Назад: 2 июля

Myrrh is mine, its bitter perfume…

1991 год

13 декабря

– Громче, тенора! – велел хормейстер. – Заставьте свои неподвижные диафрагмы дрожать! Вверх-вниз, вверх-вниз, мальчики! Дисканты, не шипите! Не нажимайте так на «ссс» – вы все-таки не отряд голлумов. И не цыкайте, уберите эти звонкие «ц». Эйдриен – если ты можешь взять верхнее «до» на фразе «не плачьте больше, о печальные фонтаны», значит, сможешь взять его и здесь. Еще раз и бодрее. И раз, и два, и…

Шестнадцать ушастых, как летучие мыши, хористов Королевского колледжа, патлы которых давно не знали ножниц парикмахера, и четырнадцать преподавателей выдохнули в унисон…

О той, что так прекрасна и светла,
Velut maris stella…

Бенджамин Бриттен, «Гимн Деве Марии». Эхо дивных голосов разлилось под роскошным куполом и обрушилось на россыпь зимних туристов и немногочисленных студентов, сидевших перед алтарем прямо во влажной верхней одежде. Для меня Бриттен – композитор, действующий как бы наудачу: иногда он излишне многословен и кажется даже нудным, но иногда, словно набравшись сил после плотной трапезы, он словно привязывает твою дрожащую, корчащуюся душу к мачте и хлещет ее своими яростными возвышенными звуками…

Светлей, чем свет дневной,
Parens et puella…

Когда выдавалась свободная минута, я размышлял, какую музыку хотел бы слушать, лежа на смертном одре в окружении целой стаи взволнованных сиделок. И ничего более ликующего, чем «Гимн Деве Марии», мне в голову не приходило; меня, впрочем, беспокоило одно: когда придет это великое мгновение, диджей Бессознательное снова включит в моей голове это дурацкое «Gimme! Gimme! Gimme!» (из «A Man after Midnight»), и тут уж у меня точно не будет возможности исправиться и послушать нечто более торжественное. Мир, заткнись, ибо звучит один из самых великолепных музыкальных оргазмов:

Со слезами взываю я к Тебе, не оставь меня,
Богородица, моли за меня Сына своего…

У меня даже волосы на затылке зашевелились словно от сквозняка. А может, кто-то и впрямь на них подул? Например, она, та дама, что сидит через проход от меня? Вообще-то, ее там только что не было… Тоже глаза закрыла и словно пьет музыку, как и я. На мой взгляд, ей было сильно за тридцать… волосы – цвета ванили, кожа – цвета сливок, а губы – как божоле; скулы высокие и такие острые, что можно обрезаться. Ее гибкая фигура отчасти была скрыта теплым темно-синим пальто. Кто она? Покинувшая сцену русская оперная певица-иммигрантка, ожидающая своего спутника? Разве угадаешь – это же Кембридж! Но внешность у нее на редкость аристократическая…

Tam pia,
Что я могу прийти к тебе…
Мария…

Пусть она останется после того, как хор строем удалится. Пусть повернется к молодому человеку, сидящему через проход, и шепнет: «Разве не было это дыханием Рая?» Пусть мы с ней обсудим симфонические интерлюдии к «Питеру Граймсу» и «9 симфонию» Брукнера. Пусть мы избежим разговоров о ее семейных проблемах, пока будем пить кофе в «County Hotel». Пусть кофе превратится в форель и красное вино, и к черту мою последнюю кружку пива в Михайловом триместре с ребятами из «Берид Бишоп». Пусть мы с ней поднимемся по застеленной ковром лестнице в уютную квартирку, где мы с матерью Фицсиммонса резвились в течение всей «недели первокурсников». Ф-фу! Мой Кракен, кажется, пробудился в трусах. Все-таки я – молодой мужчина двадцати одного года от роду, и уже минимум десять дней прошло с тех пор, как я в последний раз ложился в постель с женщиной, так чего же вы от меня хотите? Только меня вряд ли удовлетворит всего лишь наблюдение за красивой женщиной. Ого! Ну-ну-ну! Похоже, и она исподтишка за мной наблюдает. Я сделал вид, что рассматриваю «Поклонение волхвов» Рубенса, висевшее над алтарем, и стал ждать, когда она сделает первый шаг.

Хористы удалились, но женщина осталась сидеть. Какой-то турист нацелился было увесистой камерой на картину Рубенса, но гоблин-охранник тут же рявкнул: «Со вспышкой нельзя!» Пространство перед алтарем постепенно опустело, и гоблин вернулся в свою будку возле органа. Текли бесконечно долгие минуты. Мой «Ролекс» показывал уже половину четвертого, а мне еще надо было довести до ума эссе о внешней политике Рональда Рейгана. Но эта волшебная богиня сидела в шести футах от меня и явно ждала, что первый шаг сделаю все-таки я.

– У меня всегда такое ощущение, – сказал я, обращаясь к ней, – что наблюдение над тем, сколько крови, пота и слез тратят хористы, отделывая ту или иную вещь, способно только углубить тайну музыки, а отнюдь не приуменьшить ее. Вы не находите, что в этом есть некий смысл?

– Пожалуй, да – для студента последнего курса, – с улыбкой сказала она.

Ах ты кокетка!

– А вы аспирантка? Или, может, преподаватель?

Она опять улыбнулась призрачной улыбкой:

– Разве я так академично одета?

– Конечно, нет! – горячо возразил я. В ее тихом голосе мне чудилась некая французская округлость звуков. – Хотя, по-моему, мучить студентов вы умеете не хуже самых маститых академиков.

Сделав вид, что не заметила намека, она сказала:

– Я просто чувствую себя здесь как дома.

– Я тоже. Почти. Вообще-то я учусь в Хамбер-колледже, это всего несколько минут отсюда пешком. Третьекурсники в основном живут не в кампусе, но я стараюсь почти каждый день сюда забежать и послушать хор, нам это разрешают.

Она насмешливо глянула на меня: Кто-то старается не терять времени даром, верно?

Я выразительно пожал плечами: Завтра я вполне могу и под автобус попасть.

– И что же, учеба в Кембридже вполне соответствовала вашим ожиданиям?

– Если вы как следует не воспользуетесь Кембриджем, значит, вы и не заслуживали того, чтобы здесь учиться. Эразм, Петр Великий и лорд Байрон – все они жили в том же кампусе, что и я. Это исторический факт. – Черт возьми, но я люблю действовать! – Я часто думаю о них, лежа в кровати и глядя на тот же потолок, каким он был и в их времена. Вот что такое для меня Кембридж. – Это был не раз испытанный на практике способ познакомиться с женщиной. – Меня, между прочим, зовут Хьюго. Хьюго Лэм.

Инстинкт подсказывал мне, что не стоит и пытаться пожать ей руку.

В ответ она одними губами произнесла:

– Иммакюле Константен.

Господи! Ну и имечко! Ручная граната из семи слогов.

– Вы француженка?

– На самом деле я родилась в Цюрихе.

– Я обожаю Швейцарию. И каждый год езжу кататься на лыжах в Ла-Фонтейн-Сент-Аньес: там у одного моего друга есть шале. Вы знаете это место?

– Когда-то знала. – Она положила на колено руку в замшевой перчатке и спросила: – На чем вы специализируетесь, Хьюго Лэм? На политике?

Ничего себе!

– Как вы догадались?

– Расскажите мне, что такое власть, как вы ее себе представляете.

Мне и впрямь показалось, что Кембридж я уже окончил.

– Вы хотите обсудить со мной проблему власти? Прямо здесь и сейчас?

Она слегка качнула аккуратной головкой.

– Не существует иного времени, кроме настоящего.

– Ну, хорошо. – Но только потому, что она действительно высокий класс. – Власть – это способность заставить человека или людей делать то, что в ином случае он или они делать не пожелали бы, или же это способность удержать людей от того, что они в ином случае непременно стали бы делать.

Лицо Иммакюле Константен осталось абсолютно непроницаемым.

– И каким же образом?

– С помощью принуждения и поощрения. Кнута и пряника, хотя порой не сразу и разберешься, что это два конца одной палки. Принуждение основано на боязни насилия или страданий. «Подчинись, не то пожалеешь». Датчане еще в Х веке с помощью этого лозунга успешно взимали дань; на этом лозунге держалась сплоченность стран Варшавского договора; да и на спортивной площадке хулиганы правят с помощью того же принципа. На этой же основе покоятся Закон и Порядок. Именно поэтому у нас на выборах порой с блеском проходят преступники; именно поэтому даже самые демократические государства стремятся монополизировать силу. – Пока я вещал, Иммакюле Константен внимательно следила за моим лицом. Меня это и возбуждало, и отвлекало. – Поощрение работает в основном за счет обещаний: «Подчинитесь и почувствуете выгоду». Подобная динамика работает, скажем, при размещении военных баз НАТО на территориях государств, не являющихся членами этой организации, при дрессировке служебных собак и при необходимости на всю жизнь примириться с дерьмовой работой. Ну что, правильно я рассуждаю?

Охранник-гоблин у себя в будке оглушительно чихнул, и по всей капелле раскатилось гулкое эхо.

– Вы всего лишь царапаете по поверхности, – пожала плечами Иммакюле Константен.

Я уже весь пылал от вожделения и несколько раздраженно предложил:

– Ну, так царапните поглубже.

Она аккуратно сняла с замшевой перчатки какую-то пушинку и сказала, словно обращаясь к собственной руке:

– Власть есть нечто либо утраченное, либо завоеванное, но ее невозможно ни создать, ни уничтожить. Власть – это просто гость в руках тех, кому она дает силу, но отнюдь не их собственность. Безумцы жадно стремятся к власти, но к ней стремятся и многие святые, но лишь поистине мудрых тревожат ее долговечные побочные эффекты. Власть – это наилучший кристаллический кокаин для человеческого эго и гальванический элемент для человеческой души. Власть приходит и уходит, перемещаясь от одного к другому, проходя через войны, браки, урны для голосования, диктатуры и случайные рождения – все это составляет суть истории. Наделенные властью способны вершить правосудие, переделывать землю, превращать цветущие государства в выжженные поля сражений, ровнять с землей небоскребы, но сама по себе власть аморальна. – Теперь Иммакюле Константен смотрела прямо на меня. – Власть заметит вас. Ибо власть в данный момент за вами пристально наблюдает. Продолжайте и дальше в том же духе, и власть вас облагодетельствует. Но власть и посмеется над вами, причем безжалостно посмеется, когда вы будете умирать в частной клинике всего через несколько незаметно пролетевших десятилетий. Власть высмеивает всех своих прославленных фаворитов, стоит им оказаться на смертном одре. «И венценосный Цезарь, коль время умирать, заткнуть бы должен анус, чтобы сильно не вонять». И мысль об этом вызывает у меня особое отвращение. А у вас, Хьюго Лэм, она отвращения не вызывает?

