Прошло два года, прежде чем я окреп достаточно, чтобы сесть на корабль и отправиться в Луизиану. Я все еще оставался серьезно искалеченным, не зажили и глубокие шрамы. Однако мне необходимо было покинуть Европу, где я не смог ничего узнать ни о потерянной Габриэль, ни о Мариусе, который, конечно же, осудил меня и вынес свой приговор.

Мне хотелось домой. А дом мой был в Новом Орлеане, где было тепло, где круглый год цвели прекрасные цветы и где благодаря неиссякаемому источнику богатства, оставленному мне Магнусом, я по-прежнему оставался владельцем дюжины пустующих особняков с разрушающимися белыми колоннами и покосившимися галереями, вокруг которых я мог бродить.

Последние годы девятнадцатого века я провел затворником в одном из самых красивых своих домов, который стоял в окружении вековых дубов всего в нескольких минутах ходьбы от кладбища Лафайет в старом Садовом квартале.

При свете свечи или масляной лампы я читал подряд все книги, какие мне только удавалось раздобыть. Точно так же когда-то сидела, запершись в спальне старинного замка, Габриэль – с той только разницей, что в моих комнатах не было мебели. Повсюду от пола до потолка возвышались стопки книг. Время от времени я собирался с силами и отправлялся в библиотеку или книжный магазин, чтобы пополнить запасы для чтения, однако мои походы становились все реже и реже. Я подписывался на периодические журналы и запасался свечами, а также бутылями и оловянными канистрами с маслом.

Я не помню момент наступления двадцатого века, помню только, что все вокруг стало еще более мрачным и уродливым, а красота, которую я знал и которой любовался в далеком восемнадцатом веке, чем дальше, тем все больше казалась восхитительной сказочной фантазией. Буржуазия строго придерживалась своих унылых и мрачных принципов, не доверяя ни чувствам, ни порывам, так свойственным прошлым поколениям.

Мои зрение и мысли все плотнее окутывал туман. Я больше не охотился на людей. А вампир не может выжить без человеческой крови и человеческих смертей. Я продолжал существовать только благодаря домашним животным, которых отлавливал по соседству, благодаря изнеженным и избалованным собакам и кошкам. Если же и их не удавалось поймать, оставались толстые серые длиннохвостые крысы, которых я еще умел, подобно сказочному Крысолову, подманивать к себе.

Однажды вечером я заставил себя совершить долгую прогулку по тихим и темным улочкам к старому обшарпанному театру под названием «Счастливый час», расположенному в квартале прибрежных трущоб. Мне хотелось взглянуть на новинку – немые движущиеся картинки. Я завернулся в длинное пальто, шарф почти полностью скрывал мое изможденное лицо, а костлявые руки прятались под перчатками. Меня привело в ужас хоть и несовершенное, но все же изображение светлого дневного неба, появившееся на экране. Однако я подумал, что унылые черно-белые тона вполне соответствуют духу бесцветного и скучного двадцатого века.

О других бессмертных я даже не вспоминал. Однако время от времени возле моего дома все же появлялись другие вампиры. Иногда это был какой-нибудь одинокий неопытный юнец, случайно наткнувшийся на мое убежище, иногда – любознательный путешественник, разыскивающий легендарного Лестата, чтобы умолять его поделиться своими возможностями и властью. Подобные посещения для меня были поистине ужасны.

Даже тембр голоса бессмертного приводил меня в дрожь и заставлял забиваться в самый дальний угол. Однако я тщательно исследовал разум каждого вновь прибывшего в надежде получить хоть какие-нибудь вести о моей Габриэль. Впрочем, мои попытки не увенчались успехом – никто о ней ничего не знал. После этого мне не оставалось ничего другого, кроме как игнорировать несчастного представителя рода человеческого, которого приносили демоны, тщетно рассчитывая таким образом расшевелить меня.

Однако все заканчивалось довольно быстро. Испуганный, разъяренный непрошеный гость, выкрикивая в мой адрес проклятия, покидал дом и оставлял меня в тишине и покое.

Лежа в темноте, я старался ни о чем не думать.

Теперь я даже почти не читал. А если и читал, то главным образом журнал под названием «Черная маска» с рассказами о бессовестных, ни во что не верящих людях нового века – о ворах и жуликах, о грабителях банков, о детективах. Я старался хоть что-нибудь запомнить, но я был слишком слаб. Я слишком устал.

