такие же, и еще… Мастер раскидывает их в стороны, прокладывая путь по лестнице наверх, они ударяются о стены и потолок, слышится хруст ломающихся костей.
– Отступник! Еретик! – ревут незнакомые голоса.
Чьи-то руки хватают и крепко держат Армана. Он видит Мастера на самом верху лестницы, тот обернулся и смотрит на него.
– Арман! Положись на свои силы! Скорее!
Но они толпой возникают за спиной Мастера, они окружают его. На место каждого, кого он сбрасывает вниз, встают еще трое. И вот уже не менее пятидесяти пылающих факелов сразу впиваются в красный бархат плаща и светлые волосы Мастера. Огонь с ревом взвивается к самому потолку и поглощает Мастера, превращая его в живой факел. Но и теперь пылающими руками он продолжает защищаться, отражает нападение, а они все швыряют и швыряют к его ногам горящие факелы.
Однако самого Армана потащили вниз по лестнице, прочь из охваченного пожаром дома, откуда доносились вопли смертных учеников Мастера. Потом с криками и воем его бросили в ужасный трюм корабля, который был еще страшнее, чем корабль работорговцев, и они поплыли прочь из Венеции, в открытое море, над которым раскинулся черный шатер ночного неба.
– Отступник! Отступник! – Горит погребальный костер, а вокруг него суетятся темные фигуры, и в небо летят крики: – В костер! В костер!
«Нет, пожалуйста, не делайте это со мной! Нет!»
Ошеломленно застыв, он наблюдал, как к костру тащат учеников Мастера, его смертных братьев, единственных братьев, и не мог удержаться от горестного вопля, когда увидел, как их одного за другим швыряют в огонь.
– Нет!.. Перестаньте! Они ни в чем не виноваты! Ради самого Господа, остановитесь!..
Он не переставая кричал и плакал, но теперь пришла и его очередь. Он отчаянно сопротивлялся, а они подбрасывали его все выше и выше, и он вот-вот должен был упасть прямо в середину костра.
– Мастер! Помогите мне! Мастер!
Но все слова исчезли, и остался только протяжный горестный вопль.
Его избивают… он кричит… он сходит с ума…
И все же его вытащили оттуда. Вернули к жизни. Он остался лежать на земле, глядя в далекое небо. Ему казалось, что языки пламени лижут звезды, но он был далеко и даже не чувствовал жара. Он чувствовал запах обгоревшей одежды и опаленных волос. Лицо и руки нестерпимо болели, все тело кровоточило, он с трудом мог пошевелить губами…
– …Все творения твоего господина уничтожены, все, что он из тщеславия и гордыни создал с помощью своего Темного Дара в мире смертных, – все образы ангелов и святых и портреты живущих ныне людей. Хочешь ли и ты быть уничтоженным? Или будешь служить сатане? Выбирай! Ты успел на себе испытать, что такое огонь, и костер по-прежнему ждет тебя, жаждет объять твое тело! Тебя ждет ад! Ты сделал свой выбор?
– Да…
– Служить сатане так, как это положено…
– Да!..
– Все в этом мире лишь суета и тщеславие… И ты никогда не воспользуешься своим Темным Даром, чтобы потешить гордыню смертных… не будешь рисовать… сочинять музыку… декламировать стихи ради развлечения смертных… отныне и навсегда будешь служить только сатане и пользоваться Темным Даром лишь затем, чтобы соблазнять, приводить в ужас и разрушать… только разрушать…
– Да!..
– Всего себя посвящу моему единственному господину – сатане, только ему одному, сатане, отныне и навсегда… служить моему истинному господину во тьме, терпеть боль и страдания, отдать ему свой разум и сердце…
– Да…
– Не иметь никаких тайн от братьев моих в сатане, поведать им обо всем, что мне известно об отступнике и его деяниях…
Тишина.
– Поведать все, что тебе известно об отступнике и его деяниях, дитя! Не забывай, костер ждет тебя!
– Я не понимаю, о чем вы…
– Те, Кого Следует Оберегать… Расскажи о них!
– Рассказать о чем? Я ничего не знаю. Я знаю только, что не хочу больше страдать. Мне очень страшно.
– Правду и только правду, Дитя Тьмы! Где они? Где сейчас Те, Кого Следует Оберегать?
– Я не знаю! Если это в ваших силах, вы можете сами прочесть все в моей голове! Мне нечего рассказать вам!
– Но кто они, поведай нам, кто они? Неужели он тебе ничего не говорил о них? Кто такие Те, Кого Следует Оберегать?
Так, значит, они тоже ничего не знают о них?! «Когда ты станешь настолько сильным, чтобы быть уверенным, что никто и никогда не заставит тебя открыть эту тайну, если ты сам того не пожелаешь». Мастер поступил очень мудро.
– Что означают эти слова? Кто они? Мы должны узнать ответ!
– Уверяю вас, мне это неизвестно! Клянусь вам собственным страхом, потому что, кроме него, у меня ничего больше нет! Я не знаю!
Одно за другим возникают перед ним белые лица. Холодные губы крепко прижимаются к нему в сладких поцелуях. Руки гладят его, и из запястий капает кровь. Они хотят через кровь узнать правду. Но какое это сейчас имеет значение? Кровь – всего лишь кровь.
– Отныне ты дитя дьявола!
– Да.
– Ты не должен оплакивать своего прежнего господина – Мариуса. Мариус сейчас в аду, и иного он не заслуживает. А теперь пей кровь, которая излечит тебя и возродит к новой жизни, а потом вставай и танцуй во славу твоего нового мастера – сатаны! И тогда ты станешь поистине бессмертным!
– Да. – Он поднял голову, и кровь обожгла ему язык, наполнила его мучительным томлением. – О, пожалуйста…
Вокруг него звучали непонятные латинские слова, слышался звон литавр. Они были удовлетворены. Они убедились, что он сказал правду. Они не станут его убивать, и восторг при этой мысли лишал Армана способности размышлять, заглушал боль.
– Вставай, новообращенный, и присоединяйся к сонму Детей Тьмы!
– Да, я повинуюсь.
К нему тянутся их белые руки. Трубы и лютни заглушают грохот литавр, звуки арф гипнотизируют. Он оказывается в центре движущегося круга. Головы всех закрыты капюшонами, черные лохмотья развеваются, когда его новые собратья высоко выбрасывают ноги и низко склоняют спины.
Потом они расцепляют руки и начинают кружиться на месте, высоко подпрыгивают в воздух и вновь кружатся и кружатся. Несмотря на то что губы их сомкнуты, он слышит пение, оно становится все громче и громче…
Кольцо вокруг него движется все быстрее, пение, скорее напоминающее однообразный вибрирующий звук, кажется, никогда не закончится, они не произносят ни слова, и в то же время создается впечатление, что они говорят что-то, высказывают свои мысли. Громкое пение похоже на стон, который вот-вот может превратиться в оглушительный крик.
Он вместе с ними поет песню без слов, крутится на одном месте, пока у него не начинает кружиться голова, потом выпрыгивает высоко вверх. Руки гладят его, губы целуют, они крутят его и передают друг другу по кругу, кто-то выкрикивает латинские слова, ему отвечает другой голос, следующий кричит еще громче, ему опять вторит кто-то…
Он летит, и его больше ничто не связывает ни с землей, ни с ужасными воспоминаниями о смерти Мастера и гибели его картин, гибели тех смертных, которых он любил. Его обдувает ветер, лицо обдает жаром. Но пение так прекрасно, и не важно, что он не в силах понять ни слова, что он не умеет молиться сатане, не знает, как следует в него веровать и как возносить ему молитвы. Никому ведь не известно, что он не знает этого, все поют единым хором, произносят какие-то заклинания, выкрикивают непонятные слова, кружатся, подпрыгивают, низко склоняются то вперед, то назад, запрокидывают головы, и в глазах их отражаются отблески обжигающего их пламени…
– Да! ДА!!! – кричит кто-то.
