Кассандра Клэр, Робин Вассерман
Зло, которое мы любим

Есть куча способов, думал Саймон Льюис, уничтожить письмо. Можно искрошить его в конфетти. Можно сжечь. Можно скормить собаке – или демону-гидре. Можно с помощью какого-нибудь дружественного мага провесить портал на Гавайи и выкинуть письмо в жерло вулкана.

Учитывая все эти возможности, продолжал размышлять Саймон, пожалуй, не так уж и плохо, что Изабель Лайтвуд вернула его письмо в целости и сохранности. Может быть, это даже хороший знак.

Во всяком случае, не ужас-ужас.

И это Саймон усердно твердил себе последние несколько месяцев.

Но все равно не мог отделаться от мысли, что все-таки это было любовное письмо – ну, по крайней мере, в нем попадались фразы вроде «Ты потрясающая» и «Я знаю, что я – тот парень, которого ты любила». А когда любовное послание возвращается нераспечатанным, с небрежной надписью красной помадой «ВЕРНУТЬ ОТПРАВИТЕЛЮ», то слова «не ужас-ужас» по этому поводу кажутся уж слишком оптимистичными.

Впрочем, надо признать, что она назвала его просто «отправителем». И то хлеб. Саймон не сомневался, что при желании Изабель могла бы придумать для него не такое дружелюбное обращение. Воспоминания он, конечно, потерял, но наблюдательные-то способности никуда не делись – и от Саймона не укрылось, что Изабель Лайтвуд не из тех девушек, которым нравится слышать «нет». А Саймон, вопреки всем законам природы и здравому смыслу, умудрился сказать ей «нет» уже дважды.

Именно это он и пытался объяснить в том письме. Объяснить – и извиниться за то, что оттолкнул ее. Он признался, как сильно хочет побороться за то, чтобы вновь стать прежним Саймоном. Ее Саймоном. Или, по крайней мере, тем Саймоном, который был бы ее достоин.

«Иззи, я не знаю, будешь ли ты после всего этого меня ждать, и если да, то почему. Но если ты будешь меня ждать, то я обещаю оправдать твое ожидание, – написал он тогда. – Или хотя бы попытаюсь это сделать. Честное слово, попытаюсь».

Через месяц письмо вернулось к Саймону непрочитанным.

Услышав, как заскрипела дверь спальни, он торопливо и осторожно, стараясь не вляпаться в паутину или плесень, покрывавшие тут все вокруг, сколько бы с ними ни боролись, запихнул письмо обратно в ящик стола. Но, похоже, сделал это недостаточно быстро.

– О нет! Опять это письмо? – простонал Джордж Лавлейс, сосед Саймона по комнате в Академии Сумеречных охотников. Он бросился на кровать и театральным жестом приложил руку ко лбу. – О, Изабель, любимая моя! Если я буду разглядывать твое послание достаточно долго, то, быть может, смогу хотя бы мысленно прижать тебя к своим рыдающим персям.

– У меня нет никаких персей, – со всем достоинством, на какое он только был способен, отозвался Саймон. – А даже если бы и были, не думаю, что они могли бы рыдать.

– Ну, тогда вздыматься. Или что там еще делают перси.

– Я как-то не имел возможности в этом убедиться, – признался Саймон. По крайней мере, ничего подобного он не припоминал. В памяти всплыли только обжимания с Софи Хиллер в девятом классе, но тогда он даже до застежки лифчика не успел добраться – мать Софи их застукала. А после того, по-видимому, была только Изабель. Но сегодня он изо всех сил старался о ней не думать. Не думать о застежке лифчика Изабель… о собственных руках на ее теле… о вкусе ее…

Саймон помотал головой, отчаянным усилием воли прогоняя непрошеные мысли.

– Можем мы перестать говорить о груди? В смысле, перестать навсегда?

– Ты уж прости, что отвлек тебя от великой хандры-об-Иззи. Я понимаю, как это для тебя важно…

– Я не хандрю, – соврал Саймон.

– В самом деле? Отлично! – победоносно осклабился Джордж, и Саймон вдруг понял, что попался в какую-то хитроумно расставленную ловушку. – Тогда пойдем на тренировочную площадку – надо опробовать новые кинжалы. У нас спарринг намечается, простецы против элиты. Проигравшие неделю будут съедать дополнительную порцию супа.

– О да, Сумеречные охотники всегда умели зажигать.

Ни тени сарказма не было слышно в его голосе. Сокурсники Саймона и впрямь умели веселиться, хотя развлечения их редко обходились без холодного оружия. Сейчас, когда экзамены были позади, а до выпускного и каникул оставалась какая-то неделя, Академия Сумеречных охотников скорее смахивала на летний лагерь, чем на респектабельную школу. Саймону не верилось, что он провел здесь целый учебный год; не верилось, что он выжил здесь целый год. Выжил – и теперь знал латынь, мог писать рунами и с грехом пополам понимал хтонический язык. Выжил – хотя сражался с крошечными демонами в лесу, выдержал целую ночь полнолуния рядом с новорожденным оборотнем, ездил верхом на лошади (и чуть не угодил под копыта) и съел столько супа, сколько, наверное, и сам не весил. И за это время его никто не исключил и не выпил из него ни капли крови. Он даже накачал мышцы, так что перелез из своей женской тренировочной формы в мужскую, пусть даже и самую маленькую из всех имевшихся в Академии. И несмотря ни на что, это место за год стало для него почти домом. Слизистым, заплесневевшим, мрачным, без единого работающего туалета – но тем не менее домом. Они даже успели дать клички крысам, жившим за стенами их комнаты, и каждую ночь оставляли Джону Картрайту-младшему, Третьему и Четвертому кусочки зачерствелого хлеба – в надежде, что крысы все-таки предпочтут сухари их с Джорджем ногам.

Оставалась всего неделя – неделя для празднований и вечеринок, ночных кутежей и дружеского спарринга на кинжалах. Но у Саймона не возникало никакого желания развлекаться. Может, все дело было в маячившей впереди тени летних каникул – и в необходимости возвращаться домой, туда, где он больше не чувствовал себя дома.

А может, как всегда, в Изабель.

– Впрочем, что это я? Тебе тут наверняка веселее – сидеть одному и хлюпать носом, – заметил Джордж, натягивая на себя форму.

Саймон вздохнул.

– Тебе не понять.

Джордж Лавлейс, парень с лицом кинозвезды, шотландским акцентом, великолепным загаром и такими мускулами, при виде которых девушки (даже из Сумеречных охотников, которые до встречи с Саймоном вообще не представляли себе, что на свете бывают мужчины без кубиков пресса на животе) хихикали и впадали в экстаз, действительно не мог его понять. Проблемы с девушкой, унижение, оскорбление, отказ – все это было за гранью его разумения.

– Послушай, я просто хочу разобраться, – акцент у Лавлейса был настолько мягким, что даже Саймон не мог не признать его обворожительным. – Ты вообще хоть что-нибудь помнишь из тех времен, когда встречался с ней? Ты же не помнишь, как любил ее, не помнишь, на что это было похоже, когда вы двое…

– Да, не помню, – отрезал Саймон.

– И даже если бы вы двое…

– И снова ты прав, – пробормотал он.

По правде говоря, вопрос беспокоил Саймона сильнее всего – как ни противно ему было признавать это. Ему уже стукнуло семнадцать, а он понятия не имеет, девственник он еще или все-таки нет?

– Итак, в припадке идиотизма ты заявляешь этому ослепительному созданию, что совершенно о ней забыл, и публично ее отвергаешь. Потом все-таки признаешься ей в любви в слащавом романтическом письме. Потом удивляешься, что она его не прочитала. А следующие два месяца разводишь нюни, сокрушаясь о том, что ничего у тебя с ней не выходит. Это все тоже верно?

Саймон уронил голову на руки.

– Слушай, когда ты все вот так раскладываешь по полочкам, это вообще теряет всякий смысл.

– Ну, я видел Изабель Лайтвуд собственными глазами. Она – одно из того немногого, что в этом мире имеет хоть какой-то смысл, – усмехнулся Джордж. – Я всего лишь хотел разобраться.

И он выскочил за дверь, так и не дав Саймону объяснить, что дело вовсе не в том, как Изабель выглядит. Хотя, если уж на то пошло, для него она – самая прекрасная девушка на земле. Не из-за водопада ее шелковистых черных волос, и не из-за бездонных карих глаз, и не из-за смертоносного текучего изящества, с которым она управлялась со своим кнутом из электрума. Саймон не смог бы объяснить, из-за чего так к ней относится, особенно теперь, когда почти ничего не может вспомнить ни о ней самой, ни о времени, когда они были вместе. Ведь ему до сих пор трудно поверить, что они действительно когда-то были вместе.

Но самая глубокая часть его души, та часть, что не нуждается ни в разумных доводах, ни в воспоминаниях, отчаянно тянулась к Изабель. Может быть, даже принадлежала Изабель. И совершенно неважно, помнит ли он, почему это так, или нет.

Клэри он, кстати, тоже тогда написал. Рассказал, как сильно он хочет вспомнить то время, когда они дружили, – фактически попросил у нее помощи. И Клэри, в отличие от Изабель, прислала ответное письмо, в котором поведала об их первой встрече. За первым письмом последовали другие, каждое из которых добавляло что-то еще, какой-нибудь новый эпизод к эпопее длиною в жизнь – к истории под названием «Великолепные приключения Клэри и Саймона». И чем больше Саймон читал, тем больше вспоминал и порой даже рассказывал Клэри в ответ о том, что ему удалось припомнить.

Как бы то ни было, их переписка рождала в душе Саймона чувство безопасности: Клэри совершенно точно ничего от него не ждала, а значит, не было ни малейшей возможности обмануть ее ожидания и увидеть боль в ее глазах, когда она вдруг снова осознала бы, что ее Саймона здесь нет. Постепенно, письмо за письмом, воспоминания Саймона о Клэри начинали соединяться вместе, в одно полотно.

Но с Изабель все было иначе. Казалось, его память о ней навечно похоронена в черной дыре – смертельно опасной и жутко прожорливой, хватающей без разбора все, что только рискнет к ней приблизиться.

Саймон и в Академию-то отправился отчасти потому, что хотел убежать от своего двойного прошлого, от мучительного контраста между той жизнью, которую он помнил, и той, которой на самом деле жил. Это напомнило ему дурацкую старую шутку – когда-то отец ее обожал. «Доктор, доктор, когда я двигаю рукой вот так, она болит», – начинал Саймон, а отец подхватывал с чудовищным немецким акцентом, который, по всей видимости, должен был обозначать голос врача: «Ну, тогда вы не двигайте ею вот так».

Если не думать о прошлом, оно не причиняет боли. Но проблема в том, что не думать о нем Саймон больше не мог.

Слишком сладкой была эта боль.

Может, занятия в этом учебном году и закончились, но преподаватели Академии по-прежнему изобретали для своих учеников новые пытки.

– Ну, и что они придумали на этот раз? – поинтересовалась Жюли Боваль.

Они рассаживались на неудобных деревянных скамьях в главном зале Академии. Утром понедельника всех студентов – и Сумеречных охотников, и простецов – вызвали сюда на общее собрание.

– А вдруг они наконец решили вышвырнуть отсюда весь отстой? – зевнул Джон Картрайт. – Лучше поздно, чем никогда.

Саймон слишком устал и слишком давно не пил кофе, чтобы придумать остроумный ответ. Так что он просто вяло отозвался:

– А не пойти бы тебе, Картрайт?

Джордж фыркнул.