Наконец однажды ранним вечером ко мне пришел Арман.

В первый момент мне показалось, что у меня галлюцинации. Он стоял совершенно неподвижно у двери моей обшарпанной гостиной и казался еще более юным, чем всегда. Шапка коротко остриженных золотистых волос и темный облегающий костюм еще больше усиливали это впечатление.

Я лежал на спине прямо на полу возле разбитого окна и при свете луны читал о приключениях Сэма Спейда. Приближающаяся ко мне и пристально вглядывающаяся в меня фигура, должно быть, была всего лишь плодом моего воображения. Хотя… Если бы я и захотел представить себе воображаемого посетителя, то уж никак не Армана.

Я снова взглянул на него и вдруг устыдился собственного уродства. Со стороны я, наверное, выглядел ужасным скелетом с выпученными глазами. Я вновь углубился в чтение, шевеля губами, как будто вслух повторяя то, что читал.

Когда я вновь оторвал взгляд от книги, Арман стоял на прежнем месте. Возможно, это была все та же ночь, а быть может, уже наступила следующая.

Он что-то говорил мне о Луи. И говорил уже довольно давно.

Я вдруг понял, что тогда, в Париже, он солгал мне, сказав, что Луи больше нет. Все эти годы Луи был рядом с Арманом. И Луи искал меня. Луи побывал в старой части города, возле того дома, в котором мы прожили столько лет вместе. Но там меня не оказалось. Он продолжал поиски, пока наконец не добрался сюда и не увидел меня в окно.

Подумать только! Я не мог даже представить себе, что Луи жив! Что он здесь, совсем рядом, а я понятия не имел об этом!

Кажется, я даже засмеялся. Мне было трудно осознать, что Луи не погиб. Луи жив! Нет, это поистине чудесно! Прекрасно, что по-прежнему существует его очаровательное и в то же время всегда ироничное и язвительное лицо, его нежный и чуть умоляющий голос. Вместо того чтобы исчезнуть вместе с Клодией и Ники, мой красавец Луи выжил!

Но что, если он все же погиб? Почему я должен верить Арману? Я вновь обратился к чтению при лунном свете, сожалея о том, что парк за окнами так разросся и деревья стали такими высокими. Хорошо было бы, сказал я Арману, чтобы он вышел в парк и сломал там несколько самых больших веток, ведь он такой сильный. Глицинии и виноградные лозы, заполонившие все вокруг и плотной стеной спускающиеся с верхних балконов, закрывали от меня лунный свет, так же как и ветви древних черных дубов, которые росли здесь уже тогда, когда вокруг не было ничего, кроме болот.

Однако, мне кажется, я произнес все это мысленно и на самом деле ни о чем не попросил Армана.

Смутно припоминаю, Арман говорил мне о том, что Луи покидает его и что он, Арман, не хочет больше жить. Он казался опустошенным, каким-то высохшим душой. Однако голос его не утратил прежнего тембра, глубины и отчетливо звучащей в нем боли.

Бедный Арман. И ты обманывал меня, говоря, что Луи погиб. Так иди же и выкопай себе глубокую могилу в земле кладбища Лафайет – оно совсем недалеко отсюда.

Вслух мы не произнесли ни слова. Не было слышно и моего смеха – он звучал только у меня внутри. Я и сейчас вижу Армана словно наяву, как он напряженно стоит посреди грязной и пустой комнаты, пристально глядя на стопки книг, сложенные вдоль стен. Сырость и дождь, струи которого проникали сюда сквозь дырявую крышу, сделали свое дело – плотно склеили между собой книги, превратив их в некое подобие блоков из папье-маше. Заметив, что он их рассматривает, я обратил внимание, в каком все они состоянии. То же самое произошло, наверное, и с остальными книгами, разложенными по всему дому, – не знаю, я давно уже не заходил в другие комнаты.

После этого Арман, кажется, приходил еще несколько раз.

Я не видел его, но слышал шаги в парке и ощущал, как он мысленно ищет меня, направляя во все стороны импульсы разума, словно невидимые лучи света.

Луи уехал на запад.