Мелодичный голос Иммакюле Константен убаюкивал, точно шелест ночного дождя.

У тишины в часовне Королевского колледжа на сей счет явно имелось собственное мнение. А я, немного помолчав, сказал:

– А чего же вы, собственно, хотите? В договор жизни со смертью заранее включен этот пункт – человеческая смертность. Всем нам когда-нибудь придется умереть. Но пока ты жив, властвовать другими, черт возьми, куда приятней, чем находиться в их власти.

– То, что рождено на свет, должно когда-нибудь умереть. Так ведь говорится в договоре жизни и смерти, да? Но я здесь, однако, для того, чтобы сказать вам: в редких случаях этот «железный» пункт договора может быть… переписан.

Я посмотрел прямо в ее спокойное и серьезное лицо.

– Какую невероятную чушь мы с вами тут обсуждаем, а? Вы это о чем? О занятиях фитнесом? О вегетарианских диетах? О пересадке органов?

– О той форме власти, которая позволяет постоянно отсрочивать смерть.

Да, эта мисс Константен, конечно, классная, но если она ушиблена сайентологией или криогенетикой, то ей придется понять, что меня подобной чушью не проймешь.

– А вы случайно не пересекли границу Страны Безумцев?

– Ложь целой страны не имеет никакого отношения к ее границам.

– Но вы говорите о бессмертии так, словно это некая реальность.

– Нет, я говорю не о бессмертии, а о постоянной отсрочке смерти.

– Постойте, вас что, Фицсиммонс послал? Или Ричард Чизмен? Вы что, с ними сговорились?

– Нет. Я просто пытаюсь заронить в вас некое семя…

Да уж, это, пожалуй, слишком креативно для очередной дурацкой шутки Фицсиммонса.

– Семя чего? Что из него вырастет? Можно поточнее?

– Семя вашего исцеления.

Она была настолько серьезна, что это вызывало тревогу.

– Но я не болен!

– Смертность вписана в вашу клеточную структуру, и вы еще утверждаете, что не больны? Посмотрите на эту картину. Посмотрите, посмотрите. – Она мотнула головой в сторону «Поклонения волхвов». Я подчинился. Я всегда буду готов ей подчиняться. – Тринадцать человек, если их пересчитать. Как и на фреске «Тайная вечеря». Пастухи, волхвы, родственники. Посмотрите внимательно на их лица, по очереди на каждого. Кто из них верит, что этот новорожденный человечек сумеет однажды победить смерть? Кто хочет доказательств? Кто подозревает Мессию в том, что он – лжепророк? Кто знает, что он изображен на картине? Что на него смотрят? И кто оттуда смотрит на вас?

* * *

Гоблин-охранник махал рукой у меня перед носом.

– Эй, очнись! Извини, что побеспокоил, но нельзя ли закончить ваши дела со Всевышним завтра?

Моей первой мыслью было: «Да как он смеет?!» Но второй мысли не последовало, потому что меня чуть не вырвало от исходившей от него вони горгонзолы и растворителя для красок.

– Закрываться пора, – сказал он.

– Но часовня открыта до шести! – сердито возразил я.

– Ну… да-а. Точно, до шести. А сейчас сколько?

И тут я заметил, что за окнами – густая темнота.

Без двух минут шесть – сообщили мне часы. Не может быть! Ведь только что было четыре. Я попытался за внушительным брюхом своего мучителя разглядеть Иммакюле Константен, но она исчезла. Причем, видимо, довольно давно. Но нет, нет, нет, нет, нет! Она же только что говорила, чтобы я посмотрел на картину Рубенса, всего несколько секунд назад! Я и посмотрел, и…

…Я, нахмурив брови, уставился на гоблина-охранника, ожидая ответа.

– Шесть часов, пора уходить, – сказал он. – Пора, пора. Расписание есть расписание.

Он постучал по циферблату своих наручных часов и поднес их мне к самому носу, но держал вверх тормашками. Но даже и так на отвратительном дешевом циферблате было отчетливо видно: 17:59. Я пробормотал:

– Но… – А что, собственно, «но»? Не может же быть, чтобы целых два часа куда-то провалились за две минуты! – Была здесь… – собственный голос показался мне каким-то на редкость жалким, – …была здесь некая женщина? Она вон там сидела?

Охранник посмотрел туда, куда указал я, и спросил:

– Когда-нибудь раньше? В этом году? Или когда?

– Сегодня, примерно… в половине третьего, я думаю. В таком темно-синем пальто. Настоящая красавица.

Гоблин сложил на груди массивные ручищи и заявил:

– Будь так любезен, подними свою заколдованную волшебными травами задницу и двигай отсюда, а то мне домой пора; у меня, между прочим, дом имеется.

* * *

Ричард Чизмен, Доминик Фицсиммонс, Олли Куинн, Джонни Пенхалигон и я чокались стаканами и бутылками, а вокруг пьяно ревели посетители «Берид Бишоп». Эта забегаловка находится на противоположной стороне мощенной булыжником улочки, на которую выходят западные ворота нашего Хамбер-колледжа. Народу сегодня было битком: завтра начинался «рождественский исход» из кампуса, и нам еще повезло, что удалось найти столик в самом дальнем углу. Я припрятал «Килмагун спешл резерв» и время от времени делал добрый глоток этого скотча, оставлявшего огненный след от миндалин и до желудка. Мне казалось, что виски должен хоть немного уменьшить ту внутреннюю тревогу, которая не оставляла меня с тех пор, как несколько часов назад я очнулся в часовне, пребывая в полном ауте и совершенно не понимая, что же со мной произошло. Я пытался мыслить рационально: ну да, месяц был на редкость тяжелый, сдача письменных работ, жесткие сроки, да и Марианджела без конца оставляла свои исполненные нытья послания; к тому же на прошлой неделе, чтобы смягчить сердце Джонни Пенхалигона, мне пришлось выдержать две полновесные ночные попойки у Жабы. То, что я внезапно утратил счет времени, еще не свидетельствует об опухоли мозга; во всяком случае, я пока еще не падаю без причины и не брожу голый по крышам нашего колледжа среди каминных труб. Смешно то, что я потерял счет времени, когда сидел в самой красивой позднеготической церкви нашей страны и размышлял о шедевре Рубенса, – собственно, подобное окружение просто создано для того, чтобы вызывать у человека возвышенные мысли.

Олли Куинн, грохнув о столешницу полупустой пинтовой кружкой и с трудом подавив отрыжку, спросил:

– Ну что, Лэм, нашел ты ответ на вопрос «Как Рональд Рейган случайно выиграл «холодную войну»?

Я его с трудом расслышал: так громко «молодые консерваторы» Хамбер-колледжа в соседней комнате подвывали Клиффу Ричарду, точнее, его бессмертному рождественскому хиту «Омела и вино».

– Ага, начертал, присыпал песочком и подсунул профессору Дьюи под дверь, – сказал я.

– Просто не понимаю, как ты выдерживаешь – целых три года заниматься сплошной политикой! – Ричард Чизмен вытер со своей бородки а-ля молодой Хемингуэй пену, оставленную «Гиннессом». – Я бы скорее сам себе сделал обрезание с помощью терки для сыра.

– Жаль, что ты пропустил обед, – сказал мне Фицсиммонс. – Пудинг был сдобрен последней волшебной травкой Джонни. Не могли же мы позволить, чтобы миссис Моп отыскала ее во время генеральной уборки, которую устраивает в конце каждого триместра, решила, что это комок засохшего дерьма, и выбросила вместе с липкими скаутскими грамотами Джонни. – Джонни Пенхалигон, не отрываясь от кружки с горьким пивом, показал Фицсиммонсу средний палец; его узловатый кадык так и прыгал вверх-вниз. От нечего делать я представил себе, как провожу по этому кадыку опасной бритвой. Фицсиммонс фыркнул и повернулся к Чизмену: – А где же твой приятель в кожаных штанах, этот уроженец таинственного Востока?

Чизмен быстро глянул на часы.

– В тридцати тысячах футов над Сибирью. В данный момент он превращается в истинного последователя Конфуция и старшего сына своего достойного семейства. С какой стати мне было бы рисковать репутацией в компании знатных гетеросексуалов, если бы Сек все еще оставался в городе? Я же полностью обращенный райс-квин. Сокруши мое здоровье маленькой канцерогенной палочкой, Фиц: за сигарету я сейчас вполне могу даже пидора убить, о чем с большим удовольствием и сообщаю нашим американским друзьям.

– Тебе совершенно необязательно курить прямо здесь! – сказал Олли Куинн, извечный сторонник борьбы с курением. – Достаточно просто вдохнуть весь этот висящий в воздухе дым.

– Разве ты не собирался бросать? – Фицсиммонс протянул Чизмену пачку «Данхилла»; мы с Пенхалигоном тоже взяли по сигарете.

– Завтра, завтра, – сказал Чизмен. – И еще, Джонни, будь так любезен, одолжи мне зажигалку Германа Геринга. Я ее просто обожаю, от нее прямо-таки исходят эманации зла.

Пенхалигон вытащил свою зажигалку времен Третьего рейха. Самую настоящую, приобретенную его дядей в Дрездене. На аукционе всякие толстосумы готовы были отдать за нее три тысячи фунтов.

– А где сегодня наш РЧП? – спросил Пенхалигон.

– Наш будущий лорд Руфус Четвинд-Питт, – ответил ему Фицсиммонс, – нынче вырубает наркоту. Какая жалость, что это не академическая дисциплина.

– Зато это надежный, защищенный от спада сектор нашей экономики, – заметил я.

– На будущий год, – сказал Олли Куинн, сдирая наклейку со своего безалкогольного пива, – мы в это время уже вывалимся в широкий и вполне реальный мир и будем сами зарабатывать себе на жизнь.

– Просто дождаться не могу, черт побери! – воскликнул Фицсиммонс, поглаживая ямку на подбородке. – Ненавижу считать каждый грош! Это отвратительно – быть бедным.

– Сердце мое просто кровью истекает, – Ричард Чизмен зажал сигарету в углу рта а-ля Серж Генсбур, – ибо люди, естественно, делают относительно тебя совершенно неверные выводы, когда видят особняк твоих родителей в двадцать комнат среди Котсуолдских холмов, твой «Порше» и твои шмотки от Версаче.

– Все это добыто моими предками, – сказал Фицсиммонс, – и вполне справедливо, что мне выделили собственную, хотя и весьма жалкую, долю, которую можно промотать.

– Папочка все еще подбирает тебе теплое местечко в Сити? – спросил Чизмен и нахмурился, поскольку Фицсиммонс вдруг принялся заботливо отряхивать плечи его твидового пиджака от перхоти. – Что это ты делаешь?

– Стряхиваю с твоих плеч стружки, наш обожаемый Ричард.

