Глава 2
« …на первом же допросе Магдалена–Алиса фон Майендорф сразу поинтересовалась в чем ее обвиняют, затем потребовала адвоката.
Я попросил разрешения закурить, потом долго молчал, пускал дымок, но все эти ухищрения успеха не имели. Магди вела себя как чистокровная арийка – в истерику не впадала, слезу не пускала, – сидела и помалкивала.
Ожидала ответа.
Помню, я тогда испытал сожаление – как же мы проглядели ее, почему раньше не завербовали? – и тут же на ходу изменил сценарий допроса.
— Простите, – спросил я по–немецки, – можно я буду называть вас Магди? Я хотел бы поговорить с вами о делах, важных для нас обоих.
— О Согласии, например, – ехидно поинтересовалась женщина. – Не считайте меня дурочкой! Я знаю цену всем вашим уловкам.
— Насчет согласия это вас Алекс просветил?
— Если вы тот сотрудник, который принудил Алекса шпионить для красных, я отвечу – да.
— Магди, я тот самый сотрудник. Меня зовут Трущев Николай Михайлович. Понятно, о вас я знаю больше, чем вы обо мне, но это не должно помешать нам найти согласие.
— Сомневаюсь.
— И правильно делаете. Давайте начну я, а вы при желании продолжите.
Она повторила вопрос.
— Как насчет адвоката? Или при рассмотрении вопросов, связанных с государственными тайнами, вы привыкли обходиться без юристов? Если я тут же не уверую в марксизм–ленинизм, меня поставят к стенке? Как Крайзе?..
— Можно и так сказать, но проблема не в адвокате и не в марксизме–ленинизме. Хочу сразу внести ясность, вы не арестованы. Вы изолированы, и никто не имел в виду стеснять вашу свободу. Кроме того, от имени руководства я выражаю вам благодарность за помощь, какую вы оказали моей стране в борьбе с нашим самым злейшим врагом. Вас представили к правительственной награде.
— Давайте без наград. Я уже не та простушка, которую можно обвести вокруг пальца с помощью наград, детских воспоминаний или верности долгу. Если я не арестована, значит, я свободна?
— Так точно.
— И могу покинуть стены этого мрачного заведения, о котором я слыхала столько ужасов.
— Ну и как? Страхи оправдались? У вас есть претензии к питанию, к режиму?
— Я могу идти?
— Конечно.
Она встала, направилась к двери.
Я спросил.
— Вас проводить?
Она задумалась.
— Магди, вы умная женщина. Куда вы пойдете без документов, без знания языка?
— Что же мне делать?
— Помочь нам.
— Я не буду шпионкой.
– Mein Gott! О чем вы говорите! – я всплеснул руками. – В самый трудный период мы запретили Еско даже думать о вашей вербовке. Неужели сейчас, после великой победы, руководство пойдет на это, да еще против вашего желания? Зачем?.. Повторяю, вы изолированы, не более того. Мне поручили поговорить с вами, обсудить ваши дальнейшие планы, после чего вас отправят в Германию. Если бы вы являлись супругой Шееля, мы могли бы выдать вам часть его зарплаты в оккупационных марках.
— Что вы хотите от меня?
— Магдалена, буду откровенен. От Первого нереально ждать помощи…
— Я могу его увидеть?
— Безусловно. Когда вас устроит?
— Завтра.
— Договорились. Так вот, насчет откровенности. Ответьте мне на один вопрос. Только один вопрос – вам лично нужна еще одна война?
Магди даже в лице сменилась.
— Я ненавижу войну, – она разрыдалась, но быстро справилась с собой. – Итак?..
— Алекс пропал. Крайзе тоже. (О Ротте и других нацистах я упоминать не стал). Мы не можем их найти. Мы были бы благодарны за всякую информацию, которая помогла бы отыскать их. Напишите все, что вам известно о событиях с ноября сорок четвертого и до конца войны, связанных с этой группой, после чего мы отправим вас в Германию.
Она подозрительно глянула в мою сторону.
— И это все?
Я кивнул.
Она поджала губки и поинтересовалась.
— Даже о том, что Ротте и Хирт хотели отрезать мне голову? Толстяк завил, что мой череп представляет исключительную ценность для науки. Я не думаю, чтобы он шутил. В те дни, после гибели отца, ему было не до шуток. Франц заявил, мой череп мог бы стать украшением коллекции этого противного докторишки как экземпляр, подтверждающий превосходство арийской расы над унтерменшами. Как, впрочем, и скелет. Я спросила, зачем отрезать череп у живого человека, на что толстяк ответил – зачем у живого? А впрочем, если даже у живого, это не больно. Представляете?! Я спросила, что я должна сделать, чтобы вы оставили мой череп в покое? Ротте ответил – сиди тихо и не высовывайся.