За месяцы, проведенные вместе – месяцы бесконечных лекций, тренировок и учебных сражений с демонами, – их курс определенно сплотился. Особенно сдружились несколько учеников – ровесников Саймона: Джордж – разумеется, куда же без него; Беатрис Мендоса, оказавшаяся неожиданно вежливой и приветливой для девушки из семьи Сумеречных охотников; и даже Жюли – которая, кажется, на самом деле вовсе не была такой высокомерной, какой притворялась. Но вот Джон Картрайт… В первую их встречу Саймон решил, что если бы внешне люди всегда соответствовали своей сущности, то Джон Картрайт походил бы на лошадиную задницу. К сожалению, нет справедливости в этом мире – а потому Джон Картрайт смахивал на барбишного Кена, вдруг научившегося ходить и разговаривать. Безусловно, порой первое впечатление обманчиво; но порой оно раскрывает душу человека во всей ее красе. И со временем Саймон только укрепился в своем убеждении: душа Джона – настоящая лошадиная задница.

Картрайт снисходительно похлопал его по плечу.

– Этим летом я буду скучать по твоим остроумным ответам, Льюис.

– А я этим летом буду изо всех сил надеяться, чтобы тебя сожрал демон-паук, Картрайт.

Джордж дружески обнял обоих за плечи, скривил дикую рожицу и принялся напевать: «Can You Feel the Love Tonight?» Похоже, он слишком глубоко проникся атмосферой праздника, царящей в Академии.

В передней части зала громко откашлялась ректор Пенхоллоу. Смотрела она при этом прямо на них троих.

– Не будете ли вы так любезны соблюдать тишину?

Все продолжали переговариваться как ни в чем не бывало. Пенхоллоу снова кашлянула и нервным голосом призвала всех к порядку – опять безуспешно. Вероятно, так бы оно и продолжалось все утро, если бы со своего стула не поднялся Делани Скарсбери, тренер по физподготовке.

– Либо все немедленно заткнутся, либо каждого из вас ждет сотня отжиманий, – рявкнул он.

В зале тут же воцарилась мертвая тишина.

– Смею предположить, что всех вас волнует вопрос, чем же вы будете заниматься сейчас, когда экзамены остались позади? – к концу фразы голос ректора поднялся до угрожающих высот – Пенхоллоу обладала редким даром любое свое предложение превращать в вопрос. – Полагаю, гость, посетивший нас на этой неделе, всем вам хорошо известен?

На импровизированную сцену поднялся высокий, сурового вида мужчина, облаченный в серую мантию. По рядам пронесся дружный вздох.

Саймон тоже вздохнул, но отнюдь не из-за того, что в стенах Академии появился Инквизитор. Все дело в том, что следом за гостем на сцену вышла девушка. И она сверлила спину Инквизитора таким яростным взглядом, словно надеялась поджечь его мантию силой мысли. Водопад шелковистых черных волос; бездонные карие глаза. Дочь Инквизитора. Известная – среди друзей, в кругу семьи и некоторым бывшим бойфрендам – как Изабель Лайтвуд.

Джордж пихнул приятеля локтем.

– Ты видишь то же, что вижу я? – свистящим шепотом вопросил он. – Дать тебе носовой платочек?

Саймон не смог сдержать нахлынувших воспоминаний – воспоминаний о том, как Иззи в последний раз заявилась в Академию и пригрозила девушкам, чтобы те держались от него подальше. Тогда он пришел в ужас… но сейчас – дело другое. Сейчас он был несказанно счастлив ее видеть.

Однако на этот раз Изабель, очевидно, не собиралась выступать перед студентами. Она просто стояла за спиной отца, скрестив на груди руки, и мерила зал сердитым взглядом.

– Она еще красивее, когда злится, – прошептал Джон.

Саймон совершил истинный подвиг самообладания: он не стал втыкать в глаз Картрайту ручку.

– Первый ваш год обучения в Академии практически завершен, – обратился Роберт Лайтвуд к собравшимся в зале ученикам. Почему-то его слова прозвучали не как поздравление, а как скрытая угроза. – Дочь рассказывала мне, что один великий герой из простецов когда-то сказал: «С большой силой приходит большая ответственность».

У Саймона отвисла челюсть. Изабель Лайтвуд трудно было заподозрить в чтении комиксов – она бесконечно далека от обычных человеческих увлечений. Так что узнать цитату из «Человека-паука», пусть даже и неточную, она могла только от него самого. От Саймона.

Должно быть, это что-то означает? Что все… что все в порядке?

Он попытался перехватить ее взгляд.

Бесполезно.

– В этом году вы много узнали о силе, – продолжал Роберт Лайтвуд. – Пришла пора поговорить об ответственности. На этой неделе мы будем обсуждать важные вопросы: что произойдет, если силу некому контролировать? Что произойдет, если наделить силой недостойного человека? Или если он сам завладеет этой силой? Чтобы найти ответы на эти вопросы, я хочу рассказать вам о Круге.

В зале повисло гнетущее молчание. Руководство Академии, как и большинство Сумеречных охотников, старательно избегало этой темы, темы Круга – группы отступников-нефилимов, которую во время Восстания возглавил Валентин Моргенштерн. Его имя ученикам было известно – оно было известно всем, – но они быстро усвоили, что вопросы о нем задавать не стоит. За прошедший год Саймон уже успел убедиться, что Сумеречные охотники предпочитают верить в непогрешимость своих законов и абсолютную правильность своего выбора. И им не очень-то нравится вспоминать о том времени, когда их всех чуть не уничтожила группа таких же, как они сами, Сумеречных охотников.

Что ж, по крайней мере, теперь понятно, почему эту лекцию ведет ректор Академии, а не преподаватель истории, Катарина Лосс. Обычных Сумеречных охотников Катарина еще кое-как выносила – хотя и с трудом. Но бывшие члены Круга – дело иное.

Роберт откашлялся.

– Я хочу, чтобы каждый из вас спросил себя: как бы вы поступили, если бы учились в Академии тогда, в те дни. Присоединились ли бы к Кругу? Встали ли бы на сторону Валентина во время Восстания? Поднимите руку, если считаете, что, возможно, поступили бы именно так.

Саймон ничуть не удивился, не увидев в зале ни одной поднятой руки. В такую игру он уже играл, когда ходил в обычную школу. Почти такой же вопрос им задавали, когда класс проходил Вторую Мировую войну. Ни у кого из учеников тогда и в мыслях не было, что в те времена он мог бы стать нацистом.

Но, к сожалению, статистика свидетельствовала, что большинство ошибалось. И это Саймон тоже знал.

– А теперь пусть поднимут руку те, кто считает себя образцовыми Сумеречными охотниками и готов на все ради Конклава, – продолжал Роберт.

Как и следовало ожидать, взметнулся лес рук. Выше всех маячила ладонь Джона Картрайта.

Лайтвуд грустно улыбнулся.

– Первыми к Валентину присоединились как раз самые преданные Закону Сумеречные охотники. Самые верные. Те из нас, кто ревностнее всего верил в святое дело Сумеречных охотников, оказались самой легкой добычей.

По залу пронесся шорох.

– Да, – подтвердил Роберт. – Я сказал «из нас», потому что я сам некогда был последователем Валентина. Я входил в Круг.

Шорох превратился в настоящую бурю. Кое-кто из студентов, казалось, совершенно не удивился, но у большинства был такой вид, словно в голове у них только что взорвалась атомная бомба. Клэри рассказывала Саймону, что Роберт Лайтвуд некогда был членом Круга, но очень многим Сумеречным охотникам трудно было связать этот факт с его теперешним высоким рангом Инквизитора.

– Сам Инквизитор? – выдохнула Жюли, расширив от изумления глаза. – Но как же…

Беатрис, сидевшая рядом, была так ошарашена, что не смогла издать в ответ ни звука.

– Отец всегда говорил, что с этим Робертом Лайтвудом что-то не так, – пробормотал Джон.

– Всю неделю я буду рассказывать вам о том, к чему приводит злоупотребление силой; о великом зле и о том, сколь многие формы может оно принимать. Моя талантливая дочь, Изабель Лайтвуд, будет мне помогать, – он повел рукой в сторону девушки, и та коротко глянула на учеников. Во взгляде ее светились ярость и гнев. – Главной темой моих лекций будет, конечно, Круг, его история. То, с чего он начался и почему возник. Если вы окажетесь хорошими слушателями, то, возможно, извлечете из этой истории урок для себя.

Саймон его не слушал. Саймон не сводил глаз с Изабель, отчаянно желая, чтобы девушка на него посмотрела. Но она прилежно изучала собственные сапоги.

А тем временем Роберт Лайтвуд, Инквизитор Конклава и верховный судья в мире Сумеречных охотников, начал рассказывать историю Валентина Моргенштерна и тех, кто когда-то его любил.

Роберт Лайтвуд с наслаждением растянулся на каменных плитах, которыми был вымощен двор. Он пытался не думать о том, как еще год назад весело проводил такую же неделю – неделю между последними экзаменами и официальным началом летних каникул. По традиции, в это время на волю вырывалась вся необузданная энергия молодости, до тех пор скованная жесткими правилами Академии, а преподаватели смотрели на буйства учеников сквозь пальцы. Всего год назад они с Майклом Вейландом выбрались из своей комнаты и сбежали на озеро Лин, хотя это было строжайше запрещено. Устроили себе полуночное купание нагишом. И хотя губы они плотно сжимали, чтобы ни капли воды не попало в рот, от галлюцинаций это их не спасло. Они плыли на спине, глядели в ночное небо, которое от паров ядовитой воды казалось им каким-то ненастоящим, словно электрическим, и представляли, как, оставляя на темных облаках неоновый след, падают в озеро звезды. Обоим казалось, что они попали в другой, совершенно неизвестный и незнакомый мир.

Всего год назад Роберт еще мог дурачиться как мальчишка и тратить время на ребяческие затеи. Тогда он еще не понимал, что у него, точно так же как у всех Сумеречных охотников, есть обязанности. И возраст тут был совершенно ни при чем.

Просто тогда он еще не был знаком с Валентином.

Члены Круга практически оккупировали этот тихий сумрачный уголок школьного двора. Здесь им не грозили любопытные взгляды других учеников. Здесь они сами были избавлены от необходимости видеть одноклассников и лицезреть их бессмысленное и совершенно бесцельное веселье.

Роберт напомнил себе, что он все-таки счастливчик: он принят в кружок Валентина, посвящен в его революционные идеи. Год назад, когда Моргенштерн неожиданно и необъяснимо подружился с Робертом, юноша чувствовал к нему лишь безграничную благодарность и с жадностью ловил каждое его слово.

Валентин говорил, что Конклав погряз в пороке и лени. Что члены Конклава забыли о своей благородной миссии: их теперь заботит лишь сохранение статус-кво и фанатичная борьба с инакомыслием.

Валентин говорил, что Сумеречным охотникам пора перестать таиться от простецов, которых они призваны защищать даже ценой собственной жизни. Что пора им открыться человеческому миру и ходить среди людей с высоко поднятой головой.

Валентин говорил, что Договор бесполезен. Что Чаша Смерти создавалась для того, чтобы ею пользовались, а не молчаливо поклонялись ей. Что будущее – за новыми поколениями, за молодежью, а они сидят тут и бесполезно тратят время в стенах Академии.

От слов Валентина у Роберта голова шла кругом, а сердце радостно пело. Он чувствовал себя борцом за справедливость и частью чего-то… чего-то совершенно уникального и неповторимого. Словно он и остальные члены Круга были избраны – не Валентином, но самой судьбой, – чтобы изменить этот мир.

