Остаток моей экскурсии по Лондону ушел на разного рода приготовления.

Сначала я напечатал длинное, невразумительное заявление, описывающее, естественно, лишь те моменты моих похождений, где я показал себя порядочным и умным человеком. Заявление я передал мистеру Халкерстону из Национального Вестминстерского банка в Суисс-Коттедже. Длинным оно получилось потому, что некогда было сочинять короткое, а невразумительным – потому что в моей печатной машинке не хватает буквы «д».

Халкерстон как-то даже разволновался. Не знаю, то ли из-за меня, то ли из-за толстого коричневого конверта, что я ему всучил. Он спросил, не будет ли у меня каких-то особых инструкций насчет обстоятельств, при которых следует его открыть, и, когда я сказал, что полностью полагаюсь на его здравый смысл, он поспешно положил конверт на стол и попросил кого-то из служащих немедленно забрать его и унести в хранилище.

Остаток полученной от Вульфа суммы я перевел в дорожные чеки.

Почувствовав себя состоятельным человеком, я отправился в уже знакомый «Блиц Электроникс» на Тоттнем-роуд, где провел около часа за беседой о радиочастотах с очень милым человеком в тюрбане. Индус заверил, что «Зеннхайзер Микропорт SK 2012» – это именно то, что мне нужно, и чтобы я не поддавался ни на какие суррогаты. Я и не поддался.

Затем я отправился на восток, в Ислингтон – повидаться со своим адвокатом. Тот долго тряс мне руку и добрую четверть часа убеждал, что мы непременно должны сыграть в гольф еще раз. Я согласился, что это замечательная мысль, но заметил, что, строго говоря, чтобы сыграть в гольф еще, нам надо сыграть хотя бы раз. Адвокат залился краской и сказал, что, должно быть, спутал меня с неким Робертом Лэнгом. Я ответил, что, мол, бывает, и мы занялись моим завещанием, согласно которому все мое движимое и недвижимое в случае моей смерти отходило Фонду помощи детям.

А затем, когда до возвращения в окопы оставалось сорок восемь часов, я столкнулся с Сарой Вульф.

Когда я говорю «столкнулся», я действительно имею в виду, что столкнулся с ней.

На пару дней я взял напрокат «форд-фиесту». «Фиеста» должна была возить меня по Лондону, покуда я не заключу окончательный мир со своим Создателем и своими Кредиторами; и так уж случилось, что по ходу моей миссии я оказался в желанной близости от Корк-стрит. И вот, без какой бы то ни было причины, в которой я готов был сознаться, я свернул налево, затем направо, а затем еще раз налево – пока не очутился среди галерей, большая часть которых уже закрылась. В памяти всплыли счастливые дни. Разумеется, в реальности они вовсе не были такими уж счастливыми. Просто днями с Сарой. Но мне этого хватало.

Солнце стояло низко и светило ярко. Кажется, из радио сочилось что-то вроде «Ну разве она не ангел?», когда я на долю секунды повернул голову к дому Гласса. И как раз в тот момент, когда я поворачивал ее обратно, прямо передо мной, откуда-то из-за фургона, вдруг метнулась вспышка голубого.

Да-да, настаиваю, «метнулась». По крайней мере, именно это слово я употребил бы при составлении протокола. Хотя, наверное, «шагнула», «выбрела», «выдвинулась» и даже «вышла» – любой из этих глаголов был бы гораздо ближе к истине.

Я резко – и чересчур поздно – вдавил педаль тормоза и буквально оцепенел от ужаса, наблюдая, как голубая вспышка отпрянула назад, но устояла на ногах, а затем оперлась о капот «фиесты», пока передний бампер скользил прямо к ее голеням.