– Они у него приклеены особым клеем, – заметил я Фицсиммонсу. – А ты, Чизмен, не критикуй непотизм: все мои дядья, у которых, кстати, отличные связи, полностью согласны с мнением, что именно благодаря непотизму наша страна стала такой, как сейчас.

Чизмен выдохнул на меня целое облако сигаретного дыма.

– Когда ты превратишься в никому не нужного бывшего аналитика Сити-банка и у тебя отнимут твой «Ламборгини», а адвокат твоей третьей жены подложит тебе такую свинью, что у тебя просто голова треснет от удара судейского молотка, ты пожалеешь о своих словах.

– Это точно, – сказал я, – а Призрак Рождественского Будущего уже видит Ричарда Чизмена, осуществляющего благотворительный проект по защите бездомных детей Боготы.

Чизмен обдумал идею с бездомными детишками Боготы, что-то пробурчал, но не стал возражать.

– Благотворительность порождает беспомощность, – сказал он. – Нет, мне светит путь рабочей лошадки, литературного поденщика. Колонка здесь, рассказик там, время от времени выступление на какой-нибудь радиостанции. К слову сказать… – Он порылся в кармане пиджака и выудил оттуда книжку, на обложке которой было написано: «Криспин Херши. «Сушеные эмбрионы»; и еще наискосок ярко-красным: «Сигнальный экземпляр, не для печати». – За рецензию на это мне впервые заплатили. И опубликовали ее у Феликса Финча в «Piccadilly Review». Двадцать два пенса за слово, между прочим. Там тысяча двести слов, так что за два часа работы я получил триста фунтов. Неплохой результат, а?

– Ну, Флит-стрит, берегись! – сказал Пенхалигон. – А кто такой Криспин Херши?

Чизмен только вздохнул.

– Думаю, сын Энтони Херши.

Пенхалигону это явно ничего не говорило, и он все с тем же недоумевающим видом уставился на Чизмена.

– Ой, да ладно тебе, Джонни! Энтони Херши! Знаменитый режиссер, киношник! Он еще в шестьдесят четвертом получил «Оскара» за «Бокс-Хилл», а в семидесятые снял «Ганимед-5», самый лучший британский фантастический фильм всех времен!

– Этот фильм украл у меня волю к жизни, – заметил Фицсиммонс.

– А меня, кстати, вполне впечатляет полученное тобой вознаграждение, наш гениальный Ричард, – сказал я. – Последний роман Криспина Херши был просто блеск. Я его подобрал в хостеле, в Ладакхе, когда уходил в академку. А что, этот новый роман так же хорош?

– Почти. – Мсье Критик сложил вместе кончики пальцев, как бы сосредоточиваясь. – Херши-младший – действительно одаренный стилист, а Феликс – для вас, плебеев, Феликс Финч! – и вовсе ставит его на одну ступень с Макивеном, Рушди, Исигуро и так далее. Похвалы Феликса, правда, несколько преждевременны, но еще несколько книг – и Криспин вполне созреет.

– А как продвигается твой роман, Ричард? – спросил Пенхалигон.

Мы с Фицсиммонсом тут же скорчили друг другу рожи и провели пальцем по горлу.

– Развивается понемногу. – Чизмен задумался: казалось, заглянул в свое славное литературное будущее, и ему очень понравилось то, что он там увидел. – Мой герой – студент Кембриджа по имени Ричард Чизмен – пишет роман о студенте Кембриджа Ричарде Чизмене, который работает над романом о студенте Кембриджа Ричарде Чизмене. Еще никто не пробовал написать нечто подобное!

– Класс! – восхитился Джонни Пенхалигон. – Это прямо как…

– Большая пенистая кружка мочи, – провозгласил я, и Чизмен бросил на меня просто-таки убийственный взгляд, но я тут же пояснил: – Вот что представляет собой в данную минуту мой мочевой пузырь. Извини, Ричард, у меня просто некстати вырвалось. А замысел книги просто потрясающий!

* * *

В мужском туалете стоял густой запах мочи. Свободен был только один писсуар, но он оказался засорен и полон отвратительной янтарной жидкости, готовой вот-вот политься через край. Пришлось встать в очередь, точно девчонке. Наконец какой-то великан, похожий на мохнатого гризли, отвалил, и я поскорей занял свободное место. Но как только я с огромным облегчением начал опорожнять свой измученный мочевой пузырь, как кто-то у соседнего писсуара воскликнул:

– Да это никак Хьюго Лэм!

Незнакомец был коренастым смуглым мужчиной с темными курчавыми волосами, в рыбацком свитере. Моя фамилия – Lamb – в его устах звучала как «лимб», типично новозеландское произношение; к тому же он был существенно старше меня, пожалуй, за тридцать. Я никак не мог взять в толк, кто бы это мог быть.

– Мы встречались, когда ты еще учился на первом курсе. «Кембриджские снайперы», помнишь? Извини, но таковы отвратительные нравы мужского туалета – запросто помешать человеку заниматься нужным делом. – Свое «дело» он, надо сказать, делал не слишком аккуратно. – Элайджа Д’Арнок, аспирант факультета биохимии, колледж Corpus Christi.

В памяти что-то мелькнуло: конечно, как я мог забыть такую редкую фамилию!

– Стрелковый клуб, да? Ты с тех островов, что к востоку от Новой Зеландии?

– Да, верно, с островов Чатем. А знаешь, я ведь именно тебя тогда запомнил, потому что ты действительно просто снайпер, черт возьми. А я по-прежнему живу в гостинице.

Окончательно осознав, что это никак не связано с моим нынешним жилищем, я начал спокойно «заниматься делом».

– Боюсь, ты меня переоцениваешь, – заметил я.

– Да ты что, дружище! Ты мог бы на любых соревнованиях призовые места занимать, серьезно.

– Пожалуй, я размазывал себя слишком тонким слоем; уж больно хотелось составить хорошее резюме.

Он кивнул.

– Жизнь слишком коротка, чтобы заниматься всем, верно?

– Да, вроде того. Ну и… как тебе понравилось учиться у нас в Кембридже?

– Потрясающе. Отличные лаборатории, и наставник у меня классный. Ты ведь экономикой и политикой занимаешься, верно? И, должно быть, уже на последнем курсе?

– Да, как-то быстро время пролетело. А ты все еще стреляешь?

– Религиозно. Я теперь Анахорет.

А интересно, подумал я, слово «анахорет» как-то связано со словом «анкер» или это некий новозеландский «кивиизм»? Или, может, в стрелковом клубе какой-то новый термин появился? В Кембридже полно таких выражений, которые понятны только посвященным, инсайдерам; ими пользуются специально, чтобы держать аутсайдеров вне своего тесного круга.

– Класс, – сказал я, хотя так ничего и не понял. – А на стрельбище я действительно ездил с удовольствием.

– Никогда не поздно начать снова. Стрельба – это как молитва. А когда цивилизация прикроет лавочку окончательно, владение оружием будет цениться куда больше любых университетских степеней. Ну ладно, счастливого Рождества! – Он застегнул молнию на штанах. – До встречи.

* * *

– Ну, Олли, и где же она, эта твоя таинственная женщина? – спросил Пенхалигон.

Олли Куинн нахмурился:

– Она сказала, что будет в половине седьмого.

– Подумаешь, всего-то опаздывает на полтора часа, – успокоил его Чизмен. – Это вовсе не значит, что она решила тебя продинамить с каким-нибудь спортивным гадом, у которого физиономия как у Киану Ривза, мускулатура как у Кинг-Конга, а харизма, как у меня.

– Я ее сегодня вечером должен был домой везти, в Лондон, – сказал Олли. – Она в Гринвиче живет… так что она непременно должна прийти с минуты на минуту…

– Скажи честно, Олли, – продолжал подначивать его Чизмен, – ведь мы же все-таки твои друзья. Это действительно твоя подружка, или ты ее… ну, в общем… придумал?

– Я могу подтвердить, что эта девушка действительно существует, – загадочным тоном произнес Фицсиммонс.

– Да ну? – Я сердито посмотрел на Олли. – И давно этот преступник, делающий добропорядочных мужей рогоносцами, имеет преимущества перед твоим соседом по площадке?

– Это была абсолютно случайная встреча в библиотеке. – Фицсиммонс ссыпал себе в рот остатки жареных орешков. – Я наткнулся на Олли и его даму сердца в секции драмы.

– И, будучи новым, реформированным представителем постфеминистского общества, сколь высоко ты оценил бы королеву Несс? – спросил я у него.

– Она очень даже секси. Я полагаю, тебе, Олли, придется нанимать ей охрану.

– Да пошел ты! – Олли улыбался, как добравшийся до сметаны кот. Вдруг он подскочил и завопил: – Несс! – Мы увидели, что какая-то девушка с трудом пробирается к нам сквозь густой заслон из студенческих тел. – Вот уж действительно: вспомни черта – и он тут как тут! Хорошо, что ты все-таки сюда добралась!

– Ох, прости, пожалуйста, Олли, что я так опоздала! Я ужасно перед тобой виновата! – сказала она, и они чмокнули друг друга в губы. – Этот автобус, наверно, лет восемьсот сюда тащился.

Я ее сразу узнал; вообще-то, однажды я успел неплохо ее познать в самом что ни на есть библейском смысле этого слова. Фамилию я, разумеется, вспомнить не смог, зато кое-что другое в ней помнил очень хорошо. Мы познакомились на одной вечеринке, когда я еще учился на первом курсе, хотя тогда она называла себя Ванесса и частенько материлась. Вроде бы она училась в женском колледже Челтнем, а жила в большом доме, который снимала вместе с какими-то девицами, в самом конце этой вонючей Трампингтон-роуд. Мы тогда откупорили бутылку «Шато Латур» семьдесят шестого года, которую она стащила в погребе каких-то своих знакомых еще до той вечеринки. Потом мы несколько раз случайно встречались в городе и издалека кивали друг другу, стараясь проявить вежливость и не делать вид, будто мы друг друга не заметили. Она, безусловно, куда лучше умела управлять людьми, чем Олли, но, даже пытаясь понять, чем все-таки Олли мог ей понравиться, я вспоминал, как меня временно лишили прав за езду в пьяном виде, и я, обиженный, очутился в теплой сухой «Астре» Олли. В любви, как и на войне, все правильно и справедливо, и хотя меня можно считать кем угодно, я, по крайней мере, не лицемер. Тем более что Несс уже меня заметила, и нам даже пятой доли секунды было достаточно, чтобы заключить договор о политике сердечной амнезии.

– Садись на мой стул, – говорил Олли, снимая с нее пальто, как истинный джентльмен, – а я… просто постою перед тобой на коленях. Фиц, вы ведь знакомы? А это Ричард.