Но все же иногда, хоть и очень редко, Валентин внушал Роберту тревогу.

Моргенштерн хотел, чтобы члены Круга подчинялись ему без малейших колебаний. Он хотел, чтобы в него и в его дело верили безо всяких сомнений, хотел безраздельно властвовать над душами своих последователей. И Роберт отчаянно желал дать Валентину такую беззаветную преданность. Лайтвуд не хотел сомневаться ни в здравости ума, ни в истинных мотивах Моргенштерна; не хотел беспокоиться, что слишком слабо верит в то, что провозглашает Валентин. Или, наоборот, верит слишком сильно. И сегодня, купаясь в солнечных лучах и думая о том, что впереди – целое бесконечное лето, он не хотел беспокоиться вообще ни о чем. Слова Валентина накатывали на него мерными волнами, и он позволил себе отвлечься – всего на мгновение. Лучше уж подумать о чем-то своем, чем очередной раз усомниться. В конце концов, друзья сами могут все послушать, а потом пересказать ему. Разве не для этого они и нужны?

Сегодня их здесь собралось восемь – самых преданных, самых верных членов Круга. Пока Валентин вещал о чрезмерной доброте Конклава к нежити, все хранили почтительное молчание: Джослин Фэйрчайлд, Мариза Трублад, Люциан и Аматис Греймарки, Ходж Старквезер и, естественно, Майкл, Роберт и Стивен. Хотя Стивен Эрондейл совсем недавно к ним присоединился – приехал в Академию из лондонского Института в самом начале года, – он уже стал самым преданным последователем Круга – и Валентина.

Когда Стивен только появился в Академии, его можно было принять за простеца: в проклепанной кожаной куртке, узких вареных джинсах и со светлыми волосами, превращенными с помощью геля в экстравагантные шипы, он смахивал на какую-нибудь рок-звезду из простецов – одного из тех, чьими постерами были увешаны стены его спальни. Но уже месяц спустя Стивен не только принял аскетичную эстетику Валентина и стал одеваться исключительно в черное, но и перенял его манеры, так что теперь они различались только прической да еще цветом глаз – Стивен был голубоглазым.

Начал он с того, что во всеуслышание отрекся от всего, что связывало его с простецами, и возложил на жертвенный костер постер обожаемых им Sex Pistols.

«Эрондейлы ничего не делают наполовину», – отвечал Стивен всякий раз, когда Роберт начинал его подкалывать по этому поводу. Но Лайтвуд чувствовал, что за беззаботным тоном приятеля кроется что-то еще. Что-то гораздо более мрачное. Что-то ненасытное.

Валентин, как заметил Роберт, никогда не ошибался в выборе последователей. Он неизменно делал ставку на учеников с внутренней пустотой в душе, которым в жизни не хватало тепла, – и Моргенштерн, похоже, умел это чувствовать. В отличие от остальных членов Круга, Стивен, казалось, совершенно не подходил Валентину: привлекательный, ловкий, изящный, невероятно одаренный и прекрасно обученный Сумеречный охотник из благороднейшего рода, в Академии он пользовался уважением и учеников, и преподавателей. Так что же тогда, недоумевал Роберт, что же тогда… что такого видел в нем Валентин и не видели остальные?

Мысли его уже забрались в такие дебри, что когда Мариза резко выдохнула и взволнованным приглушенным голосом спросила: «А это не опасно?» – Роберт даже не сразу понял, о чем девушка говорит, и лишь успокаивающе сжал ее ладонь. Голова Маризы лежала у него на коленях, шелковистые черные волосы разметались по его джинсам. На правах ее парня Роберт ласково отвел от лица Маризы пару упавших прядок.

Уже прошел почти год, но ему все еще было трудно поверить, что эта девушка – сильная, изящная, смелая девушка, с острым, как бритва, умом, – выбрала в спутники именно его. Мариза королевской походкой скользила по коридорам и залам Академии, благосклонно принимая знаки обожания и едва снисходя до тех, кто откровенно к ней подлизывался. Она не считалась самой красивой девушкой на курсе, да и назвать ее самой милой или самой очаровательной ни у кого бы не повернулся язык. Но на поле битвы никто не рвался в бой с врагом сильнее, чем она, и никто так ловко, как она, не обращался с кнутом. Мариза была не просто девушкой – она была воплощенной силой. Подруги ее боготворили; парни все как один хотели обладать ею; но повезло только Роберту.

И когда это произошло, все вокруг изменилось раз и навсегда.

Порой Роберт чувствовал себя так, словно вся его жизнь – ложь, притворство, бесконечное театральное действо. Рано или поздно однокашники смогут разглядеть его сущность и увидят то, что скрывается за накачанными мускулами и громкими словами. Увидят трусость. Слабость. Никчемность. Но когда Мариза была рядом, ему казалось, что он одет в непробиваемую броню. Такой человек, как она, никогда не выбрал бы себе в спутники никчемного парня. Это знали все. Так что порой Роберт и сам начинал в это верить.

Когда они с Маризой оказывались на публике, Роберт ощущал силу и абсолютную защищенность. А когда они оставались одни, когда она прикасалась губами к его затылку, а потом проводила языком вниз по позвоночнику, Роберт просто терял голову. Он обожал изгиб ее бедер и тихий шепот волос; любил огонь, вспыхивавший в глазах девушки, когда она вступала в бой; любил ее вкус. Почему же тогда всякий раз, когда Мариза произносила: «Я тебя люблю», – он, эхом откликаясь на ее признание, чувствовал себя лжецом? Почему же иногда – и даже чаще, чем «иногда» – он ловил себя на мыслях о других девушках? О том, каковы на вкус они?

Как он мог любить те чувства, которые Мариза в нем пробуждала… и по-прежнему сомневаться, что чувствует именно любовь?

Роберт исподтишка наблюдал за другими парами. Он хотел узнать, чувствуют ли они то же самое, по-настоящему ли любят друг друга или просто притворяются, скрывают, как и он сам, за проявлениями любви свое смущение и сомнения. Но никакой фальши не ощущалось ни в том, как Аматис удобно лежала головой на плече Стивена, ни в том, как Джослин переплела свои пальцы с пальцами Валентина, ни даже в том, как Мариза лениво поигрывала нитками, вылезшими из разлохматившихся швов его джинсов… так, словно одежда Роберта, его тело, он сам – полная ее собственность. Никто не смущался, все казались спокойными и уверенными. Роберт же сейчас был уверен только в одном – в том, что хорошо умеет притворяться.

– Мы должны радоваться опасности, если она дает нам возможность избавиться от грязной презренной нежити, – с негодованием отозвался Валентин. – Даже если эта стая не приведет нас к чудовищу, которое… – он тяжело сглотнул.

Роберт точно знал, какая мысль вертелась у Моргенштерна на языке, но так и осталась невысказанной. Последние дни, кажется, Валентин только об этом и думал. От него исходила такая ярость, словно в мозгу юноши уже отпечаталось огненными буквами: «Чудовище, которое убило моего отца».

– Даже если этого не случится, мы все равно окажем Конклаву огромную услугу.

Рагнор Фелл, зеленокожий маг, преподающий в Академии уже почти столетие, замер на полпути посреди двора и уставился прямо на них – будто услышал, о чем они разговаривают. Роберт был абсолютно уверен, что это невозможно. Но рожки мага, направленные прямо на Валентина, как антенны, все-таки его нервировали.

Майкл кашлянул.

– Может, не стоит болтать о… м-м… нежити так громко…

– Буду только рад, если этот старый козел нас услышит, – фыркнул Валентин. – Стыд и позор, что ему разрешили здесь работать. Единственное место в Академии, где нежить имеет право находиться, – это анатомический стол.

Майкл с Робертом переглянулись. Как всегда, Лайтвуд точно знал, о чем думает его парабатай. Он и сам думал точно так же.

Когда они впервые встретились с Валентином, то увидели перед собой юношу с точеной фигурой, ослепительно-белыми волосами и сверкающими темными глазами. Черты его лица были одновременно мягкими и резкими, словно у ледяной скульптуры, но за пугающей оболочкой прятался на удивление добрый парень, которого могла вывести из себя только несправедливость. Да, Валентин всегда был чересчур напористым, но эта напористость помогала ему добиваться того, что сам он считал правильным и хорошим. Когда Моргенштерн заявил, что Конклав несправедлив по отношению к Сумеречным охотникам и это необходимо исправить, Роберт ему поверил – и верил до сих пор. Майкл может сколько угодно вступаться за нежить – Лайтвуд все равно терпеть не мог обитателей Нижнего мира, почти так же сильно, как и Валентин. И не мог представить, почему Конклав все еще позволяет магам вмешиваться в дела Сумеречных охотников.

Но осознанная целеустремленность – это одно, а иррациональный гнев – совсем другое. Одно время Роберт надеялся, что ярость Валентина, подпитываемая горечью утраты, в конце концов уляжется. Но вместо этого душа Моргенштерна превратилась в пылающий ад.

– То есть ты не скажешь нам, как ты все это узнал, – уточнил Люциан, единственный из них, кроме Джослин, кто мог безнаказанно задавать Валентину вопросы, – но хочешь, чтобы мы ускользнули из Академии и сами выследили этих оборотней? Если ты уверен, что Конклав оценит такую заботу, то почему бы не переложить эту проблему на него?

– Конклав уже ни на что не годится, – прошипел Валентин. – Кому, как не тебе, об этом знать, Люциан! Но если никому из вас не хочется рисковать, если вы желаете остаться тут и поразвлечься на вечеринке… – Рот его искривился, словно эти слова вызывали у него невыносимое отвращение. – Что ж, тогда я все сделаю сам.

Ходж поправил очки на носу и вскочил на ноги.

– Я с тобой, Валентин, – громче, чем требовалось, заявил он. В этом весь Ходж: всегда чуть более громкий или чуть более тихий, чем нужно; всегда попадает впросак. У него определенно были причины больше любить книги, чем людей. – Я всегда на твоей стороне.

– Сядь, – выплюнул Моргенштерн. – Ты мне не нужен.

– Но…

– Что толку от твоей преданности, если к ней прилагаются длинный язык и кривые руки?

Ходж побледнел и сел обратно на землю. Глаза его яростно сверкнули за толстыми стеклами очков.

Джослин положила руку на плечо Валентина и чуть сжала пальцы – еле заметно, всего на мгновение, – но этого оказалось достаточно.

– Я имел в виду, Ходж, что твои таланты на поле боя пропали бы впустую, – голос Моргенштерна потеплел. Столь резкая смена тона могла бы показаться притворством – но Валентин вел себя абсолютно искренне. К тому же, когда он вот так одаряет тебя своей самой очаровательной улыбкой, ему просто невозможно перечить. – И я не смог бы себе простить, если бы ты пострадал. Я не вынесу… не вынесу еще одной потери.

Они замолчали на несколько минут – вспоминали, как быстро все это случилось. Вот ректор вызывает Валентина с тренировочной площадки… Вот Валентин молча, неподвижно, как и подобает Сумеречному охотнику, выслушивает грустную весть… Вот он возвращается в Академию после похорон: глаза ввалились, кожа пожелтела, лицо пересекли морщины. Он словно постарел на несколько лет – за какую-то неделю! У всех членов Круга родители – воины, и все сейчас понимали: потеря, которую пережил Валентин, может постичь любого из них. Быть Сумеречным охотником – значит жить в сумрачной тени смерти.

Они не могли вернуть Валентину отца – но могли помочь ему отомстить за потерю, а значит, просто обязаны были пойти с ним. Роберт в этом даже не сомневался.

