Глава 1
Вот наконец и завершился мой рассказ о юности, воспитании и приключениях вампира Лестата – история, которую я намеревался вам поведать. Теперь вы имеете представление о легендах и магии древнего мира, тайну коих я раскрыл вам, несмотря на все запреты и приказы.
Но это еще не конец моего повествования, хотя продолжать мне его совсем не по душе. Но я должен хотя бы коротко рассказать вам о тех болезненных и неприятных для меня событиях, которые в конце концов привели к тому, что в 1929 году я принял решение скрыться глубоко под землей.
Это случилось через сто сорок лет после того, как я покинул остров Мариуса. И с тех пор мы с Мариусом ни разу не встречались. Габриэль тоже была для меня потеряна – казалось, навсегда. С тех пор как она исчезла в ту ночь в Каире, я ничего не слышал о ней ни от смертных, ни от бессмертных, которых мне когда-либо приходилось встречать.
В двадцатом веке я приготовил для себя могилу, тело и душа мои были изранены, я был совершенно одинок и очень устал.
Я прожил свою «смертную жизнь», как советовал мне Мариус. Однако я не имею права винить его в том, что я совершил множество ужасных ошибок, и в том, как я прожил эту «смертную жизнь».
Все мои поступки были обусловлены только проявлениями моего своеволия. Я не желал прислушиваться ни к советам, ни к предостережениям и приносил с собой повсюду трагедии и несчастья. И все же не могу отрицать, что были у меня и счастливые мгновения. Без малого семьдесят лет рядом со мной были мои создания – Луи и Клодия, двое самых чудесных и великолепных бессмертных, которые когда-либо существовали на земле. И у нас с ними были самые тесные отношения.
Вскоре после приезда в колонию я страстно полюбил Луи – юного плантатора с темными волосами, утонченной речью и изящными манерами, который своим цинизмом и склонностью к саморазрушению так напоминал мне моего дорогого Никола.
Так же как и Ники, он обладал мрачной силой, мятежным духом, мучительной способностью и верить, и не верить, и в конце концов впадать в беспредельное отчаяние.
Однако та власть, которую имел надо мной Луи, ни в какое сравнение не шла с моей привязанностью к Ники. Даже в те моменты, когда Луи поступал со мной чрезвычайно жестоко, он вызывал в глубине моей души нежность. Меня покоряла его поразительная зависимость, подкупало его восхищение каждым моим словом и жестом.
Он приводил меня в восторг своей наивностью, странной, свойственной буржуа верой в то, что Бог всегда остается Богом, даже если этот Бог напрочь отвернулся от людей, что границы этого маленького, лишенного всех надежд мира лежат между проклятием и спасением.
Луи был натурой страдающей, он любил смертных еще сильнее, чем я. Иногда я думал о том, что воспринимаю Луи и необходимость заботиться о нем как кару за все, что произошло с Ники. Может, я создал Луи, чтобы он стал моей совестью и год за годом определял ту меру наказания и раскаяния, которую я заслуживал?
Но я любил его всей душой. В самые тяжелые минуты я в отчаянии прижимал его к себе, старался постоянно держать рядом, и это были, пожалуй, наиболее эгоистичные и импульсивные мои поступки за всю бессмертную жизнь. Создав сначала Луи, а потом для него и ради него Клодию – этого вечного и невыразимо прекрасного ребенка-вампира, – я совершил одно из самых непозволительных преступлений.
К тому моменту, когда я ее создал, она успела прожить не более шести лет своей коротенькой смертной жизни. И хотя она все равно бы умерла, не сделай я того, что сделал, – так же как умер бы Луи, если бы я не взял его к себе, – с моей стороны это был дерзкий вызов богам, за который впоследствии нам с Клодией пришлось расплатиться сполна.
Однако обо всем этом рассказал Луи в своем «Интервью с вампиром». Несмотря на все противоречия и абсолютное непонимание многих событий и явлений, ему удалось точно передать те обстоятельства, при которых Клодия, Луи и я встретились, и атмосферу, в которой мы прожили вместе шестьдесят пять лет.
В течение всего этого времени мы были самыми совершенными воплощениями нам подобных – трое приносящих смерть охотников, одетых в шелк и бархат, наслаждающихся таинственностью собственного существования в таком великолепном городе, каким был Новый Орлеан. Этот город позволял нам буквально купаться в роскоши и беспрерывно поставлял нам новых жертв.