Я сумел скрыть замешательство.
— И об этом тоже напишите.
Магди некоторое время задумчиво разглядывала решетку на окне.
— А если не напишу? Вы тоже займетесь моим черепом. Он вас заинтересовал? – она кокетливо повернула голову.
У нее были хорошие нервы. Она держалась достойно, ведь за все эти дни, проведенные в Москве, она не могла унять страх, который внушала ей страна большевиков.
— Если не напишете, мы ничем не сможем помочь вам. Наши пути разойдутся, и вряд ли когда-нибудь мне придется полюбоваться красивой и умной женщиной, сумевшей спасти Бора, умеющей держать слово и не теряющей присутствия духа даже в стране большевиков.
Она искоса глянула на меня.
— Вы умете читать чужие мысли?
Я развел руками.
— Обязан по должности. Может, вы желаете закурить?
— Нет, господин Трущев, я не курю. Алекс не любит, когда пахнет дымом. Я ничего писать не буду. И не надейтесь!.. Однако в ваших словах, господин Трущев, есть что-то такое, от чего нельзя просто так отвернуться, поэтому я расскажу все, что знаю. Крайзе уверял меня, что шпионы теперь научились записывать звуки человеческого голоса на особую ленту. Ему можно верить, ведь он поддерживал радиосвязь с самим Люцифером, но меня вот что волнует – надеюсь, вы не станете предъявлять суду эту запись как вещественное доказательство моего согласия работать на вас. Алекс и этот ваш Первый имели в виду совсем другое согласие. Они утверждали, что никто не смеет принуждать человека поступиться своим ради чужого. Как вы считаете, Nikolaus Michailovitsch?
Женщина, даже самая арийская, всегда остается женщиной. Не станем предъявлять!..
Мы и предъявлять не будем…
Из воспоминаний Н. М. Трущева:
« … машине я нутром почувствовал, что посещение перемазанного йодом, закутанного в бинты, радостно замычавшего при виде Магди Закруткина произвело на мою спутницу благоприятное впечатление. Отдельная палата, вежливая заботливая медсестра, разговор с главврачом придавали моим словам вескую доказательную силу, особенно в той части, в которой я обещал, что после того как она выложит все что знает, ее незамедлительно отправят в Германию.
Главврач подтвердил, угроза миновала и пациент пошел на поправку.
— Организм молодой. Сдюжит! – заверил он. – Месяца через три–четыре встанет на ноги.
У меня не было оснований не доверять ему. Мы оба знали, какую цену нам придется заплатить за срыв государственного задания.
И это правильно, соавтор! В те времена нам приходилось применять наиболее острые формы воспитательной работы.
« …Разговор мы продолжили в следственном изоляторе. Говорила женщина, я изредка задавал наводящие вопросы.
Начала она с того, что потребовала не считать ее дурочкой.
— Я ничего писать не буду! – заявила Магдалена. – Если вы настаиваете, расскажу все, что знаю, однако учтите – эти шпионы не очень-то делились со мной своими планами.
Я поправил ее.
— Мы называем наших сотрудников разведчиками, – затем, чтобы не спугнуть, осторожно поинтересовался. – А что, были планы?
Женщина прикусила губку.
— Не планы, а просто… – она легкомысленно махнула рукой. – Надежды… Мечты о том, каким будет мир и как нам вписаться в него.
— Какие мечты?
Она ответила не сразу, но ответила искренне.
— Сложить оружие.
Этого я опасался больше всего».
« …В конце декабря сорок четвертого, отец по распоряжению Гиммлера отправился в Тюрингию, чтобы отметить день зимнего солнцестояния, который у папиных товарищей по партии назывался праздником Юль. Это была тайная мистерия для посвященных – точнее, для посвященных в тайны СС. Ритуалом нельзя было пренебречь даже на грани поражения.
По просьбе отца, возглавившего подношение даров, рейхсфюрер разрешил Алексу принять участие в этой торжественной церемонии. При этом Гиммлер заявил: «Арийская кровь даже в самых трудных обстоятельствах проявит себя. Судьба Шееля может служить отличным примером для всякого рода отщепенцев и маловеров, которых испугали временные успехи врагов».
