Я бросал «кавасаки» из стороны в сторону, несясь по набережной Виктории – просто так, без всякого умысла. Прочистить ему трубы, а заодно и себе.

Я не стал ничего говорить Вульфам о телефонном звонке – том самом, с мерзким американским выговором на другом конце линии. «Аспирантура». Слово могло означать все, что угодно, – даже аспирантуру. Да и звонивший мог оказаться кем угодно. Когда имеешь дело с апологетами теории заговора – неважно, с поцелуями или без, но как раз с ними я и имел сейчас дело, – абсолютно незачем распространяться о совпадениях. Зачем лишний раз волновать людей?

Ресторан мы покинули в состоянии дружественного перемирия. Уже на тротуаре Вульф сжал мне локоть и посоветовал пережевать это ночью. Клянусь, я чуть не подпрыгнул от неожиданности, поскольку в тот момент созерцал задницу Сары. Но как только до меня дошло, что он все-таки имеет в виду нечто другое, я пообещал непременно так и поступить. А затем, чисто из вежливости, спросил, как мне с ним связаться в случае необходимости. Хитро подмигнув, Вульф ответил, что найдет меня сам, – что мне не шибко-то понравилось.

Безусловно, имелась одна, причем весьма веская, причина, почему я желал сохранить его благосклонность. Да, возможно, он слегка того, а доченька его – не более чем смазливая фифа, вывернутая мехом внутрь. Однако я не мог отрицать очевидного факта: эта парочка определенно обладала каким-то шармом.

Что я пытаюсь сказать? Да только то, что они взяли да и поделились со мной этим своим шармом, оставив довольно приличную его часть на моем банковском счету.

Только, пожалуйста, не поймите меня превратно. Вообще я не больно жаден до денег. Нет, я не хочу сказать, что я из тех, кто работает за спасибо. Я беру за свои услуги – ровно столько, сколько они стоят – и страшно злюсь, если мне недоплачивают. Но при всем том могу честно заявить: за длинным фунтом я не гонюсь. И никогда не делал ничего такого, к чему не лежала бы, хотя бы самую чуточку, моя душа, просто ради того, чтобы поиметь побольше. Такие, как Полли, – он сам об этом говорил, причем неоднократно – большую часть времени (когда не спят) проводят либо за добыванием денег, либо в мыслях о том, как бы их добыть. Полли без зазрения совести берется за самые неприятные, гадкие, даже аморальные дела, если точно знает, что в конце пути его ждет чек на кругленькую сумму. Он просто скажет: «Ну, что там у тебя? Давай выкладывай!»

Но я сделан из другого теста. Выкроен по другим лекалам. У денег есть только одно положительное свойство, одно-единственное: на них можно купить массу всевозможных вещей. В остальном это невероятно пошлая, вульгарная и гадкая штука, которая мне абсолютно не по душе.

Зато вещи, как таковые, мне очень даже по душе.

Конечно, пятидесяти тысячам, которые предложил Вульф, никогда не стать для меня ключом к вечному счастью. Это я понимал прекрасно. Их не хватит, чтобы купить виллу где-нибудь на Антибах и даже снять ее более чем дня на полтора. И все же приятно иметь их под рукой. На душе от них как-то покойно. И о сигаретах в кармане можно не тревожиться.

И если ради этого ощущения покоя и комфорта придется провести пару-тройку вечеров на страницах романа Роберта Ладлэма, периодически срывая поцелуи красивой женщины, – что ж, я как-нибудь переживу.

Уже перевалило за полночь, и движение на набережной поутихло. Дорога была сухой, мотоцикл просил о хорошем галопе, так что я переключился на третью скорость и поддал газку, предоставив вселенной закручиваться вокруг заднего колеса, а сознанию самому разбираться, на кого оно хочет походить – на капитана Кёрка или бессребреника в духе героев Чехова. Когда впереди показался Вестминстерский мост, скорость была где-то под сто десять. Я положил руку на рукоять тормоза и перенес вес тела набок, готовясь вильнуть вправо. Светофор перед площадью переключился на зеленый, и темно-синий «форд» тронулся с места, так что я чуть подбавил газу, собираясь с ходу обойти его на повороте по внешней полосе. Но стоило нам поравняться, как «форд» вдруг вильнул влево, и я с трудом ушел от столкновения.

В тот момент я подумал, что водитель «форда» меня просто не заметил. Я подумал, что это обычный чайник за рулем.