Хотя, по большому счету, беспокоиться было не о чем. Причем абсолютно. Будь на бампере грязь, я бы коснулся ее. Но бампер был чистый, и я ее не коснулся, а потому мигом разозлился. Я рывком распахнул дверцу и наполовину высунулся из машины, собираясь выяснить, какого хрена ей надо, когда вдруг сообразил, что ноги, которые я чуть не переломал, мне явно знакомы. Подняв глаза, я увидел, что у голубой вспышки есть лицо, есть потрясающие серые глаза, от которых взрослый человек вдруг начинает лепетать всякую чушь, будто слюнявый младенец, и есть великолепные зубки, добрая половина которых в настоящий момент была выставлена напоказ.

– Боже! – воскликнул я. – Сара!

Она таращилась на меня. Лицо ее побелело: наполовину от шока и еще наполовину – тоже от шока.

– Томас?!

Мы смотрели друг на друга.

И пока мы смотрели друг на друга – стоя там, на Корк-стрит, Лондон, Англия, в ярких лучах солнца, под сантименты Стиви Уандера, – мир вокруг нас словно как-то вдруг изменился.

Не знаю, как все произошло, но за эти несколько секунд все покупатели, бизнесмены, строители, туристы и инспекторы дорожного движения со всеми их туфлями, блузками, брюками, платьями, ботинками, носками, часами, машинами, закладными, брачными союзами, аппетитами и амбициями – все они просто растаяли на глазах.

И остались только мы с Сарой. Стоящие там, в очень тихом, почти беззвучном мире.

– Ты в порядке? – спросил я лет примерно через тысячу.

Надо же было что-то сказать. Хотя я и сам не знал, что имел в виду. В смысле, в порядке ли она, потому что я не сделал ей больно? Или потому что ей не сделало больно множество других людей? Сара смотрела на меня так, словно тоже этого не знала, но потом, похоже, решила, что речь все же идет о первом:

– Да, все отлично.

И тут, словно обеденный перерыв вот-вот закончится, статисты из нашего фильма разом задвигались и зашумели. Тараторя, шаркая туфлями, кашляя, роняя разные вещи. Сара осторожно отжалась от капота. Я перевел взгляд – на металле остались вмятины.

– Ты уверена? Ты же, наверное…

– Правда, Томас, я в порядке. – Возникла пауза, которую она использовала, чтобы поправить платье, а я – понаблюдать, как она это делает. Наконец она взглянула на меня: – А ты?

– Я? Я…

«Ну, – хотел сказать я, – с чего бы начать?»

Мы пошли в паб. «Герцог Какой-то-там-ширский», заткнутый в угол бывшей конюшни неподалеку от Баркли-сквер.

Сев за столик, Сара открыла сумочку. Покуда она – как это умеют только женщины – копалась внутри, я спросил, не хочет ли она чего-нибудь выпить. «Виски, и побольше», – был ее ответ. Я не смог припомнить, можно ли давать алкоголь людям, только что пережившим сильное потрясение, но зато я прекрасно знал, что в лондонских пивных не принято спрашивать чай, а потому поспешил к бару и заказал два двойных «Макаллана».

Продолжая наблюдать за ней, за окнами и за дверью.

Не может быть, чтобы они не следили за ней. Просто не может быть.

При тех ставках, что были на кону, я даже помыслить не мог, чтобы они позволили ей бродить по городу без свиты. Для них я был львом (если вы хоть на миг можете в это поверить), а она – козочкой на привязи. Было бы сумасшествием отпустить ее на вольные хлеба.

Если только…

Но никто не входил, никто не пялился сквозь стекла, никто не прохаживался перед входом, искоса заглядывая внутрь. Никто. Я взглянул на Сару.

Она разобралась с сумочкой и теперь сидела, глядя куда-то в центр зала с совершенно отсутствующим лицом. То ли пребывала в трансе. То ли размышляла о том, что влипла. Не знаю. Но я ни секунды не сомневался – Сара в курсе, что я за ней наблюдаю. А потому было немного странно, что она не смотрела на меня. Впрочем, странность – это еще не преступление.

Я забрал выпивку и направился обратно к столику.

– Спасибо.

Она взяла бокал и залпом опрокинула в себя.

– Эй, полегче, – сказал я.