– Очарован. – Чизмен обменялся с ней слабым рукопожатием. – Учтите, я человек злой и странноватый, так что сразу отвечайте: вы – Несси-чудовище или Несси-чудо?

– И я вами совершенно очарована, – улыбнулась она. Я и голос ее, оказывается, помнил: кокетливый голос посетительницы трущоб, но исключительно с благотворительной целью. – Друзья обычно называют меня просто Несс, но вы можете говорить Ванесса.

– А я Джонни, Джонни Пенхалигон. – Джонни, перегнувшись через стол, пожал ей руку. – Очень рад с вами познакомиться. Олли нам уже столько о вас рассказывал…

– Но только хорошее, – быстро вставил я и, протягивая руку, представился: – Привет, меня зовут Хьюго.

Несс отлично отбила удар:

– Значит, Хьюго, Джонни, затем этот злобный дознаватель и Фиц. Всех, кажется, запомнила. – Она повернулась к Олли: – Извини, но повтори, пожалуйста, а ты-то кто?

Олли расхохотался, хотя, пожалуй, нарочито громко. Его зрачки превратились в нарисованные сердечки, как у мультяшного героя, и я, в энный раз протрезвев, подумал о том, какова все-таки любовь изнутри, потому что ее внешнее проявление делает из тебя настоящего «короля горы» и «властелина женского тела».

– Между прочим, на этот раз за выпивку собирался платить Ричард, – объявил Фицсиммонс. – Да, Ричард? Ну что, проветришь свой бумажник?

Чизмен изобразил фальшивое смущение.

– Разве сейчас не твоя очередь, Пенхалигон?

– Нет. Я оплатил предпоследний заказ. Но твоя попытка весьма трогательна.

– Но ты же владеешь половиной Корнуолла! – обиделся Чизмен. – Ах, Несс, вот бы вам увидеть его поместье! Сады, павлины, олени, конюшни, а вдоль парадной лестницы – портреты капитанов Пенхалигонов за триста лет их владычества.

Пенхалигон фыркнул.

– Тридейво-хаус как раз и есть причина, по которой нам вечно не хватает чертовых денег! Содержать его можно только себе во вред. А эти павлины – полные ублюдки.

– Ой, только не изображай из себя Скруджа, Джонни! Подушный налог наверняка дает вам немалую сумму. А мне, пожалуй, придется торговать собой, чтобы набрать денег на «Нэшнл экспресс» и с комфортом поехать в Лидс, на свою голубятню.

Чизмен всегда отлично умел запудрить мозги кому угодно – на его счете в банке лежало никак не меньше десяти тысяч фунтов, их оставил ему дед, – но сегодня у меня не было ни малейшего желания хорохориться и выщипывать перышки у кого бы то ни было. Даже у Чизмена.

– На этот раз заплачу я, – вызвался я. – А тебе, Олли, лучше остаться трезвым, раз ты собираешься вести машину. Как ты насчет томатного сока с соусом табаско? Соус тебя подбодрит и согреет сердце. Итак? Чизмену – «Гиннесс», Фицу – маленькую кружку пенистого австралийского. А вам, Несс? Какой… яд предпочитаете вы?

– Выпьешь красного – и жизнь прекрасна. – Олли явно хотелось напоить свою подружку.

– В таком случае бокал красного – в самый раз. Мне красное вино, Хьюго, – сказала она.

Я помнил эту слегка причудливую манеру играть словами.

– Я бы, пожалуй, не стал рисковать и пить здесь красное вино, если только у вас в сумочке нет запасной трахеи. Это далеко не «Шато Латур».

– Тогда «Арчерз» со льдом, – сказала Несс. – Лучше проявить осторожность, чем потом пожалеть.

– Мудрый выбор. Мистер Пенхалигон, вы не поможете мне донести эти шесть напитков в целости и сохранности? Боюсь, сделать это в нашем баре будет непросто.

* * *

«Берид Бишоп» славится своим превосходным гриль-ассортиментом и всем-что-ты-можешь-взять-в-юности: «Стивен Хокинг и Далай-лама правы: в основе их учений – одна и та же истина»; короткие джинсовые юбки, рубашки «Gap and Next», кардиганы под Курта Кобейна, черные ливайсы; «Ты видела, как эта сексуально озабоченная свинья возле сортира прямо-таки раздевала меня глазами?»; «Ох, от этой песни «the Pogues» и Кирсти Маккол у меня дрожат колени и екает под ложечкой»; «Единственный прок от этой благотворительной лавки – вши, блохи и чесотка»; дымная духота, наполненная запахами лака для волос, пота, дезодоранта и «Шанель № 5»; отлично ухоженные зубы с полным отсутствием пломб, которые с удовольствием демонстрируют в ответ на весьма посредственную шутку: «А ты слышал новость о коте Шрёдингера? Он сегодня умер; погоди-ка… нет, не умер, нет, все-таки умер, нет, не…»; разговор на повышенных тонах о том, кто лучше сыграл Джеймса Бонда или кто лучше в «Pink Floyd» – Гилмор, Уотерс или Сид; рассуждения о гиперреальности и о соотношении доллара и фунта; споры о Сартре; перескакивание с Барта Симпсона на «Мифологию» Барта; «Двойной, пожалуйста!»; хороша ли щетина Джорджа Майкла?; «Это похоже на «Smiths», нет, музыка окончательно выдохлась!»; все сплошь урбанисты, причем большинство – из знатных дворянских семейств; их глаза и надежды на будущее сияют, как звезды; с момента зачатия они уже чувствуют себя государственными мыслителями, судьями и банкирами, хотя пока и in statu pupillari; они уже прорастают из лона всемирной элиты (или, черт возьми, очень скоро прорастут!); власть и деньги, как Винни-Пух и мед, мгновенно прилипают друг к другу – тут я никого не стану критиковать, я и сам точно такой же; а что касается «лона элиты», то «разве вам не говорили, что вы похожи на Деми Мур в фильме «Привидение»?»; в общем, розы красные, фиалки голубые, у меня есть масло, а Несс похожа на теплый, только что из тостера, ломтик хлеба, так что…

– Хьюго, ты чего? – Пенхалигон смотрел на меня с какой-то неуверенной улыбкой.

Мы все еще стояли в плотной толпе у стойки бара; перед нами была еще по крайней мере пара страждущих.

– Все нормально. – Мне приходилось почти кричать. – Извини. Я просто задумался и пребывал в нескольких световых годах отсюда. Кстати, пока мы с тобой наедине, Джонни: Жаба просил передать тебе приглашение на завтрашнюю пьянку. Будем гулять всю ночь, прежде чем разлететься по домам. Ты, я, Джусибио, Брайс Клегг, Ринти и еще пара человек. Все классные ребята.

На лице Пенхалигона снова появилась неуверенность.

– Вообще-то, мать ждет меня завтра вечером в Тридейво…

– Ну, я же тебе руки не заламываю? Я просто передаю приглашение Жабы, только и всего. Но он утверждает, что ты всегда как-то улучшаешь общую атмосферу.

Пенхалигон, естественно, тут же купился.

– Жаба действительно так сказал?

– Да, он сказал, что ты обаятельный и люди к тебе прямо тянутся. А Ринти даже окрестил тебя «пиратом Пензанса», потому что ты всегда уходишь с добычей.

Джонни Пенхалигон улыбнулся и спросил:

– А ты тоже там будешь?

– Господи, конечно! Ни за что на свете не пропущу такое сборище!

– Ты на этой неделе и так, по-моему, много потратил… на выпивку.

– Я никогда не трачу больше, чем могу себе позволить. «Начнешь скаредничать – скорее деньги потеряешь» – и это, между прочим, ты сказал. Мудрые слова для картежников и экономистов.

Мой партнер по развлекательно-азартному времяпрепровождению свое авторство отрицать не стал, хотя это выражение, если честно, я сам только что придумал.

– Ну, в общем-то, я мог бы поехать домой и в воскресенье…

– Слушай, я вовсе не пытаюсь отговорить тебя от завтрашней поездки.

Он только хмыкнул.

– Можно, например, сказать родителям, – продолжал он размышлять вслух, – что у меня встреча с научным руководителем…

– И это не будет таким уж враньем! – подхватил я. – Для встречи с научным руководителем у тебя масса тем: теория вероятности, психология, прикладная математика… Все это весьма ценные для бизнеса науки; твоя семья вполне оценит подобное рвение, а ты получишь зеленый свет для повышения квалификации по игре в гольф в Тридейво-хаус. Кстати, Жаба предлагает на этот раз поднять ставку до ста фунтов: симпатичная круглая цифра и изрядная порция нектара для вас, сэр, если вам будет все так же везти. Хотя пират Пензанса вряд ли так уж нуждается в каком-то везении.

Джонни Пенхалигон усмехнулся:

– Пожалуй, мне действительно часто везет.

Я тоже усмехнулся и подумал: Ну, и кто тут у нас глупый жирный индюк?

* * * Через пятнадцать минут мы уже несли в свой уголок заказанные напитки, но там нас, увы, ждала неприятность. Ричарда Чизмена, нашего гениального критика и восходящую звезду «Piccadilly Review», загнали в угол трое кембриджских готов-металлистов из группы «Come up to the Lab», концерт которой на Корн-маркет месяц назад Чизмен ядовито высмеял в газете «Варсити». Басист у них был натуральным Франкенштейном – такой же безгубый рот и неуклюжие движения; у одной готессы были глаза бешеной собаки, акулий подбородок и все пальцы в колючих перстнях; вторая же щеголяла в шапке боулера команды «Clockwork Orange», из-под шапки у нее торчали волосы цвета фуксии и заколка для волос с фальшивым бриллиантом, а глаза были такие же безумные, как у первой. Амфетамин, насколько я мог понять.

– Сам-то ты небось никогда ничего такого? – Вторая готесса явно стремилась продырявить грудь Чизмена своими длиннющими и абсолютно черными ногтями и кровью написать самое важное для нее. – Никогда небось живьем не выступал перед реальными слушателями?

– А также никогда не трахал осла, не подрывал основ ни одного из государств Центральной Америки и не играл в «Драконы и донжоны», – огрызался Чизмен, – но я имею право высказывать свое мнение о тех, кто этим занимается. Ваше шоу – полное дерьмо, да вы еще и под кайфом выступали! Нет, я не возьму назад ни единого слова!

Вторая готесса перехватила инициативу:

– Скрип-скрип-скрип – поскрипываешь своим ублюдочным пером в своем ублюдочном блокноте, все что-то вынюхиваешь, все гробишь настоящих артистов, педик волосатый, комок вонючего сыра!

– Дик Чиз, – сказал Чизмен, – это производное от Ричард Чизмен и никакого отношения к сыру не имеет! И это действительно очень оригинальный псевдоним. Мне такой ни разу не попадался.

– Да что ты хочешь от убогого поклонника Криспина Херши? – заорала первая готесса, размахивая книгой «Сушеные эмбрионы». – Два сапога – пара, и оба ублюдки.