И хотя Луи не знал этого, когда создавал свою летопись, шестьдесят пять лет – это поистине феноменальный срок для любых связей и отношений в нашей среде.
Что же касается той лжи, которую он напридумывал, то я прощаю его, потому что причиной тому послужили его богатое воображение, горечь и ожесточение, которые он носил в своем сердце, и его тщеславие, в конечном счете не столь уж сильное. Я намеренно не проявлял при нем и половины своих возможностей, ибо он мучился сознанием неизгладимой вины и испытывал отвращение к превращенному себе.
Даже его необыкновенная красота и бесконечное очарование оставались для него тайной. Мне кажется, заявление о том, что я стремился завладеть им ради плантаций, можно объяснить скорее его скромностью, чем глупостью.
Я вполне понимаю и его убеждение в том, что я был простым крестьянином. В конце концов, он был одновременно утонченным и ограниченным сыном среднего класса, претендующим, как и все колонисты-плантаторы, на истинный аристократизм, хотя он понятия не имел о настоящих аристократах, а я происходил из древнего рода феодалов-землевладельцев, и мои предки имели обыкновение облизывать пальцы во время обеда и швырять через плечо кости собакам.
Когда он заявляет, что я издевался над невинными людьми, сначала заводя с ними дружбу, а потом убивая их, откуда ему знать, что я охотился почти исключительно на жуликов, воров и убийц, храня верность данной себе в душе клятве убивать только всякого рода злодеев. Я и сам не ожидал от себя столь твердого соблюдения собственного обета. Молодой француз-плантатор, например, которого Луи так идеализирует в своем рассказе, на самом деле был распутником, убийцей и карточным шулером. В тот момент, когда я убил его, он был готов уже подписать документы и отдать принадлежащую его семье плантацию в уплату карточного долга. А те две проститутки, которых я убил на глазах у Луи только ради того, чтобы досадить ему, напоили и ограбили многих матросов, которых после этого уже никто не видел в живых.
Впрочем, все это действительно незначительные мелочи. Он рассказал обо всем так, как сам воспринимал и оценивал события.
По сути своей Луи был поистине кладезем пороков и изъянов, демоном, который как никто другой умел произвести обманчивое впечатление и показаться вполне человечным. Даже Мариус не смог бы вообразить себе столь сострадательное и склонное к размышлениям существо, джентльмена до мозга костей, додумавшегося учить Клодию пользоваться столовыми приборами, притом что она, благослови, Господи, ее черную душу, совершенно не нуждалась ни в ложке, ни в вилке.
Его полная слепота в отношении порывов и переживаний других была неотъемлемой частью его очарования наряду с беспорядочной гривой черных волос и вечно трагическим выражением, застывшим в его зеленых глазах.
Стоит ли мне рассказывать вам о том, как, несчастный и охваченный беспокойством, он не раз приходил ко мне и умолял никогда его не покидать, о наших с ним разговорах, о том, как мы разыгрывали перед Клодией сценки из пьес Шекспира, чтобы хоть немного развлечь ее, или рука об руку отправлялись в прибрежные кабачки или на респектабельные балы, чтобы потанцевать с очаровательными смуглокожими квартеронками?
Все это вы можете прочесть между строк и обо всем догадаться.
Важно лишь то, что, сделав его вампиром, я обманул и предал его. Так же как и Клодию. И я прощаю ему глупости, которые он написал, потому что он рассказал правду о мрачном удовлетворении, которое получали все мы и на которое совсем не имели права в те прекрасные десятилетия девятнадцатого века, когда исчезли вычурность и чванливое позерство прежних времен и чудесная музыка Моцарта и Гайдна уступила место величественной музыке Бетховена, иногда казавшейся мне удивительно похожей на мои воображаемые колокола ада.
У меня было все, что я хотел, что я всегда жаждал иметь. У меня были они.
Это позволяло мне хотя бы на время забыть о Габриэль, о Ники, даже о Мариусе и пустых глазах и бесстрастных лицах Тех, Кого Следует Оберегать, о ледяном прикосновении руки Акаши и жаре, которым была наполнена ее кровь.
Однако я всегда хотел узнать еще очень многое. Чем можно объяснить столь продолжительную жизнь, описанную им в «Интервью с вампиром»? Почему нам удалось просуществовать столь долго?