Музыка звучит все громче и громче. Бубны и литавры отбивают какой-то бешеный, дикий ритм, им вторят голоса, и все наконец сливается в едином неистовом и варварском мотиве. Вампиры с воем вскидывают руки; мелькающие в отсветах костра, судорожно дергающиеся фигуры движутся вокруг него, глухо ударяя пятками о землю. Это было поистине празднество бесов в аду. Оно приводило его в ужас и одновременно неудержимо притягивало, приглашало принять участие. И когда их руки схватили и закружили его, он принялся скакать и топать вместе со всеми, охваченный болью, завертелся в едином безумном танце, извиваясь и громко крича.
К рассвету он пребывал в полнейшем исступлении, и обретенные им новые братья, поглаживая, целуя и лаская, повели его вниз по ступеням лестницы в самые недра земли.
В последующие месяцы Арман не раз предавался мечтам о том, что Мастер не погиб в огне.
Ему снилось, что Мастер пылающей кометой свалился с крыши в спасительные воды канала. Что он выжил, а потом далеко в горах Северной Италии залечил свои раны. Ему снилось, что Мастер зовет его к себе, что он пребывает в обители Тех, Кого Следует Оберегать.
Иногда в своих снах он видел Мастера таким же могучим и прекрасным, как и прежде, буквально окутанным красотой. А иногда видел его сгоревшим до черноты, искалеченным, съежившимся, с огромными желто-золотистыми глазами, по-прежнему сияющими, и густыми светлыми волосами.
Он видел, как обессиленный, с изуродованным телом Мастер ползает по земле и зовет Армана, умоляет его о помощи. А из видневшейся позади обители Тех, Кого Следует Оберегать, доносится запах ладана, обещающий чудеса древней магии, появление невиданной холодной красоты, лежащей вне пределов понятий добра и зла.
Но все эти видения были лишь плодом его воображения. Разве не говорил ему Мастер, что огонь и солнечный свет способны полностью уничтожить их? А ведь он своими глазами видел, как пламя охватило Мастера с ног до головы. Верить в реальность этих снов все равно что мечтать о возвращении к смертной жизни.
Глядя широко раскрытыми глазами на луну и звезды, на спокойную гладь моря, он ни на что больше не надеялся, не испытывал ни радости, ни горя. Все это мог дать ему только Мастер, но Мастера больше не было рядом.
– Я теперь дитя дьявола, – твердил он сам себе.
Он утратил всю свою волю и все желания, и впереди его не ждало ничего, кроме Темного Братства и способности убивать – теперь уже не только злодеев, но и совершенно невинных людей. Убийство превыше всего!
В огромном помещении римских катакомб, которое занимало общество, он преклонил колени перед Сантино, предводителем, который с распростертыми объятиями встретил его у подножия лестницы. Великий предводитель принял посвящение Тьме еще во времена Черной смерти. Он рассказал Арману о видении, посетившем его в самом разгаре эпидемии чумы 1349 года, когда ему было сказано, что Темное Братство само по себе должно превратиться в Черную смерть, вызывать у людей необъяснимый ужас, тревожить их и заставлять сомневаться в возможности милосердного вмешательства Господа.
Рассказывая историю вампиров, Сантино привел Армана в святая святых их убежища, где повсюду лежали человеческие черепа.
– Подобно волкам, мы существовали всегда, с истоков бытия человечества. И высшего совершенства мы достигли здесь, в Риме, где наше общество стало мрачной тенью римской церкви.
Арман уже знаком с основными обрядами, ему известны все запреты, а теперь ему предстояло узнать Великие Законы.
Первый: каждое общество должно иметь своего предводителя, и только он имеет право совершать Обряд Тьмы над смертными. Он должен следить, чтобы все ритуалы исполнялись как положено.
Второй: никогда обладателем Темного Дара не может стать урод или калека, ребенок или тот, кто не в состоянии выжить самостоятельно даже с помощью Темных Сил. Тот, кто получает Темный Дар, непременно должен быть очень красив, дабы совершением Обряда Тьмы еще сильнее оскорбить Господа.
Третий: магический обряд не должен совершать никто из старых вампиров, дабы кровь новообращенного не обрела чрезмерную силу. Мастерство и мудрость вампиров со временем возрастают, и потому с кровью старых вампиров может быть передано слишком много могущества и знаний. Раны и ожоги, в случае если не приводят к немедленной смерти, после излечения делают Детей Сатаны еще сильнее. Однако сатана охраняет своих последователей от чрезмерной власти стариков – все они без исключения рано или поздно сходят с ума.
В связи с этим Арман должен обратить внимание на то, что среди членов общества нет никого старше трехсотлетнего возраста. Никто из ныне живущих не помнит, каким было первое римское общество. Дьявол часто призывает к себе вампиров.
Арману необходимо также понять, что последствия Обряда Тьмы непредсказуемы, даже если его совершает очень молодой вампир и при этом тщательно соблюдает все необходимые ритуалы. По никому не известным причинам одни заново рожденные для Тьмы смертные становятся могущественными и сильными, как титаны, а другие больше напоминают ходячих покойников. Вот почему следует с особой тщательностью подходить к выбору смертных, здесь требуется великое мастерство. Чересчур страстные натуры с несгибаемой волей не подходят на роль будущих Детей Сатаны, равно как и те, которые напрочь лишены страстей.
Четвертый: никогда вампир не должен уничтожать другого вампира. Право распоряжаться их жизнью и смертью имеет только предводитель общества. В его власти также посылать слишком старых и лишившихся разума в огонь, если они не могут больше служить сатане как положено. Он обязан уничтожать и тех вампиров, которые были созданы не по правилам или неудачно. Обязан уничтожать тех, кто получил настолько серьезные раны, что не может выжить самостоятельно. И наконец, обязан находить и уничтожать всех отступников и всех, кто осмелился нарушить законы.
Пятый: ни один вампир никогда не должен раскрывать перед смертным свою истинную сущность, а если это произойдет, он не может позволить смертному остаться в живых. Ни один вампир не имеет права рассказывать кому-либо из смертных историю вампиров, а если такое случится, смертный не должен оставаться в живых. Ни один вампир не имеет права записывать историю вампиров или доверять бумаге какие-либо истинные факты и знания, дабы это не мог прочесть кто-либо из смертных и поверить в то, что это действительно правда. Имена вампиров не могут быть открыты смертным, кроме как написанными на камнях гробниц. И никогда не должен вампир открывать смертным место тайного убежища другого вампира.
Таковы Великие Законы, которые должны соблюдаться всеми вампирами без исключения. И только при этом условии может благополучно существовать Великое Общество Бессмертных.
И все же Арману следует знать и о том, что испокон веков существовали легенды о древних вампирах, обладающих невероятным могуществом и не признающих никаких авторитетов. Они не склонялись даже перед самим дьяволом. Эти вампиры жили тысячи лет. Иногда их так и называют – Дети Тысячелетий. На севере Европы рассказывают легенды о Маэле, который обитает в густых лесах Англии и Шотландии, а в Малой Азии – легенды о Пандоре. Ходят слухи, что в Египте до сих пор иногда встречают героя древних легенд – вампира Рамзеса.
Во всех частях света можно услышать такие легенды. И вполне возможно принять их за абсолютную выдумку, если бы не одно обстоятельство. Древний еретик Мариус был найден Детьми Тьмы в Венеции и понес заслуженное наказание. Легенда о Мариусе оказалась правдивой. Но Мариуса больше нет.
