Не стоит ехать в Касабланку, ожидая, что все будет как в известном фильме.

На самом деле, если вы не шибко заняты и ваш рабочий график вам позволяет, не стоит ехать в Касабланку вообще.

Нигерию и соседние с ней прибрежные страны часто называют «подмышкой Африки». По мне, так это несправедливо. Могу сказать по опыту, что народ, культура, природа и пиво в этой части света – просто высший класс! Однако если посмотреть на карту – прищурившись, да в затемненной комнате, да в самый разгар какой-нибудь игры вроде «На что похож этот кусочек побережья?», – то, возможно, вы и в самом деле скажете: мол, да, согласен, Нигерия действительно имеет какую-то отдаленно-подмышечную форму.

Не повезло Нигерии.

Но если Нигерия – подмышка, тогда Марокко – плечо. И если Марокко – плечо, тогда Касабланка – большой, багровый, уродливый прыщ на этом плече – вроде тех, что как назло вскакивают именно в то утро, когда вы с вашей суженой (либо суженым) собираетесь на пляж. Прыщ, который больно трется о бретельку лифчика или подтяжку (в зависимости от того, какого вы рода), и вы клятвенно обещаете себе держаться отныне подальше от свежей зелени.

Касабланка – жирная, беспорядочная и индустриальная; город бетонной пыли и дизельных выхлопов; город, где солнце словно выбеливает цвета вместо того, чтобы делать их ярче. Город, где не на что смотреть, – если только вид полумиллиона бедняков, цепляющихся за жизнь в лачужном муравейнике из картона и рифленого железа – это не то, что заставляет вас паковать сумки и прыгать в самолет. Насколько мне известно, там даже нет ни одного музея.

Я понимаю, у вас может сложиться впечатление, будто мне не нравится Касабланка. Вам может показаться, будто я пытаюсь отговорить вас или принять за вас решение. Но, поверьте, мне нет дела до ваших планов. Просто если у нас с вами есть хоть что-то общее, если вся ваша жизнь прошла в наблюдении за дверью какого-нибудь бара, кафе, пивной, отеля или приемной в стоматологической клинике в надежде, что вот сейчас она распахнется и дуновением ветерка впорхнет Ингрид Бергман в кремовом платьице, и посмотрит прямо на вас, и зальется краской, словно хочет сказать: «Ну слава богу, теперь в моей жизни есть хоть какой-то смысл!» – если хоть что-то из этого вызывает отклик в вашей душе, то Касабланка станет для вас одним большим, гребаным разочарованием.

Мы разделились на две команды. Светлокожих и темнокожих.

Франциско, Латифа, Бенджамин и Хьюго были «темными», а Бернард, Сайрус и я оказались в составе «светлых».

Возможно, кому-то это покажется старомодным. Даже отвратительным. Возможно, вы все это время считали, что террористические организации – это предприятия, принимающие работников независимо от расы, пола и т. д., и что разделению по цвету кожи в нашей работе просто нет места. Что ж, не исключено, что в каком-нибудь идеальном мире террористы и будут такими. Но в Касабланке все обстоит иначе.

По Касабланке нельзя гулять, если у вас светлая кожа.

Точнее, гулять можно, но только если вы готовы возглавлять гурьбу из полусотни топочущих следом детишек – зовущих, орущих, смеющихся и постоянно норовящих сбыть вам американские доллары «практически даром плюс гашиш за амбаром».

Если вы турист со светлой кожей, то вы принимаете все это как должное. Безусловно. Вы улыбаетесь в ответ, киваете, говорите «ля, шукран» – что вызывает еще больше смеха, криков, тыканья пальцами, а это, в свою очередь, провоцирует появление еще полсотни детишек; и все они следуют за вашей волшебной дудочкой и размахивают американскими долларами, тоже предлагая их почти даром. А вам не остается ничего иного, как наслаждаться этим приключением и от души веселиться. В конце концов, вы приезжий, вы выглядите необычно, вы – экзотика, причем, вероятнее всего, в шортах и нелепой гавайской рубашке, – так отчего бы им, черт возьми, и не тыкать в вас пальцем? Отчего бы прогулке в пятьдесят ярдов до табачной лавки не занять три четверти часа, не остановить поток городского движения во всех возможных направлениях и едва не попасть в последние выпуски марокканских вечерних газет? Разве не за этим вы приехали за границу, коли уж начистоту?