Время – весьма забавная штука.

Когда-то я знавал одного военного летчика, который рассказывал, как им со штурманом пришлось катапультироваться из дорогущего «Торнадо GR1» на высоте триста футов, прямо над долинами Йоркшира, из-за того, что он назвал «птичьей атакой». (Что, на мой взгляд, довольно несправедливо, поскольку может сложиться впечатление, будто во всем виновата бедная пичуга, которая по злобе и совершенно сознательно вознамерилась протаранить двадцать тонн металла, со скоростью звука несущихся ей навстречу.) Как бы там ни было, суть истории в том, что пилот со штурманом провели в комнате для допросов час с четвертью, пересказывая следователям – которые, кстати, ни разу их не перебили – все, что они видели, слышали, чувствовали и делали в момент столкновения.

Целый час с четвертью.

А «черный ящик» – после того, как его в конце концов откопали среди обломков – показал, что между моментом, когда несчастная птаха впечаталась в двигатель, и моментом катапультирования прошло менее четырех секунд.

Четыре секунды. То есть бац, раз, два, три, свежий воздух.

Вообще-то я ни на грош не поверил той истории. А кроме того, пилот был жилистым коротышкой с голубыми глазами, от взгляда которых бросает в дрожь. И я никак не мог заставить себя принять его сторону, а не сторону бедной птицы.

Однако сейчас я готов был поверить ему.

Готов потому, что водитель «форда» и не подумал уйти вправо. Я успел прожить сразу несколько жизней – причем далеко не все оказались воплощением грез, – пока он прижимал меня к чугунной ограде Палаты общин. Я тормозил – и он тормозил. Я ускорялся – он давил на газ. А когда я накренил мотоцикл, пытаясь вписаться в поворот, он толкнул меня в плечо стеклом пассажирского окошка. Меня швырнуло на ограду.

Да, я могу битый час распинаться о проклятом заборе. И еще гораздо дольше – о том, как до меня наконец дошло, что за рулем «форда» сидит вовсе не чайник. Нет, совсем даже напротив, за рулем «форда» сидел ас.

Это был не «ровер», что само по себе уже кое-что означало. Должно быть, у водителя имелась рация, с помощью которой его и вывели на позицию, поскольку на набережной меня никто не обгонял. Когда я оказался вплотную к машине, человек на пассажирском месте в упор глядел на меня, но даже не подумал предупредить водителя: мол, осторожно, не задень мотоциклиста. У них было два зеркала заднего вида, что отродясь не входило в базовую комплектацию ни на одном из «фордов».

Где-то в области паха полоснуло резкой болью. Она-то и привела меня в чувство.

Уверен, во время своих путешествий вы не раз отмечали, что мотоциклисты лишены такой привилегии, как ремни безопасности. Это и хорошо, и плохо одновременно. Хорошо потому, что вряд ли кому захочется оказаться пристегнутым к пяти сотням фунтов раскаленного металла, когда мотоцикл свалится и заскребет по дороге. А почему плохо? Да потому, что при резком торможении мотоцикл останавливается, а вот мотоциклист – нет. Мотоциклист продолжает двигаться до тех пор, пока его гениталии не встретятся с бензобаком, а из глаз фонтаном не брызнут слезы, не позволяя разглядеть то, из-за чего, собственно, и пришлось тормозить.

То есть ограду.

Крепкую, без шуток, чугунную ограду с изящными изгибами. Ограду, вполне достойную окружать прародительницу всех парламентов. Ограду, которую весной 1940-го обязательно снесли бы, чтоб переплавить на «спитфайры», «харрикейны», «веллингтоны», «ланкастеры» – и какой там был еще самолет, ну, тот, что с расщепленным хвостом? Не «бленхейм», случаем?

Если бы она, конечно, была здесь в 1940-м. Но в 1940-м ее здесь не было. Ее установили лишь в 1987-м, чтобы не позволить чокнутым ливийцам мешать парламентскому процессу – на своих семейных «пежо» с багажниками, начиненными мощнейшей взрывчаткой.

Эта ограда, моя решетчатая услада, стояла здесь не просто так. Ее поставили, чтобы защищать демократию. Ее ковали руки мастеровых по прозванию Тед или Нед, а может, и Билл.

Это была ограда, достойная героев.

Я отключился.