В течение всего девятнадцатого века писатели «раскрывали секреты» вампиров. Создание доктора Полидори лорд Рутвен уступил место сэру Френсису Варнею, герою дешевых ужастиков, а после появилась восхитительная и чувственная графиня Кармилла Карнштейн Шеридана Ле Фану.
И наконец – величайшая пародия на вампиров косматый славянин граф Дракула, который, несмотря на умение превращаться в летучую мышь и дематериализоваться, когда ему вздумается, как улитка ползает по стенам собственного замка – видимо, ради собственного развлечения. Все эти выдуманные создания в определенной мере удовлетворяли ненасытный аппетит любителей «средневековых и фантастических романов».
Мы трое воплощали в себе самую сущность распространенных в девятнадцатом веке представлений о нам подобных – мы были холодны и надменны, как истинные аристократы, всегда элегантны и совершенно безжалостны, мы были преданы друг другу и всегда готовы защищать свои владения. Правда, никто из нам подобных нас не тревожил.
Возможно, нам удалось поймать тот самый подходящий момент в истории и найти необходимый баланс между чудовищным и человеческим. Уловить время, когда рожденная моим воображением «романтика вампиров» должна была обрести свое очарование и воплотиться в развевающемся черном плаще, черном цилиндре и в выбивающихся из-под лиловой ленты сверкающих локонах маленькой девочки, волнами падающих на пышные рукава ее полупрозрачного шелкового платья.
Но что же я сделал с Клодией? И когда должен был наступить для меня момент расплаты? Сколько еще времени могла она мириться с ролью нашей музы, нашего ночного вдохновения, единственного общего для нас с Луи объекта поклонения и вечной тайны, навсегда связавшей нас крепкими узами?
Можно ли воспринимать как нечто неизбежное то, что она, девочка, которой никогда не суждено было стать женщиной, нанесет столь сокрушительный удар своему демону-создателю, который обрек ее на вечное обладание миниатюрным кукольным телом?
Мне следовало бы прислушаться к предостережению Мариуса. Прежде чем проводить рискованный эксперимент и создавать вампира из «столь неподходящего материала», я должен был как следует все обдумать.
Однако со мной произошло примерно то же, что и тогда, когда я осмелился играть на скрипке для Акаши. Я просто-напросто пожелал сделать это. Мне захотелось посмотреть, что из этого выйдет – что произойдет с прекрасной маленькой девочкой.
Ах, Лестат, Лестат, ты заслужил все, что случилось с тобой! Тебе ни в коем случае нельзя умирать, ибо ты обречен вечно быть заточенным в аду.
Ну почему, хотя бы из эгоизма, я не прислушался к советам, которые мне давали? Почему я ничему не научился ни у одного из моих наставников – ни у Габриэль, ни у Армана, ни у Мариуса? Впрочем, я никогда никого не слушал. По тем или иным причинам я не мог это делать.
Должен признаться, что даже сейчас я не жалею о том, что встретил Клодию, о том, что провел с нею рядом столько времени, доверяя ей все свои тайны. Я не могу сказать, что хотел бы никогда не слышать ее чудесный смех, эхом разносившийся по полутемным, освещенным газовыми лампами комнатам нашего дома, столь похожего на дом обыкновенных смертных с его покрытой лаком мебелью, потемневшими от времени картинами и латунными цветочными горшками. Клодия была моим испорченным ребенком, моей возлюбленной, квинтэссенцией моего зла. Клодия разбила мне сердце.
И однажды душной весенней ночью 1860 года она решила свести со мной счеты. Она обманула меня, заманила в ловушку, напоила отравой, а потом множество раз проткнула ножом мое тело, пока почти вся до последней капли кровь не покинула мои истерзанные сосуды. У меня не оказалось даже нескольких бесценных секунд, позволивших бы исцелить мои раны.
Я не виню ее за это. Вполне возможно, что на ее месте я поступил бы точно так же.
Мне никогда не забыть тех безумных мгновений! Они не изгладятся из моей памяти, пока я жив. Ее коварство причинило мне не меньшую боль, чем лезвие ножа, перерезавшее мне горло и рассекшее мое сердце. Не проходит и ночи, чтобы я не вспомнил ту пропасть, которая разверзлась подо мной в те минуты, и свое стремительное погружение в состояние, близкое к человеческой смерти. И всем этим я обязан Клодии.