Арман ничего не ответил. Он не стал рассказывать Сантино о своих снах. Да и, по правде говоря, воспоминания об этих снах потускнели в его душе, так же как и краски на картинах Мариуса. Арман больше не хранил их ни в уме, ни в сердце, дабы никто не смог обнаружить их, если бы захотел туда заглянуть.
Когда Сантино заговорил о Тех, Кого Следует Оберегать, Арман снова поклялся, что не знает даже значения этих слов. Не знали его ни Сантино, ни кто-либо еще из известных Сантино вампиров.
Тайна умерла. Умерла вместе с Мариусом. А потому следует придать забвению эту древнюю и никому теперь не нужную загадку. Сатана – единственный наш Господин и Учитель. Только поклоняясь сатане, мы все поймем и все узнаем.
Арман завоевал расположение Сантино. Он выучил все законы, в совершенстве освоил ритуальные песнопения, обряды и молитвы. Он стал свидетелем грандиознейших шабашей. Он учился у наиболее могущественных, искусных и прекрасных вампиров, каких только ему приходилось встречать. Он сам стал таким знающим и умелым, что получил должность миссионера, призванного собирать в общины разбросанных по всему миру странствующих Детей Тьмы. Ему доверяли руководить во время шабашей и следить за правильностью исполнения Обрядов Тьмы, когда в них появлялась необходимость.
В Испании, Германии и во Франции он обучал других вампиров Темным Молитвам и Ритуалам Тьмы, он познал степень их жестокости и степень их стойкости и способности к выживанию. В обществе вампиров, в те минуты, когда он сидел в их окружении и чувствовал, что его собственная сила помогает им объединиться и найти покой, он ощущал, как в душе его бушует мрачное пламя.
В искусстве убивать ему не было равных среди Детей Тьмы. Он научился находить и приманивать к себе тех, кто действительно хотел умереть. Ему достаточно было приблизиться к человеческому жилищу и послать мысленный призыв, и жертва тут же оказывалась перед ним.
Молодые и старые, больные и калеки, негодяи и добропорядочные горожане, красивые и уроды – жертвами его становились все. Он убивал всех без разбора. При необходимости мысленно посылал им туманные видения, но никогда не приближался к ним сам и не заключал их в объятия. Напротив, влекомые необъяснимой, но безудержной силой, они бросались обнимать его. И только в те минуты, когда он ощущал прикосновение теплой человеческой плоти, когда приоткрывал губы и чувствовал пульсацию льющейся крови, он переставал страдать от горя и забывал о своих несчастьях.
В такие лучшие для него моменты ему казалось, что он идет путем чистой одухотворенности, что он свободен от всех пороков и соблазнов мира, за исключением чувственного восторга, который испытывает в минуты убийства.
В этом акте духовность соединялась с чувственностью, и, по его мнению, духовность побеждала. Для него это было нечто вроде Святого причастия, вкушения крови Детей Христа, служащего постижению сущности самой жизни в те краткие доли секунды, которые несут в себе смерть. И в эти минуты духовно равными ему были только христианские святые.
Но ему приходилось видеть, как уходят его величайшие спутники, как уничтожают себя, лишаются ума. Он был свидетелем неизбежного распада обществ, наблюдал, как бессмертие разрушает наиболее выдающихся Детей Тьмы. Иногда вдруг попадал во власть суеверного страха, и ему казалось, что его наказание состоит именно в том, что бессмертие никогда не разрушит его самого.
Быть может, ему суждено стать одним из древнейших вампиров – Детей Тысячелетий? Можно ли верить в правдивость существующих и поныне легенд?
Время от времени какой-нибудь странствующий вампир рассказывал о том, что легендарную Пандору видели в далеком городе под названием Москва или что Маэл по-прежнему обитает на туманных берегах Альбиона. Странники упоминали даже о Мариусе – о том, что его видели в Египте или в Греции. Правда, ни один из них не мог похвастать тем, что видел кого-либо из древних своими глазами. На самом деле они ничего толком не знали. Это были не более чем давно всем известные сказки.
Они не доставляли удовольствия, но и нельзя сказать, чтобы расстраивали преданного служителя сатаны. Он продолжал ревностно исполнять все законы и обряды Пути Тьмы.
Но в течение долгих веков полного повиновения Арман глубоко в душе хранил две тайны. Они принадлежали только ему, и никому другому, они были его собственностью даже в большей степени, чем тот гроб, в котором он скрывался от света дня, и те несколько амулетов, которые носил на себе.
Первая состояла в том, что, несмотря на вечное мучительное одиночество и долгие поиски среди братьев и сестер тех, от общения с которыми он получал удовольствие, сам он никогда не совершал Обряд Тьмы. Такого подарка сатана не видел от него никогда, и он не хотел становиться творцом Детей Тьмы.
Вторая тайна, которую он никогда не открывал своим подданным ради их же спокойствия, заключалась во все возрастающей степени его отчаяния, в том, что он давно уже утратил всякую надежду.
Он давно ничего не жаждал, никого и ничего не любил, ни во что не верил и не испытывал ни малейшего удовольствия от своего с каждым часом возрастающего и внушающего всем благоговейный ужас могущества. Он существовал в абсолютной пустоте, за исключением наступающих каждую ночь его вечной жизни моментов убийства. Эту тайну он будет хранить до тех пор, пока вампиры будут в нем нуждаться и пока он будет оставаться предводителем их общества, потому что страх, который испытывает он, способен привести их в ужас.
И вот теперь со всем этим покончено. Великий круг замкнулся. Он давно чувствовал, что круг сужается, хотя и не отдавал себе в этом отчета.
Нарядно одетые путешественники принесли ему вести из Рима, причем вести эти были отнюдь не новы и известны многим, кроме него. Они рассказали, что Сантино покинул своих подданных. Некоторые говорили, что он лишился рассудка и скрылся где-то в сельской местности, другие – что он шагнул в костер, третьи утверждали, что его поглотил «мир», что он был похищен и неизвестно куда увезен смертными в большой черной карете.
– Мы либо идем в огонь, либо становимся легендой, – сказал ему тогда тот, кто принес эту весть.
Потом до Армана доходили слухи о царящем в Риме хаосе, о множестве претендентов на главенство в обществе, которые, надев черные капюшоны, вступали в борьбу между собой. И вдруг все словно куда-то исчезли.
С 1700 года он не получал из Италии ни одного известия. Около полувека Арман не находил в себе сил и не видел достаточной стойкости духа в тех, кто его окружал, чтобы устроить настоящий шабаш. И все это время он не переставая думал о старом Мастере, видел во сне Мариуса, одетого в нарядный костюм из красного бархата, вспоминал полный его прекрасных картин дворец в Венеции – и ему становилось страшно.
Потом появился новый вампир. Взволнованные подданные примчались в подземелье под кладбищем Невинных мучеников, чтобы рассказать ему о новом вампире, который носит подбитый мехом плащ из красного бархата, безбоязненно входит в храмы, убивает тех, на ком есть распятие, и посещает места света. Красный бархат!.. Он понимал, что это всего лишь совпадение, и тем не менее едва не лишился рассудка. Ему казалось, что это нанесенное лично ему оскорбление, и мысли об этом вампире причиняли Арману невыносимую боль.
Потом появилась женщина. Созданная новым вампиром красавица с волосами, напоминающими львиную гриву, и такая же сильная, как ее сын.
Вот тогда он и вышел из подземного склепа во главе членов общества вампиров, чтобы уничтожить нас так же, как когда-то, много веков назад, в Венеции существа в черных капюшонах уничтожили Мастера и разрушили его жизнь.