Лицо. Очень крупное лицо. Очень-очень крупное, но кожи едва-едва на крошечную мордашку, так что все в нем казалось каким-то натянутым. Натянутая челюсть, натянутый нос, натянутые глаза. Каждая мышца, каждая связка выпирала и бугрилась. И оттого лицо напоминало переполненный лифт. Я на минутку прикрыл глаза, и лицо исчезло.

Возможно, я проспал целый час, а у лица хватило терпения только на пятьдесят девять минут. Как знать. Но когда я снова открыл глаза, передо мной был один лишь потолок. Значит, я в помещении. А это, в свою очередь, значит, что меня перевезли или перенесли. Я было подумал о Мидлсекской больнице, но быстро сообразил, что здесь все несколько иначе.

Я попытался пошевелить различными частями тела. Очень осторожно, избегая тревожить голову: мало ли, а вдруг сломана шея? Со ступнями все вроде было в порядке – разве что находились они далековато. Но до тех пор, пока они пребывали не далее шести футов и трех дюймов от макушки, жаловаться, в общем-то, было грех. Левое колено ответило на послание уведомлением о вручении, что меня весьма порадовало. Но вот с правым дело обстояло как-то не так. Оно было слишком толстым и слишком горячим. Ладно, вернемся к нему позже. Теперь бедра. Левое – в порядке; правое не так чтобы очень. Член – вроде нормально, но с уверенностью можно сказать, лишь пошурудив его. Яички. О, да тут совершенно другая история! Их даже шурудить не надо было, сразу стало ясно: мои бедные яички в плачевном состоянии. Их было как-то слишком много, и болели они как-то слишком сильно. Живот и грудь заслужили четверку с минусом, но правая рука напрочь завалила экзамен. Совсем не двигалась. Собственно, как и левая, хотя плечами я еще так-сяк подергать мог. Почему я, собственно, и допер, что нахожусь не в отделении имени Уильяма Хойла. Да, возможно, в наши дни в больницах Минздрава и исповедуют культ силы, но даже там пока не привязывают пациентов к кроватям без особых на то оснований.

Оставив шею с головой на потом, я погрузился в глубокий сон – настолько глубокий, насколько может себе позволить человек с семью яичками.

Лицо вернулось – еще более натянутое. На сей раз оно что-то жевало, и мышцы на щеках и шее выпирали точно на рисунке из анатомического атласа Грея. Вокруг губ пристали крошки, и время от времени изо рта выстреливал жутко розовый язык, уволакивая крошки в пещеру, одну за другой.

– Лэнг?

Теперь язык вовсю обрабатывал ротовую полость, пробегаясь по деснам, из-за чего губы собрались в трубочку так, что на мгновение я даже испугался, не собираются ли меня поцеловать. Особой взаимности я не испытывал.

– Где я?

С мазохистским удовлетворением я отметил болезненный клекот в своем голосе.

– Ага, – сказало лицо.

Наверное, будь у него достаточно кожи, оно улыбнулось бы. Но вместо этого лицо исчезло. Скрипнула дверь.

– Он очнулся, – громко сказал все тот же голос.

Дверь осталась открытой. Это могло означать лишь одно: тот, кто контролирует комнату, контролирует и коридор. Если, конечно, за дверью находился коридор. С тем же успехом там мог находиться и трап, ведущий в космический корабль. Или из него. Возможно, я лежал внутри звездолета, готового взлететь, и через несколько секунд Земля останется далеко-далеко позади.

Шаги. Две пары ног. Одна на резине, другая на коже. Жесткий пол. Кожаные шаги медленнее. Кожаный здесь главный. Резиновый на подхвате: придерживает дверь, давая пройти Кожаному. Резиновый – это лицо. Резиновое Лицо. Легко запомнить.

– Мистер Лэнг?

Кожаный остановился у кровати. Если это была кровать. Я лежал с закрытыми глазами, брови чуть сдвинуты, изображая боль.

– Как вы себя чувствуете?

Американец. Что-то больно много американцев в моей жизни за последнее время. Видимо, таков нынче обменный курс.

Кожаный двинулся вокруг кровати – я слышал хруст песчинок под ботинками. Пахнет лосьоном после бритья. Чересчур резко. Если мы станем друзьями, обязательно посоветую ему сменить парфюм. Но не сейчас.