Но это если вы турист.

А если вы приехали за границу, чтобы устроить вооруженный захват американского консульства, взять в заложники консула и его персонал, потребовать выкупа в десять миллионов долларов и немедленного освобождения двухсот тридцати узников совести, а затем скрыться на частном реактивном самолете, предварительно напичкав здание пластидом, – если именно эту цель вы едва не вписали в иммиграционную карточку в графе «Цель визита», но вовремя спохватились, поскольку вы профессионал высочайшей выучки, который не может так глупо проколоться, – если все именно так, то тогда, откровенно говоря, вам лучше обойтись без назойливой свиты из уличной детворы.

Так что заняться наблюдением предстояло «темным». «Светлые» же занялись подготовкой к штурму.

Мы заняли заброшенную школу в районе под названием Мохаммедия. Наверное, когда-то здесь и располагался шикарный зеленый пригород, но только не теперь. Зеленую травку давно вытоптали строители хибар из рифленого железа, у дорожных обочин прорыли дренажные канавы, ну а сами дороги, может, когда-нибудь все же проложат. Иншалла.

Это было бедное место, кишащее бедными людьми, где пища была скверной и скудной, а о свежей воде старики наверняка рассказывали внучатам долгими зимними вечерами. И не то чтобы в Мохаммедии так уж много стариков. Роль старика здесь обычно исполняют сорокапятилетние беззубцы – спасибо приторно-сладкому мятному чаю, местному показателю уровня жизни.

Здание школы было довольно большим – три блока в два этажа, расставленные в виде буквы «П» вокруг цементного дворика, где когда-то дети гоняли мяч, или молились, или жадно усваивали урок, как досадить европейцу. Вокруг школы шла сплошная пятнадцатифутовая стена, прерывавшаяся лишь в одном месте – там, где обшитые железным листом ворота вели во внутренний двор.

Здесь мы могли планировать, тренироваться и отдыхать.

И вести друг с другом яростные споры.

Начинались они обычно с какого-нибудь пустяка. Внезапное раздражение по поводу курения, или кто допил весь кофе, или кому сегодня сидеть на переднем сиденье «лендровера». Но мало-помалу ситуация усугублялась.

Поначалу я приписывал это нервам – ведь игра, в которую мы здесь играли, была серьезнее, гораздо серьезнее всего того, чем мы занимались до сих пор. По сравнению с Касабланкой операция в Мюррене казалась куском пирога, причем без марципана.

Марципаном же в Касабланке являлась полиция. Вполне возможно, она тоже сыграла не последнюю роль в растущей напряженности, хандре и спорах, поскольку была повсюду. Во всем многообразии форм и размеров, во всем многообразии обмундирования – что означало многообразие власти и инстанций. Хотя в итоге все сводилось к тому, что не понравься им ваш взгляд – которого вы на них даже не бросали, – и они могли навсегда испортить вам на хер всю вашу жизнь.

У входа в каждый полицейский участок Касабланки, к примеру, обязательно торчит пара полицейских с автоматами.

Пара. С автоматами. Зачем?

Можно было простоять весь день, наблюдая, как они на ваших глазах не поймали ни одного преступника, не подавили ни одного мятежа, не отразили ни одного вторжения враждебной иностранной державы и вообще не сделали ничего, что так или иначе улучшило бы жизнь простого марокканца.

Разумеется, тот, кто решил потратить деньги на этих горилл – на их тесные рубашки, которые явно шились в одном из модных домов Милана, на солнцезащитные очки, которые были стильными до тошноты, – тот, вероятно, ответил бы вам, что, «конечно, никто на нас не посягает именно потому, что у входа в каждый участок стоит пара ребят с автоматами и в рубашках на два размера меньше, чем нужно». И вам пришлось бы откланяться и, пятясь, уйти из кабинета, ибо против такой логики не попрешь.

Марокканская полиция – это средоточие государства. Представьте, что государство – это здоровенный детина в каком-нибудь баре, а население – плюгавенький мужичонка в том же самом баре. Представьте, что детина закатывает рукав футболки, оголяет татуированный бицепс и угрожающе рычит на плюгавенького: «Это ты разлил мое пиво?!»