Но он потерпел поражение. Он надел на себя украшенную кружевами и расшитую золотом одежду. Его карманы были набиты монетами. Разум наполнился образами и картинами из тысяч прочитанных книг. Он был до глубины души потрясен тем, что ему пришлось увидеть в местах света, в огромном городе, который называется Париж, и в ушах его вновь звучали слова, которые когда-то шептал ему Мастер: «Ты больше никогда не увидишь иного солнца, кроме этого. Но миллионы ночей станут твоими, и ты узришь свет, который недоступен никому из смертных. Словно Прометей, ты украдешь его у далеких звезд – вечный и бесконечный свет, который поможет тебе постичь все тайны мира».
– Я так и не сумел постичь обещанное, – сказал Арман. – Земля словно отказалась от меня. А вы, Лестат и Габриэль, напоминаете мне те образы, которые лазурью, кармином и золотом рисовал мой старый Мастер.
Он продолжал неподвижно стоять в проеме двери, обхватив себя руками и глядя прямо на нас. И я услышал безмолвно обращенный к нам вопрос:
«Что можете вы узнать от меня? Что я могу вам дать? Все мы изгнанники Бога. И передо мной не простирается Путь Дьявола, и не звучат в моих ушах колокола ада!»
Глава 4
Прошел час. Быть может, больше. Все это время Арман продолжал сидеть возле камина. С лица его давно исчезли следы нашей драки. В своей неподвижности он казался хрупким, как пустая скорлупа.
Сидящая чуть наискось против него Габриэль тоже не сводила глаз с огня. Она не проронила ни слова, и ее задумчивое лицо выглядело изможденным и усталым. Я не мог понять, о чем она думает, и это причиняло мне боль.
А сам я думал о Мариусе. Мариус… Мариус… вампир, рисовавший картины в мире живых и отражавший в них жизнь этого мира. Триптихи, портреты, фрески на стенах его дворца…
И никто в этом реальном мире никогда и ни в чем не заподозрил его, на него не устраивали охоту и его не изгоняли из общества. Но свора демонов в черных капюшонах пришла, чтобы сжечь его картины. Те, кто, так же как и он, были наделены Темным Даром. Интересно, называл ли сам он этот дар Темным? Они пришли и заявили, что он не имеет права жить и творить среди смертных.
Перед моими глазами возникла маленькая сцена театра Рено, и я увидел, как стою и пою на этой сцене, а потом пение перерастает в оглушительный рев. Никола назвал мое пение «великолепным». А я ответил ему, что все это ничтожно и не более чем пустяк. И этим своим ответом словно влепил ему пощечину. В своем воображении я услышал то, что он тогда не произнес: «Позволь мне получить то, во что я могу верить. Сам ты не сделаешь это никогда».
Триптихи Мариуса украшают соборы и монастырские часовни, дома богатых людей в Венеции и Падуе. Вампиры никогда бы не осмелились войти в эти святые места, чтобы сорвать их со стен. А потому они должны висеть там и поныне. Они существуют где-то, и, возможно, на них даже стоит его подпись. Изображения выписаны до мельчайших деталей – это поистине шедевры, созданные вампиром, окружавшим себя смертными учениками и осмелившимся иметь юного любовника, кровь которого он, быть может, понемногу пил, прежде чем в одиночестве отправиться на охоту.
Я вспомнил ночь в деревенском кабачке, когда мне вдруг открылась вся бессмысленность жизни, и беспредельное отчаяние, пронизывавшее весь рассказ Армана о его жизни, показалось мне бездонным океаном, в котором я мог утонуть. Это было намного страшнее, чем рухнувшие опоры разума Ники. Три века абсолютной тьмы и безнадежной пустоты…
Если этот сидящий у камина прелестный ребенок с золотисто-каштановыми волосами заговорит вновь, из уст его может политься чернильная чернота, способная затопить весь мир.
Да, именно так и могло бы случиться, если бы не тот, кто сыграл решающую роль в его судьбе, венецианский художник, еретик, осмелившийся придать великое значение тому, что он изображал на своих картинах, – а в его намерениях я не сомневался, – которого существа, нам подобные, избранники сатаны, превратили в пылающий живой факел.
Видела ли Габриэль во время рассказа Армана эти картины так же отчетливо, как видел их я? Стояли ли они перед ее глазами так же, как и перед моими?
Мариус каким-то образом проник в мою душу и отныне останется там навсегда, равно как и демоны в черных капюшонах, которые превратили великие картины в ничто.
Чувствуя в груди тупую боль, я размышлял над тем, что рассказывали странствующие вампиры: что Мариус жив и что его видели в Египте и Греции.
Мне очень хотелось спросить у Армана, возможно ли, что это было правдой… Но мне показалось, что такой вопрос будет бестактным с моей стороны.
– Старая легенда… – прошептал он словно про себя и медленно, не отрывая взгляда от огня, продолжил: – Легенда, пришедшая из древности задолго до того, как они разрушили нашу жизнь.
– А если это не так? – отозвался я, в то время как перед моими глазами проходили видения: я вновь видел множество картин на стенах. – Быть может, Мариус жив.
– Мы можем казаться как чудом, так и ужасом, – тихо промолвил он, – это зависит от того, как нас хотят воспринимать. И когда о нас узнают впервые – будь тому причиной темная кровь, наши обещания или наш приход, – становится возможным все. Но на самом деле это не так. Очень скоро реальный мир сводит чудо на нет, и на другое чудо уже не остается надежды. Я хочу сказать, ты начинаешь привыкать к новым ограничениям и уже эти ограничения определяют в дальнейшем все. Вот почему говорят, что Мариус продолжает жить. Все вампиры продолжают где-то существовать – вот во что тебе хочется верить.
В римском обществе не осталось никого из тех, с кем я проводил ночи в давние времена. Вполне возможно, что нет больше и самого общества. С тех пор как до нас доходили хоть какие-то вести оттуда, прошло много лет. Но ведь они по-прежнему где-то существуют, не так ли? В конце концов, мы не можем умереть. Впрочем, теперь все это уже не важно, – со вздохом закончил он.
Намного важнее и гораздо ужаснее было нечто другое, что повергло Армана в глубочайшую бездну отчаяния. И это нечто привело к тому, что, несмотря на жесточайшую жажду, потерю большого количества крови во время нашей с ним драки, несмотря на то что все его тело горело в процессе залечивания нанесенных ему ран, он не испытывал никакого желания выйти наверх и отправиться на охоту. Он предпочитал страдать от жажды и сжигающего тело жара. Он предпочитал быть в нашем обществе.
Хотя он уже предвидел наш ответ и знал, что не сможет и дальше оставаться с нами.
Нам с Габриэль не нужно было ничего говорить, чтобы он понял это. Нам не было необходимости даже мысленно возвращаться к решению этого вопроса. Он знал это так же, как предвидит будущее Господь Бог, потому что сам является его творцом и держит будущее в своих руках.
Невыносимая, мучительная боль! Я заметил, что лицо Габриэль тоже выражает глубочайшую печаль.
– Ты знаешь, я всей душой хочу, чтобы ты отправился вместе с нами, – заговорил я, удивляясь силе собственных чувств. – Но это будет поистине катастрофой для всех нас.
Он никак не отреагировал. Он это знал. Габриэль тоже молчала.
– Я не могу не думать о Мариусе, – признался я.
– Знаю. Но ты почему-то совершенно не думаешь о Тех, Кого Следует Оберегать, и мне это кажется очень странным.
– Это не более чем еще одна легенда из тысяч ей подобных, – ответил я. – Я думаю о Мариусе. Я всегда становлюсь рабом своих привязанностей и навязчивых идей. Это ужасно, что меня так притягивает к себе личность Мариуса, ужасно, что меня так заинтересовал только он один.
– Не важно. Если тебе хочется, думай о нем: «Я отдаю, но это не означает, что сам я теряю».
– Если кто-то так откровенно высказывает собственную боль, следует с уважением отнестись ко всем участникам трагедии. Необходимо постараться понять. Но такие отчаяние и беспомощность находятся за пределами моего понимания. Вот почему я думаю о Мариусе. Его я понимаю. А тебя – нет.