– В детстве мне всегда хотелось иметь мотоцикл, – сказал голос. – И обязательно «харлей». Но мой старик объявил, что мотоциклы слишком опасны. И когда я научился водить, то в первый же год четырежды разбил машину, назло ему. Он был порядочным мудаком, мой старик.

Время шло. И я ничего не мог с этим поделать.

– По-моему, у меня сломана шея, – прохрипел я. Глаза я по-прежнему держал закрытыми, и хрип получился очень даже натуральный.

– Да? Очень жаль. Расскажите-ка лучше о себе, мистер Лэнг. Кто вы? Чем занимаетесь? В кино ходить любите? А книги? С королевой когда-нибудь чаевничали? Поговорите со мной.

Я выждал, пока ботинки отвернутся, и медленно открыл глаза. Он был вне поле зрения, так что я сосредоточился на потолке.

– Вы доктор?

– Нет, Лэнг, я не доктор. Уж кто-кто, но не доктор, это точно. Я просто сучий потрох – вот кто я такой.

Откуда-то из глубины комнаты донесся ехидный смешок, и я догадался, что Резиновое Лицо все так и торчит у двери.

– Прошу прощения?

– Сучий потрох. Вот кто я такой. Такая уж у меня работа. Да и жизнь у меня такая. Но давайте-ка лучше поговорим о вас.

– Мне нужен доктор, – сказал я. – Моя шея… К глазам подступили слезы, сдерживать их я не стал. Чуток посопел, чуток покашлял – в общем, устроил эдакое веселенькое шоу.

– Хотите знать правду? – сказал голос. – Мне глубоко насрать на вашу шею.

Я твердо решил не советовать ему насчет лосьона. Никогда в жизни.

– Меня интересует совсем другое, – продолжал голос. – Много-много чего другого.

А слезы все подступали.

– Послушайте, я не знаю, кто вы такой и где я нахожусь…

Я замолчал, попытавшись приподнять голову.

– Исчезни, Риччи, – приказал голос. – Пойди проветрись.

Со стороны двери послышался хрюк, и два ботинка покинули комнату. Оставалось предположить, что Риччи удалился вместе с ними.

– А теперь слушайте сюда, мистер Лэнг. Вам вовсе не надо знать, кто я такой и тем более где вы находитесь. Расклад следующий: я спрашиваю, вы отвечаете. А не наоборот. Ясно?

– Но…

– Вы что, не слышали, что я сказал?

Передо мной вдруг возникло совсем другое лицо. Гладкая, выскобленная кожа и волосы, как у Полли. Мягкие и чистые, они были расчесаны до какого-то нелепого совершенства. На вид что-то около сорока, и, вероятнее всего, по два часа в день он проводит на велотренажере. Ему подходило только одно определение. «Ухоженный». Он тщательно осмотрел меня, и, судя по тому, как взгляд его завис над моим подбородком, я догадался, что там у меня довольно впечатляющая рана. Это меня слегка приободрило: шрамы – очень полезная штука, когда нужно, чтобы лед тронулся. Наконец наши взгляды встретились, но и только. Никаких искр взаимного понимания между нами не проскочило.

– Ну ладно, – сказал он и отодвинулся от меня.

Похоже, было раннее утро. Он только что побрился. Единственное оправдание столь резкому благоуханию парфюма.

– Вы встречались с Вульфом, – сказал Ухоженный. – И с его безумной дочерью.

– Да.

Пауза. Я знал, что угодил ему своим ответом, поскольку улыбка слегка нарушила ритм его дыхания. Начни я все отрицать – мол, вы ошиблись номером, моя не говори английски, – и он тотчас дотумкал бы, что я с ним играю. Ну а начни я колоться – глядишь, он и примет меня за придурка. В конце концов, все факты свидетельствовали именно об этом.

– Ладно. Так. А не поделитесь, о чем вы с ними толковали?

– Ну, – я сосредоточенно наморщил лоб, – он спрашивал меня про службу в армии. Я, кстати, служил в армии.

– Охренеть. Так он уже знал или это вы ему сообщили?

Еще одна свежая мысль придурка.

– Честно говоря, я и сам не уверен. Хотя теперь, после того как вы об этом упомянули, думаю, он был уже в курсе.

– И девушка тоже?

– Ну откуда мне знать? Да я на нее не особо-то и глядел.

Хорошо, что меня не проверяют на детекторе лжи. А то стрелка зашкалила бы так, что приземлилась бы где-нибудь в соседней комнате.