Однажды, когда я лежал в каменном склепе глубоко под фундаментом, Арман подошел к решетке и уставился на меня сквозь прутья. Заметив, что я смотрю на него, он с присвистом зашипел и назвал меня крысоловом:

– Ты сошел с ума! Ты, который знал все и насмехался над нами! Ты утратил разум и теперь питаешься крысами. Знаешь, как в старину во Франции называли таких, как ты, всех вас, сельских аристократов и феодалов? Вас называли зайцеловами! Потому что вы охотились на зайцев и вам никогда не приходилось голодать. А теперь посмотри, в кого ты превратился! Ты просто жалкий призрак, крысолов! Ты такой же сумасшедший, как и те древние, которые перестают разговаривать, утрачивают все чувства и способны только бормотать что-то невразумительное. А кроме того, ты ловишь крыс, как и было тебе написано на роду!

Меня вновь охватил неудержимый смех. Я вспомнил волков и никак не мог остановиться.

– Ты вечно смешишь меня, – сказал я. – Я с удовольствием посмеялся бы над тобой еще тогда, в склепе кладбища Невинных мучеников, если бы не испытывал к тебе жалость. Мне было смешно даже тогда, когда ты обрушился на меня с проклятиями, обвинил в раскрытии наших тайн и в том, что именно по моей вине появились все эти бредовые истории о нас. И если бы ты не сбросил меня с башни, я непременно расхохотался бы. Ты постоянно вызываешь у меня смех.

Вражда между нами почему-то доставляла мне удовольствие. Или мне так только казалось? Приятно было насмехаться над ним и демонстрировать ему свое презрение.

Однако все вокруг меня неожиданно изменилось. Я уже не лежал в каменном мешке, а бродил по комнатам своего дома. И на мне были не грязные лохмотья, столько лет едва прикрывавшие мое тело, а прекрасно сшитый черный фрак и плащ на атласной подкладке. А дом… дом выглядел великолепно. И все книги в аккуратном порядке стояли на полках. Повсюду горели люстры, паркетный пол сверкал, отовсюду звучала музыка. Это был «Венский вальс», и гармоничное звучание скрипок казалось удивительно красивым. Каждый шаг давался мне поразительно легко, я чувствовал себя сильным и могущественным. Я мог взбежать по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Мог летать в темноте с развевающимся за спиной, словно крылья, плащом.

Потом я в полной темноте поднимался наверх, и мы с Арманом стояли на крыше. В старомодном вечернем костюме он был просто великолепен. Перед нами расстилался сплошной ковер чуть шевелящихся на ветру густых крон деревьев, за которыми серебристой змейкой текла вдалеке река, а совсем низко над нашими головами простиралось бескрайнее небо, и на нем сквозь перламутрово-серые облака просвечивали звезды.

Пропитанный сыростью воздух, легкий ветерок, ласкающий мое лицо, и открывающаяся перед глазами картина заставили меня прослезиться. А Арман стоял рядом и обнимал меня за плечи. Он говорил мне о прощении и грусти, о мудрости и обо всем том, чему его научили бесконечные годы страданий.

– Я люблю тебя, мой печальный и мрачный брат, – прошептал он мне в ухо.

И его слова прокатились по мне, как волна крови по венам.

– Дело совсем не в том, что я жаждал мести, – шептал он. – Это совсем другое. Но ты пришел ко мне только затем, чтобы исцелиться, а сам я не был нужен тебе.

Я понял, как, впрочем, понимал все это время, что в действительности моего возрождения не было, что это лишь иллюзия. Я оставался все тем же одетым в лохмотья скелетом и по-прежнему лежал в каменном склепе. А тот, кто стоял рядом со мной, обладал сверхъестественной силой, и в его власти было вернуть меня к жизни, позволить мне вновь увидеть небо и ощутить на лице нежность ветра.

– Люби меня, и тогда моя кровь станет твоей, – говорил он. – Та кровь, которой я еще не делился ни с кем. – Я почувствовал на своей щеке прикосновение его губ.

– Я не хочу обманывать тебя, – ответил я. – Я не могу тебя полюбить. Кто ты мне и почему я должен тебя любить? Мертвое существо, стремящееся завладеть силой и страстью других. Само воплощение жажды.

И, обретя невероятную силу, на этот раз уже я ударил его и сбросил с крыши. Его легкая, практически невесомая фигурка растворилась в темноте ночи.