– Не делай вид, будто и ты книги читаешь! – Чизмен тщетно пытался выхватить у нее книгу, а я, глядя в окно, увидел, как какой-то упившийся юнец опустошил свой желудок прямо с закопченного моста над железной дорогой Лидс-Бредфорд.

Вторая готесса разорвала книгу по корешку и отшвырнула обе половинки прочь. Гот мужского пола продолжал что-то невнятно бормотать.

Олли поднял одну половину книги, Чизмен – вторую. Теперь наш Ричард окончательно завелся.

– Даже в самых ужасных опусах Криспина Херши куда больше художественных достоинств, чем во всем вашем поганом бренчании! Ваша музыка вообще из дерьма сделана, в дерьмо и превратится. Это музыка-паразит. Она вроде той шпильки, которой нечаянно проткнули барабанную перепонку, так что лишился человек слуха.

Вообще-то, держался он очень даже неплохо, но этой последней фразы ему лучше было все-таки не произносить, ибо если ты демонстрируешь голую задницу разъяренному единорогу, то количество возможных исходов сводится практически к единственно возможному. Когда мне наконец удалось как-то пристроить принесенные напитки, вторая готесса и в самом деле откуда-то вытащила шпильку и ринулась на Мсье Критика, который картинно рухнул на пол, точно герой-любовник в опере, и при этом схватился за край стола; стол накренился, стаканы полетели на пол, женская половина зрителей заахала, завизжала, запричитала «Ах, боже мой!», а вторая готесса прыгнула на несчастного Чизмена и с размаху вонзила в него шпильку; к счастью, я вовремя успел выхватить у этой дуры ее блестящее смертоносное оружие, а Пенхалигон оттащил ее от Чизмена за волосы, и в ту же секунду кулак басиста пролетел буквально в миллиметре от носа Пенхалигона; тот отшатнулся и налетел на Олли и Несс, а в верещании первой готессы стали различимы звуки, доступные человеческому слуху. «А ну уберите от нее свои вонючие лапы!» – орала она. Фицсиммонс опустился на пол и положил голову Чизмена к себе на колени. Теперь Чизмен выглядел как прибабахнутый герой комедии, но из уха у него ручейком текла кровь, и меня лично это беспокоило куда больше, чем идиотическое выражение лица моего приятеля. Я внимательно осмотрел его ухо: ничего страшного, похоже, порвана только мочка, но напавшим на него бандитам из группы «Come up to the Lab» об этом знать было вовсе необязательно, и я взревел, точно нападающий в кулачном бою:

– Ну, я вам устрою всемирный потоп из дерьма! Вы что это с ним сделали, а?

– Он сам напросился! – заявила вторая готесса.

– Да, он первый начал! – поддержала ее подружка. – Он нас спровоцировал!

– Тут полно свидетелей, – я широким жестом обвел толпу любопытствующих, которые явно жаждали продолжения скандала, – и все они отлично видели, кто на кого первым напал. Если вы думаете, что «вербальная провокация» – это оправдание для нанесения тяжких телесных повреждений, то, должен заметить, вы еще глупее, чем кажетесь с первого взгляда. Видите эту заколку? – Вторая готесса заметила на конце шпильки кровь и побледнела, а я спрятал трофей в карман. – Между прочим, это смертельно опасное оружие, которое вы использовали с преступным умыслом. И на нем полно ваших ДНК. За такое дают четыре года тюрьмы. Да, девочки: четыре года. А если вы повредили моему другу барабанную перепонку, то и все семь получить можете. Ну, а к моменту завершения мною своего выступления в суде ваш срок наверняка будет именно таким: семь лет. Итак… Или вы считаете, что я блефую?

– А ты кто такой? Гребаный юрист, что ли? – спросил гот-басист, хотя агрессивность его уже явно была поколеблена.

Я расхохотался безумным хаббардистским смехом и объявил:

– Знай, юный гений, что я аспирант юридического факультета! Но гораздо интереснее то, кем ты теперь являешься: соучастником преступления! А ты знаешь, что это означает на нашем простом и ясном английском языке? Что ты, мой дорогой, тоже будешь осужден и наказан.

После этих моих слов самоуверенность второй готессы стала таять буквально на глазах.

– Но я же…

Басист схватил ее за руку и потянул за собой:

– Хватит, Андреа, пошли отсюда.

– Беги, Андреа, беги! – издевательски оскалился я. – Смешайся с толпой – хотя нет, погоди! Ты же оставила отпечатки на каждой пивной кружке Кембриджа. Я прав? Ну, тогда тебе и впрямь капец. Точно и несомненно. – Группа «Come up to the Lab», явно решив, что надо сматываться, пока не поздно, поспешила к выходу. Я заулюлюкал и крикнул вслед: – До встречи в суде! Не забудьте запастись телефонными карточками – в камере предварительного заключения они вам очень даже понадобятся!

Пенхалигон поставил на место стол, Олли собрал стаканы, а Фицсиммонс втащил Чизмена на скамью. Я подошел к ним и спросил у Чизмена, сколько пальцев я в данный момент держу у него перед носом. Он чуть поморщился, утер губы и сказал:

– Отстань! Эта стерва, черт бы ее побрал, проколоть пыталась мне ухо, а не глаз!

Появился страшно недовольный хозяин заведения:

– Что здесь происходит?

Я повернулся к нему:

– На нашего друга только что напали трое учащихся подготовительного колледжа. Все трое были пьяны. Его нужно немедленно отвезти к врачу. Мы – ваши завсегдатаи, и нам бы очень не хотелось, чтобы вас лишили лицензии, так что присутствующие здесь мои друзья, Ричард и Олли, готовы заявить в суде, что нападение произошло вне вашего заведения. Но, возможно, я не совсем правильно понимаю ситуацию, и вы все же предпочли бы обратиться в полицию?

Хозяин мгновенно все просек и воскликнул:

– Ну что вы, конечно нет! Очень вам признателен.

– Всегда пожалуйста. Олли: твоя «Мэджик Астра» близко припаркована?

– Возле нашего колледжа. Но Несс…

– Но ведь можно воспользоваться и моей машиной, – с готовностью предложил Пенхалигон.

– Нет, Джонни, ты и так, по-моему, перебрал, а отец у тебя все-таки – начальник полиции.

– Сегодня будет дежурить особенно много полицейских, они каждого обнюхивать станут, – предупредил нас хозяин.

– Значит, Олли, ты – единственный из нас, кто вполне трезв. А если мы по телефону вызовем «Скорую помощь» из Адденбрука, то вместе с ней приедут и полицейские, и тогда начнутся…

– Вопросы, письменные заявления, всякие там «а-как-поживает-ваш-отец», – подсказал хозяин. – Тогда и начальство вашего колледжа будет оповещено.

Олли смотрел на Несс, как маленький обиженный мальчик, которого самым отвратительным образом обвели вокруг пальца.

– Ладно, поезжай, – сказала ему Несс. – Я бы тоже с тобой поехала, но меня от вида крови… – Она сделала вид, будто ее тошнит. – Помоги своему другу.

– Но я вроде как должен был сегодня отвезти тебя в Гринвич…

– Не беспокойся. Я прекрасно доберусь и на поезде. Если ты забыл, то напоминаю: я уже вполне взрослая девочка. Ладно, позвони мне в воскресенье, и мы с тобой обсудим планы на Рождество. Хорошо? Ну все, поезжай.

* * *

Светящиеся цифры в окошечке электронного будильника означали, что сейчас 01:08. Я услышал шаги на лестнице. Шаги стихли у моей двери, и кто-то застенчиво постучался: тук-тук-тук. Я накинул халат, закрыл дверь в спальню, пересек гостиную, приоткрыл входную дверь, не снимая цепочки, и выглянул в щель. Затем, щурясь от света на площадке и зевая, воскликнул:

– Господи, Олли! Ты знаешь, который час?

В тусклом электрическом свете у Олли был вид, точно на картине Караваджо.

– Половина первого, наверное.

– Черт возьми. Что с тобой, бедолага? И как там наш бородач?

– Если переживет приступ жалости к себе, то все будет хорошо. Ему влепили противостолбнячную сыворотку, а ухо великолепно заклеили пластырем. Когда я вернулся, наши общие друзья как раз отмечали Ночь Памяти Всех Усопших. Я только что отвез Чизмена домой. Скажи, как Несс добралась до вокзала?

– Нормально. Мы с Пенхалигоном проводили ее на стоянку такси на Драммер-стрит, хотя, конечно, вечер пятницы – это вечер пятницы. Уже после вашего отъезда Фиц встретил Четвинд-Питта и Ясмину и отправился с ними в клуб. Затем, когда Несс благополучно отбыла, Пенхалигон тоже пошел домой. Ну и мне пришлось уйти, зато я весьма плодотворно, с точки зрения секса, провел пару часов с книжкой И. Ф. Р. Коутса «Бушономика и новый монетаризм», пока не решил, что уже ночь и давно пора спать. Видишь ли… – я во весь рот зевнул, – я бы пригласил тебя войти, но Буш со своей экономикой меня совершенно доконал.

– А она не… – Олли, подумав, явно сложил два и два, – сюда случайно не заходила? Ну там, чтобы выпить еще немного или… Или, может, она задержалась в «Берид Бишоп»?

– Этот И. Ф. Р. Коутс – парень что надо, Олли. Он, между прочим, в Нью-Йорке преподает, в Блитвуд-колледже.

– Вообще-то я спросил о Несс. – Олли явно не хотел мне верить. – О Несс.

– Несс? Несс всего лишь хотела поскорей добраться до Гринвича. – Я был слегка задет: Олли следовало поверить мне на слово, а не пытать насчет своей неверной подружки. – Она должна была успеть на 9:57 от Кингс-Кросс. Теперь она уже наверняка дома, крепко спит и видит во сне Олли Куинна, эсквайра. Прелестная девушка, между прочим, хотя я, конечно, очень недолго ее видел. И, по-моему, по уши в тебя влюблена.

– Тебе действительно так показалось? Дело в том, что всю последнюю неделю она… ну, не знаю… в общем, она как-то неприятно себя вела. Я уж испугался, что, может, она…

Я продолжал изображать из себя тупого, глухого и немого, ожидая, когда Олли закончит фразу. Но он так и не договорил, и я встрепенулся:

– Что?! Неужели ты мог подумать, она тебя динамит? По-моему, ни капли не похоже. Когда эти юные охотницы и прелестницы западают на парня по-настоящему, они тут же начинают изображать из себя школьную директрису. Но это только для вида. Не стоит также недооценивать и более очевидную и вполне регулярную причину женских капризов, вызванных естественным недомоганием: Люсиль, например, через каждые двадцать восемь дней превращалась в ядовитую насмешницу и психопатку.