– Он интересовался моими планами – спрашивал, чем собираюсь заняться. В общем, так, ерунда всякая.

– Вы из разведки?

– Что?!

Мой возглас вроде как снимал этот вопрос, но Ухоженный не унимался:

– В армии. Когда воевали с террористами в Ирландии. Вы были связаны с разведкой?

– Господи, ну конечно же нет.

Я самодовольно улыбнулся – будто мне польстила сама эта идея.

– Что тут смешного? Я перестал улыбаться.

– Ничего. Просто… ну, вы знаете.

– Нет, не знаю. Потому и спрашиваю. Так вы состояли в военной разведке?

Я испустил тяжкий вздох, прежде чем ответить.

– Ольстер был системой. Вот и все. Все, что происходило там, происходило до этого уже сотню раз. Главное – система. Люди вроде меня там просто, н у, вы знаете, просто так, для количества. В общем, я таскался по барам. Играл в сквош. Зубоскалил. Короче, развлекался на всю катушку. Наверное, я слегка увлекся, но ему, похоже, было до лампочки.

– Послушайте, моя шея… я не знаю, с ней что-то не то. Мне правда очень нужен доктор.

– Он плохой человек, Том.

– Кто?

– Вульф. Очень плохой. Я не знаю, что он вам наплел о себе. Но могу предположить, что Вульф ни словечком не обмолвился о тридцати шести тоннах кокаина, которые он переправил в Европу за последние четыре месяца. А? Рассказал он об этом? (Я попытался покачать головой.) Вот то-то и оно. Я почему-то так и думал, что он забудет об этом упомянуть. А ведь это плохо. Плохо с большой буквы «П», так ведь, Томми? Вульф – дьявол во плоти, и он торгует коксом. Да. Звучит как слова из песенки. Что там у нас рифмуется с коксом?

Я ничего не ответил. Кожаные ботинки принялись прогуливаться взад-вперед.

– Томми, ты никогда не замечал, что плохих людей всегда тянет друг к другу, а? Нет? А я замечал. Причем это происходит сплошь и рядом. Уж не знаю, но, по-моему, друг с дружкой они чувствуют себя как дома: общие интересы, один и тот же знак зодиака – все, что угодно. Я видел это тысячу раз. Тысячу! – Ботинки остановились. – И вот что я тебе скажу, Томми. Когда такой парень, как ты, вдруг начинает брататься с паразитами навроде Вульфа, это заставляет меня посматривать на тебя с подозрением.

– Знаете что, – сказал я довольно нахально, – с меня хватит. Я не скажу больше ни слова до тех пор, пока не придет доктор. И вообще, я понятия не имею, о чем вы тут распинаетесь. И вообще, я знаю о Вульфе ровно столько же, сколько о вас, то есть ничего. И вообще, у меня шея сломана.

Нет ответа.

– Я требую доктора, – повторил я, изо всех сил стараясь, чтобы мой протест походил на вопли британского туриста на французской таможне.

– Нет, Том. Я думаю, не стоит попусту тревожить доктора.

Его голос звучал ровно, но я понял, что Ухоженный возбужден. Скрипнула кожа, потом открылась дверь.

– Не отходи от него. Ни на минуту. Захочешь в сортир – кликни меня.

– Постойте! – крикнул я. – Что значит «попусту»? Я ранен. Мне больно, черт бы вас побрал!

Ботинки скрипнули в мою сторону.

– Все может быть, Томми. Очень может быть. Но кому это надо – мыть за собой одноразовые тарелки?

Вряд ли можно найти хоть что-то положительное в ситуации, в которой я оказался. Но есть такое правило: после любого боя – и неважно, победили вы или проиграли, – еще раз мысленно прокрутить события, дабы извлечь урок. Что я и делал, покуда Риччи Резиновое Лицо торчал у двери, привалившись к стене.

Во-первых, Ухоженный знал много, и узнал он это очень быстро. Значит, у него имелись помощники или хорошая связь. Или и то и другое вместе. Во-вторых, он не сказал: «Кликни Игоря или кого-нибудь из парней». Он сказал: «Кликни меня». А это, скорее всего, означало, что из экипажа на борту нашего звездолета находились только Ухоженный да Риччи.

И наконец, третье и самое важное на тот момент. Из нас троих я единственный знал наверняка, что шея у меня не сломана.