Так вот, марокканская полиция и есть эта татуировка.

И для нас полиция бесспорно являлась проблемой. Уж чересчур много разновидностей, чересчур многочисленна каждая разновидность, и все они чересчур хорошо вооружены. В общем, одно сплошное чересчур.

Возможно, поэтому мы и нервничали. Возможно, поэтому пять дней назад Бенджамин – тихоня Бенджамин, обожавший шахматы и когда-то даже мечтавший стать раввином, – обозвал меня «вонючим козлом».

Мы сидели за большим столом, сооруженным на деревянных козлах, в школьной столовой, и дружно пережевывали таджин из баранины, приготовленный Сайрусом с Латифой. Настроения разговаривать ни у кого не было. «Светлые» весь день мастерили макет фасада консульства в натуральную величину, так что все вымотались и пахли лесопилкой.

Сейчас макет стоял сзади, словно декорация к школьному спектаклю, и кто-нибудь то и дело отрывался от еды и разглядывал его, прикидывая, удастся ли когда-нибудь увидеть оригинал. А если да, то удастся ли потом увидеть хоть что-то еще.

– Козел вонючий! – неожиданно рявкнул Бенджамин, вскакивая из-за стола.

Он выпрямился во весь рост, кулаки его то сжимались, то разжимались.

В столовой повисла гробовая тишина. Мы даже не сразу сообразили, на кого он смотрит.

– Как ты назвал меня? – переспросил Рикки, слегка выпрямляясь на стуле, – человек, которого не так-то просто завести, но страшный противник, если это удалось.

– Ты слышал.

Первое мгновение я даже не был уверен, то ли он хочет меня ударить, то ли вот-вот расплачется.

Я перевел взгляд на Франциско, надеясь, что тот велит Бенджамину сесть на место, или проваливать отсюда ко всем чертям, или сделать что-то еще, но Франциско просто смотрел на меня, продолжая усердно работать челюстями.

– Какого хрена?! Чего я тебе сделал?! – воскликнул Рикки, поворачиваясь к Бенджамину.

Но тот молча вращал глазами и сжимал кулаки, пока тишину не нарушил Хьюго, заметивший, что рагу получилось отменное. Все с благодарностью ухватились за брошенную приманку и наперебой зашумели, мол, да, точно, просто пальчики оближешь, и совсем даже не пересоленное. То есть все, кроме нас с Бенджамином. Он таращился на меня, я таращился на него, но, похоже, лишь он один знал, в чем тут дело.

Затем он развернулся кругом и демонстративно вышел из зала. Вскоре послышался металлический скрежет открываемых ворот и рычание ожившего мотора «лендровера».

Франциско не сводил с меня пристального взгляда.

С тех пор минуло пять дней. За это время Бенджамин даже выдавил пару улыбок в моем присутствии.

Подгтовка к операции близилась к завершению.

Мы разобрали макет, упаковали сумки, сожгли за собой мосты и прочли молитвы. Скорей бы уж!

Завтра утром, ровно в девять тридцать пять, Латифа обратится в американское консульство за визовой анкетой. В девять сорок туда же явимся мы с Бернардом – на прием к мистеру Роджеру Бучанану, торговому атташе. В девять сорок семь Франциско и Хьюго прикатят в консульство тележку с четырьмя большими пластиковыми бутылями минеральной воды и счетом, выписанным на имя Сильвии Хорват из консульского отдела.

Сильвия действительно заказывала воду – правда, без шести картонных коробок, на которых будут покоиться бутыли.

В девять пятьдесят пять – плюс-минус секунда – Сайрус и Бенджамин врежутся на «лендровере» в западную стену консульства.

– А это зачем? – спросил Соломон.

– Зачем – что?

– «Лендровер». – Соломон вынул изо рта карандаш и указал на чертежи: – Через стену все равно не прорваться. Там два фута толщины, железобетон и потом еще эти тумбы по всей длине. Я покачал головой:

– Это только для шума. Они врежутся в стену, заклинят сигнал, Бенджамин вывалится из водительской дверцы, вся рубашка в крови, а Сайрус начнет орать и звать на помощь. Чтобы как можно больше людей примчалось в западную часть здания, посмотреть, что там и как.

– А в консульстве есть медпункт?