На какой-то миг в глазах ее полыхнула ярость, точно я был еще одним из длиннющей очереди желающих встать ей поперек дороги; одним из тех, кто приказывает, что ей делать. Но тут она, похоже, все-таки вспомнила, кто я такой, – или вспомнила притвориться, что вспомнила, – и улыбнулась. Я улыбнулся в ответ.

– Двенадцать лет в дубовой бочке, – бодро начал я, – на каком-нибудь шотландском холме в ожидании своего звездного часа – и на тебе! Даже на язык не попасть! Кому теперь захочется быть солодовым виски?

Что-то я разболтался. Однако, учитывая обстоятельства, я чувствовал, что имею на это право. В меня стреляли, меня избивали, сбрасывали с мотоцикла, сажали в тюрьму, мне лгали, угрожали, со мной трахались, меня сравнивали с грязью, меня заставляли стрелять в посторонних людей. Много месяцев я рисковал жизнью, а через несколько часов снова отправлюсь рисковать. Но теперь уже не только своей жизнью, но и жизнью очень многих людей, кое-кто из которых мне очень нравится.

И причина всего этого – главный приз в финале японской телевикторины, в которой я живу уже не помню сколько, – сидела сейчас прямо передо мной в уютном, теплом лондонском пабе и глушила виски. А снаружи гуляли люди, покупали запонки и высказывались по поводу удивительно хорошей погоды.

Думаю, на моем месте вы бы тоже наверняка разболтались.

Мы вернулись к «форду», и я сел за руль. Сара так почти ничего и не сказала, кроме того, что никто за ней не следит и что она в этом абсолютно уверена. А я ответил, что, мол, хорошо, какое облегчение, – но не поверил ей ни на йоту. Я вел машину, то и дело поглядывая в зеркало. Я сворачивал на узкие улочки с односторонним движением, выезжал на пустые автострады, резко перестраивался из ряда в ряд – но не заметил ничего странного. Подумав, что хрен с ними, с расходами, я пронырнул сквозь две двухъярусные автостоянки, прекрасно зная, какая это головная боль для преследующего тебя автомобиля. Но никого так и не заметил.

Оставив Сару в машине, я облазил «форд» вдоль и поперек в поисках «маячков». Минут пятнадцать я шарил пальцами под бамперами и колесными арками, пока полностью не убедился, что там пусто. Я даже пару раз прижимался к обочине и проверял небо на предмет грохочущих полицейских вертолетов.

Ничего.

Будь я человеком азартным и будь у меня что поставить на кон, я поставил бы абсолютно все на то, что я чист, хвоста за мной нет и никто за мной не следит.

Что я одинок в их тайном мире.

Часто говорят: «сумерки опустились» или «ночь опустилась». Мне всегда казалось, что это неправильно. Возможно, кто-то, неважно кто, имел в виду опускающееся солнце. Но в таком случае опускаться должен день. «День опустился на медвежонка Руперта». Если вы прочли хотя бы одну книжку, то знаете, что день не опускается и не поднимается. День настает. В книжках день настает, а ночь опускается.

А в жизни все наоборот – ночь поднимается от земли. День зависает до последнего, энергичный и светлый, никак не желая покидать такую чудную тусовку. А земля постепенно темнеет, и ночь затекает под брюки, обволакивая ваши лодыжки и безнадежно заглатывая завалившуюся куда-то контактную линзу.

Итак, ночь поднималась в лесопарке Хэмпстед-Хит. Мы с Сарой медленно брели рядом, иногда держась за руки, иногда – нет.

По большей части мы шли молча, вслушиваясь в звуки собственных шагов – по траве, по грязи, по камням. То там то сям мелькали стрижи, проносясь между деревьями и кустами, словно вороватые гомики; а вороватые гомики носились туда и сюда почти как стрижи. В ту ночь жизнь в лесопарке кипела. Хотя, возможно, она каждую ночь там кипит. Казалось, что мужчины повсюду. Поодиночке, парами, тройками и т. д., они приценивались, подавали друг другу сигналы, договаривались и били по рукам – чтобы воткнуться друг в друга, как штепсель в розетку, отдать или получить электрический заряд, а затем вернуться домой и сосредоточиться на очередной серии про инспектора Морса.