« …Несчастье случилось на обратном пути, когда после скатывания огненного колеса и возложения даров к заветному камню, солнцепоклонники в погонах отправились в обратный путь. Было ранее утро и, несмотря на полумрак, большевикам удалось отыскать кортеж. Они прилетели на каких-то страшных самолетах, сбросили бомбы, потом открыли пушечную пальбу… – женщина прижала руку к груди и, как бы извиняясь, добавила. – Так рассказывал Алекс, я ничего не придумываю. Он назвал эти самолеты Иль-2. От них, кстати, пострадал и Крайзе. Разве так бывает, Nikolaus Michailovitsch?
Я удивился.
— Что вас смущает, Магди? Штурмовики вылетели на свободную охоту.
Она недоверчиво взглянула на меня.
— Вы утверждаете, что большевики научились ставить на самолеты пушки?
Мне стоило больших трудов сдержать улыбку.
— Пушки стоят на всех самолетах. И на советских, и на немецких, и на американских…
— Странно! Впрочем, это к делу не относится. Главное что Алекс успел выскочить, а папу вместе с шофером ударило бомбой…
Алексу и немногим выжившим удалось добраться до ближайшего городка. Кажется, это был Эйзенах. Старший по званию связался с приемной рейхсфюрера, доложил о гибели Майендорфа и вызвал подмогу. Алекс, воспользовавшись моментом, дозвонился до Первого, скрывавшегося на явочной квартире в Моабите, и передал условную фразу, означавшую приказ немедленно отправиться на нашу квартиру и завладеть содержимым отцовского сейфа, где хранилось много такого, что, по словам Алекса, очень интересовало Москву. Это не я, это Алекс так сказал. Он утверждал, будто будущее – наше будущее! – наступит намного быстрее и будет куда более доброжелательным к нам, если мы проявим инициативу. Я всегда верила Алексу, Nikolaus Michailovitsch.
Но не Первому!
Этот коварный агент Коминтерна посмел заявить при мне, что гибель отца редкая удача. Не надо, мол, ждать удобного момента, чтобы безнаказанно заглянуть в его сейф. Он радовался как малый ребенок, а ведь это я помогла им изготовить запасные ключи. Почему большевики такие жестокосердные? Почему он так радовался?
— Если бы вы, Магди, знали, что творили сослуживцы вашего отца у нас в России…
— Я знаю, – настойчиво повторила Магди. – Я осуждаю эти преступления, но где же деликатность? Большевики такие странные люди.
— А немцы?
Она задумалась, потом упрямо выговорила.
— Если бы вы знали, что творилось в Берлине во время налетов союзников!..»
« …Ночь на 3 февраля 1945 года я запомнила на всю жизнь. Это был кошмар. Сигнал воздушной тревоги застал меня возле Тиргартена, и я со всех ног бросилась в «Люфтшутцтюрме G» (Luftschutzturme)».* (сноска: Плотная застройка немецких городов не позволяла вести прицельный огонь по воздушным целям – мешали стоявшие рядом дома, поэтому было решено поднять зенитные батареи на уровень крыш. По мнению специалистов люфтваффе, размещение пунктов противовоздушной обороны на специально возведенных башнях оказалось наиболее эффективным способом борьбы с вражескими бомбардировщиками. Упоминаемый здесь железобетонный монстр имел тринадцать этажей. На его верхней площадке размещались зенитные орудия, на балконах – пулеметные гнезда.). Места всем не хватало. Люди стояли в проходах, сидели на лестницах, спали вповалку. В госпитале на пятом этаже умирали раненые. У кого-то из жителей не выдерживали нервы и они, приняв яд, сводили счеты с жизнью. Полтысячи мертвых стояли рядом с живыми, и все равно никто не отважился выйти наружу, чтобы предать их тела земле. Воздух за бетонными стенами башни был буквально нашпигован разящим свинцом и брызжущим пылающим фосфором».
« …Наутро Берлин затянуло густым дымом, но я все-таки отважилась отправиться в университет. Занятия нельзя пропускать даже в самой непростой обстановке».
« … тому времени я поселилась у Алекса. Мой дом на Бенигсенштрассе разбомбили Мы собирались зарегистрировать наши отношения. Первый настойчиво советовал поторопиться. Он заявил – война войной, а о детях тоже не следует забывать.
Он всегда был шутник, ваш Первый.
Просто клоун.
Это помогало».
« …Через неделю из университета меня забрал Ротте. Толстяк заявил, что его прислал Алекс.
К тому дню, по словам Первого, Ротте был на грани ареста. После гибели отца в ходе служебного расследования выяснилось, что папин сейф был вскрыт и документы, интересовавшие Гиммлера, пропали. Толстяк сразу попал под подозрение, ведь только он был в курсе того, что хранилось в сейфе.