– Конечно, мы пойдем с тобой, – твердым голосом отозвался он. – Куда угодно и зачем угодно.

– Точно, – отозвался Майкл. Куда бы ни отправился Лайтвуд, он всегда пойдет следом.

Валентин кивнул.

– Стивен? Люциан?

Краем глаза Роберт заметил, что Аматис закатила глаза. Моргенштерн никогда не унижал девушек неуважением, но сражаться все-таки предпочитал в компании парней.

Стивен кивнул. Люциан, парабатай Валентина и единственный, на которого тот целиком и полностью полагался, смущенно заерзал.

– Я обещал Селин, что сегодня вечером позанимаюсь с ней, – признался он. – Конечно, можно отменить, но…

Валентин махнул рукой – можешь, мол, не продолжать, – и расхохотался. Остальные последовали его примеру.

– Стало быть, теперь это называется «занятия»? – подколол Стивен. – Сдается мне, предмет под названием «Как прижать парня к ногтю» она уже сдала на отлично.

– Да у нас ничего не было, правда, – покраснел Люциан.

Они понимали, что Греймарк не врет. Селин, на три года младше, хрупкая миловидная куколка с фарфоровым личиком, всюду за ними таскалась, как потерявшийся щенок. Все уже давно заметили, что девушка по уши влюблена в Стивена, но надеяться ей было не на что: Эрондейл ни за что на свете не расстался бы с Аматис. Так что Люциан стал для Селин чем-то вроде утешительного приза, но и тут дело было гиблое: для него не существовало других девушек, кроме Джослин Фэйрчайлд. Это видели все – кроме, разумеется, самой Джослин.

– Сегодня ты нам не понадобишься, – наконец отсмеялся Валентин. – Оставайся. Желаю хорошо провести время.

– Я должен пойти с тобой, – в голосе Люциана не слышалось и тени веселья.

Мысль, что Валентин будет рисковать собой, а его рядом не будет, причиняла Греймарку невыносимые страдания. Роберт его понимал. Парабатаи не всегда сражаются плечом к плечу – но если знаешь, что твоему парабатаю грозит опасность, а ты не можешь помочь ему, не можешь его защитить? От этого больно почти физически. Мир еще не знал более крепкой и тесной связи между парабатаями, чем та, что соединяла Валентина и Люциана. Роберт кожей ощущал потоки, струящиеся в этот момент между ними. Безмерная сила и бесконечная любовь перетекали от одного к другому с каждым вздохом, с каждым взглядом.

– Куда ты, туда и я.

– Все уже решено, друг мой, – просто отозвался Валентин.

Значит, так и будет. Люциан останется в Академии вместе с остальными членами Круга. С наступлением темноты Валентин, Стивен, Майкл и Роберт выберутся из своих спален и отправятся в лес Брослин – преследовать стаю оборотней, которая, предположительно, может привести их к убийце отца Валентина. А прочие будут их прикрывать.

Все убежали в столовую обедать, оставив Роберта и Маризу одних. Девушка схватила любимого за руку и подтянула поближе.

– Ты будешь осторожен? – серьезным голосом спросила она. Мариза всегда говорила серьезно, и это ему в ней тоже безумно нравилось.

Девушка всем своим гибким телом прижалась к нему и поцеловала в шею. В этот момент, как Роберту показалось, он наконец-то понял до сих пор ускользавший от него смысл полного доверия, доверия к человеку, которому ты принадлежишь и который принадлежит тебе… Он наслаждался этим новым для себя чувством – ровно до того момента, как Мариза прошептала:

– Возвращайся ко мне целым и невредимым.

Возвращайся ко мне. Словно он ей принадлежит. Словно они уже женаты, у них есть дом, дети и целая жизнь вместе. Словно будущее предрешено.

Просьба Маризы, как и просьба Валентина, прозвучала так легко и непринужденно, будто оба были абсолютно уверены в том, что и как должно произойти. Роберту оставалось только надеяться, что когда-нибудь эта непринужденность передастся и ему.

Пока же нужно было играть роль – и играть тем убедительнее, чем меньше он в себе уверен. Нельзя допустить, чтобы кто-нибудь узнал правду.

Да, из Роберта Лайтвуда получился бы хороший преподаватель. Он тщательно отобрал информацию о том, как возник и как поначалу действовал Круг, и изложил революционные воззрения Валентина так кратко, что в его перечислении они напоминали список ингредиентов для сухого пресного пирога. Саймон, тративший все силы на бесплодные попытки установить с Изабель телепатическую связь, слушал вполуха. В душе он проклинал высокомерие, с которым Сумеречные охотники относились к магическим вещам – мол, «магия – это не для нас». Будь он магом, он привлек бы внимание Изабель одним щелчком пальцев. А будь он все еще вампиром, он пустил бы в ход вампирское обаяние, перед которым она точно не устояла бы… но об этом Саймону думать не хотелось, потому что следом неизменно возникал вопрос: каким же чудом ему когда-то удалось ее очаровать?

То, о чем рассказывал Роберт, его не очень интересовало. Саймон никогда особо не любил историю – по крайней мере, в том виде, как ее преподавали в школе. Она всегда напоминала ему рекламный проспект: все острые моменты тщательно сглажены, в учебники входит только то, что и так очевидно. У каждой войны – свои четкие причины; каждый диктатор, страдающий манией величия, – такое картинное, показательное зло, что начинаешь удивляться, насколько же люди прошлого должны были быть тупы, чтобы этого не замечать. Саймон не помнил практически ничего из собственных поступков в духе «так рождается история», но твердо знал одно: когда случаются такие события, то легко, чисто и просто это не бывает. История из учебников представлялась беговой дорожкой, стремительным прямым рывком от старта до финиша. Но настоящая жизнь больше походила на лабиринт.

Видимо, телепатия все-таки сработала: как только лекция закончилась и студентам разрешили разойтись, Изабель спрыгнула со сцены, направилась прямо к Саймону и резко кивнула – очевидно, в знак приветствия.

– Изабель, я… э-э… может, мы могли бы…

Она одарила его сияющей улыбкой, и Саймону на мгновение показалось, что он зря так волновался. Но в следующий миг девушка заявила:

– Ты не хочешь представить меня друзьям? Особенно тем, что посимпатичнее?

Полуобернувшись, он увидел, что вокруг собралось уже полкласса. Мало кто мог спокойно пройти мимо знаменитой Изабель Лайтвуд. Впереди всех – Джордж с Джоном, причем последний только что слюнки не пускал.

Протолкавшись мимо Саймона, Картрайт протянул руку.

– Джон Картрайт, к вашим услугам! – Голос его так и сочился очарованием, как нарыв сочится гноем.

Изабель подала ему руку – и, вместо того чтобы одним ударом уложить Джона на лопатки или оторвать ему ладонь своим золотым хлыстом, позволила Картрайту поднести ее к губам и поцеловать. Она присела в реверансе. И подмигнула ему. И, что хуже всего, хихикнула!

Саймону показалось, что его сейчас вырвет.

Невыносимое отчаяние длилось и длилось: Джордж, покрасневший от смущения, попытался неуклюже пошутить; Жюли стояла молча; Марисоль отвернулась, делая вид, что ее это все не касается; Беатрис завела с Изабель бесцветную, но безупречно вежливую светскую беседу об общих знакомых; Сунил подпрыгивал где-то позади всех, чтобы обратить на себя внимание; а с лица Джона не сходила ухмылка. Изабель улыбалась и хлопала глазами с таким видом, что у Саймона внутри все переворачивалось. Надо полагать, именно этого она и добивалась.

По крайней мере, он надеялся, что она ведет себя так только для того, чтобы его позлить. Потому что о втором варианте – она улыбается Джону потому, что действительно хочет ему улыбаться, и сжимает его предплечье, потому что хочет почувствовать под рукой его твердые, как камень, мускулы, – Саймон не мог даже думать.

– Ну, и как же вы, ребята, тут развлекаетесь? – наконец спросила Изабель, глядя на Джона и кокетливо прищурившись. – Только не говорите «никак».

«Должно быть, я умер и попал в ад», – безнадежно размышлял Саймон.

– Ни здешние обстоятельства, ни местное население не способствуют развлечениям, – заявил Джон так напыщенно, словно не краснел сейчас, как помидор.

– Значит, сегодня вечером все изменится, – заявила Изабель, повернулась на шпильках и ушла прочь.

Джордж потряс головой и присвистнул.

– Саймон, твоя девушка…

– Бывшая девушка, – ввернул Джон.

– Она просто великолепна, – выдохнула Жюли. Судя по лицам, остальные были с ней согласны.

Саймон закатил глаза и побежал за Изабель. Догнав ее, он уже собрался взять девушку за плечо, но в последний момент передумал – когда имеешь дело с Изабель Лайтвуд, за такие поползновения можно и без руки остаться.

– Изабель! – окликнул он.

Она ускорила шаг. Саймон тоже прибавил скорости, недоумевая, куда Изабель может так спешить.

– Изабель! – снова позвал он.

Они шли по коридорам, углубляясь куда-то в самое сердце Академии. Воздух становился тяжелее и более влажным. Тянуло плесенью. Каменные плиты пола скользили под ногами. Добравшись до развилки – коридоры вели направо и налево, – Изабель чуть замешкалась, прежде чем пойти налево.

– Вообще-то мы здесь никогда не ходим, – сказал Саймон.

Молчание.

– В основном потому, что в самом конце коридора обитает слизняк размером со слона.

Саймон не шутил. По Академии упорно ходил слух о некоем обиженном преподавателе-маге, которого уволили во времена борьбы с нежитью, – который оставил здесь вот такой вот прощальный подарок.

Изабель упорно шла вперед, хотя и медленнее, чем раньше. Осторожно обходила блестящие лужи слизи на полу. Наверху что-то громко прошуршало. Она даже не вздрогнула – но глаза все-таки подняла, и Саймон рискнул взять ее за руку. Пальцы Изабель играли с намотанным на запястье кнутом.

– А еще из-за крыс, – добавил он.

Саймон с Джорджем когда-то рискнули пойти по этому коридору исключительно в исследовательских целях – им хотелось найти того слоноподобного слизняка… Путешествие закончилось, едва начавшись, – когда с потолка на них свалилась уже третья по счету крыса, решившая с помощью Джорджа спуститься на пол.

Изабель тяжело вздохнула.

– Иззи, ну правда, хватит.

Похоже, он случайно нашел нужные слова. Девушка повернулась к нему и прошипела:

– Не называй меня так!

– Что? – опешил Саймон.

– Иззи меня зовут только друзья. Ты лишился этого права.

– Иззи… то есть Изабель, если бы ты прочитала мое письмо…

– Ну уж нет. Ты не зовешь меня Иззи, не шлешь мне никаких писем, не преследуешь меня в темных коридорах и не пытаешься спасти от крыс.

– Поверь мне: от здешних крыс надо еще успеть спастись.

Судя по выражению лица, Изабель всерьез вознамерилась скормить его гигантскому слизняку.

– Я хочу сказать, Саймон Льюис, что мы с тобой теперь незнакомы. Ты, кажется, именно этого хотел?

– Если все так, что тогда ты здесь делаешь?

Девушка, похоже, не верила собственным ушам.

– До сих пор я знала только одного человека, который считает, что весь мир должен вращаться вокруг него. Это Джейс. Но ты его переплюнул. Знаю, что тебе нравится придумывать всякие штуки, Саймон, но вера в собственные фантазии тебя до добра не доведет.