– Почему?
Я молчал. Но разве он не заслужил того, чтобы знать правду?
– Я всегда был бунтарем по натуре, – сказал я. – А ты всегда становился рабом обстоятельств.
– Я был предводителем своего общества!
– Нет, ты был сначала рабом Мариуса, а потом рабом Детей Тьмы. Ты попал под обаяние одного и долго жил под влиянием других. И сейчас ты страдаешь прежде всего от отсутствия чьего бы то ни было влияния. Я содрогаюсь при мысли о том, что ты заставил меня на какое-то время стать совсем не таким, каков я есть на самом деле, чтобы понять все это.
– Ничего страшного, – ответил он, по-прежнему глядя в огонь. – Ты придаешь всему слишком большое значение. Своим рассказом я вовсе не пытался что-либо тебе объяснить. И я не нуждаюсь в том, чтобы ты в мыслях своих или на словах демонстрировал уважение ко мне, понимание или благодарность. Все мы знаем, что ответ, который ты мне дал, слишком важен, чтобы придавать значение той форме, в которой он выражен, и нам троим известно, что решение окончательно. Одного я никак не могу осмыслить: почему? Неужели я настолько отличаюсь от вас, что меня совершенно невозможно понять? Почему я не могу поехать вместе с вами? Если вы возьмете меня с собой, я сделаю все, что вы захотите. Я буду подчиняться вам во всем.
И вновь я вспомнил о Мариусе и его баночках с темперой на яичном желтке.
– Как мог ты поверить хотя бы единому их слову, после того как они сожгли картины? – спросил я. – Как мог ты отдать себя в их руки?
Я почувствовал его возбуждение и поднимающийся гнев.
Выражение лица Габриэль призывало меня к осторожности, но я не увидел в нем страха.
– А ты? Во что верил ты, когда стоял на сцене театра и смотрел, как публика с воплями пытается выбраться из зала? Именно так рассказывали мне мои подданные: вампир, приводящий в неописуемый ужас зрителей, которые кричат и выбегают на бульвар Тамплиеров. Ты верил в то, что уже не принадлежишь к породе смертных. Знал, что ты больше не один из них. И для этого тебе не потребовалось вмешательство банды демонов в черных капюшонах. Ты знал это и без них. Точно так же не был смертным и Мариус. И я тоже.
– Ну, это совсем другое дело.
– Нет, не другое. Именно поэтому ты презираешь актеров Театра вампиров, которые в эти самые минуты разыгрывают свои маленькие драмы, чтобы вытрясти из карманов прогуливающейся по бульварам публики золотые монеты. Ты не хочешь обманывать и вводить в заблуждение, как это делал Мариус. И это еще в большей степени отдаляет тебя от людей. Ты хочешь прикидываться смертным, но необходимость обмана сердит тебя и заставляет убивать.
– В те минуты на сцене, – возразил ему я, – я выражал свою истинную сущность. Я не обманывал, а поступал как раз наоборот. Мне хотелось каким-то образом продемонстрировать чудовищность собственной натуры в надежде, что это поможет мне вновь вернуться к моим смертным собратьям. Пусть лучше они в страхе убегут, чем не заметят моего существования, думал я тогда. Пусть лучше знают, что я монстр, чем я вечно буду скитаться по миру, никому не известный и не признанный теми, на кого готов был молиться.
– Но из этого ничего хорошего не вышло.
– Не вышло. То, что делал Мариус, гораздо лучше. Он никого не обманывал.
– Конечно же обманывал. Он одурачил всех!
– Ничего подобного! Он просто нашел способ, позволяющий делать вид, что он живет как обычный смертный. Способ жить вместе со смертными. Он убивал только злодеев и рисовал, как делают это смертные. Когда ты рассказывал о нем, ты заставил меня видеть перед собой ангелов, голубое небо и облака. Он создавал то, что несло в себе доброе начало. И я вижу в нем только мудрость и полное отсутствие тщеславия. Ему не было нужды раскрывать свою истинную сущность. Он прожил тысячу лет и все это время больше верил небесным видениям, которые изображал на своих картинах, чем себе самому.
Арман явно смутился.
– Кого сейчас интересуют дьяволы, рисовавшие ангелов?
– Это всего лишь метафоры, – ответил я. – И на самом деле все это имеет значение! Если ты хочешь возродиться и вновь увидеть перед собой Путь Дьявола, это имеет значение! Существует множество способов нашего существования. Если бы я только мог имитировать жизнь, найти путь…
– То, что ты говоришь, мне непонятно и мало меня интересует. Бог давно от нас отказался.
Габриэль бросила на него быстрый взгляд.
– Ты веришь в Бога? – спросила она.
– Да, я всегда верил только в Бога. Это сатана, наш господин, не больше чем выдумка. И выдуманный господин предал меня.
– Тогда ты действительно проклят! – воскликнул я. – Ибо тебе прекрасно известно, что твое вступление в братство Детей Тьмы было бегством от греха, который на самом деле грехом не был.
Арман вскипел от гнева.
– Ты отчаянно жаждешь того, что никогда не можешь иметь, – возразил он, и голос его неожиданно зазвенел. – Ты смог провести Габриэль и Никола через барьеры, отделявшие их от тебя, но сам никогда не вернешься обратно.
– Почему же ты не в состоянии сделать выводы из собственного рассказа? – спросил я. – Или ты не в силах простить Мариуса за то, что он не предупредил тебя об их существовании и позволил тебе попасть в их руки? И теперь не желаешь принять от Мариуса ничего, даже намека на то, как тебе жить дальше? Я, конечно, не Мариус, но хочу сказать вот что: с того момента как я ступил на Путь Дьявола, я слышал только лишь об одном вампире старше меня по возрасту, который мог бы меня чему-то научить. И этот вампир – Мариус, твой Мастер из Венеции. И сейчас он разговаривает со мной. Он учит меня бессмертию.
– Ты смеешься надо мной!
– Нет, это не насмешка. А твое сердце разрывается при мысли о том, чего у тебя уже не будет, – нового объекта для поклонения, другого источника воздействия и влияния на тебя.
Ответом мне было молчание.
– Мы не можем стать для тебя еще одним Мариусом, – снова заговорил я, – или мрачным господином Сантино. Мы не художники, наделенные способностью широкого видения мира, чтобы вести тебя вперед. И не злобные предводители общества, уверенные в своем праве обрекать на гибель тысячи себе подобных. А именно такая власть, великое господство и уверенность в своем праве наставлять других нужны тебе сейчас.
Я невольно вскочил на ноги, подошел поближе к камину и посмотрел на Армана сверху вниз.
Краешком глаза я увидел, что Габриэль едва заметно кивнула мне в знак одобрения и на секунду прикрыла глаза, словно позволив себе наконец вздохнуть с облегчением.
Арман сидел совершенно неподвижно.
– Ты должен пройти через эту пустоту и отыскать то, что заставит тебя продолжать жить. Если же ты пойдешь с нами, то мы помешаем тебе сделать это, а ты погубишь нас.
– Но как же мне пережить все это? – Он поднял на меня полные страдания глаза, и брови его в мучительном раздумье сошлись на переносице. – С чего начать? Вы ходите по земле словно посланники самого Бога! Но для меня реальный мир, мир, в котором жил Мариус, недосягаем. Я никогда в нем не жил. Я бьюсь о стекло, не зная, как проникнуть на другую сторону.
– В этом я не могу тебе помочь.
– Тебе необходимо узнать нынешний век, – вмешалась Габриэль.
Слова ее, сказанные очень спокойным тоном, тем не менее прозвучали как приказание.
Он обернулся в ее сторону.