«Вот они, мужчины, – думал я. – И вот она, освобожденная мужская сексуальность. Не без любви, но и не с любовью. Быстро, четко, энергично. “Фиат-панда”, по сути».

– О чем ты думаешь?

Сара шла, глядя под ноги.

– О тебе, – почти без запинки среагировал я.

– Обо мне? – Еще несколько шагов. – Хорошо или плохо?

– О, хорошо, разумеется. – Я взглянул на нее, но она все так же хмуро смотрела себе под ноги. – Разумеется, хорошо, – повторил я для верности.

Мы вышли к пруду и остановились. Смотрели на воду, швыряли камешки – словом, отдавали дань древнему инстинкту, что влечет человека к водоемам. Мне вспомнилась наша последняя встреча. Только мы вдвоем, на речном берегу в Хенли. До Праги, до «Меча», до всего остального.

– Томас.

Я повернулся и посмотрел на нее. У меня вдруг возникло ощущение, что все это время она что-то репетировала про себя и теперь ей не терпится высказаться.

– Сара.

Она продолжала смотреть вниз.

– А что, если бросить все и сбежать?

На секунду она замолчала, а затем наконец подняла на меня глаза – эти прекрасные, огромные, серые глаза, – и я увидел в них отчаяние.

– Вдвоем. Убраться отсюда к чертовой матери! Я вздохнул. В каком-нибудь другом мире это, может, и получилось бы. В другом мире, в другой вселенной, в другое время, будь мы оба другими людьми – нам, может, и удалось бы бросить все и улететь на какой-нибудь залитый солнцем островок посреди Карибского моря. И заниматься сексом, и пить ананасовый сок – нон-стоп, круглый год.

Но сейчас этот номер не пройдет. Все, над чем я так долго размышлял, теперь было мне известно, и я жалел, что знаю теперь то, что знаю.

Я еще раз глубоко вздохнул.

– Как близко ты знакома с Расселом Барнсом?

Она моргнула:

– Что?

– Я спрашиваю: как близко ты знакома с Расселом Барнсом?

Какое-то мгновение она пристально смотрела на меня, а затем издала что-то вроде смешка. Я и сам так делаю, когда чувствую, что пахнет жареным.

– Барнс. – Отведя взгляд в сторону, она небрежно качнула головой, словно я спросил, что ей больше нравится – «пепси» или «кока». – Какого черта…

Я крепко сжал ее локоть и рывком развернул к себе:

– Отвечай на вопрос, черт тебя подери!

Отчаяние в ее взгляде перерастало в панику. Я пугал ее. Сказать по правде, я пугал самого себя.

– Томас, я не знаю, о чем ты говоришь. Что и требовалось доказать.

Последний лучик надежды угас безвозвратно. Когда она солгала мне – здесь, у воды, в поднимающейся ночи, – я понял все.

– Это ведь ты позвонила им, да?

Мгновение она боролась, затем вновь рассмеялась:

– Томас, ты… Черт, да что с тобой такое?!

– Пожалуйста, Сара. – Я продолжал стискивать ее локоть. – Не надо со мной играть.

Теперь она действительно испугалась. Она снова попыталась вырваться. Но я не отпускал.

– Господи боже… – начала она, но я покачал головой, и она замолчала.

А я все качал головой – пока она сердито смотрела на меня, и потом качал – пока она демонстрировала страх. Я ждал, когда она прекратит спектакль. И только тогда заговорил:

– Сара, послушай. Тебе ведь известно, кто такая Мег Райан, правда?

Она кивнула.

– Так вот, за то, что ты тут изображаешь, этой самой Мег Райан отваливают миллионы баксов. Десятки миллионов. А знаешь почему?

Приоткрыв рот, она во все глаза смотрела на меня.

– Да потому, что это не очень-то просто, и на свете найдется не больше дюжины людей, кто может с этим справиться. Та к что хватит играть, хватит притворяться и хватит лгать.