– Это моя школа, Изабель, – ответил он. – А ты – моя…

Она не отрываясь глядела на него, словно бросая вызов – ну, продолжай же, придумай-ка вот теперь существительное, которое оправдало бы это притяжательное местоимение.

Все пошло не так, как он планировал.

– Так, ладно. Но все-таки почему ты здесь? И почему так мила с моими… м-м… друзьями?

– Потому что отец заставил меня сюда приехать, – ответила Изабель. – Потому что, полагаю, он вообразил, что если притащит меня сюда, в эту заплесневелую дыру, где нам придется притворяться примерным отцом и любящей дочерью, то я волей-неволей забуду, что на самом деле он – похотливый козел, который угробил собственную семью. И я мила с твоими друзьями, потому что я в принципе милый человек.

Настал черед Саймона не верить собственным ушам.

– Ну ладно, ладно, последний пункт из списка можно вычеркнуть, – согласилась она. – Так или иначе, я сюда не стремилась. Но раз уж я здесь, почему бы этим не воспользоваться? Хоть пойму, что я упускаю в этой жизни, – а то ведь я никогда не ходила в школу. Ну как, этой информации тебе достаточно?

– Я понимаю, что ты сердишься на меня, но…

Изабель помотала головой.

– Ты ни черта не понимаешь. Я не сержусь на тебя. Мне на тебя плевать, Саймон. Ты попросил меня смириться с тем, что ты отныне совершенно другой человек, которого я не знаю. Окей, я смирилась. Того, кого я любила, больше нет. Ты для меня никто, я тебя не знаю и, насколько могу судить, даже не желаю знать. Я пробуду тут всего несколько дней, а после этого нам больше никогда не нужно будет видеться. Так что давай не будем усложнять ситуацию больше, чем нужно?

Саймон почти забыл, как дышать.

Она сказала: «Того, кого я любила, больше нет». Он еще ни разу не слышал от нее – да и от остальных девушек, если уж на то пошло, – ничего, настолько похожего на «Я люблю тебя, Саймон». Ничего, настолько похожего на признание в любви.

Вот только это вовсе не признание в любви.

До признания в любви отсюда – как до Луны.

– Ладно.

Когда Саймон наконец смог выдавить одно-единственное слово, Изабель уже шагала дальше по коридору. Ей не нужно было спрашивать, согласен ли он считать ее незнакомкой; ей уже ничего от него не было нужно.

– Ты не той дорогой идешь! – крикнул он.

Конечно, Саймон понятия не имел, куда она направляется, но все-таки вряд ли ее целью было обиталище гигантского слизняка.

– Тут все дороги не те, – Изабель даже не обернулась.

Он пытался услышать в ее словах подтекст, хотя бы отзвук боли, которую она, возможно, испытывает. Хоть что-то, что могло бы опровергнуть ее слова. Хоть какое-то доказательство того, что чувства ее никуда не делись, что ей сейчас так же трудно, как и ему.

Да, вера в собственные фантазии до добра не доводит.

Изабель собиралась воспользоваться тем, что оказалась в Академии, и предложила не усложнять ситуацию больше, чем нужно. Но Саймон быстро понял, что одно решительно исключает другое. Потому что «воспользоваться» в представлении Изабель означало возлежать на одном из заплесневевших диванов в общей гостиной в окружении толпы поклонников. Или помогать Джорджу протащить в Академию виски и пригласить всех на вечеринку, так что вскоре и друзья, и враги Саймона вдрызг напились, шатались по коридорам и явно чувствовали себя куда лучше, чем он им сейчас желал. Или подбивать Жюли пофлиртовать с Джорджем. Или учить Марисоль разбивать скульптуры одним ударом кнута. Или – что хуже всего – сказать «может быть» на приглашение Джона Картрайта пойти с ним на вечеринку в честь окончания учебного года.

Саймон не смог бы сказать, что именно из перечисленного усложняет ситуацию «больше, чем нужно», – что бы ни подразумевала под этим Изабель, – но неопределенность не избавляла его от мучений.

– Ну и когда же начнется настоящее веселье? – в конце концов вопросила Изабель.

Джон вздернул брови.

– Как только скажешь.

Девушка рассмеялась и кокетливо хлопнула его по плечу.

Саймон подумал, вышвырнут ли его из Академии, если он прокрадется к Джону Картрайту в спальню и прирежет его во сне.

– Я не такое веселье имела в виду. Что, если нам сбежать из Академии? Отправимся в Аликанте. Поплаваем в озере Лин. По… – Она умолкла, заметив наконец, что все уставились на нее с открытыми ртами, словно Изабель говорила на неизвестном языке. – Вы же не хотите сказать, что ничего такого никогда не делали?

– Мы здесь не для того, чтобы развлекаться, – сухо заметила Беатрис. – Мы здесь, чтобы стать настоящими Сумеречными охотниками. Правила Академии придуманы не просто так.

Изабель закатила глаза.

– Неужели вы никогда не слышали, что правила для того и придумывают, чтобы их нарушали? Предполагается, что ученики Академии должны вляпываться в неприятности… ну, по крайней мере, лучшие из учеников. Как вы думаете, почему правила Академии так строги? Потому что только лучшие рискнут их обойти. Что-то вроде дополнительного задания, чтобы получить оценку повыше.

– Откуда ты знаешь? – спросила Беатрис.

Тон девушки удивил Саймона. Обычно Беатрис вообще не было ни видно, ни слышно. Она предпочитала не вмешиваться и плыть по течению. Но сейчас в ее голосе прозвучала неожиданная резкость, что сразу напомнило ему: несмотря на свою хрупкость и нежность, эта девушка рождена, чтобы быть воином.

– Ты же здесь не училась.

– У меня в роду – целая куча тех, кто когда-то закончил Академию, – ответила Изабель. – То, что мне нужно знать, я знаю точно.

– Никому здесь не хочется пойти по стопам твоего отца.

С этими словами Беатрис встала и вышла из комнаты.

После ее ухода воцарилась напряженная тишина. Все ждали реакции Изабель.

Она даже бровью не повела. Но Саймон чувствовал идущий от нее жар гнева и понимал, сколько усилий девушке сейчас приходится прикладывать, чтобы не взорваться – или не впасть в истерику. Он не знал, как именно отреагировала бы Изабель, если бы не сдерживала себя всеми силами; не знал, как сама она относится к тому, что ее отец когда-то был соратником Валентина. Он действительно ничего о ней не знал. Теперь это было очевидно.

Но Саймон по-прежнему хотел заключить ее в объятия. И не отпускать, пока буря не пройдет стороной.

– До сих пор никто еще не обвинял моего отца в том, что он слишком много развлекался, – спокойно заметила Изабель. – Но моя репутация вам известна. Так что если завтра в полночь вы присоединитесь ко мне, я покажу, от чего вы отказываетесь. – Девушка оперлась на руку Джона и поднялась с кушетки. – Так. Проводишь меня в мою комнату? А то найти дорогу в здешних коридорах просто невозможно.

– С удовольствием, – отозвался Джон, подмигнув Саймону.

И они ушли.

Вместе.

На следующее утро Академию наполнили похмельные стоны и зевки – после вчерашних возлияний ученики тщетно искали в столовой рассол и кофе, которых там отродясь не водилось. Когда Роберт Лайтвуд начал свою вторую лекцию – утомительное исследование природы зла и детальный, по пунктам, анализ недостатков, которые Валентин находил в Договоре, – Саймону, чтобы не уснуть, приходилось то и дело себя щипать. Пожалуй, Роберт Лайтвуд был единственным человеком на планете, кто мог превратить историю Круга в такое смертельно скучное, монотонное, бессмысленное повествование. От сна удержаться было просто невозможно – особенно учитывая, что Саймон до рассвета не сомкнул глаз, ворочаясь и крутясь на комковатом матрасе и пытаясь выкинуть из головы кошмарные видения Изабель и Джона.

Саймон даже не сомневался, что с девушкой происходит что-то странное. Может, он сам тут и ни при чем – может, дело в ее отце, или в ее домашнем образовании, или просто в чем-то типично женском, чего он никогда бы не смог понять, – но она вела себя не как Изабель Лайтвуд.

«Она не твоя девушка, – вновь напомнил Саймон сам себе. – Даже если с ней что-то не так, решать ее проблемы – больше не моя забота. Пусть делает что хочет».

И если все, чего Изабель хочет, – это Джон Картрайт, то она попросту не стоит того, чтобы из-за этого не спать целую ночь.

К восходу солнца Саймону уже почти удалось внушить себе эту мысль. Но наступило утро, началась лекция, и Изабель снова стояла на сцене, за спиной отца. Ее сердитый и потрясающе проницательный взгляд вновь всколыхнул в Саймоне прежние раздражающие чувства.

Это были не настоящие воспоминания. Саймон не смог бы назвать ни единого фильма, который они смотрели вместе; он не знал ни любимого блюда Изабель, ни шуток, которыми они когда-то обменивались; не помнил, каково это – целоваться с ней или держаться за руки. Но чувство, которое рождалось в нем всякий раз, когда он смотрел на девушку, было куда более глубоким и таилось где-то в дальних уголках его разума. Он чувствовал, что знает ее всю целиком, от и до. Чувствовал, что видит ее душу насквозь, словно в рентгеновских лучах. Чувствовал ее горе, ее потери, ее радость, ее смущение. Ощущал первобытное желание отправиться в лес, зарезать кабана и положить его к ее ногам, как пещерный человек. Чувствовал потребность совершить ради нее какой-нибудь невероятный поступок – и был абсолютно уверен, что сможет это сделать, если Изабель будет рядом.

До сих пор Саймон никогда не испытывал подобных чувств – но не мог отделаться от подозрения, что знает, что с ним происходит.

Он был почти уверен, что влюбился.

Валентин облегчил им задачу. Он сходил к ректору и получил разрешение на «образовательный» туристический поход в лес Брослин – два дня и две ночи, на протяжении которых студенты смогут делать все что пожелают, если только итогом станут несколько страниц с докладом о лечебных свойствах дикорастущих растений.

Теоретически Валентин со всеми его неудобными вопросами и крамольными теориями должен был бы стать в Академии белой вороной. Рагнор Фелл всегда смотрел на него таким взглядом, словно видел перед собой какую-то слизистую тварь, что выползла из-под сырой скалы, – и ее нужно немедленно засунуть обратно под камень. Но остальных преподавателей, казалось, ослепляла харизма Валентина: они не чувствовали скрытого за ней презрения. Он мог до бесконечности тянуть с домашними заданиями и пропускать занятия, а в качестве извинения отделывался всего лишь сияющей улыбкой. Любой другой ученик на его месте радовался бы свободе и был бы благодарен за такое отношение к себе – но только не Валентин. Снисходительность преподавателей лишь разжигала в нем ненависть; каждая лазейка, которую ему оставляли, казалась ему лишь очередным доказательством человеческой слабости.

И он без зазрения совести пользовался этими лазейками.

По сведениям, которые получил Валентин, стая оборотней обитала в старом поместье Сильверхудов – ветхих руинах в самом сердце леса. Последний из Сильверхудов погиб в сражении два поколения назад, и теперь его именем Сумеречные охотники пугали маленьких детишек. Гибель воина была для нефилимов привычным событием – прискорбным, но естественным. Но гибель целого рода казалась чем-то немыслимым.

Возможно, четверо юных Сумеречных охотников, отправляясь в лес Брослин, втайне все-таки опасались своего незаконного поступка: они будто переступали через какую-то невидимую черту. До сих пор им ни разу не приходилось сражаться с обитателями Нижнего мира без специального разрешения и присмотра старших; до сих пор, нарушая правила, они ни разу еще не оказывались так близко к нарушению Закона.