Однако, по мере того как кровь покидала мое тело, унося с собой последние силы, я мысленно переносился во времена гораздо более далекие, чем те, когда была создана обреченная на гибель семья вампиров, обитающая в райском уголке с обоями на стенах и кружевными занавесями. Я увидел таинственные земли и окутанные туманом леса, где древний бог Дионис снова и снова испытывал мучения, когда плоть его разрывалась и кровь покидала тело.
Даже если все это не имело значения, присутствовал определенный налет соответствия, поразительное повторение прежней темы.
Вновь бог умирает. И вновь воскресает. Только на этот раз нет ни спасения, ни искупления.
Мариус говорил мне, что благодаря крови Акаши я смогу пережить такие катастрофы и бедствия, которые способны уничтожить большинство нам подобных.
Позже, когда, всеми покинутый, я лежал в зловонном болоте, я чувствовал, как жажда заставляет мое тело восстанавливать прежнюю форму, как жажда приводит в движение мои члены. Ощущал, как челюсти мои раскрываются в протухшей воде и зубы ищут теплокровных существ, способных восстановить мои силы и помочь мне пройти долгий путь возвращения.
А три ночи спустя, когда мои детки вновь нанесли мне поражение и оставили навеки в ослепительном пламени, охватившем наш дом, именно древняя кровь Акаши, Магнуса и Мариуса поддерживала меня, пока я с величайшим трудом выбирался из адского огня.
Однако без нового глотка этой целительной крови я был обречен уповать лишь на милосердие времени и долго, очень долго вынужден был залечивать свои раны.
То, что случилось со мной потом, Луи не мог описать в своем романе. Ему не могло быть известно, как, многие годы оставаясь искалеченным, изуродованным чудовищем, я вынужден был скрываться от людей и охотиться только на слабых или совсем еще юных. Мне постоянно угрожала опасность со стороны моих же жертв, и я превратился в полную противоположность тому романтическому демону, каким был прежде. Теперь я скорее наводил ужас, чем доставлял наслаждение, и больше всего походил на грязных и одетых в лохмотья древних призраков с кладбища Невинных мучеников.
Нанесенные раны оказали влияние и на мой дух и на мой разум. А если я осмеливался взглянуть на себя в зеркало, то, что я видел там, приводило меня в дрожь.
Однако ни разу за все это время я не позвал Мариуса, не попытался докричаться до него. Я не в силах был просить у него хоть каплю его целительной крови. Уж лучше целый век провести в чистилище, чем испытать на себе презрение Мариуса. Лучше страдать от одиночества и отвращения к самому себе, чем узнать, что ему известно все, что я натворил, и что он давно отвернулся от меня.
Что же касается Габриэль, которая, несомненно, простила бы мне все, что угодно, и кровь которой была достаточно сильна, чтобы ускорить мое выздоровление, то я не имел ни малейшего понятия о том, где ее искать.
Когда наконец я достаточно окреп, чтобы перенести путешествие в Европу, я отправился к единственному существу, к которому мог обратиться за помощью. Я поехал к Арману – он по-прежнему жил на подаренной мною ему земле, в той самой башне, в которой Магнус сделал меня вампиром. Арман все еще руководил процветающей труппой Театра вампиров на бульваре Тамплиеров. Театр принадлежал мне до сих пор. В конце концов, я не обязан ничего объяснять Арману. А вот Арман мне кое-чем обязан.
Когда он вышел на мой стук, чтобы открыть дверь, я был буквально потрясен его видом.
В строгом, великолепно сшитом черном сюртуке, с коротко остриженными волосами вместо прежних кудрей эпохи Возрождения, он словно сошел со страниц романов Диккенса. Его вечно юное лицо было невинным, как у Дэвида Копперфильда, и гордым, как у Стирфорта. Ни то ни другое совершенно не соответствовало его внутренней сущности.
При виде меня лицо его на мгновение вспыхнуло искренней радостью, но потом он медленным взглядом обвел мою фигуру, взглянул на покрывающие лицо и руки шрамы и тихо, едва ли не сочувственно, произнес:
– Входи, Лестат.
Он взял меня за руку, и мы вместе прошли по дому, построенному им у подножия башни Магнуса, мрачному и унылому, выдержанному в духе байронических ужасов странного нынешнего века.
– Ты знаешь, что ходили слухи, будто ты пропал или погиб где-то в Египте или на Дальнем Востоке? – скороговоркой и на вполне современном французском спросил он. Таким оживленным я никогда его не видел. Он вполне овладел умением притворяться обыкновенным живым человеком. – Ты исчез вместе со старым веком, и с тех пор никто о тебе ничего не слышал.