Она закрыла рот и прекратила вырываться. Я чуть ослабил хватку, а затем и вовсе отпустил ее локоть. Теперь мы стояли как двое взрослых людей.

– Это ты позвонила им, – повторил я. – Ты звонила им в ту первую ночь, когда я пришел к вам в дом. И ты звонила им из ресторана в тот вечер, когда меня сшибли на мотоцикле.

Мне ужасно не хотелось заканчивать фразу, но кто-то должен был это сделать.

– Ты позвонила им, и они убили твоего отца.

Она проплакала почти час – в парке Хэмпстед-Хит, на скамейке, в лунном свете, в моих объятиях. Все слезы мира стекли по ее лицу и впитались в землю.

В какой-то момент ее рыдания стали такими безудержными, такими громкими, что в отдалении даже начали собираться зрители и перешептываться – не стоит ли вызвать полицию? Почему я обнимал ее? Почему я держал в объятиях женщину, предавшую собственного отца и использовавшую меня, словно кусок бумажного полотенца?

Ума не приложу.

Даже когда рыдания в конце концов ослабли, я не убрал рук и продолжал обнимать ее, чувствуя, как тело Сары вздрагивает от икоты, какая обычно бывает у детей после очередной истерики.

– Он не должен был умереть. – Ее голос вдруг стал четким и сильным, я даже подумал, что он раздался откуда-то со стороны. А может, так оно и было. – Этого вообще не должно было произойти. – Она утерла нос рукавом. – Они пообещали не трогать его. Они сказали, что если его остановить, то ничего не случится. Что мы оба будем в безопасности, и мы оба будем…

Она запнулась. Несмотря на спокойный голос, я видел, как ее жжет чувство вины.

– Вы оба будете – что?

Она откинула голову назад, демонстрируя свою длинную шею, предлагая ее кому-то, но явно не мне.

А затем рассмеялась.

– Богаты.

На миг я испытал непреодолимое искушение рассмеяться вместе с ней. Настолько нелепо прозвучало это слово. Точно экзотичное имя, название страны или салата. Оно могло означать все что угодно, но только не кучу денег. Это было полной нелепицей.

– Они пообещали, что вы будете богаты? Сара глубоко вздохнула. Ее веселость уже испарилась.

– Ага. Богатство. Деньги. Они сказали, что у нас будут деньги.

– Сказали кому? Вам обоим?

– О господи. Конечно, нет. Папа никогда бы… – На миг она замолчала, и резкая дрожь пробежала по всему ее телу. Затем она снова откинула голову и закрыла глаза. – Он даже слышать не хотел про такие вещи.

Я видел его лицо. Это твердое, решительное, целеустремленное лицо. Лицо человека, который всю жизнь занимался только тем, что делал деньги, прокладывал себе дорогу, платил по счетам, – и вдруг, пока еще не поздно, обнаружил, что смысл жизни вовсе не в этом. Он увидел свой шанс все исправить.

«Скажите, Томас, вы считаете себя хорошим человеком?»

– Значит, они предложили тебе деньги.

Она открыла глаза и поспешно улыбнулась.

– Они предлагали мне много чего. Все, о чем девушка может только мечтать. Все, что на самом деле у девушки уже было, пока родной отец не задумал ее всего этого лишить.

Мы посидели еще какое-то время – держась за руки, размышляя и разговаривая о том, что она натворила. Но далеко мы не продвинулись.

В начале разговора нам казалось, что это будет самый серьезный, самый сложный и самый долгий разговор в жизни каждого из нас. Однако очень скоро стало ясно, что это не так. Потому что в разговоре нашем не было смысла. Да, нам хотелось так много рассказать друг другу, нам полагалось продраться через прорву объяснений. И вдруг выяснилось, что в том нет никакой нужды.

Так что я просто продолжу свой рассказ.