А может, они просто хотели провести несколько часов как нормальные подростки, прежде чем зайдут так далеко, что обратного пути уже не будет.

Так или иначе, они пробирались через чащу не торопясь, с таким расчетом, чтобы на ночь устроиться лагерем в полумиле от поместья. Следующий день они предполагали провести в наблюдении за логовом оборотней, чтобы выявить их сильные и слабые места и выяснить, по какому распорядку живет стая. А с наступлением темноты, когда оборотни разбегутся на охоту, – напасть. Но все это будет завтра. А пока они сидели в ночи вокруг костра, передавали друг другу жареные колбаски, вспоминали о прошлом и восхищались будущим, которое, как казалось, все еще невозможно от них далеко.

– Я, конечно, женюсь на Джослин, – заявил Валентин, – и наши дети будут расти уже в новой эре. Порочные законы беспомощного сопливого Конклава их не испортят.

Стивен отозвался:

– Безусловно. Ведь к тому времени мы будем править миром.

Это можно было бы принять за шутку, если бы не мрачная улыбка Валентина. Из-за нее слова Стивена казались скорее обещанием, чем попыткой пошутить.

– Да-да, вы только представьте себе: папаша Валентин, по колено в подгузниках, и целый автобус детей, – съязвил Майкл.

– Столько, сколько захочет Джослин, – выражение лица его смягчилось, как всегда, стоило Моргенштерну произнести ее имя. Валентин с Джослин встречались всего несколько месяцев – с тех самых пор, как умер его отец, – но никто даже не сомневался, что они предназначены друг для друга. Взгляд, которым он на нее смотрел… этот взгляд говорил, что Джослин – не такая, как остальные. Она особенная. Она выше всех.

– Неужели не видно? – однажды разоткровенничался Валентин, когда Роберт спросил, почему он так уверен, что любит ее: ведь прошло еще совсем мало времени. – В ней ангельского больше, чем в любом из нас. Она великолепна. Она сияет, как Разиэль.

– Ты просто хочешь изменить генофонд, – заметил Майкл. – Наверняка ты считаешь, что мир стал бы намного лучше, если бы в каждом Сумеречном охотнике текла хоть капля крови Моргенштернов.

Валентин ухмыльнулся.

– Говорят, ложная скромность мне не к лицу, так что… без комментариев.

– Ну, раз уж об этом речь… – щеки Стивена залил яркий румянец. – Я спросил Аматис. И она сказала «да».

Роберт не сразу понял, о чем речь.

– О чем спросил-то?

Майкл с Валентином расхохотались, а Стивен покраснел еще сильнее.

– Спросил, выйдет ли она за меня замуж, – признался он. – Что вы об этом думаете?

Вопрос вроде бы адресовался всем, но взгляд Стивена был прикован только к Валентину. Время тянулось невыносимо медленно – Моргенштерн колебался.

– Об Аматис? – наконец переспросил он, нахмурив бровь, словно ему нужно было серьезно обдумать эту мысль.

Стивен перевел дух. И в этот момент Роберт понял – точнее, почти уверился, – что Эрондейл, возможно, больше чем любой из них, нуждается в одобрении Валентина. Что, если Валентин сейчас скомандует, Стивен откажется от Аматис. Даже несмотря на сделанное девушке предложение, несмотря на то, что Стивен безмерно и отчаянно любит ее – так, что чуть не лопается от эмоций, стоит только ей показаться в поле зрения, – несмотря на то, что однажды написал в ее честь ужасную любовную балладу, обрывки которой Роберт обнаружил на полу у него под кроватью.

И в этот же момент Лайтвуд осознал, что Валентин, возможно, именно так и сделает – просто чтобы посмотреть, что будет.

А в следующую секунду лицо Моргенштерна расслабилось, он широко улыбнулся и небрежно обнял Стивена за плечи:

– Самое время. Не знаю, чего это ты копался так долго, дурачок. Раз уж тебе повезло заполучить Греймарк, сделай все, что можешь, чтобы это было навсегда. Я проверю.

Все дружно рассмеялись и стали жарить тосты, придумывать сценарии будущего мальчишника и дразнить Стивена из-за его столь быстро и плачевно закончившихся попыток стать бардом. Но дурачком себя чувствовал не он, а Роберт: Лайтвуд корил себя, что мог хотя бы на секунду подумать, что любовь Стивена к Аматис могла дрогнуть или что Валентин скрывает что-то в глубине души, кроме интересов их Круга.

Это его друзья. Лучшие из всех, что у него когда-либо были. Лучшие из всех, что у него могут быть.

Это его товарищи по оружию. И ночи, подобные вот таким, взрывы веселья под звездным небом – награда за обязательства, которые отныне на них лежали. А мысли о том, что все могло бы быть иначе, – лишь признак тайной слабости Роберта, вечный его зуд, заставляющий во всем сомневаться. В ту ночь Лайтвуд дал себе торжественное обещание перестать это делать.

– Ну а ты, старик? – обратился к нему Валентин. – Впрочем, чего это я спрашиваю. Всем известно: Мариза всегда добивается того, чего хочет.

– Необъяснимо, но факт: кажется, хочет она именно тебя, – добавил Стивен.

Майкл, что-то необычно для него притихший, перехватил взгляд Роберта. Только он один знал, как не хочется Лайтвуду думать о будущем – особенно о той его части, что связана с девушками. Как сильно он боится, что его принудят, заставят поступать «как принято» – жениться, воспитывать детей, нести ответственность за семью. Если бы у Роберта была возможность выбирать, он предпочел бы навсегда остаться в Академии – что, конечно, просто немыслимо. Из-за того, что случилось с ним в далеком детстве, он сейчас был на пару лет старше своих друзей – и, наверное, юношеский максимализм остальных должен был бы его раздражать. Но – видимо, тоже из-за того происшествия, – в глубине души Роберт чувствовал себя обманутым и хотел вернуть упущенное время. Он слишком долго мечтал, чтобы жизнь его стала нормальной, такой, как сейчас. И не был готов вот так запросто от всего отказаться.

– Так, старик, похоже, сейчас рухнет от усталости, – Роберт уклонился от ответа на вопрос. – Да и палатка моя по мне ужасно соскучилась.

Пока гасили огонь и убирали вокруг костра, Майкл с благодарностью улыбнулся Роберту – тот избавил его от дружеского допроса с пристрастием. У Вейланда, единственного из них, все еще не было пары, и Майклу разговоры на подобные темы нравились еще меньше, чем Роберту. В этом они тоже были похожи: компании девушек оба предпочитали общество друг друга. Лайтвуд порой думал, что брак – это морально ошибочное понятие. Ну, как он мог заботиться о жене сильнее, чем о собственном парабатае, второй половине его души? Почему от него вообще чего-то такого ждут?

Роберту не спалось.

Когда он в предрассветной тишине выбрался из палатки, Майкл сидел у потухшего костра. Повернулся к Лайтвуду, ничуть не удивившись появлению своего парабатая, словно ждал, что тот к нему присоединится. Может, так оно и было. Роберт понятия не имел, почему так происходит: то ли это последствия связующего ритуала, то ли просто крепкая дружба, – но они с Майклом жили в унисон и даже дышали в одном и том же ритме. До того как поселиться в одной комнате, они часто прибегали друг к другу и всю ночь бродили без сна по коридорам Академии.

– Прогуляемся? – предложил Майкл.

Роберт кивнул.

Они безмолвно пробирались между деревьев, прислушиваясь к звукам спящего леса. Хрипло кричали ночные птицы, звенели насекомые, ветер почти неслышно шуршал дрожащей листвой, трава и сухие ветки хрустели под ногами. Здесь таилось немало опасностей – оба прекрасно это знали. Многие практические занятия проходили именно в лесу Брослин: плотная стена деревьев служила отличным убежищем для оборотней, вампиров и даже некоторых демонов. Правда, нежить выпускали непосредственно перед заданием, и предназначалась она только для самых опытных учеников.

Так что той ночью лес ничем им не грозил. А может, это просто Роберт чувствовал себя совершенно неуязвимым.

Потому что сейчас он думал не о том, что им предстояло сделать завтра вечером, а о Майкле, первом своем настоящем друге.

Впрочем, когда он был совсем маленьким, друзья у него, наверное, тоже были. Дети, жившие и воспитывавшиеся в Аликанте, хорошо знали друг друга, и порой в голове у Роберта всплывали смутные воспоминания о том, как он в компании других таких же маленьких хулиганов исследовал Город Стекла. Но лица его тогдашних спутников сливались в одно неразличимое пятно, а от былого их приятельства не осталось и следа. Потому что настал день, когда Роберту исполнилось двенадцать и ему нанесли на кожу его первую руну.

Для большинства юных Сумеречных охотников это был чуть ли не самый важный день жизни. Его с нетерпением ждали, а пока ждали, не уставали удивляться, почему дети простецов поднимают столько шума вокруг своих дней рождения. Никакой день рождения и в подметки не годился этому великому событию. Правда, в некоторых семьях первой руне не придавали такого уж большого значения – быстро, по-деловому чертили ее на коже и оставляли ребенка в покое, – но в других, наоборот, устраивали большой праздник с подарками, воздушными шарами и накрытым столом.

Кое-где, конечно, бывало иначе. Порой, хотя и очень редко, первая руна становилась для ребенка последней; прикосновение стила обжигало ему кожу и повергало в безумие или вызывало быстротечную лихорадку, которую можно было остановить, только разрезав руну. Такие дети никогда не становились Сумеречными охотниками.

Но никто никогда не думал, что такое может случиться с кем-то из них.

В двенадцать Роберт был худым, но жилистым и ловким, очень быстрым для своего возраста и очень сильным для такого субтильного телосложения. Он ничуть не сомневался, что нужно только чуть-чуть подождать – и слава Сумеречного охотника накроет его с головой. Семья, собравшаяся ради такого случая почти в полном составе, наблюдала, как отец аккуратно выводит на его руке руну Ясновидения.

Наконечник стила вычерчивал на бледной коже изящные линии. Завершенная руна вспыхнула – так ярко, что Роберт прикрыл от сияния глаза.

Это было последнее, что он помнил.

По крайней мере, последнее, что он помнил отчетливо.

Потому что следом наступило то, о чем Роберт изо всех сил старался позабыть.

Боль.

Она опалила мальчика, пронеслась по нему, словно удар молнии. Затем постепенно стала стихать, превращаясь в ровный поток. А затем нахлынула вновь. Волнами, исходящими из метки на руке, она терзала тело и прожигала плоть до самых костей – а потом наступило самое страшное: боль взорвалась в голове – или, быть может, в самой его душе? – породив непередаваемое чувство утраты, невосполнимой пустоты, словно в глубину мозга пробралось какое-то чудовище и теперь, терзаемое голодом, выжигало все нейроны и синапсы, до которых только могло дотянуться. Больно было думать, чувствовать, вспоминать – но оттого лишь сильнее становилась потребность это делать. Потому что даже в эпицентре агонии Роберт какой-то еле теплившейся частью сознания все-таки понимал: если он не выдержит, перестанет чувствовать боль – он уйдет навсегда.

Позже Роберт пытался описать происшедшее именно в этих словах – и еще во многих других, но ему так и не удалось это сделать. То, что с ним случилось, то, что он тогда пережил, невозможно было выразить никакими словами.