Олли несколько повеселел.

– Ну да… это, конечно, возможно…

– Вы же завтра встречаетесь, чтобы договориться насчет Рождества, верно?

– Собственно, мы как раз сегодня собирались уточнить наши планы…

– Очень жаль, что нашему дорогому Ричарду потребовались добрые самаритяне. Но не забывай о том, что твоя готовность позаботиться о пострадавшем товарище произвела на Несс сильнейшее впечатление. Она так и сказала: сразу видно, что он умеет держать себя в руках в кризисной ситуации.

– Она правда так сказала? На самом деле?

– Повторил тебе практически слово в слово. Сказано было на стоянке такси.

Олли просиял.

– Олли, друг, извини, но я, ей-богу, заслужил несколько часов полноценного сна.

– Извини, Хьюго, конечно. Спасибо тебе. Спокойной ночи.

* * *

И я вернулся в свою теплую постель, пахнувшую женщиной. Несс обвила ногой мои бедра и спросила:

– Значит, как школьная директриса? Вот я сейчас вышвырну тебя из постели!

– Попробуй. – Я провел рукой по соблазнительному изгибу ее тела. – Но на рассвете тебе все-таки лучше уйти. Я же только что отправил тебя в Гринвич.

– Ну, до рассвета еще далеко. Мало ли что за это время может случиться.

Я рисовал пальцем вокруг ее пупка круги и зигзаги, но мысли мои были заняты Иммакюле Константен. Ребятам я о ней даже не упомянул: мне казалось, что неразумно превращать столь загадочную встречу в какой-то глупый анекдот. Нет, даже не неразумно: запрещено. Когда я пытался к ней клеиться, а потом впал в какое-то забытье, она, должно быть, подумала… А что, собственно, она могла подумать? Что я, сидя на скамье, вдруг впал в состояние комы? И она, увидев это, встала и ушла. А жаль.

Несс откинула одеяло, ей стало жарко.

– Дело в том, что все Олли в мире…

– Как хорошо, что ты так зациклилась на мне, – подсказал я.

– …отвратительно точны и аккуратны. А уж их щепетильность и вовсе способна с ума свести.

– Разве такой милый парень, точный, аккуратный и щепетильный, – это не то, что ищет каждая девушка?

– О да, но это чтобы выйти замуж. А я в присутствии Олли чувствую себя пойманной в ловушку, как в какой-то пьесе на британском «Радио-4» о… пугающе серьезном и щепетильном молодом человеке 50-х.

– Он действительно упомянул, что ты в последнее время была какой-то не такой.

– Ну, если он считает меня неприятной и раздражительной, то сам он – просто дрожащий щенок-переросток!

– Путь истинной любви никогда не был…

– Заткнись. Он такой невыносимо приветливый, такой чудовищно любезный! Я, собственно, уже давно решила, что в это воскресенье пошлю его куда подальше. А сегодняшний вечер просто поставил печать под приговором.

– Но если бедный приговоренный Олли – это персонаж пьесы из репертуара «Радио-4», то кто же тогда я?

– А ты, Хьюго, – она поцеловала меня в мочку уха, – герой грязного низкобюджетного французского фильма, на какие порой натыкаешься среди ночи, если вдруг включишь телевизор. Причем ведь отлично понимаешь, что утром станешь об этом жалеть, а все равно смотришь.

В квартире под нами сосед насвистывал какую-то знакомую, полузабытую мелодию.

20 декабря

– Малиновка. – Мама указала на окно, выходившее в сад; низ оконного стекла затянула льдистая корка. – Вон там, на черенке лопаты.

– Красавец. Словно с рождественской открытки слетел, – сказал Найджел.

Папа прожевал брокколи и спросил:

– А что моя лопата там делает? Она должна стоять в сарае.

– Это я виноват, – сказал я. – Я ей уголь в ведро набирал. Потом поставлю на место. Но сперва я поставлю погреться тарелку Алекса: жаркие сплетни и горячая любовь еще не означают, что человек должен есть свой ланч холодным. – Я взял тарелку старшего брата, отнес к нашей новой дровяной плите и сунул в духовку, накрыв крышкой от сковородки. – Черт возьми, мам! При такой духовке тебе бы очень подошел облик ведьмы.

– Ага, и еще с колесами, – вставил Найджел. – Желательно «Остин Метро».

– Ну, теперь-то, – сказал папа, который просто обожал старые автомобили, – такой «Остин» обошелся бы в целое состояние.

– Какая жалость, что ты не увидишься с тетей Элен на Новый год, – сказала мама, повернувшись ко мне.

– Да, мне тоже жаль. – Я снова сел за стол и принялся за еду. – Ты ей скажи, что я очень ее люблю.

– Вот-вот, – тут же вставил Найджел. – Словно ты и впрямь сожалеешь, что тебе не удастся весь Новый год толкаться в Ричмонде в пробках, а придется кататься на лыжах в Швейцарии! Ты ведь у нас мегалюбитель потолкаться в пробках, верно, Хьюго?

– Сколько раз я тебе говорил? – вмешался папа. – Самое главное не то…

– …что ты знаешь, а кого ты знаешь, – закончил за него Найджел. – Девять тысяч шестьсот восемь раз, папа. Включая этот.

– Именно поэтому так важно получить диплом приличного университета, – сказал папа. – Чтобы в будущем ловить с большими людьми крупную рыбу, а не мелочь, которая только на сковородку годится.

– Да, кстати, я совсем забыла вам сказать, – вступила мама, – что Джулия опять отличилась: выиграла грант и поедет в Монреаль изучать законы о правах человека.

Я всегда был неравнодушен к кузине Джулии, и мои мысли о том, что я мог бы ее в чем-то перещеголять, носили, если честно, несколько извращенный, байроновский характер.

– Как хорошо, что Джулия пошла в вашу породу, Элис, – заметил папа, кисло намекая на отца Джулии, моего бывшего дядю Майкла, который десять лет назад развелся с ее матерью и ныне был женат на своей бывшей любовнице-секретарше и имел от нее ребенка. – Я забыл, что там Джейсон изучает?

– Какую-то психолингвистику, – сказала мама, – в Ланкастере.

Папа нахмурился:

– А почему мне все время казалось, что он занимается лесоводством?

– Это он в детстве хотел стать лесником, – подсказал я.

– А теперь он твердо намерен стать дефектологом, – сказала мама.

– Б-будет з-заик л-лечить, – пояснил Найджел.

Я посыпал свежемолотым перцем тыквенное пюре и сказал:

– Что-то ты, Найдж, никак не повзрослеешь и не поумнеешь? Лечить от заикания – это для дефектолога самый высокий уровень квалификации. Тебе так не кажется?

Найджел слегка покачал головой с выражением «я так и думал», но вслух моей правоты не признал.

Мама сделала глоток вина и воскликнула:

– Какое чудесное вино, Хьюго!

– Вот именно, чудесное! Определение как раз для «Монтраше-78», – поддержал ее папа. – Но тебе, право, не следует тратить на нас свои деньги, Хьюго.

– Во-первых, папа, у меня очень четкий бюджет. А во-вторых, та нудная работа, которой я занимаюсь в адвокатской конторе, тоже приносит кое-какой доход. И потом, вы столько для меня сделали, что я хоть иногда должен раскошелиться и поставить вам бутылку приличного вина.

– Но нам было бы очень неприятно думать, что ты остался без денег… – сказала мама.

– …или из-за необходимости подрабатывать пострадали твои занятия, – прибавил папа.

– Так что просто дай нам знать, – попросила мама, – если у тебя вдруг будет туго с деньгами. Обещаешь?

– Хорошо, если когда-нибудь что-то подобное случится, я непременно именно к вам приду с протянутой рукой. Обещаю.

– Это у меня туго с деньгами, – с тайной надеждой заметил Найджел.

– Но ты ведь живешь дома, а не где-то в широком мерзком мире. – Папа нахмурился и посмотрел на часы. – Я, кстати, не понимаю: в этом мерзком мире существуют хоть какие-то представления о времени? Надеюсь, что родителям фройляйн нашего Алекса известно, что она сейчас гостит в Англии? Кстати, где они? Сейчас уже середина дня.

– Они же немцы, пап, – сказал Найджел. – Большие толстые немецкие кошельки.

– Тебе легко говорить, но это объединение Германии невероятно дорого обойдется. Мои клиенты во Франкфурте, например, очень нервничают из-за падения Берлинской стены.

Мама аккуратно отрезала ломтик жареного картофеля.

– Хьюго, что тебе Алекс рассказывал об этой Сюзанне?

– Ни слова. – С помощью ножа и вилки я тщательно снимал с костей мясо форели. – Не забывай, что существует такая вещь, как братское соперничество.

– Но ведь вы с Алексом всегда были лучшими друзьями!

– Ага, – сказал Найджел, – до тех пор, пока кто-нибудь не произносил смертельно опасных слов: «А не сыграть ли нам в «Монополию»?»

Я обиженно спросил:

– Я что, виноват, что никогда не проигрываю?

Найджел фыркнул.

– То, что никто не замечает, как ты жульничаешь…

– Так! Родители, вы слышали эту оскорбительную, беспочвенную клевету?

– …еще не доказывает, что ты этого не делаешь. – Найджел на всякий случай выставил в мою сторону столовый нож. Мой младший брат этой осенью потерял невинность и сменил шахматные журналы и приставку «Атари» на KLF и дезодорант с кремом для бритья. – Между прочим, не Хьюго, а мне известны об этой Сюзанне целых три вещи. А все благодаря моей способности применять метод дедукции. Раз она находит Алекса привлекательным, то она: а) слепа, как летучая мышь; б) привыкла иметь дело с сопляками; с) у нее напрочь отсутствует обоняние.

В эту минуту в столовой как раз нарисовался Алекс.

– У кого это напрочь отсутствует обоняние? – спросил он.

– Принеси-ка нашему старшему братцу из духовки его обед, – велел я Найджелу, – иначе я прямо сейчас тебя заложу, и тогда уж ты точно получишь по заслугам.

Найджел без малейших возражений мгновенно подчинился.

– Ну, как там Сюзанна? – спросила мама. – Все ли в порядке у ее родителей в Гамбурге?

– Да, все прекрасно.

И Алекс сел за стол. Мой брат никогда многословием не отличался.

– Она ведь, кажется, изучает фармакологию, да? – поинтересовалась мама.

Алекс пронзил вилкой кусок цветной капусты, похожий на муляж мозга, и сунул его себе в рот.

– Угу.

– Но когда же ты все-таки нас с ней познакомишь?

– Трудно сказать, – буркнул Алекс, а я подумал о тщетных надеждах моей дорогой бедняжки Марианджелы.

Найджел принес старшему брату подогретый ланч и поставил тарелку перед ним на стол.