Но кто же все-таки потерпел поражение? Кто продолжал падать и падать сквозь гибкие ветви деревьев, чтобы в конце концов рухнуть на ту землю, которой и принадлежал? Обратно в лохмотья и грязь подвала под старым домом. Кто же в конце концов оказался лежащим в каменном склепе, уткнувшись лицом и вцепившись руками в мягкую холодную землю?

Да, память иногда играет с нами злые шутки. Возможно, наш последний разговор, сделанное мне предложение и последующая мучительная боль были не более чем плодом моего воображения. Слезы… бесконечные слезы… Но я твердо знал, что впоследствии он приходил еще не один раз. Время от времени я слышал его шаги за стенами дома, слышал, как он бродил по улочкам старого Садового квартала. Мне хотелось позвать его, сказать ему, что все мои слова – ложь, что на самом деле я люблю его… люблю…

Однако пришло время примириться. Пора наступить долгому периоду голода. Пора уйти глубоко под землю, чтобы спать там и видеть сны богов. Но разве мог я рассказать Арману о божественных снах?

У меня больше не осталось ни свечей, ни масла для ламп. Где-то в надежном месте мною был оставлен сейф, наполненный деньгами и драгоценностями, в котором также находились письма к моим адвокатам и банкирам с указаниями, каким образом им следует в дальнейшем вести мои дела и распоряжаться моим имуществом.

А потому я мог теперь спокойно скрыться под землей, зная, что меня никто не потревожит, во всяком случае здесь, в этом старом городе с его постепенно разрушающимися памятниками прежних эпох. Жизнь вокруг будет продолжать идти своим ходом.

При свете, льющемся с небес, я продолжал читать о Сэме Спейде. Взглянув на обложку журнала, я увидел год издания – 1929-й. Мне это показалось невероятным. Я поймал еще нескольких крыс, чтобы напиться их крови и подкрепить силы, необходимые для того, чтобы зарыться поглубже.

Земля приняла меня в свои объятия. В ее сырой глубине ползали какие-то живые существа, иногда касавшиеся и моей высохшей плоти. Я думал о том, что, если мне суждено когда-нибудь возродиться, если суждено увидеть хотя бы клочок ночного звездного неба, я никогда больше не совершу ни одного дурного поступка. Не стану убивать невинных. Клянусь, даже когда мне приходилось убивать слабых, это были лишь те, кому не на что было надеяться, и те, кто так или иначе был обречен на смерть. Я никогда больше не совершу Темный Обряд. Я лишь… я лишь хочу быть тем самым «вечным знанием», только и всего.

ЖАЖДА… БОЛЬ… СИЛЬНАЯ, ОСЛЕПЛЯЮЩАЯ КАК МОЛНИЯ…

Перед моими глазами возник Мариус. Я видел его так отчетливо, что это не могло быть сном. У меня даже защемило сердце. Как великолепно он выглядел! Он был одет во вполне современный костюм, сшитый, однако, из красного бархата. Светлые волосы были коротко острижены и зачесаны назад, оставляя открытым лоб. Этот новый, современный Мариус обладал обаянием и очарованием, в нем чувствовались жизнерадостность и энергия, которые прежде оставались для всех скрытыми – возможно, виной тому была его манера одеваться в те времена.

Он находился в каком-то ярко освещенном зале и делал поистине удивительные вещи. На треноге перед ним был укреплен черный аппарат, и правой рукой он крутил его ручку. Он снимал фильм, роли в котором исполняли смертные. При виде того, как он двигается, разговаривает с ними, объясняя, как следует держаться, как обнимать друг друга, как танцевать, сердце мое часто забилось и готово было выскочить из груди. Вокруг стояли нарисованные декорации. А за окнами студии виднелись высокие кирпичные дома и слышался шум проезжающих мимо автомобилей.

Нет, это не сон, говорил я себе. Он действительно там, и все происходит на самом деле. Если бы только я мог увидеть, что это за город, узнать, где он находится! Если бы только мог услышать его слова и понять, на каком языке он разговаривает с молодыми актерами! «Мариус!» – хотел крикнуть я, но плотный слой земли заглушил мой крик.

Теперь перед моим мысленным взором возникла иная картина.