Но на этом его страдания не закончились. Он целую вечность провел в постели – пленником своей метки, нечувствительным ко всему, что происходило вокруг. К нему приходили видения. В этих видениях демоны издевались над ним и мучили его, а те, кого он любил, говорили, что он их недостоин, и сожалели, что он не умер. И это было куда хуже демонов. Роберт видел выжженные бесплодные равнины и стены огня – пейзажи адских измерений. Именно сюда он и попал бы, если бы позволил сознанию ускользнуть окончательно, – и поэтому он держался, держался из последних сил, несмотря ни на что.

Роберт утратил всякий смысл своего существования. Окружающий мир для него исчез. Он забыл все слова, забыл даже собственное имя – но все-таки держался. Держался до тех пор, пока наконец, месяц спустя, боль не схлынула. Видения исчезли.

Он очнулся.

Ему сообщили – сразу же, как только к нему вернулась способность понимать, о чем с ним разговаривают, – что он провел в этом состоянии несколько недель. И все это время вокруг бушевала битва: двое Безмолвных Братьев делали все возможное, чтобы сохранить ему жизнь, а родители воевали с членами Конклава за его дальнейшую судьбу. Мать с отцом рассказали ему, что все хотели разрезать метку. Монахи каждый день заявляли им, что это единственный способ обеспечить его выживание и избавить от дальнейшей боли. Тогда он смог бы жить как простец – обычное решение для Сумеречных охотников, которые по тем или иным причинам не могли носить на коже руны.

– Но мы им этого не позволили, – сказала мама.

– Потому что ты Лайтвуд, – добавил отец. – Ты рожден, чтобы жить нефилимом.

Но они не сказали самого важного. Да им и не нужно было это говорить.

«Лучше бы ты умер, чем стал простецом».

С тех пор отношения его с родителями изменились. Роберт был благодарен отцу с матерью за то, что они в него верили, – потому что он и сам бы скорее умер, чем превратился в простеца. Но кое-что стало другим: он теперь знал, что у родительской любви есть предел. Да и для них самих кое-что изменилось: мало кто мог спокойно вынести позор, осознавая, что какая-то часть их сына не может жить той жизнью, которая положена всем Сумеречным охотникам.

Роберт так и не смог вспомнить, как семья жила до первой его метки. Он помнил только годы, последовавшие за ней, помнил только холод, царивший в их отношениях. Они просто играли роли: любящего отца, заботливой матери, примерного сына. Но никогда еще Роберт не чувствовал себя таким одиноким, как в те моменты, когда родители были рядом.

Несколько месяцев ушло на выздоровление. Почти все это время он провел в гордом одиночестве. Дети, которых он считал друзьями, не хотели даже знать о нем. А когда все-таки вынуждены были приходить в гости, то старались садиться подальше, словно могли заразиться от него.

Безмолвные Братья заявили, что с ним все будет в порядке. Раз он смог выжить с неповрежденной руной, значит, ничего страшного ему уже не грозит. Да, его тело зависло на самом краю пропасти под названием «отторжение», но сильная воля мальчика повернула все вспять. В последний раз осмотрев его, один из монахов мрачным тоном сказал Роберту несколько слов – телепатически, так как по-другому Братья общаться не умели, – и эти слова предназначались только ему одному.

Но Роберту было тогда всего двенадцать лет. Его бывшие друзья уже вовсю пользовались рунами, уезжали учиться в Академию – в общем, делали все то, что полагалось любому нормальному подростку из семьи Сумеречных охотников. А он торчал в комнате, позабытый всеми знакомыми и приятелями, внушая своим родным лишь холодную неприязнь и дрожа от ужаса при одной только мысли о новых метках. Перед лицом таких внушительных свидетельств слабости даже Безмолвный Брат не помог Роберту Лайтвуду почувствовать себя сильным.

Прошел почти год, и мальчик уже начинал всерьез опасаться, что вот так он и проживет всю оставшуюся жизнь. Он был Сумеречным охотником – но лишь формально; какой же из него Сумеречный охотник, если он боится собственной метки? По ночам, лежа без сна в темноте, он порой жалел, что его воля оказалась настолько сильной и не позволила ему покинуть этот мир. Это было бы гораздо лучше, чем такая жизнь, которая, как Роберту казалось, его теперь ожидала.

Но потом он подружился с Майклом Вейландом, и все изменилось.

Прежде они почти не общались. Майкл был необычным ребенком. Другие дети не гнали его прочь, но и не принимали в компанию по-настоящему. Майкл то и дело отвлекался и витал в облаках. Его воображение жило причудливой жизнью: например, посреди тренировочного боя он мог внезапно остановиться и начать размышлять о том, откуда у Сумеречных охотников взялись сенсоры и кто изобрел эти странные приборы.

Однажды Майкл пришел в поместье Лайтвудов и спросил, не хочет ли Роберт составить ему компанию на верховой прогулке. Несколько часов они носились верхом по равнинам, а когда вернулись в усадьбу, Вейланд попрощался: «До завтра», – как будто это было совершенно решенное дело. И он действительно пришел на следующий день.

– С тобой интересно, – ответил Майкл, когда Роберт наконец решился спросить, почему он приходит снова и снова.

Так Лайтвуд узнал еще кое-что важное. Майкл Вейланд всегда говорил именно то, что думал, нимало не заботясь о том, тактично это или бестактно.

– Мама заставила меня пообещать, что я не стану спрашивать тебя о том, что с тобой случилось, – добавил он.

– Почему?

– Потому что это было бы грубо. А ты тоже так считаешь? Что это было бы грубо?

Роберт пожал плечами. Никто, даже родители, никогда не спрашивал его о том, что он пережил. И он даже не задумывался почему – и не знал, хотелось ли бы ему слышать такие вопросы. Просто все сложилось именно так.

– Ну, тогда я буду грубым, – заключил Майкл. – Так ты расскажешь мне, что с тобой случилось? На что это было похоже?

Только теперь Роберт осознал, что все это время мучительно хотел излить кому-нибудь душу, даже сам того не подозревая. Оказалось, все, что ему было нужно, – чтобы кто-нибудь задал этот вопрос. И едва это случилось – шлюзы открылись. Роберт говорил, говорил и говорил. А когда замолчал, опасаясь, что и так уже сказал слишком много, Майкл тут же задал очередной вопрос:

– А почему, как ты думаешь, это случилось именно с тобой? Это что-то генетическое? Или просто какая-то часть тебя не предназначена для роли Сумеречного охотника?

Сам того не желая, он всколыхнул самый сильный и самый тайный страх Роберта. Но вопрос был задан так небрежно, словно бы мимоходом, что все страхи вдруг куда-то улетучились, лишившись своей силы.

– Как знать? – отозвался Лайтвуд.

Вместо того чтобы тут же отвести глаза, Майкл вперил в него пристальный взгляд, сияющий любопытством настоящего ученого. И усмехнулся.

– Значит, мы должны это выяснить.

Так у них появилась цель. Майкл с Робертом пропадали в библиотеках, изучали древние тексты, задавали вопросы, которые никто из взрослых не желал даже слышать. Нашелся даже маленький письменный отчет о случаях с Сумеречными охотниками, подобных тому, что произошел с Робертом. Но такие события всегда тщательно замалчивались – ибо покрывали семью несмываемым позором. О них предпочитали даже не вспоминать.

При этом Майкла, похоже, ничуть не волновало, сколько шевелюр станут дыбом от его расспросов или чьи традиции он попирает. Назвать его отчаянным храбрецом было бы трудно – просто он, кажется, понятия не имел, что такое страх.

Расследование ни к чему не привело. Не нашлось ни единого рационального объяснения тому, почему Роберт так остро отреагировал на метку. Но к концу года это уже практически не имело значения. Потому что Майкл смог превратить ночной кошмар в увлекательную загадку, а Роберта Лайтвуда – в своего лучшего друга.

Перед отъездом в Академию они провели ритуал и стали парабатаями. Клятву оба произносили без колебаний. К тому времени им исполнилось пятнадцать, но Роберт наконец начал вытягиваться и догонять ровесников. Мускулы его с каждым днем становились все накачаннее, усы – все заметнее. Майкл же по-прежнему оставался тонким и жилистым, а непослушные волнистые локоны и мечтательное выражение лица делали его еще моложе.

Роберт произносил слова клятвы, хотя они были просто не нужны. Их связь закрепилась намного раньше, в день, когда ему стукнуло четырнадцать – и когда он наконец набрался мужества и решился снова начертить руну на своей коже. Единственным человеком, которому Лайтвуд об этом сказал, был Майкл – и, пока стило двигалось, вырисовывая знак, только пристальный взгляд друга вселял в Роберта храбрость и заставлял довести дело до конца.

Шагая бок о бок с другом по лесу Брослин, Роберт погрузился в мучительные размышления о том, что остается всего год – а потом им с Майклом придется расстаться. Нет, разумеется, руна и клятва парабатаев будут связывать их и после окончания Академии. И они навсегда останутся лучшими друзьями, всегда будут биться плечом к плечу. Но это не совсем то, не то же самое. Они женятся, переедут каждый в свой дом и погрузятся в совершенно другие заботы. Они по-прежнему будут горой стоять друг за друга, но перестанут быть друг для друга самыми важными людьми на земле. Роберт знал, что в этом некого винить – просто такова жизнь. Детство заканчивается. Они становятся взрослыми. Он только никак не мог себе представить, как это будет, – да и не хотел представлять.

Будто подслушав его мысли, Майкл повторил вопрос, который был задан вечером у костра и на который, как надеялся Лайтвуд, ему не придется отвечать.

– Так что у тебя на самом деле с Маризой? Ты считаешь, что все взаправду? В смысле, по-настоящему?

Перед Майклом можно было не притворяться, так что Роберт ответил абсолютно честно:

– Понятия не имею. Не знаю даже, как точнее описать. Она прекрасна. Я обожаю проводить с ней время, мне нравится с ней… ну ты понял. Но значит ли это, что я ее люблю? Как будто бы да, хотя…

– Чего-то не хватает?

– Да, но не между нами. Скорее, во мне самом. Я же вижу, как Стивен смотрит на Аматис, как Валентин смотрит на Джослин…

– Как Люциан смотрит на Джослин, – кривовато усмехнулся Майкл.

Люциан им обоим очень нравился, даже несмотря на его раздражающую манеру вести себя так, будто благосклонность Валентина дается ему сама собой и чуть ли не навечно. Но он уже столько лет безответно сох по Джослин, что относиться к нему серьезно становилось все труднее. То же самое касалось и Джослин – девушка каким-то образом умудрялась ничего не замечать. Роберт не понимал, как можно быть для кого-то центром мира и даже не осознавать этого.

– Короче, я не знаю, – признался он, размышляя, станет ли когда-нибудь для него центром мира какая-нибудь другая девушка. – Иногда мне кажется, что это со мной что-то не так.

Майкл пристально посмотрел на друга. Похлопал его по плечу.

– С тобой все в порядке, Роберт. Хотелось бы мне, чтобы ты наконец уже это понял.

Лайтвуд стряхнул его руку – и словно бы снял тем самым напряженность момента.

– А у тебя как дела? – с притворной веселостью спросил он. – Сколько там у тебя свиданий с Элизой Роузвейн было-то? Три?

– Уже четыре, – поправил Майкл.