Я тогда ничего не знала об этом и поверила негодяю. Ротте привез меня в какой полуразвалившийся дом, где затолкал в подвал и предупредил, чтобы я тихо сидела в подвале и «не выпендривалась». Это, мол, для моей же безопасности. Если же я попытаюсь привлечь к себе внимание, он передаст меня этому гадкому Хирту и тот сделает из меня научный экспонат. По словам Ротте, этот урод уже давно заглядывался на мой череп.
Если можно так выразиться, восхищался. Его обводы доктор «Мертвая голова» приводил в пример своим студентам…
В подвале я провела несколько дней. Сидела тихо. Поверьте, я очень испугалась, ведь толстяк вполне был способен выполнить свою угрозу, что, как выяснилось в дальнейшем, он и пытался сделать. Хирт должен был надежно спрятать меня. Мне хорошо известно, как он умел это делать…»
« …Однажды вечером за мной пришла машина. Два эсэсовца вывели меня на улицу и помогли взобраться в кузов грузовика. Они же доставили меня на станцию и закинули в товарный вагон, в котором уже находилось несколько десятков человек в полосатых робах.
Увидев женщину во вполне цивильном наряде – в платье, туфлях, сжимавшую в руке нарядное боа, – заключенные отползли к боковой стенке вагона и там сбились в кучу.
Так мы и ехали – они возле дальней стенки, я у двери. Там воздух был чище.
Не помню, плакала я или нет, но меня душила обида. С какой стати меня как грязную унтерфрау поместили в этот свинарник? Неужели Ротте, решив отомстить Алексу, не нашел ничего лучше, чем взять в заложники дочь своего шефа?»
« …до сих пор загадка, как эти отъявленные большевики сумели вычислить место, где эта жирная свинья пытался спрятать меня. Они не очень-то распространялись при мне о своих планах.
Однажды ночью на стоянке дверь вагона со скрипом отодвинулась и я увидела Алекса. Он потребовал немедленно покинуть вагон. Я была так напугана, что не двинулась с места, а еврейская девочка и два русских малыша, которых я укрывала своим пальто, начали отползать вглубь вагона. Крайзе взобрался внутрь и попытался силой вытащить меня наружу, но дети с такой силой вцепились в меня, что у него едва хватило сил сдвинуть нас с места. Он с трудом подтащил меня к краю вагона, где Алекс и Первый сумели разъединить нас.
Это был кошмар, Nikolaus Michailovitsch. Его нельзя передать словами. Дети цеплялись за меня, скулили и всхлипывали.
Я рыдала.
Алекс на руках отнес меня в машину, а Первый пытался уговорить оставшихся в вагоне заключенных выбираться на волю. Первый то и дело повторял – «мы друзья, мы не сделаем вам ничего плохого». Его никто не слушал. Узники отползли в дальний угол и там сбились в кучу. Они почему-то уверились – я сама слышала их разговоры, – будто охранникам запретили пачкать вагон, поэтому, получив приказ о проведении акции, они должны были сначала вытолкать заключенных наружу, а уж потом расстрелять или отправить в крематорий.
Густаву и этому противному Первому пришлось силой растаскивать их. Когда вытащили последнего, Крайзе приказал узникам построиться – те подчинились моментально. Затем, указав направление на отдельно стоящий сарай, Густав отдал команду и заключенные дружно зашагали в указанную сторону, причем шагали бодро, в ногу. Крайзе подхватил детей и поспешил вслед за колонной. Он оставался с ними до того самого момента, пока в окрестностях не появились русские танки.
В машине Алекс заставил меня хлебнуть коньяк. Это было в первый раз в жизни, надеюсь, в последний. Я была беспомощна, только слышала как они переговаривались. Первый сообщил, что какая-то «телефонистка» погибла при бомбежке, так что теперь они остались без связи. Можно было бы использовать Густава, он имеет доступ к радиооборудованию, на что Алекс возразил – слишком рискованно. Первый согласился, затем заметил – «oboroten» не подвел. Этот коварный большевик даже с каким-то одобрением добавил: «Он толковый парень, этот Густав».
Больше Крайзе я не видала. Что такое «oboroten», господин полковник?
— Оборотень? Это что-то вроде вервольфа. А может, вампира… Я точно не знаю.
Магди не на шутку перепугалась.
— Он пил кровь из несчастных жертв?!
— Вряд ли, – успокоил я Магди. – У тех, кто прошел концлагерь, крови-то почти не осталось. К тому же Первый имел в виду умение Крайзе перевоплощаться. У него это здорово получается – то в гитлерюгенда, то в партизана, то в менонита… Впрочем, об этом в следующий раз».