– Никак не могу привыкнуть, – сказал папа, – к невероятно съежившимся расстояниям. Подружка в Германии, катание на лыжах в Альпах, лекции в Монреале – и все это сегодня норма. Когда я впервые покинул Англию и поехал в Рим – мне тогда было примерно столько же, сколько сейчас тебе, Хьюго, – еще никто из моих приятелей так далеко от дома не уезжал. А мы с моим другом сели на паром «Дувр – Кале», потом автостопом добрались до Марселя, а потом через Турин – до Рима. На это у нас ушло шесть дней. И нам обоим казалось, что мы уехали на край света.

– Пап, а у вашей почтовой кареты в дороге колеса не отваливались? – тут же спросил вредный Найджел.

– Ах, как смешно! Во второй раз я побывал в Риме только два года назад, когда летел в Нью-Йорк на Европейское ежегодное собрание. Помнится, мы вылетели вовремя и прибыли как раз к позднему ланчу; еще успели провести несколько заседаний комиссии – сплошная болтовня до полуночи, а уже на следующий день снова были в Лондоне и как раз поспели к…

В гостиной зазвонил телефон, и мама сказала:

– Наверняка звонят кому-то из вас, мальчики.

Найджел выскочил в коридор и помчался в гостиную; моя обглоданная форель смотрела на меня одним, полным разочарования, глазом. Через минуту Найджел вернулся и сообщил:

– Хьюго, это тебя. Какая-то Диана Спинстер. А может, Спенсер, я как-то не уловил. Она сказала, что ты можешь подскочить к ней в театр «Палас», пока ее муж совершает поездку по странам Общего рынка… Она еще что-то такое вещала насчет тантрических поз в театральной уборной… в общем, она сказала, что ты поймешь.

– Есть такая операция, братишка, – сказал я ему, – которая очень помогла бы выправить твою единственную мозговую извилину. Ветеринары ее запросто делают, и, кстати, очень недорого.

– И все-таки кто звонил, Найджел? – строго спросила мама. – Скажи, пока не забыл.

– Миссис Первис из «Риверсайд Виллас». Она просила передать Хьюго, что бригадный генерал сегодня чувствует себя гораздо лучше, так что если Хьюго все еще собирается сегодня к нему заехать, то добро пожаловать от трех до пяти.

– Отлично. Если ты, пап, уверен, что обойдешься без меня…

– Ступай, ступай. Мы с мамой очень гордимся тем, что ты до сих пор ездишь к этому генералу, чтобы ему почитать. Не правда ли, Элис?

– Очень гордимся! – с чувством поддержала его мама.

– Спасибо. – Я сделал вид, что мне даже несколько неловко. – Знаете, бригадный генерал Филби был просто великолепен, когда я занимался с ним основами гражданского права. Я для этого специально ездил к нему в Далвич. Он знает невероятное количество всяких историй. Уж такую-то малость я теперь могу для него сделать.

– О господи! – простонал Найджел. – Такое ощущение, что меня заперли внутри сентиментального романа для детишек «Маленький домик в прериях»!

– В таком случае я с удовольствием помогу тебе оттуда выбраться, – сказал папа. – Поможешь мне убрать это дерево вместо Хьюго, а он поедет навестить бригадного генерала.

Найджелу эта идея явно пришлась не по вкусу.

– Но мы с Джаспером Фарли собирались сегодня на Тоттнем-Корт-роуд!

– Зачем? – Алекс навалил себе на тарелку целую груду еды. – Вы только и делаете, что таскаетесь там по магазинам и пускаете слюни, любуясь хайфай и синтезаторами, которые себе позволить не можете.

Из патио вдруг донесся грохот, и я краем глаза успел заметить какой-то черный промельк, затем по плитам покатился перевернутый цветочный горшок, упала стоявшая рядом лопата, и черный промельк превратился в кошку, из пасти которой торчала еще слабо трепыхавшаяся малиновка.

– Ох, – вздрогнула мама. – Как это ужасно! Может быть, мы еще успеем спасти птичку? Хотя эта противная кошка, по-моему, страшно собой довольна…

– Вот вам иллюстрация к принципу «выживает сильнейший», – спокойно сообщил Алекс.

– Может, опустить жалюзи? – спросил Найджел.

– Ничего страшного, дорогая, пусть природа сама во всем разберется, – сказал папа.

Я встал и вышел в патио через заднюю дверь. Было холодно, воздух так и обжигал лицо. Я крикнул кошке: «Брысь, брысь! Пошла прочь!», и маленькая черная хищница нырнула с добычей в садовый сарай и притаилась там, нервно следя за мной. Хвост у нее так и дергался. Растерзанная птичка уже почти не шевелилась.

В небе самолет с грохотом, подобным взрыву, преодолел звуковой барьер.

У меня под ногами хрустнула ветка. И я вдруг почувствовал себя каким-то невероятно живым.

* * *

– По мнению моего мужа, – сестра Первис, точно большой пароход, плыла по ковру, который можно было «чистить влажной щеткой и даже мыть», к библиотеке «Риверсайд Виллас», – молодежь в наши дни либо выпрашивает у родителей подачки, либо пьет, либо без всяких на то оснований изображает из себя бодрячков типа «у-меня-все-в-порядке-ребята». – Ноздри мне щекотал запах хвойного дезинфектанта, а сестра Первис между тем продолжала вещать: – Но пока в семьях Великобритании все еще вырастают порой такие прекрасные молодые люди, как вы, Хьюго, я лично готова поверить, что в ближайшее время полное варварство нам все-таки не грозит.

– Пожалуйста, сестра Первис, помогите! У меня голова в дверь библиотеки не проходит!

Свернув за угол, мы обнаружили одну из постоянных обитательниц лечебницы. Вцепившись в перила, тянувшиеся вдоль стены, она хмуро смотрела в сад, на качавшиеся под ветром деревья, словно что-то там забыла. С ее нижней губы на мятно-зеленый кардиган тянулась нитка липкой слюны.

– Выше голову, миссис Болито, – сказала медсестра, выхватывая откуда-то из рукава чистую салфетку. – Что мы там видим? Наши знамена, не так ли? – Она ловко удалила слюнный сталактит и выбросила салфетку в мусорное ведро. – Миссис Болито, вы ведь помните Хьюго? Молодого друга нашего бригадного генерала?

Миссис Болито повернула голову в мою сторону, и я тут же вспомнил глаз той форели, что недавно лежала у меня на тарелке.

– Страшно рад снова вас видеть, миссис Болито, – радостно приветствовал ее я.

– Поздоровайтесь с Хьюго, миссис Болито. Хьюго – наш гость.

Миссис Болито посмотрела на меня, на сестру Первис и захныкала.

– Ну, что такое? Что случилось? – заворковала медсестра. – А что там такое веселенькое по телевизору в гостиной показывают? Летающая машина? Так, может, и нам пойти посмотреть? Пойдемте, миссис Болито, вместе и посмотрим.

За нами со слабой улыбкой наблюдала голова лисицы, висевшая на стене.

– Вы меня немножко здесь подождите, – сказала сестра Первис миссис Болито, – а я быстренько провожу Хьюго в библиотеку и сразу вернусь. А потом мы с вами вместе пойдем в гостиную и посмотрим телевизор.

Я, конечно, пожелал миссис Болито счастливого Рождества, но, по-моему, надеяться на это особенно не стоило.

– У нее четверо сыновей, – сказала сестра Первис, когда мы двинулись дальше, – и у всех лондонский адрес, но ни один к ней никогда не приходит. Можно подумать, старость – это уголовное преступление, а не та цель, к которой все мы неизбежно придем.

Я подумал, уж не озвучить ли мне собственную теорию о том, что наша культурная стратегия, якобы направленная на победу смерти, – это всего лишь попытки похоронить смерть под запросами консюмеризма и надеждой на сансару, а все «Риверсайд Виллас» мира служат лишь ширмой, способствующей этому самообману; старики действительно виновны, ибо самим своим существованием доказывают, что наше сознательно близорукое отношение к смерти – это и есть тот самый самообман.

Нет, решил я, не надо ничего усложнять, вынуждая сестру Первис изменить свое мнение на мой счет. Мы, собственно, уже достигли дверей библиотеки, и моя провожатая сказала sotto voce:

– Я знаю, Хьюго, вы не подадите вида, если бригадный генерал вас не узнает, не так ли?

– Ну что вы! Конечно, нет. А его все еще преследует то… заблуждение насчет пропажи почтовой марки?

– Да, эта мысль по-прежнему время от времени приходит ему в голову. А, вот и Марианджела! Марианджела!

Марианджела подошла к нам с кипой аккуратно сложенного постельного белья.

– Юго! Сестра Первис говорила, что ты сегодня придешь. Как там твой Нор-витч?

– Хьюго учится в университете Кембриджа, Марианджела. – Сестра Первис даже содрогнулась. – Кембриджа, а не Нориджа. Это очень большая разница!

– Пардон, Юго. – Чуть раскосые, эльфийско-бразильские глаза Марианджелы пробудили во мне не только надежды. – Я и не знала, что есть такой город. Я еще так плохо знаю географию Англии.

– Марианджела, вы не могли бы принести в библиотеку кофе для Хьюго и нашего бригадного генерала? А то мне надо поскорей вернуться к миссис Болито.

– Конечно. Приятно было встретить вас хотя бы в коридоре, сестра Первис.

– Только не забудьте попрощаться со мной перед уходом, – напомнила ей миссис Первис и решительно направилась в обратный путь.

А я спросил у Марианджелы:

– Что ей, собственно, так уж нравится в этой кошмарной работе?

– Повелевать. Ничего, у нас на континенте все привыкли к диктаторам.

– Она ночью-то спит или подзаряжается от магистральной сети?

– Она не такой уж плохой босс, если с ней всегда соглашаться. По крайней мере она надежна. И всегда говорит то, что думает.

Марианджелу, пожалуй, можно было бы назвать человеком, не слишком довольным жизнью, но все же явно лишенным сарказма.

– Не сердись, Анж, нам просто нужно было немного отдохнуть друг от друга.

– Восемь недель, Юго! Два письма, два звонка, два сообщения на моем автоответчике. Мне нужен контакт, а не отдыхать друг от друга. – Ладно, значит, она, пожалуй, уже ближе к состоянию обиженной женщины. – Ты плохо представляешь себе, в чем именно нуждаюсь я.

Скажи ей, что все кончено, – посоветовал мне внутренний голос Хьюго Мудреца, но Сексуально Озабоченный Хьюго обожает постоянных любовниц.