– А о Габриэль? – тут же спросил я, сам удивляясь тому, что не задал ему этот вопрос прямо с порога.
– Никто ее не встречал и ничего о ней не слышал с того момента, когда вы вместе уехали из Парижа, – ответил он.
И снова он с нежностью обвел меня взглядом. Он старался скрыть свое возбуждение, но я отчетливо ощущал его лихорадочное состояние, словно огонь, горящий поблизости. Я знал, что он пытается прочесть мои мысли.
– Что произошло с тобой? – поинтересовался он.
Его явно озадачили мои шрамы. Их было чересчур много, и они были слишком серьезными, а это свидетельствовало об угрожавшей мне смертельной опасности. Я вдруг испугался, что в смущении и растерянности позволю ему увидеть всю правду, все то, что много лет назад Мариус строго запретил мне открывать кому-либо.
Однако из меня вдруг потоком хлынули образы, рассказывающие историю моих отношений с Луи и Клодией. Я опустил только одну весьма важную деталь: что Клодия была еще ребенком.
Я вкратце рассказал ему о годах, проведенных в Луизиане, о том, как в конце концов они, как он когда-то предсказывал, восстали против меня. Без обмана и гордости я признался ему во всем и объяснил, что сейчас очень нуждаюсь в его крови. Я испытывал неутихающую, бесконечную боль, сначала раскрывая перед ним свою жизнь, а потом чувствуя, как он обдумывает все мною сказанное. Боль от того, что я вынужден признать его правоту. Да, я рассказал ему не все. Но в главном он не ошибся.
Не стану утверждать, но мне показалось, что лицо его сделалось вдруг печальным. Во всяком случае, я не увидел на нем выражения торжества. Когда я жестикулировал, он исподволь наблюдал за моими дрожащими руками. А если я запинался, он терпеливо ждал, давая мне возможность найти нужные слова.
Несколько капель его крови, шепотом говорил я, ускорят мое выздоровление, прояснят мысли. Стараясь, чтобы слова мои не прозвучали высокомерно или требовательно, я все же напомнил ему о том, что именно я отдал в его полное распоряжение эту башню и подарил ему золото, на которое он смог построить себе дом, что я все еще остаюсь владельцем Театра вампиров, и сказал, что он, конечно же, в силах оказать мне столь небольшую личную услугу. Я был настолько слаб, беспомощен и испуган, что мои слова могли показаться на редкость наивными. Я испытывал невыносимую жажду. Пылающий в камине огонь будил в моей душе тревогу. Отблески света, играющие на рисунке дерева, из которого была сделана стоящая вокруг мебель, превращались в то появляющиеся перед моими глазами, то вновь исчезающие лица.
– Я не хочу оставаться в Париже, – говорил я. – Не хочу беспокоить ни тебя, ни общество в театре. Я только прошу тебя об этом маленьком одолжении. Прошу… – Вся моя храбрость куда-то улетучилась, и я замолчал.
Молчание длилось довольно долго.
– Расскажи мне побольше об этом Луи, – наконец попросил он.
Непрошеные слезы навернулись мне на глаза. Я вновь начал твердить что-то о неистребимой человечности Луи, о его способности воспринимать и понимать то, что не в силах понять другие бессмертные. Забыв об осторожности, я проболтался о том, о чем собирался промолчать, – о том, что напал на меня вовсе не Луи. Это была Клодия…
Я заметил, что он несколько оживился и щеки его вспыхнули.
– Их видели здесь, в Париже, – мягко произнес он. – И она вовсе не женщина. Это вампир-дитя.
Я плохо помню, что говорил потом. Возможно, пытался объяснить свою ошибку. Может, признавал, что мне нет оправдания в этом поступке. А быть может, я вновь попытался вернуться к разговору о цели моего прихода, о том, в чем я так нуждался и что жаждал получить… Помню только, что чувствовал себя чрезвычайно униженным, когда он вновь провел меня по дому и усадил в ожидавший снаружи экипаж, объяснив, что я должен немедленно поехать вместе с ним в Театр вампиров.
– Ну как ты не понимаешь, – сопротивлялся я, – я не могу туда ехать. Я не хочу встречаться в таком виде с остальными. Ты должен остановить экипаж. Должен сделать то, о чем я прошу.
– Нет, это ты получишь позже, – очень мягко и почти нежно ответил он.