Он заставил Роберта поклясться, что тот сохранит тайну. Вейланд не хотел, чтобы остальные знали о его девушке, пока сам он не будет уверен, что все серьезно. Правда, Роберт подозревал, что Майкл просто не желает, чтобы об этом знал Валентин, – потому что Элиза была для Моргенштерна как бельмо на глазу. Она задавала почти так же много совершенно бесцеремонных и неуважительных вопросов, как и он сам, и точно так же презирала политику Конклава, но при этом не хотела иметь ничего общего ни с Кругом, ни с его целями. Элиза считала, что залог будущего – новый союз с простецами и Нижним миром. Она возвещала – во всеуслышание, к огромному неудовольствию преподавателей и учеников, – что Сумеречные охотники должны больше внимания уделять проблемам мира простецов. Она часто совала рекламные брошюрки чуть ли не в лицо студентам и разглагольствовала об испытаниях атомных бомб, о нефтяных магнатах Ближнего Востока, о какой-то проблеме в Южной Африке, в которой никто не хотел разбираться, о какой-то болезни в Америке, которую никто не хотел признавать… Роберт уже чуть ли не наизусть знал все ее проповеди, потому что Майкл то и дело просил его остановиться и послушать.

– Она чертовски странная, – добавил он. – И мне это нравится.

– Вот как?

Услышать такое было неожиданно и не очень приятно. Майклу никогда никто не нравился. До этого момента Роберт даже не подозревал, как сильно рассчитывал, что все так и останется.

– Тогда действуй, – сказал он, надеясь, что это прозвучало искренне.

– Правда? – Майкл, похоже, сам удивился не меньше него.

– Да. Однозначно.

«Чем меньше в себе уверен, тем решительнее надо действовать», – напомнил себе Лайтвуд.

– Она идеально тебе подходит.

Майкл остановился и устроился в тени раскидистого дерева. Роберт рухнул рядом с ним на траву.

– Можно задать тебе вопрос, Роберт?

– Валяй.

– Ты когда-нибудь был влюблен? По-настоящему?

– Ты же знаешь, что нет. Или думаешь, что я что-то скрываю?

– Но тогда как ты можешь быть уверен, если даже не знаешь, на что это похоже? Может, это уже случилось, только ты пока не понял. Может, ты требуешь того, что уже и так имеешь?

Какой-то частью своей души Роберт действительно надеялся, что его чувства к Маризе и есть та самая вечная любовь, о которой все говорят. Что Мариза Трублад – та девушка, которой суждено стать его второй половиной. Возможно, у него просто слишком завышенные ожидания?

– Кажется, я не совсем в этом уверен, – согласился он. – А что насчет тебя? Думаешь, ты сам знаешь, на что это похоже?

– В смысле, любовь? – Майкл грустно улыбнулся собственным рукам. – Любить, любить по-настоящему – значит все время быть рядом. Знать все о том, кого ты любишь, даже самые ужасные вещи, – и все равно любить. И… знаешь, мне кажется, что если двое любят друг друга, то они становятся чем-то еще, чем-то третьим, которое вовсе не равно простой их сумме. Должно быть, это все равно что творить новый мир – мир, который создан только для двоих. Влюбленные – боги их собственной карманной вселенной. – Он издал короткий смешок, словно сам признавая, что сморозил глупость. – Должно быть, это звучит смешно.

– Нет.

До Роберта начинало доходить. Майкл говорил не с чужого голоса и не как человек, который только строит предположения, – казалось, он знает, о чем говорит. Неужели Вейланд влюбился в Элизу после четырех свиданий? Могло ли так случиться, что весь мир его парабатая встал с ног на голову, а он, Роберт, этого даже не заметил?

– Нет. Это… это здорово.

Майкл повернул голову и посмотрел другу в глаза. На лице его отражалась неуверенность, столь для него необычная.

– Роберт, послушай… Я хотел тебе сказать кое-что еще… Даже не просто хотел – мне нужно тебе это сказать.

– Давай, говори.

Колебания Майклу были совсем не свойственны. Они всегда рассказывали друг другу всё без утайки.

– Я…

Он остановился, помотал головой.

– Ну, в чем дело? – Роберт чувствовал, что его распирает любопытство.

– Нет, ничего. Забудь.

Живот Лайтвуда свело судорогой. Так вот, значит, как Майкл будет вести себя теперь, когда у него появилась возлюбленная? Теперь расстояние между ними будет становиться все больше, а важные вещи все чаще будут оставаться непроизнесенными? Он чувствовал, что Майкл его бросает. Что его парабатай уже пересек ту черту, за которую ему самому хода нет. И, понимая, что винить за это друга невозможно, все-таки не мог удержаться от обиды.

Саймону снилось, что он снова в Бруклине, вместе с Рило Кайли зажигает с концертом в каком-то клубе, под завязку забитом визжащими от восторга фанатами. Посреди очередной песни на сцене вдруг появилась его мать, почему-то в купальнике, и с безупречным шотландским акцентом заявила:

– Ты так все веселье пропустишь.

Он моргнул раз, другой, просыпаясь, и пару мгновений мучительно соображал, почему он в подземелье, где воняет навозом, а не в своей спальне дома, в Бруклине. Потом, наконец разобравшись, где он и что с ним, Саймон принялся размышлять, с чего вдруг его посреди ночи будит этот шотландец с совершенно безумными глазами.

– Пожар? – наконец решил уточнить он. – Лучше бы это был пожар. Или, на худой конец, демон. Да не какая-то мелюзга с низших уровней, заметь. Если ты хочешь разбудить меня посреди сна о том, как я стал рок-суперзвездой, то лучше бы тебе иметь где-нибудь под рукой высшего демона.

– Изабель, – просто сказал Джордж.

Саймон выпрыгнул из кровати. Ну ладно, он честно попытался это сделать, но чуть-чуть запутался в простынях. Так что ближе к истине были бы глаголы «свалился», «скатился» или «грохнулся».

Но в конце концов он все-таки встал на ноги, готовый прямо сейчас ринуться в бой.

– С Изабель что-то случилось?

– А почему с ней должно было что-то случиться?

– Но ты же сказал… – Саймон потер глаза и вздохнул. – Так. Давай сначала. Ты разбудил меня, потому что…

– Мы встречаемся с Изабель. Устраиваем приключение. Ничего не припоминаешь?

– А-а. – Он попытался тут же выкинуть это из головы и снова плюхнулся на кровать. – Ты мог бы и утром об этом рассказать.

– Ты что, не идешь? – Джордж спросил это таким голосом, словно Саймон только что признался ему, что остаток ночи будет тренироваться под руководством Делани Скарсбери – так, просто ради развлечения.

– Надо же, догадался. – Саймон повыше натянул одеяло на голову и притворился, что засыпает.

– Но ты же так пропустишь все веселье.

– Именно это я и собираюсь сделать, – заявил он и крепко зажмурил глаза – пока и вправду не уснул.

На сей раз ему приснилась VIP-комната за кулисами клуба, заставленная шампанским и кофе, с толпой поклонниц за дверью, мечтающих эту самую дверь выломать, – откуда, интересно, он знал, что они именно об этом мечтают? – сорвать с него одежду и изнасиловать. Они ломились в дверь, визжа его имя: «Саймон! Саймон! Саймон…»

Саймон открыл глаза – в окно сочился серый предрассветный свет. Ритмичные удары в дверь продолжались, и Саймон, помотав головой, сообразил, что там, за дверью, действительно стоит девушка и выкрикивает его имя:

– Саймон! Саймон, проснись!

Судя по голосу, Беатрис была не в том настроении, чтобы попытаться его изнасиловать.

Все еще не проснувшись до конца, Саймон дополз до двери и впустил Беатрис в комнату. Девушкам строго-настрого запрещалось находиться в спальнях парней после отбоя, а Беатрис не из тех, кто нарушает правила без серьезной на то причины. Значит, заключил он, что-то важное заставило ее их нарушить. (Впрочем, это можно было понять уже по ее крикам и отчаянному стуку в дверь.)

– Что случилось?

– Что случилось? Что случилось, спрашиваешь ты? Действительно, что могло случиться, если уже пять утра, а Жюли и все остальные все еще где-то шляются вместе с твоей девушкой-идиоткой? Как ты думаешь, что случится, если они не вернутся до начала утренней лекции? И да – кто же может знать, что там с ними могло произойти?

– Беатрис, выдохни, – посоветовал Саймон. – Вообще-то она не моя девушка.

– И это все, что ты можешь сказать? – Она чуть не лопалась от ярости. – Изабель подговорила их сбежать из Академии – насколько мне известно, конечно. Они наглотались воды из озера Лин и все сошли с ума. И – опять же насколько мне известно, – они сейчас могут быть уже мертвы. Или тебе плевать?

– Разумеется, мне не плевать, – отозвался Саймон, вдруг заметив, что в комнате, кроме него и Беатрис, никого нет. Джордж, похоже, тоже не вернулся. Мозг, еще не отошедший от сна, еле шевелил извилинами. – На следующий год надо будет привезти сюда кофеварку, – пробормотал он.

– Саймон! – Беатрис резко хлопнула в ладоши у него перед носом. – Сосредоточься!

– А ты не думала, что зря разводишь панику? – спросил Саймон, уже понимая, что Беатрис, одна из самых уравновешенных девушек, которых он встречал, не стала бы паниковать просто так. Если уж она подняла тревогу, значит, на то действительно есть причина. Вот только он до сих пор не мог сообразить, что же это за причина. – С ними же Изабель. Изабель Лайтвуд не допустит, чтобы случилось что-то плохое.

– А-а, так, значит, они с Изабель. – Сарказм слышался даже в паузах между словами. – О да, мне сразу полегчало, спасибо.

– Ну хватит, Беатрис. Ты ее даже не знаешь.

– Мне достаточно и того, что я видела.

– И что же ты видела?

– Наглую богатую выскочку, которой плевать на правила и на последствия того, что происходит, когда их не соблюдают. Как думаешь, она расстроится, если Джона с Жюли отсюда вышибут?

– А расстроюсь ли я, если Джона с Жюли отсюда вышибут? – чересчур громко пробормотал Саймон.

– А как же Джордж? – спросила Беатрис. – И Марисоль, и Сунил? Они тоже сейчас с ней – и тоже доверяют Изабель, как и ты. Но говорю тебе, Саймон, все это неправильно. То, что она говорила об Академии – мол, от нас только и ждут, чтобы мы вляпались в неприятности… Что-то мне в это не верится. Скорее уж, что это она хочет, чтобы мы вляпались в неприятности. Понятия не имею, что она задумала, но мне это не нравится.

Кое-что из этой тирады походило на правду – и куда сильнее, чем ему бы хотелось, – но Саймон не собирался никуда идти. Иначе Изабель опять решит, что он ей не доверяет. Эта неделя – шанс доказать, на что он способен; шанс продемонстрировать Изабель, что они принадлежат друг другу. И Саймон не упустит этот шанс! Он не оскорбит Изабель своими сомнениями.

– Я верю Изабель, – заявил Саймон. – С ними все будет в порядке, и они вернутся еще до того, как кто-нибудь заметит, что они вообще куда-то уходили. Хватит за них беспокоиться.

– И это все? Все, что ты собираешься делать?

– А что ты хочешь, чтобы я сделал?

– Не знаю. Хоть что-нибудь!

– Ну, что-нибудь я, так и быть, сделаю, – сказал он. – Я вернусь в кровать. Я буду смотреть сны про кофе и новенький блестящий «Фендер Стратокастер». А если Джордж не вернется до утра, я скажу ректору Пенхоллоу, что он плохо себя чувствует, – чтобы у него не было неприятностей. И только после этого я начну волноваться.

– Что ж, спасибо и на этом, – фыркнула Беатрис.

– Всегда пожалуйста! – ответил Саймон, но только после того, как за Беатрис изо всей силы захлопнула за собой дверь.

Он оказался прав.

Когда тем утром Роберт Лайтвуд начал очередную лекцию, все студенты были на своих местах и внимательно его слушали, включая и совершенно осоловелого Джорджа.