* * *
« …пишу на рассвете.
Сон не берет.
Эта юная überfrau сумела нанести мне незаживающую рану. Лучше бы она вовсе не упоминала о согласии. Об этом вообще нельзя заикаться. Она не понимала, что рассуждая о нем, я забывал о погонах.
Ее намек разбередил антимонии. Я никак не мог справиться с ностальгией, с какой-то неуместной в момент получения ответственного задания лирикой. Всю ночь против воли я вспоминал острейший момент своей биографии, когда передо мной стояла задача любой ценой заставить Алекса–Еско фон Шееля и Анатолия Закруткина работать в одной упряжке.
Это случилось в самые тяжелые месяцы войны.
Все для фронта, все для победы!
Это не пустые слова, соавтор. Немцы приближались к Москве, меня только что вырвали из лап Абакумова. В этой попытке использовать согласие, как я его понимал, не было ничего от благодушия или гнилого либерализма – исключительно расчет на то, что я сумею добиться результата чего бы это мне не стоило. Это было трудно – Закруткин в те дни крутил комсомольским хвостом, а Шеель хитрил насчет Шахта.
Как я должен был поступить, дружище?
Угрожать?
Лупить металлической линейкой по столу?
Напоминать о долге?
Если осенью сорок первого эти меры воспитательной работы по отношению к «близнецам» не годились, что уж говорить о сорок пятом!
Никто из этих ребят никогда за просто так не пожертвовал бы самым ценным, что у него было. Своей биографией, например, а также предрассудками, пристрастиями, мечтами, надеждами, женщиной, наконец. Что мне оставалось, как не воспользоваться найденной на ощупь возможностью сохранить свое, не покушаясь на чужое, пусть даже в таком подходе отчетливо ощущался тлетворный присмиренческий душок.
Всю войну мне казалось, это был удачный оперативный ход, не более того. Наивность баронессы, ее несгибаемое простодушие пробудили сомнения. Побеседовав с ней, я не мог отделаться от мысли, что поиск согласия – это не столько ловкий психологический прием, сколько намек на что-то более существенное, чем классовый подход. В таком искаженном понимании диалектического материализма таилось зерно какого-то будущего мироощущения, смысл которого окончательно прояснился в тюрьме, куда меня как пособника Берии засунули в пятьдесят четвертом.
Всю ночь я бродил по квартире.
Как поступить? Увильнуть от ответственности, свалить вину на исполнителей или попытаться еще раз добиться согласия? Дозволено ли мне сознательно рискнуть карьерой, а то и свободой, только ради того, чтобы эта немка, дочь военного преступника, убедилась – чекисты слов на ветер не бросают, и, если уж пытаются добиться Согласия, то делают это на профессиональной основе, не без грубостей, конечно, но честно и благородно.
Чем я мог поступиться из идейного багажа, который вложила в меня партия, – вот какой вопрос не давал покоя? Что я мог пообещать Магди и ее друзьям и на что как член партии не имел права?
Самое страшное заключалось в том, что я вновь угодил в безвыходное положение. В словах этой простодушной фрау мне удалось выудить подводный камень такого размера, который напрочь обрывал всякую возможность выполнить задание партии обычными методами.
У них, оказывается, были планы. А также надежды, мечты…
А у меня их не было?!
Наступивший мир, как хищный зверь, поджидал нас за углом, так что ни о каком прощании с оружием и речи быть не могло. Но попробуй докажи этим самоуверенным мальчишкам–ветеранам, что не время отправляться на покой.
В словах Магди отчетливо проглядывался нехитрый буржуазный расчет, которым руководствовался Шеель. Будущий покоритель космоса, решил воспользоваться неразберихой, которая возникнет после победы. Он вознамерился сбежать с нашего пролетарского корабля. Если бы не происки Ротте, мы никогда бы не обнаружили его следов и следов Магди. С такими деньгами эта парочка могла спрятаться где угодно.
Где ты, Алекс–Еско или как ты теперь себя называешь? Где Густав Крайзе, сумевший улизнуть из-под носа пьяной охраны?
Где вы – ау?!
У меня оставалась одна зацепка – Толик Закруткин. Я был уверен – он не посмеет нарушить присягу! Он расскажет все, что знает, даже если его рассказ будет стоить ему головы.
И еще надежда на возможность отыскать согласие с беглецами. Безнадежная, прямо скажем надежда…
Более ничего…
Вот тут и повертись, дружище».