Мы уже ехали по шумным и заполненным толпами народа улицам Парижа. Я не узнавал его, это был совсем не тот город, который я знал и помнил. Огромный город словно возник из какого-то кошмара – по широким заасфальтированным бульварам с грохотом катились странные паровые поезда. Никогда еще дым и грязь индустриального века не казались мне столь ужасными, как здесь, в этом Городе Света.
Я смутно помню, как почти насильно он вытащил меня из экипажа, как, подталкиваемый им, я, спотыкаясь, пересек широкий тротуар и оказался перед дверью театра. Что же это за место? Что это за огромное здание? Неужели я стою на бульваре Тамплиеров? Потом мы спустились в ужасное подземелье, на стенах которого я увидел безобразные копии самых кровавых полотен Гойи, Брейгеля и Босха.
В конце концов я очутился на полу камеры с кирпичными стенами – умирающий от жажды, не в силах даже выкрикнуть проклятия в его адрес. Царящая вокруг непроглядная тьма вибрировала от грохота проезжающих наверху омнибусов и трамваев, время от времени до моих ушей доносился пронзительный скрежет железных колес.
В какой-то момент я почувствовал, что рядом в темноте находится человек. Но человек этот был мертв. Холодная, вызывающая тошноту кровь. Нет ничего ужаснее, чем питаться такой кровью, лежать на липком трупе и пытаться высосать из него жалкие остатки.
Потом вновь появился Арман. Он стоял совершенно неподвижно и в своей белоснежной рубашке и черном сюртуке казался таким чистым, таким неземным… Едва слышно он шептал мне что-то о Луи и о Клодии, о том, что должен состояться своего рода суд. Он опустился возле меня на колени, словно на минуту забыв о том, что смертный юноша в его положении, истинный джентльмен, никогда бы не стал сидеть вот так в столь грязном и сыром месте.
– Ты должен при всех заявить, что это сделала именно она, – сказал он.
И тут я увидел остальных – молодых, новых и незнакомых мне, которые по очереди подходили к двери, чтобы взглянуть на меня.
– Раздобудьте для него одежду, – приказал им Арман, положив руку мне на плечо. – Наш потерянный, потерпевший поражение господин должен выглядеть вполне презентабельно. Так, как он привык выглядеть всегда.
Я стал умолять дать мне возможность поговорить с Элени, Феликсом или Лораном, но они только смеялись. Они никогда даже не слышали таких имен. И имя Габриэль ровным счетом ничего для них не значило.
Где же сейчас Мариус?! Сколько стран, рек и гор лежит между нами?! Слышит ли он все, что здесь творится?
Наверху, в театре, согнанные сюда, как овцы в загон, смертные зрители оглушительно топали по деревянным лестницам и полам.
Я мечтал вырваться отсюда и вернуться обратно в Луизиану, а там пусть время делает свою неизбежную работу. Мечтал снова скрыться под землей, вновь ощутить ее прохладные объятия, как это уже было однажды в Каире. Я думал о Луи и Клодии, мечтал о том, чтобы мы вновь оказались вместе.
В моих видениях Клодия каким-то чудесным образом выросла и превратилась в очаровательную молодую женщину, которая говорила мне со смехом: «Видишь? Вот зачем я приехала в Париж – чтобы узнать, как это делается!»
Я опасался, что совершил роковую ошибку, боялся, что мне никогда уже не удастся выйти отсюда, что я буду погребен здесь и обречен на вечную жажду, как те несчастные за стенами склепа кладбища Невинных мучеников. Я заикался и плакал, пытаясь поговорить с Арманом. И вдруг я понял, что Армана уже нет. Если даже он и приходил, то ушел очень быстро. Или у меня уже начались галлюцинации?
Я так мечтал о жертве, о теплой и еще живой жертве.
– Умоляю! Дайте ее мне! – кричал я и слышал голос Армана:
– Ты получишь ее только тогда, когда скажешь то, что я тебе велел.
Это был суд толпы монстров, трибунал белолицых демонов, извергающих поток обвинений. Отчаянные мольбы Луи… Клодия, в немом молчании не сводящая с меня взгляда… И мой собственный голос, подтверждающий, что именно она это сделала, а потом выкрикивающий ругательства в адрес Армана, который с невинным, как всегда, выражением сияющего лица вновь увел меня в темноту.
– Ты сделал все как надо, Лестат. Ты поступил правильно.