– Тебе нужно понять, в какое время мы живем, – продолжала она. – С помощью литературы, музыки, искусства вообще. Ты сам сказал, что вышел из-под земли. Так научись теперь жить на ней.
Он молчал. В моем сознании вспыхнули вдруг видения: квартира Ники, в которой все перевернуто вверх дном, кучами сваленная на полу мировая цивилизация.
– А есть ли для этого лучшее место, чем бульвар и театр на нем, которые поистине являются центром жизни и отражением всего, что происходит на свете? – спросила Габриэль.
Он хмуро покачал головой, отказываясь от ее предложения. Но она настойчиво продолжала:
– Ты обладаешь даром предводителя общества, и твои подданные все еще там.
Он издал не то вздох, не то вскрик отчаяния.
– Никола не имеет никакого опыта, – настаивала Габриэль, – он может многое рассказать им о жизни за пределами театра, но не может по-настоящему управлять. Эта женщина, Элени, очень умна, но она с удовольствием уступит тебе место.
– Что для меня в их играх? – прошептал он.
– Это способ существования, – ответила Габриэль. – И это все, что для тебя сейчас важно и нужно тебе.
– Театр вампиров! Я скорее предпочту огонь!
– Подумай хорошенько. Ты не станешь отрицать, что в этом есть своя прелесть и даже совершенство. Все мы не более чем иллюзорные образы тех, кого называют смертными, а театр – иллюзорное воспроизведение того, что называют реальной жизнью.
– Это так отвратительно для меня, – ответил он. – Лестат совершенно справедливо назвал сие пустячной мелочью. Так, кажется?
– Это касалось только Никола, потому что Никола выдумал какую-то поистине фантастическую философию, – покачала головой она. – А ты не должен ничего изобретать, ты просто должен жить так, как жил, когда был учеником Мариуса. Живи и познавай этот век. К тому же Лестат не верит в то, что зло имеет свою цену. А ты веришь. Я знаю, что веришь.
– Я сам есть зло, – с неким подобием улыбки ответил Арман, и мне показалось, что он готов расхохотаться. – Так что это не вопрос веры или неверия. Но неужели ты думаешь, что после трехвекового следования по пути, освященному духовностью, я смогу свернуть на дорогу сластолюбия и разврата. Мы были святыми проповедниками зла! И я не хочу становиться обыкновенным злом!
– Так сделай его необыкновенным! – Габриэль уже проявляла явное нетерпение. – Если ты – зло, то скажи мне, как сластолюбие и разврат могут быть твоими врагами? Разве не подстерегают на каждом шагу человечество искушения мирские, плотские и сатанинские?
Он покачал головой, словно желая сказать, что его это мало волнует.
– Тебя больше волнует духовность, чем зло? – спросил я, пристально глядя ему в глаза.
– Да, – не задумываясь ответил он.
– Но разве ты не знаешь, что духовным и возвышенным может быть даже цвет вина в бокале? – продолжал я. – Выражение лица, звуки скрипки… С таким же успехом духовным может быть и парижский театр. Ведь все в нем создается теми, кто обладает духовностью и через нее воспринимает видения и образы, которые затем воспроизводит на сцене.
Что-то в нем дрогнуло, но он тут же взял себя в руки.
– Силой своей чувственности ты должен обольщать, соблазнять публику, – вновь заговорила Габриэль. – Во имя Бога и во имя дьявола пользуйся всеми возможностями театра так, как сочтешь нужным.
– Разве не были духовными творения твоего Мастера? – спросил я. При мысли о нем и его картинах по телу моему разлилось тепло. – Мог ли кто-либо, глядя на великие произведения того времени, сказать, что они лишены духовности?
– Я и сам задавал себе этот вопрос, – отозвался Арман, – множество раз. Чего в них было больше – духовного или плотского? Становился ли ангел, изображенный на картине, чем-то материальным, или, напротив, трансформировалась материя?
– Независимо от того, что с тобой сделали впоследствии, ты никогда не сомневался в величайшей ценности его работ, – сказал я. – Я уверен в этом. Материальное и в самом деле трансформировалось. Его материальные творения переставали быть просто живописью, они становились магией, точно так же как во время убийства кровь перестает быть просто кровью и становится самой жизнью.
Взгляд его затуманился, но я не уловил каких-либо исходящих от него образов. Какой бы дорогой ни возвращался он в прошлое, он шел по этому пути в полном одиночестве.
– В театре, как и в живописи, – говорила Габриэль, – духовное и плотское существуют рядом. Все мы по натуре склонные к чувствительности демоны. Вот что следует тебе понять и что послужит тебе ключом к дальнейшей жизни.
Он на мгновение прикрыл глаза, словно желая скрыть от нас свои чувства.
– Иди к ним и вслушайся в музыку, которую исполняет Ники, – убеждала Габриэль. – Твори вместе с ними в Театре вампиров. Ты должен уйти от того, что разрушало тебя, к тому, что заставит тебя испытывать удовлетворение. В противном случае у тебя не останется никакой надежды.
Не знаю, стоило ли ей говорить с ним так резко и откровенно.
Однако он вдруг кивнул головой, и губы его сжались в горькой усмешке.
– Важно только понять вот что, – тихо продолжала она, – ты всегда бросаешься в крайности.
Он смотрел на нее непонимающим взглядом. Возможно, до него просто не доходил смысл ее последних слов. Мне же показалось, что она чересчур жестоко поступает с ним, говоря столь горькую правду. Он, однако, ничего не возразил. Лишь его лицо стало вдруг задумчивым и гладким, как у ребенка.
Он долго сидел, молча глядя на огонь, потом заговорил снова:
– Но зачем вам вообще уезжать? У вас теперь не осталось здесь врагов. Никто не собирается воевать с вами и изгонять вас отсюда. Почему вы не можете управлять этим маленьким обществом вместе со мной?
Означали ли его слова, что он согласен присоединиться к остальным и стать членом маленькой труппы театра на бульваре?
Он больше не спорил со мной. Только спрашивал, почему я не могу создать эту… как я назвал ее?.. имитацию жизни там же, на бульваре, если уж мне это так необходимо.
Однако, задавая этот вопрос, он едва ли рассчитывал получить мое согласие. Он отлично знал, что я не в состоянии видеть этот театр, не в силах видеть Никола. Даже сама идея исходила не от меня, предложение было сделано ему Габриэль. Он понимал и то, что настаивать и уговаривать нас уже поздно и бесполезно.
– Мы не можем жить среди нам подобных, Арман, – в конце концов ответила за меня Габриэль.
Это был наиболее правдивый и точный ответ, подумал я, удивляясь тому, что сам не осмелился высказать его вслух.
– Путь Дьявола – вот что нам нужно, – сказала Габриэль. – И нам вполне достаточно друг друга. Возможно, когда-нибудь, через много-много лет, после того как мы побываем во множестве мест и увидим тысячи вещей, мы возвратимся сюда. И тогда соберемся вместе и побеседуем так же, как этой ночью.
Казалось, он отнесся к ее словам довольно спокойно, однако узнать, о чем он думает, было теперь невозможно.
Мы долго сидели молча. Не знаю, сколько времени мы провели в полной тишине.
Я старался не думать больше ни о Мариусе, ни о Ники. У меня уже не было ощущения грозящей мне опасности, но я испытывал страх перед близкой разлукой, которая, я был уверен, будет горькой и печальной. К тому же меня мучила вина за то, что, получив в подарок от этого юноши удивительную повесть его жизни, я слишком мало смог дать ему взамен.
Тягостное молчание прервала наконец Габриэль. Она поднялась со своего места и подошла к скамье, на которой он сидел.
– Арман, мы уезжаем. Если это будет зависеть от меня, то уже завтра к полуночи мы будем очень далеко от Парижа.