– На первом этаже. Рядом с лестницей.

– Кто-нибудь умеет оказывать первую помощь?

– Весь американский персонал прошел курсы, но, вероятнее всего, это будет Джек.

– Джек?

– Веббер. Джек Веббер. Охранник консульства. Восемнадцать лет в морской пехоте США. «Беретта», девять миллиметров, на правом бедре.

Я замолчал. Я знал, о чем Соломон сейчас думает.

– И? – спросил он.

– Латифа принесет баллончик с нервно-паралитическим газом.

Соломон что-то пометил в блокноте – не торопясь, словно знал, что толку от его пометок все равно немного.

Я тоже знал это. И добавил:

– В сумочке у нее также будет «Микро-Узи».

Мы сидели во взятом напрокат «пежо» Соломона, припаркованном на какой-то возвышенности неподалеку от Ля-Сквала – осыпающегося сооружения восемнадцатого века, где когда-то размещался главный артиллерийский бастион, господствовавший над портом. Вид отсюда был чудный – настолько чудный, насколько можно найти в Касабланке, – но нам с Соломоном сейчас было не до видов.

– Ладно. А что там у вас? – спросил я, зажигая сигарету от Соломоновой панели. Я говорю «от панели», потому что большая ее часть вывалилась вместе с прикуривателем, так что пришлось собирать всю эту штуку обратно. Закончив сборку, я затянулся и попытался – без особого успеха – выпустить дым через открытое окошко.

Соломон продолжал изучать свои записи.

– Ну, вероятно, – начал подсказывать я, – в вентиляционных шахтах спрячется целая бригада марокканской полиции вместе с парнями из ЦРУ. Вероятно, стоит нам войти, как все они посыплются нам на голову и сообщат, что мы арестованы. Вероятно, вскоре после этого «Меч правосудия» и все, кто так или иначе с ним связан, окажутся в суде, здание которого, кстати, находится всего в паре сотен ярдов от кинотеатра. И вероятно, все пройдет без сучка без задоринки и без единой царапины.

Соломон сделал глубокий вдох и очень медленно выдохнул. А затем начал тереть живот – картина, которой я не видел уже лет десять. Язва двенадцатиперстной кишки была единственным, что могло заставить Соломона перестать думать о работе.

Он посмотрел на меня:

– Меня отсылают домой.

Какое-то время мы смотрели друг на друга. А затем я рассмеялся. Нет, ситуация была вовсе не смешной – просто так получилось, что изо рта у меня вырвался именно смех.

– Ну еще бы, – сказал я, отсмеявшись. – Конечно же, тебя отсылают. Все очень даже логично.

– Томас. – По выражению его лица было заметно, как неприятен ему этот разговор.

– «Спасибо за отличную работу, мистер Соломон», – продолжал я, подражая голосу Рассела Барнса. – «Разумеется, мы хотели бы поблагодарить вас за ваш профессионализм и приверженность делу, но, надеюсь, вы не будете возражать, если с этого момента мы возьмем дело в свои руки». О, это просто изумительно!

– Томас, послушайте. – За последние тридцать секунд он уже дважды назвал меня Томасом. – Бегите отсюда. Бросайте все и бегите. Пожалуйста.

Я улыбнулся ему, и Соломон затараторил еще быстрее:

– Я могу переправить вас в Танжер. Оттуда переберетесь в Сеуту, а затем на пароме – в Испанию. Я переговорю с местной полицией, упрошу их оставить перед консульством фургон, и вся операция сорвется. Как будто ничего и не было.

Я смотрел в глаза Соломона и видел, сколько там тревоги и беспокойства. Я видел там вину, стыд и язву двенадцатиперстной кишки.

Щелчком я отправил окурок в окошко.

– Забавно. То же самое предлагала Сара Вульф. Беги, уговаривала она. На золотые пляжи и подальше от этого чокнутого ЦРУ.

Соломон не спросил, когда это мы с Сарой виделись и почему я не послушался ее. Он был слишком занят своей собственной проблемой. То есть мной.

– Ну?! Сделайте же это, Томас. Ради всего святого! – Он сжал мой локоть. – Эта затея – полное безумие. Стоит вам войти в здание – и вы уже никогда не выйдете оттуда живым. Да вы и сами это знаете. – Я молчал, и его это бесило. – Господи боже! Да не вы ли мне постоянно об этом твердили?! Вы же знали обо всем с самого начала.