Мариус спускался в просторной кабине лифта куда-то глубоко под землю. Взвизгнули и лязгнули металлические двери. Мариус вошел в огромное святилище Тех, Кого Следует Оберегать. Как же отличалось оно от прежних! Не было ни египетских надписей и рисунков, ни аромата цветов, ни блеска золота.

Высокие стены покрывала живопись в стиле импрессионистов, мириады разноцветных пятен и фрагментов создавали картину современного мира – неспокойного, непостоянного мира двадцатого века.

Самолеты летели над залитыми солнечным светом городами, высокие башни поднимались над металлическими арками мостов, стальные корабли бороздили серебристые воды морей. Это была поистине картина вселенной, уничтожающая те стены, на которых была изображена, и расширяющая пространство зала, в котором находились по-прежнему безмолвные и неподвижные, совершенно не изменившиеся за прошедшие века Акаша и Энкил.

Мариус ходил по залу мимо темных, непонятно что изображающих скульптур, мимо телефонных аппаратов и пишущих машинок, стоящих на деревянных подставках. Он поставил перед Теми, Кого Следует Оберегать, огромный и величественный граммофон. Потом осторожно опустил иглу на вращающийся диск пластинки. Из металлической трубы полились волшебные звуки «Венского вальса».

Мне вдруг стало смешно. Это чудесное изобретение словно предлагалось им в качестве подарка, своего рода жертвы. Возможно, звуки прекрасного вальса теперь пропитывают воздух вместо благовоний?

Однако это было еще не все. На стене Мариус развернул большой белый экран. А затем с возвышения за спинами богов начал показывать им фильмы с участием смертных. Не произнося ни звука, Те, Кого Следует Оберегать, наблюдали за мелькающим на экране изображением. Блики электрического света отражались от их белой кожи, а сами они больше походили на статуи в музее.

А потом произошло самое удивительное. Дергающиеся на экране фигурки заговорили. Их голоса слышны были даже сквозь громкие звуки «Венского вальса», несущиеся из трубы граммофона.

Я буквально застыл от возбуждения и радости, охвативших меня. И вдруг мною овладело горькое чувство, я понял, что все это только сон. Потому что на самом деле эти маленькие фигурки на экране не могли разговаривать.

Зал и все чудеса, которые в нем находились, постепенно растаяли, скрылись в мутном тумане.

Ах, как глупо с моей стороны позволять себе воображать все это. А все потому, что я насмотрелся немых фильмов в маленьком театрике под названием «Счастливый час», все из-за того, что из окрестных домов до меня доносились звуки граммофонов. Мой сон был навеян реалиями жизни.

А «Венский вальс» возник из тех видений, которые посылал мне Арман. И воспоминания разрывали мне сердце.

Ну почему в попытках обмануть самого себя я не проявил чуть больше изобретательности и ума, почему не заставил остаться немыми эти движущиеся картинки? Тогда я смог бы и дальше воспринимать свой сон как реальность.

Было, однако, еще одно доказательство того, что все это было не более чем плодом моего воображения, – дерзкая и безумная фантазия: моя возлюбленная Акаша говорила со мной!

Акаша стояла в проеме дверей в конце подземного коридора, ведущего к лифту, который унес наверх Мариуса. Тяжелые волны густых черных волос покрывали ее белые плечи. Подняв холодную белую руку, она поманила меня к себе. Губы ее были ярко-алыми.

– Лестат, – прошептала она, – подойди ближе.

Поток ее мыслей устремился ко мне, и я услышал от нее те же слова, которые когда-то сказала мне королева вампиров в склепе под кладбищем Невинных мучеников:

«Лежа на своем каменном ложе, я видела сны о том, что представляет собой мир смертных, существующий над моей головой. Из могилы я прислушивалась к их голосам, к новой для меня музыке, и она звучала для меня как колыбельная песня. Я представляла себе фантастические перемены, произошедшие в этом мире, смелость и отвагу его обитателей. И хотя его ослепительный блеск навсегда от меня закрыт, я мечтала о том, что появится кто-то, у кого хватит сил, чтобы путешествовать по этому миру без страха, кто не побоится пройти Путем Дьявола через самое его сердце».

– Лестат, – вновь позвала меня Акаша, и лицо ее заметно оживилось, – иди же ко мне!

– О, моя дорогая, – ответил я, чувствуя горький привкус земли на губах, – если бы я мог, если бы я только мог!