Он смотрел на нее спокойно и обреченно. Понять, какое решение он в конце концов принял, было невозможно.
– Даже если ты не захочешь присоединиться к остальным в театре, прими от нас хотя бы то немногое, что мы в состоянии тебе дать. У моего сына достаточно денег, чтобы облегчить тебе вступление в этот совершенно новый для тебя мир.
– Ты можешь жить в башне, сделать ее своим убежищем, – добавил я. – Пользуйся ею столько, сколько сам захочешь. Магнус считал, что это вполне безопасное место.
После минутного размышления он кивнул с угрюмой вежливостью, но не произнес ни слова.
– Позволь Лестату дать тебе достаточно золота, чтобы ты мог жить как настоящий джентльмен, – продолжала Габриэль. – Все, что мы попросим у тебя взамен, это оставить в покое бывших членов твоего общества, если ты не захочешь вновь стать их предводителем.
Он вновь пристально посмотрел на огонь, и его спокойное лицо стало невероятно красивым. Потом молча кивнул. Но этот жест означал лишь то, что он слышал обращенные к нему слова, но отнюдь не значил обещание чего-либо.
– Если ты не пойдешь к ним, – медленно заговорил я, – то, по крайней мере, не причиняй им вреда. Не причиняй вреда Никола.
После этих слов выражение его лица слегка изменилось. Мне показалось, что на губах его промелькнула слабая улыбка. В обращенных ко мне глазах я прочел презрение.
Я отвернулся, но этот взгляд нанес мне сокрушительный удар.
– Я не хочу, чтобы ему причиняли боль, – повторил я напряженным шепотом.
– Неправда. Ты хочешь, чтобы его уничтожили, – так же шепотом ответил он. – Чтобы тебе больше не пришлось ни бояться, ни страдать из-за него.
Презрение на его лице было теперь совершенно очевидным.
– Арман, – вмешалась в разговор Габриэль, – он не представляет никакой опасности. Эта женщина вполне сможет держать его в руках. Но он может научить всех вас очень многому, что касается нынешних времен, если, конечно, вы прислушаетесь к тому, что он будет говорить.
Какое-то время они молча смотрели друг на друга. Лицо Армана вновь стало нежным и красивым.
И вдруг он с необычайной галантностью взял руку Габриэль и крепко сжал ее. Оба они встали, он отпустил ее руку, отступил на шаг и расправил плечи. Потом посмотрел на нас обоих.
– Я пойду к ним, – голос его звучал мягко. – И возьму то золото, которое вы мне предлагаете. Я найду себе убежище в этой башне. Я научусь всему, что сможет мне дать ваш обожаемый птенчик. Но я поступаю так только потому, что все это плавает на поверхности огромной бездны, в которую я погружаюсь. Однако я не утону, а сначала пойму и постигну все до конца. Я не оставлю вам в распоряжение вечность без… без последней битвы.
Я пристально всматривался в него, но не смог уловить ни одной мысли, способной прояснить смысл этих слов.
– Возможно, что по прошествии многих лет ко мне вновь вернутся желания, аппетит и даже страсть. Быть может, когда мы встретимся в другом веке, эти понятия перестанут быть для меня абстрактными. Я стану таким же бодрым, как вы, вместо того чтобы быть слабым отражением вашей энергии. И тогда мы обсудим все проблемы бессмертия и великой мудрости. Тогда поговорим о покорности и мщении. А сейчас достаточно того, что я признаюсь в своем желании встретиться с вами снова. Я искренне хочу, чтобы в будущем пути наши непременно пересеклись. И только по этой причине я сделаю то, о чем вы меня просите, но чего на самом деле не хотите: я пощажу вашего злосчастного Никола.
У меня вырвался громкий вздох облегчения. Однако меня тревожил новый тон его слов – они звучали очень мощно и уверенно. Со мной говорил сейчас новый вождь общества, несомненно обладающий могуществом и силой воли. Не оставалось никаких сомнений в том, что он способен выжить в любых обстоятельствах, как бы ни рыдала, ни разрывалась от горя его осиротевшая душа.
И вдруг на лице его стала медленно появляться такая восхитительная и одновременно печальная улыбка, что оно сделалось поистине прекрасным. Он вновь превратился в святого с полотен да Винчи, точнее, в маленького бога кисти Караваджо. На мгновение мне показалось, что он вообще не способен причинить кому-либо вред и не может представлять ни для кого опасность. Он был сияющим воплощением всей доброты и мудрости мира.
– Помни мои предостережения, – сказал он, – и забудь о моих проклятиях.
Мы с Габриэль кивнули одновременно.
– А если я буду вам нужен, – продолжал Арман, – вы всегда найдете меня здесь.
И тут Габриэль сделала поистине удивительную вещь: она обняла и поцеловала его. Я последовал ее примеру.
Он был таким нежным и трогательным в наших объятиях… Мысленно он дал нам понять, что уходит к своему обществу и что завтра вечером мы сможем найти его там.
В следующее мгновение он исчез. Мы с Габриэль снова остались одни, словно его никогда и не было рядом с нами. В башне стояла абсолютная тишина. Слышался только шум ветра в лесу за ее стенами.
Я поднялся наверх, подошел к распахнутым настежь воротам и долго смотрел на простирающиеся передо мной погруженные в спокойствие поля.
Я любил его. И это чувство было для меня таким же недоступным для понимания, как и он сам. И в то же время я был рад, что все закончилось. Рад, что мы можем продолжать спокойно жить. Я долго стоял, прислонившись к прутьям решетки и глядя на далекий лес и на окутанное туманом сияние городских огней, отражающееся в опускающихся все ниже и ниже облаках.
И охватившая меня печаль была связана не только с его уходом, но и с Ники, и с Парижем, и со мной самим…
Глава 5
Вернувшись в склеп, я увидел, что Габриэль вновь растапливает остатками дров камин. Она медленными, усталыми движениями подбрасывала поленья, и на ее лице играли красные отсветы пламени, искрами отражающиеся в глазах.
Я тихо опустился на скамью и стал наблюдать за нею, за красными языками пламени, взлетающими на фоне почерневших камней.
– Дал ли он тебе то, чего ты ожидала? – спросил я.
– В некотором роде да, – ответила она. Отложив в сторону кочергу, она села напротив меня и оперлась руками о скамью, так что ее волосы волнами рассыпались по плечам. – Хочу тебе сказать, что меня совершенно не волнует, встречу ли я когда-либо еще кого-то из нам подобных, – холодно заговорила она. – Хватит с меня легенд, проклятий и печалей. Я устала от невыносимой человечности, которая больше всего удивила меня во всем том, что мне пришлось узнать о вампирах. Я снова готова к жизни в этом мире, Лестат, так же как и в ту ночь, когда умерла.
– Но как же Мариус?! – взволнованно воскликнул я. – Матушка, ведь на свете существуют очень древние вампиры, которые совсем по-другому пользуются своим бессмертием!
– Ты в этом так уверен? Лестат, воображение заводит тебя слишком далеко. История Мариуса больше походит на сказку.
– Нет, ты не права.
– Значит, этот сиротка-демон сумел обмануть не только таких же, как он сам, сельских чумазых дьяволов, но и бывшего лорда, чуть ли не само божество! Уверяю тебя, любой деревенский мальчишка, проводящий время в мечтах возле кухонного очага, умеет рассказывать сказки ничуть не хуже.
– Матушка, но он не мог выдумать Мариуса! Возможно, что мое воображение развито чересчур сильно, но он-то почти совершенно лишен его. Я уверен, он видел все своими глазами!..
– Об этом я как-то не подумала, – ответила она с легкой улыбкой. – Но он вполне мог позаимствовать историю Мариуса из тех древних легенд и сказок, которые слышал когда-то…
– Нет, Мариус действительно существовал, как продолжает существовать и поныне. И он такой не один, есть другие, похожие на него. Есть Дети Тысячелетий, которые поступили с обретенными ими способностями гораздо мудрее и лучше, чем Дети Тьмы.