Что я сделал? Свидетельствовал против них и подтвердил, что они нарушили древние законы? Что осмелились восстать против предводителя общества? Да что они знают о древних законах! Я кричал и звал Луи. А потом в темноте я пил кровь, кровь еще живой жертвы. Но это не была исцеляющая кровь. Это была просто кровь.
Мы снова ехали в экипаже. Шел дождь. Мы мчались через поля. Потом мы долго поднимались по лестнице, пока не оказались на крыше башни. В руках я держал испачканное кровью желтое платьице Клодии. Я видел то ужасное место, где лучи солнца испепелили ее.
– Развейте прах, – попросил я, но никто не сдвинулся с места.
Разорванное и окровавленное желтое платьице лежало на полу камеры. Теперь оно было у меня в руках.
– Надеюсь, ее прах развеют? – спросил я.
– Разве ты сам не хотел справедливости? – откликнулся Арман.
Черный шерстяной плащ был плотно запахнут, чтобы защитить его от ветра. После недавней охоты лицо его казалось темным.
Что общего имело все происшедшее со справедливостью? И зачем я сжимал сейчас в кулаке эту вещицу, это крохотное платьице?
Бросив взгляд с зубчатой стены башни Магнуса на город, я увидел, что тот подступил совсем близко. Он уже протягивал свои длинные руки, чтобы заключить в объятия и башню, куда долетал теперь отвратительный запах фабричного дыма.
Стоя возле железных перил, Арман пристально смотрел на меня, и в эти минуты он показался мне таким же юным, как и Клодия. «А главное, будь уверен в том, что до момента перерождения они успели прожить достаточно долго. Никогда, слышишь, никогда не имей дело с такими юными существами, как Арман». Перед смертью она не сказала ни слова. Она смотрела на тех, кто ее окружал, как на великанов, болтающих между собой на непонятном ей языке.
Глаза у Армана были красные.
– А Луи? Где он? – спросил я. – Его ведь не убили? Я его видел. Он вышел на улицу, под дождь.
– За ним выслали погоню, – ответил он. – И уничтожили его.
Лжец с лицом мальчика из церковного хора.
– Останови их! Ты должен их остановить, пока еще есть время!..
Он покачал головой.
– Почему? Почему ты не можешь их остановить? Зачем ты вообще все это устроил – суд и все остальное? Какое тебе дело до того, что они со мной сделали?
– С ним все кончено.
Сквозь вой ветра до меня донесся звук парового свистка. Отходит поезд мыслей… отходит… И не хочет возвращаться обратно… Вернись, Луи, вернись…
– И ты не собираешься помогать мне? – в отчаянии воскликнул я.
Он подался вперед, и лицо его мгновенно изменилось, как менялось много-много лет назад, как будто кипящий внутри гнев растопил и исказил его черты.
– Тебе, который уничтожил всех нас? Кто отнял у нас все? А почему ты решил, что я стану тебе помогать? – С неузнаваемо искаженным лицом он подошел ближе. – Тебе, который заставил нас писать свои имена на отвратительных афишах, кто сделал нас героями дешевых романов и предметом обсуждения в парижских гостиных!
– Но ведь это не я! Ты же знаешь, что это не я! Клянусь!.. Это не я!..
– Тебе, который раскрыл все наши секреты! Щеголю и франту, маркизу в белых перчатках, демону в бархатном плаще!
– Просто безумие – обвинять меня во всем этом! Ты не имеешь права!
Я упорно защищался, но язык у меня так заплетался, что я сам с трудом понимал, что говорю.
– В подземельях древнего кладбища мы жили почти как в раю. – Голос его стал вдруг пронзительным и резким. – У нас была вера и была цель! И это ты, ты пришел к нам и разом лишил нас всего! Что у нас теперь осталось? Ответь! Ничего, кроме любви друг к другу! А что такое любовь для таких, как мы?!
– Неправда, это началось намного раньше. Ты не понимаешь. Ты никогда ничего не понимал.
Но он меня не слушал. Впрочем, это уже не имело никакого значения. Он подошел еще ближе, и рука его темной молнией метнулась ко мне. Голова у меня резко запрокинулась, и я увидел над головой небо, а чуть вдалеке – перевернутый вверх ногами Париж.
Я летел в пространстве.
Летел вниз мимо окон башни, пока наконец прямо передо мной не выросла выложенная камнем дорога, принявшая меня в свои жесткие объятия. В моем бессмертном теле не осталось ни одной целой косточки.