– Да ладно тебе, Давид. Ты тоже знал. Произнося эти слова, я наблюдал за его лицом.

У Соломона была примерно сотая доля секунды, чтобы нахмурить лоб, разинуть рот в изумлении или воскликнуть: «О чем это вы?!» – но он упустил ее. И, как только сотая доля секунды истекла, я понял все. И он тоже понял, что я все понял.

– Фотографии Сары с Барнсом, – сказал я; лицо Соломона осталось непроницаемо. – Ты знал, что они означают. Ты знал, что этому может быть только одно объяснение.

Он опустил глаза и ослабил хватку.

– Как могло случиться, чтобы эти двое оказались вместе после всего, что произошло? Здесь только одно объяснение. Это было не после. Это было до. Снимок сделали до того, как Александра Вульфа застрелили. Ты прекрасно знал, чем занимается Рассел Барнс, и ты знал – или по крайней мере догадывался, – чем занимается Сара. Но мне ты не сказал ничего.

Он закрыл глаза. Если сейчас Соломон молил о прощении, то делал это не вслух и обращался не ко мне. Я выждал еще немного.

– И где сейчас ВКГТиПП? Соломон тихо покачал головой:

– Впервые слышу о таком.

Глаза его были по-прежнему закрыты.

– Давид… – начал было я, но Соломон оборвал меня:

– Пожалуйста, не надо.

Короче, я дал ему возможность обдумать, что бы он там ни обдумывал, и решить, что бы он там ни решал.

– Единственное, что мне известно, командир, – наконец сказал он, и все вдруг вновь стало как в старые добрые времена, – сегодня в полдень на базе Королевских ВВС в Гибралтаре приземлился американский военный транспортник, разгрузивший энное количество механических запчастей.

Я кивнул. Глаза Соломона открылись.

– Насколько энное?

Соломон снова сделал глубокий вдох, видимо желая выложить все разом:

– Один приятель приятеля одного приятеля, который был там, сказал, что это два ящика, каждый примерно двадцать на десять на десять футов; что сопровождали их шестнадцать мужчин, девять из которых были в военной форме, и что эти мужчины сразу же взяли ящики под свой контроль и убрали их в ангар у ограды периметра, специально выделенный исключительно под них.

– Барнс?

Соломон на секунду задумался.

– Не могу сказать, командир. Но тот самый приятель полагает, что признал среди сопровождавших одного американского дипломата.

Какой там, на хрен, дипломат! Хер он, а не дипломат.

– По информации все того же приятеля, – продолжал Соломон, – там также был человек в необычной гражданской одежде.

Я даже слегка приподнялся, чувствуя, как мои ладони моментально вспотели.

– Что значит «необычной»?

Соломон накренил голову набок, старательно пытаясь припомнить точные детали. Как будто это было так уж необходимо!

– Черный пиджак и черные брюки в полоску. По словам приятеля, он выглядел как гостиничный официант.

Лоск кожи. Лоск денег. Лоск Умре.

«Да, – подумал я. – Теперь вся шайка в сборе».

По дороге назад, к центру города, я обрисовал Соломону, что собираюсь предпринять и что мне нужно лично от него.

Он периодически кивал. Было видно, что вся эта затея ему не по душе, хотя он наверняка заметил, что я и сам не больно-то от нее в восторге.

Когда мы подъехали к зданию консульства, Соломон сбросил скорость, а затем не спеша пустил «пежо» вокруг квартала. Наконец мы поравнялись с растущей у стены высокой араукарией. Какое-то время мы смотрели на ее раскидистые ветви, потом я кивнул Соломону, он вылез из машины и открыл багажник.

Внутри лежали два свертка. Один – прямоугольный, размером с обувную коробку; другой – в форме тубуса, около пяти футов длиной. Оба были завернуты в коричневую жиронепроницаемую бумагу. Ни штампов, ни серийных номеров, ни сроков хранения.

Я видел, что Соломону не хочется даже дотрагиваться до свертков. Я наклонился и сам вытащил их из багажника.

Хлопнув дверцей, он завел двигатель. А я зашагал к стене консульства.