Под руководством Александра Вульфа корпорация «Гейн Паркер» производила пружинки, рычажки, дверные защелки, пряжки и множество прочего хлама, давно уже ставшего неотъемлемой частью западной жизни. Они выпускали штучки из пластмассы и штучки из металла, электронику и механику – что-то для розничной торговли, что-то для других производителей, а что-то для правительства Соединенных Штатов.

Для начинающей компании вроде «Гейн Паркер» это было очень хорошо. Если вы можете произвести сиденье для унитаза, которое придется по вкусу самому взыскательному покупателю «Вулвор-та», то можете считать, что деньги у вас в кармане. Но если вы в состоянии произвести то, что удовлетворит правительство Соединенных Штатов Америки, если вы сумеете выполнить все сертификационные требования на сиденье для военного унитаза – а я вас уверяю, что таковое существует, и навскидку даже могу сказать, что его спецификация занимает как минимум листов тридцать формата А4, – если вы можете сделать это, то считайте, что деньги у вас не только в кармане, но и в другом кармане, и еще в двух задних, и в пиджаке, и в куртке, и так далее и тому подобное, и еще много-много раз.

Между прочим, сиденья для унитазов «Гейн Паркер» как раз не производили. Зато производили какой-то электронный переключатель. Который был очень маленький и делал что-то очень хитрое со всякими там полупроводниками. Помимо того, что без него просто не мог обойтись ни один производитель кондиционерных термостатов, так этот переключатель еще очень неплохо прижился в механизме охлаждения новой модели военного дизельгенератора. И так уж вышло, что в феврале 1972 года компания «Гейн Паркер» и Александр Вульф стали подрядчиками Министерства обороны США.

Несть числа благам, посыпавшимся на «Гейн Паркер» словно из рога изобилия в результате этого военного заказа. Теперь они не только могли, но даже поощрялись к тому, чтобы требовать по восемьдесят баксов за фиговину, которая в другом месте не ушла бы и за пятерку. Контракт с военными послужил своего рода клеймом гарантированного – без балды, – высочайшего качества, и мировой потребитель этих маленьких и умных штучек повалил гуртом, протаптывая широкую гравийную тропу к двери Александра Вульфа.

С этого момента сорваться уже ничто не могло – и не срывалось. Репутация Вульфа в материально-техническом бизнесе неуклонно росла, а вместе с ней рос и его доступ к очень важным персонам, заправлявшим этим (а следовательно, можно смело сказать, что и всем остальным) миром. Ему улыбались, его шуткам смеялись, ему даже составили протекцию на получение членства в гольф-клубе «Сент-Реджис» на Лонг-Айленде. Сильные мира сего звонили ему среди ночи – поболтать о том о сем. Его приглашали покататься на яхте в респектабельном Хэмптонзе и, что гораздо важнее, принимали его ответные приглашения. Сначала они посылали его семье поздравления на Рождество, затем – рождественские подарки, и в конце концов дело дошло до приглашений на банкеты Республиканской партии, с их разговорами о бюджетном дефиците и экономическом возрождении Америки. И чем выше поднимался Александр Вульф, тем больше контрактов падало на него и тем интимнее становился круг обедающих. До тех пор, пока места партийной политике там не осталось совсем. Вместо нее правила бал политика здравого смысла и практического ума – и если вы следили за ходом моей мысли, то наверняка поймете, что я имею в виду.

И вот за одним из таких обедов собрат по индустрии, чье здравомыслие несколько перекосилось благодаря пинте-другой кларета, рассказывает Вульфу сплетню, которую сам случайно услышал. Сплетня оказалась настолько нереальной, что Вульф, разумеется, в нее не поверил. Более того, она его даже позабавила. Позабавила настолько, что он решил поделиться шуткой с одной из очень важных персон во время очередного полуночного разговора по телефону. К его величайшему удивлению, короткие гудки в трубке раздались раньше, чем он дошел до кульминации своего рассказа.

День, когда Александр Вульф решил помериться силами с военно-промышленным комплексом, изменил все: его жизнь, жизнь его семьи, его бизнес. Все менялось прямо на глазах, менялось окончательно и бесповоротно. Потревоженный после долгой спячки военно-промышленный комплекс поднял свою огромную, ленивую лапу и смахнул Александра Вульфа так, словно тот был не более чем простым человечишкой.