– Лестат, сейчас самое главное, чтобы мы сумели как следует воспользоваться своим даром, – сказала она. – Что я прежде всего узнала от Армана, так это то, что все бессмертные воспринимают смерть как нечто очень соблазнительное, чему они не в силах сопротивляться. И что им никак не удается подавить в себе стремление к смерти и собственную человечность. И вот теперь в своих странствиях по миру я хочу воспользоваться полученными знаниями как щитом. Я говорю сейчас не о постоянно изменяющемся суетном мире, которого так боятся и который вечно считают опасным эти существа, а о том мире, который вечно остается неизменным.
Отбросив назад волосы, она снова стала смотреть на огонь.
– Я мечтаю о покрытых снегом горах, – тихо промолвила она, – о бескрайних пустынях и непроходимых джунглях, об обширных лесах на севере Америки, куда, как говорят, не ступала нога белого человека. – Она перевела взгляд на меня, и лицо ее слегка смягчилось. – Подумай об этом. Нет такого места, куда бы мы не могли отправиться. И если Дети Тысячелетий действительно существуют, то, быть может, они обитают именно там. Вдали от суетного мира людей.
– Но если это так, как же удается им выжить? – спросил я, видя перед своими глазами тот мир, к которому привык, мир, наполненный людьми и всем тем, что сделано их руками. – Ведь человек служит для нас источником питания и жизни.
– О, в этих лесах бьется множество других сердец, – мечтательно ответила она. – И в них течет кровь, которую может взять тот, кому она необходима… Теперь мне по силам сделать то, что делал когда-то ты. Теперь я сама могла бы сразиться с волками… – Голос ее затих, и она глубоко задумалась. – Самое главное, Лестат, – после долгого молчания вновь заговорила она, – это то, что мы отныне можем делать все, что только пожелаем. Мы абсолютно свободны!
– Я был свободен и прежде, – сказал я. – Меня мало заботило, о чем собирался поведать нам Арман. Но Мариус! Я уверен, что Мариус жив. Я это чувствую. Я чувствовал это еще тогда, когда Арман рассказывал нам свою историю. А Мариусу известно так много! Речь не о том, что он знает о нас с тобой или о Тех, Кого Следует Оберегать, нет, но он знает все о жизни вообще и о том, как преодолевать время.
– Что ж, если тебе это так необходимо, пусть он будет для тебя святым покровителем.
Ее слова меня рассердили, и я замолчал. Откровенно говоря, все эти разговоры о джунглях и густых лесах пугали меня. На память пришли слова, сказанные Арманом, когда он пытался поссорить и разлучить нас с Габриэль. Уже тогда, когда я слушал его тщательно обдуманные речи, я не сомневался, что вскоре непременно их вспомню. Итак, подумал я, подобно смертным, все мы отличаемся друг от друга, и вполне возможно, что наши разногласия проявляются в более сильной форме, так же как наши страсть и любовь.
– Есть, правда, одна деталь, один намек… – глядя в огонь, произнесла Габриэль. – Мелочь, которая делает возможной правдивость рассказа о Мариусе.
– Таких намеков и мелочей тысячи, – возразил я.
– Помнишь, он сказал, что Мариус всегда убивал только злодеев? – продолжала она. – И он назвал злодея Тифоном, убийцей собственного брата.
– Я думал, что он говорит о Каине, убившем Авеля, – ответил я. – Именно Каина я видел перед собой, когда слушал его рассказ об этом, хотя он назвал другое имя.
– Именно об этом я и говорю. Арман и сам не понимал, о каком Тифоне идет речь, он только повторил имя. Но я знаю, о ком он на самом деле говорил.
– Расскажи мне.
– Это персонаж мифов Древней Греции и Рима. Здесь имелась в виду история египетского бога Осириса, убитого своим братом Тифоном, который хотел стать царем Подземного мира. Арман, конечно же, мог прочесть об этом у Плутарха, но он явно не знаком с древним мудрецом.
– Теперь ты понимаешь, что Мариус действительно существует? Утверждая, что тот жил уже целое тысячелетие, Арман говорил правду.
– Все может быть, Лестат, все может быть…
– Матушка, расскажи мне еще раз, расскажи эту египетскую сказку!
– Лестат, у тебя впереди еще много лет, чтобы самому прочитать обо всем. – Она поднялась и наклонилась, чтобы меня поцеловать. Как всегда, перед рассветом она двигалась медленнее, чем обычно, и была очень холодной. – Что же касается меня, то я навсегда покончила с книгами. Я читала их тогда, когда больше ничего не могла делать. – Она взяла мои руки в свои. – Пообещай мне, что завтра же мы отправимся в путь. И что мы не увидим предместий Парижа до тех пор, пока не объедем весь свет и не побываем на другой стороне земли.
– Мы сделаем так, как ты захочешь.
Она обратила лицо к звездам.
– Но куда ты идешь? – спросил я, следуя за ней и видя, что она открывает ворота и направляется к росшим неподалеку деревьям.
– Я хочу проверить, смогу ли я спать просто в земле, – ответила она, оглядываясь на меня через плечо. – Если завтра я не проснусь, ты будешь знать, что у меня ничего не вышло.
– Но это же чистейшей воды безумие! – воскликнул я, приходя в ужас от самой идеи.
Она продолжала идти вперед, а затем под сенью толстых вековых дубов встала на колени и принялась руками раскапывать скрытую под опавшими листьями мокрую землю. Зрелище было поистине ужасным: прекрасная колдунья с белокурыми волосами, словно дикий зверь бешено царапающая ногтями землю.
Поднявшись с коленей, она на прощанье послала мне воздушный поцелуй. Потом, собрав всю свою волю, она спустилась в яму, и земля поглотила ее. Я остался один и, не веря своим глазам, смотрел на то место, где она только что стояла. Земля сомкнулась, и листья легли таким ровным слоем, как будто их вообще никто не тревожил.
Я пошел прочь от леса. Я направлялся на юг от башни. Все убыстряя и убыстряя шаг, я принялся что-то тихо напевать себе под нос – возможно, это была мелодия, которую исполняли скрипки на балу в Пале-Рояле.
При мысли о том, что мы действительно покидаем Париж, а значит, и Никола, и Детей Тьмы, и их предводителя, о том, что многие годы не суждено мне видеть ничего, что было бы мне знакомо, меня вновь охватила тоска. И, несмотря на все свое желание быть свободным, я едва не заплакал.
Оказалось, однако, что, сам того не сознавая, я шел с определенной целью. Примерно за полчаса или около того до рассвета я обнаружил, что нахожусь возле развалин старинного постоялого двора на почтовой дороге. Эта своего рода застава неподалеку от заброшенной деревни давно уже развалилась, и только крепко сложенные, намертво скрепленные раствором стены остались стоять, почти не тронутые временем.
Достав острый кинжал, я принялся высекать в мягком камне надпись:
«МАРИУС, ОДИН ИЗ ДРЕВНИХ! ЛЕСТАТ ИЩЕТ ТЕБЯ! СЕЙЧАС МАЙ 1780 ГОДА, И Я ОТПРАВЛЯЮСЬ К ЮГУ ОТ ПАРИЖА, В СТОРОНУ ЛИОНА. ПОЖАЛУЙСТА, ОТЗОВИСЬ!»
Отойдя на несколько шагов, я подумал о том, что совершил величайшую глупость. Упомянув имя одного из бессмертных и написав его на камне, я нарушил Законы Тьмы. Однако мысль об этом почему-то доставляла мне несказанное удовольствие. В конце концов, я никогда не любил законы.