17 июля.
Генрих, взволнованный, говорит:
— Я сначала стоял у самых ворот… Минут десять стоял… Потом вижу: городовой заметил. Я пошел по Воздвиженке .. . Вернулся. Постоял. Генерал-губернатора нет … Снова пошел … Вот тут он, наверное, и проехал …
Он закрывает руками лицо:
— Какой позор … Какой стыд … Он не спал всю ночь напролет. Под глазами у него синяя тень и на щеках багровые пятна.
— Жорж, ведь вы верите мне?
— Верю. Пауза. Я говорю:
— Слушайте, Генрих, зачем вы идете в террор? Я бы на вашем месте работал в мирной работе.
— Я не могу.
— Почему?
— Ах, почему? . . Нужен террор или нет? Ведь нужен . .. Вы знаете: нужен.
— Ну так что ж, что нужен?
— Так не могу же я не идти. Какое право имею я не идти? . . Ведь нельзя же звать на террор, говорить о нем, желать его и самому не делать . .. Ведь нельзя же . .. Нельзя?
— Почему нельзя?
— Ax, почему? .. Ну, я не знаю, может быть другие и могут … Я не могу …
Он опять закрыл руками лицо, опять шепчет, будто во сне:
— Боже мой, Боже мой … Пауза.
— Жорж, скажите же прямо, верите вы мне или нет?
— Я сказал: я вам верю.
— И дадите мне еще раз снаряд?
Я молчу.
Он медленно говорит:
Нет, вы дадите …
Я молчу.
— Ну тогда . .. Тогда .. .
В его голосе страх. Я говорю:
— Успокойтесь, Генрих, вы получите ваш снаряд.
И он шепчет:
— Спасибо.
Дома я спрашиваю себя: зачем он в терроре? И чья в этом вина? Не моя ли?