Они расторгли все его действующие контракты и аннулировали те, что планировались на перспективу. Они разорили его поставщиков, раскололи его рабочую силу и начали против него следствие по подозрению в уклонении от уплаты налогов. В течение нескольких месяцев они скупили акции его компании и распродали их за несколько часов. Когда же и это не решило вопрос, они обвинили его в наркоторговле. Они даже устроили так, чтобы его исключили из «Сент-Реджис» за то, что он якобы расковырял дерн на лужайке между меткой и лункой.

Но ничто не могло смутить Александра Вульфа, потому что он видел свет, и свет этот был зеленым. Зато очень многое смущало его дочь, и рассерженный зверь знал об этом. Зверь знал, что Александр Вульф начал свой жизненный путь с немецким языком в качестве родного и Америкой в качестве первой религии; что в семнадцать он торговал из задней двери автофургона плечиками для одежды; что жил в одиночку в подвальной каморке в заштатном городишке под названием Лоуз, штат Нью-Гемпшир, так как родители его умерли, не оставив ему в наследство даже десятки. Вот откуда пришел Александр Вульф, и вот куда он был готов вернуться, если понадобится. Для Александра Вульфа бедность не была чем-то мрачным, чем-то неведомым, чем-то устрашающим.

Но его дочь была совсем иной. Вся ее жизнь состояла из больших особняков, больших бассейнов, больших машин и больших курсов ортодонтальной терапии. Бедность и нищета пугали ее до смерти. Страх перед неведомым делал ее уязвимой – и об этом зверь тоже знал.

И тогда кое-кто сделал ей предложение.

– Вот, – сказала она.

– Именно, – сказал я.

У Сары дробно стучали зубы, и я вдруг осознал, как же долго мы просидели здесь. И как много еще нужно сделать.

– Пожалуй, я лучше отвезу тебя домой, – сказал я, вставая.

Однако, вместо того чтобы подняться следом, она лишь крепче вжалась в скамейку и вся согнулась, обхватив руками живот, словно от боли. Потому что ей и вправду было больно. Когда она снова заговорила, голос ее звучал едва слышно, и мне пришлось присесть на корточки у ее ног, чтобы расслышать, что она говорит. И чем ближе я склонялся, тем ниже опускалась ее голова, избегая моего взгляда.

– Не наказывай меня, Томас, – прошептала она. – Не казни меня за смерть отца – я могу и сама это сделать, без твоей помощи.

– Я не казню тебя, Сара. Я просто хочу отвезти тебя домой – вот и все.

Она подняла голову и посмотрела на меня. Ее снова захлестывал страх.

– Но почему? Мы же вот они – здесь, сейчас. Вместе. Мы можем делать все что хотим. Уехать куда угодно.

Я смотрел себе под ноги. Она все еще ничего не поняла.

– И куда же ты хочешь уехать?

– Ну это ведь совсем неважно, так? – Вместе с отчаянием креп и ее голос. – Главное – мы можем. Господи, Томас, ты ведь знаешь… они могли манипулировать тобой, потому что угрожали мне, и манипулировали мной, потому что угрожали тебе. Вот как они это делали. Но теперь – все. Теперь мы можем уехать. Убежать.

Я покачал головой:

– Боюсь, сейчас это уже не так просто. Да в общем-то, никогда и не было просто.

На мгновение я задумался, прикидывая, сколько я могу ей рассказать. Ничего – вот сколько мне следовало ей рассказать. Но… пошло оно все!

– Пойми, Сара, речь идет не только о нас. Исчезни мы сейчас – и погибнут другие люди. Погибнут из-за нас.

– Другие люди? О чем ты? Какие другие люди? Я улыбнулся ей, надеясь хоть чуточку успокоить.

– Сара… Ты и я… Я поежился.

– Что?

Я глубоко вздохнул. Иных слов у меня не было:

– Мы должны поступить правильно.