– Ты права, я действительно не так уж хорошо тебя знаю, Марианджела. Как и любую другую женщину. Как и самого себя. У меня, конечно, были до тебя две или три подружки – но ты… ты совсем другая. К концу лета ты постоянно стояла у меня перед глазами – казалось, некий телевизионный канал сутки напролет показывает одну только Марианджелу Пинто-Перейра. Я чуть не сбрендил, честное слово! Так что единственным способом как-то восстановить душевное равновесие была временная разлука с тобой. Часто я не выдерживал и уже почти готов был тебе позвонить… но… понимаешь, Анж, все это от неопытности, а не со зла. – Я открыл дверь в библиотеку. – Спасибо тебе за все. Я до конца жизни сохраню великолепные воспоминания о проведенных с тобой днях. И мне, право, очень жаль, что я вел себя порой как бесчувственный чурбан, не понимая, что причиняю тебе боль.

Она вставила ногу в щель, не давая двери закрыться. Сейчас она была очень сердита на меня и вся так и пылала от страсти.

– Сестра Первис просила, чтобы я принесла кофе тебе и бригадному генералу. Тебе как всегда: черный и одна ложка сахара?

– Да, пожалуйста. Но, если можно, только с сахаром и без всякого амазонского колдовства вуду, от которого ссыхаются яйца. Хорошо?

– Острый нож куда лучше, чем вуду. – Она нахмурилась. – А как ты пьешь кофе в своем университете Кейм-бридж? С молоком или еще с чем-то?

– От кофе с молоком у меня мгновенно портится настроение.

– Значит, если… если… я найду для тебя настоящий бразильский кофе, ты его выпьешь?

– Марианджела, ты же прекрасно знаешь: если хоть раз попробуешь настоящий кофе, все остальные его разновидности станут для тебя просто дешевой имитацией.

* * *

– Уже скоро конец, генерал, – сказал я старику и перевернул страницу. – «Но для меня весь Восток воплощен в том видении моей юности. Он весь – в том мгновении, когда я, открыв свои молодые глаза, вдруг его увидел. Я набрел на него, выйдя из схватки с морем – о, как я был еще юн! – и я увидел, что и он смотрит на меня. И все, что от него осталось, – только одно это мгновение, мгновение, исполненное силы, романтики, волшебства… юности!.. Луч солнечного света на незнакомом берегу, мгновение, чтобы вспомнить, мгновение для вздоха и – прощай!.. Ночь… Прощай…»

Я отхлебнул чуть теплого кофе; бригадный генерал Филби к своей чашке так и не прикоснулся. Этот еще пять лет назад полный жизни и невероятно умный человек теперь бесформенной грудой горбился в инвалидном кресле. Тогда, в 1986 году, генералу было уже семьдесят, однако вполне можно было дать и пятьдесят; он жил в большом старом доме в Кью со своей преданной овдовевшей сестрой миссис Хаттер. Генерал Филби был старым другом директора нашей школы, и хотя предполагалось, что я всего лишь буду косить траву у них на лужайке, пока не срастется его сломанная нога, он отнесся ко мне с поразительной добротой и великодушием. В итоге все кончилось тем, что вместо уроков гражданского права мы с ним играли в покер и криббедж, попивая пиво из большого кувшина. И потом, уже после того, как его нога зажила, я заходил к нему почти каждый четверг. И миссис Хаттер тут же непременно принималась меня кормить, чтобы «сделать чуточку толще», а потом мы пересаживались за карточный стол, где он учил меня так «увлечь Госпожу Удачу, чтобы она сама сняла панталоны». Даже Жаба не догадывался, где я так научился играть. В свое время генерал Филби был настоящим щеголем и любимцем женщин, одержимым филателистом, прирожденным рассказчиком и лингвистом. После стаканчика порто генерал готов был сколько угодно рассказывать о своей службе в Специальном подразделении подводного флота в Норвегии во время Второй мировой и после нее, а потом и во время Корейской войны. Он заставлял меня читать Конрада и Чехова, научил, как получить фальшивый паспорт, отыскав подходящее имя на кладбище и написав запрос в Сомерсет-Хаус о выдаче свидетельства о рождении. Я об этой уловке уже знал, но притворился, будто не знаю.

Бригадный генерал Филби почти не шевелился, лишь время от времени голова его покачивалась и кренилась набок, как у Стиви Уандера за роялем; в складках пиджака у него скопилась перхоть. Брил его теперь медбрат; он же осуществлял и прочие гигиенические процедуры – в связи с недержанием мочи старик теперь был вынужден носить памперсы. Время от времени с уст бригадного генерала срывалось несколько невнятных слов, но со мной он практически не разговаривал. Я понятия не имел, доставляет ли ему «Юность» Конрада такое же удовольствие, как прежде, или, может, ему мучительно слушать то, что служит напоминанием о былых, куда более счастливых днях? А может, он уже и не воспринимает того, что я ему говорю или читаю, и даже не узнает меня?

И все-таки. Марианджела, например, утверждала, что, когда имеешь дело со старческой деменцией, лучше всего вести себя так, словно этот человек, которого ты раньше знал как совершенно нормального, по-прежнему держится на плаву, просто прячется где-то внутри своего корабля, пока его еще не разнесло волнами. В этом нет ничего плохого, даже если же ты ошибаешься и того человека, которого ты когда-то знал, больше нет, потому что за любым больным следует заботливо ухаживать; но если ты прав, и тот, прежний, человек все еще существует где-то там, внутри, за непробиваемой кирпичной стеной, то ты для него – как веревка спасателя, как единственная дорога к жизни.

– Ну вот, мы уже на последней странице, генерал, – сказал я и продолжил чтение: – «Из всех чудес мира самое чудесное, по-моему, это море, море само по себе, а может, всего лишь юность, проведенная в море? Кто знает? Вот вы, например: все вы получили от жизни немало: деньги, любовь – все то, что человек обычно обретает на берегу. Так скажите, разве не лучшими годами вашей жизни были те, когда мы были молоды, и бороздили моря, и ничего не имели, и получали от моря одни лишь тяжкие удары, хотя порой оно и давало нам возможность почувствовать собственную силу? Неужели вы не сожалеете о тех временах?»

В горле бригадного генерала что-то затрепетало.

Тяжкий вздох? Или просто воздух в голосовых связках?

В просвет между деревьями виднелась Темза, серебристая, как сплав меди с оловом и цинком, который называют «пушечным металлом».

Лодка с пятью людьми пролетела с левого берега на правый и во мгновение ока исчезла.

Садовник в плоской кепке сгребал граблями опавшие листья.

Я дочитал в меркнущем свете дня последний абзац: «И все мы кивали ему, финансовому воротиле, человеку богатому, с которым считаются, который и сам уважает закон; да, все мы ему кивали, сидя за полированным столом, поверхность которого была так похожа на застывшую коричневую водную гладь, и в ней отражались наши лица, изборожденные морщинами, носившие следы тяжких трудов и подлых предательств, успехов и любви. Наши усталые глаза смотрели спокойно, но по-прежнему жадно пытались отыскать что-то, не связанное с этой жизнью, ждали чего-то, что уже промелькнуло незаметно и растворилось – во вздохе, в мимолетном воспоминании – вместе с твоей юностью, твоей былой силой, романтикой твоих иллюзий».

Я захлопнул книгу и зажег лампу. Мои часы показывали четверть пятого. Я встал и задернул занавески.

– Ну что ж, сэр. – У меня было такое ощущение, словно я обращаюсь к пустой комнате. – Мне кажется, не стоит вас чрезмерно утомлять…

Неожиданно лицо бригадного генерала напряглось, оживилось, он открыл рот, и хотя голос его был глухим, как у призрака, а речь – невнятной из-за перенесенного инсульта, я смог различить сказанные им слова:

– Мои… проклятые… марки…

– Генерал Филби… это Хьюго, сэр. Хьюго Лэм.

Трясущейся рукой он попытался схватить меня за рукав.

– Полиция…

– Какие марки, генерал? О чем вы?

– Целое… состояние…

К нему вернулся разум, глаза смотрели осмысленно, и на мгновение мне показалось, что он готов бросить обвинение похитителю в лицо, но это мгновение тут же миновало. За дверью в коридоре проскрипела тележка – развозили обед. Тот бригадный генерал, которого я знал когда-то, больше не смотрел на меня с застывшим выражением гнева, потрясения и неожиданно постигшей его неудачи; он оставил меня наедине с этими красивыми настенными часами, с полками, полными чудесных книг, которые никто никогда не читает, и с ясным пониманием того, что, как бы я ни прожил свою жизнь, сколько бы власти, богатства, опыта, знаний или красоты ни выпало мне на долю, в итоге я закончу так же, как и этот старик, ставший теперь таким уязвимым. И я, глядя на бригадного генерала Реджинальда Филби, словно смотрел в некий телескоп, устремленный в будущее, и видел самого себя.

* * *

Амулет, вызывающий сладкие сны, свисал с шеи Марианджелы; я слегка покачал его, и под ним среди буйных кудрей моей любовницы, рассыпавшихся по плечам и по груди, обнаружился крестик с распятием. Я взял Сына Божьего в рот и вообразил, что Он растворяется у меня на языке. Секс, возможно, и является противоядием от смерти, но вечную жизнь предлагает только целым биологическим видам живых существ, а не отдельным их представителям. Из СD-плейера доносился голос Эллы Фицджеральд, которая, как всегда, забыла слова из зонга Мэкки-Ножа об одной жаркой ночке в Берлине полсотни лет назад. Где-то под нами прогрохотал поезд районной линии лондонского метро. Марианджела поцеловала мое мускулистое предплечье, потом вдруг укусила, и довольно сильно.

– Ой! – жалобно вскрикнул я, наслаждаясь этой болью. – Это что, по-португальски означает: «Земля поплыла подо мною, мой господин и повелитель. А хорошо ли было тебе?»

– По-португальски это означает: «Я тебя ненавижу! Ты лжец, обманщик, чудовище, псих, извращенец, и чтоб тебе вечно гнить в аду, сукин ты сын!»

Подобные вещи всегда меня заводят; мы оба рассмеялись, предвкушая миг наслаждения, и в итоге я кончил раньше времени. Я аккуратно снял презерватив, стараясь не испачкать пурпурные простыни Марианджелы, и завернул его в салфетку. Хороший секс – это неистовая страсть, безумие, но завершается он всегда сущим фарсом. Марианджела перевернулась на живот и легла лицом ко мне; странно, но женщины почему-то становятся почти безобразными, когда с них снята вся шелуха, когда они уже использованы и прямо на глазах словно начинают покрываться ржавчиной. Марианджела села, сделала несколько глотков из стакана, охраняемого статуэткой Иисуса из Рио, потом поднесла стакан к моим губам:

– Хочешь? – И она прижала мою руку к своей левой груди; было слышно, как ее сердце стучит: люблю, люблю, люблю, люблю, люблю.

Ах, надо было мне все-таки послушаться голоса Хьюго Мудрого…

* * *

– Юго, когда мне можно будет познакомиться с твоей семьей?

Я натянул боксеры. Мне очень хотелось сполоснуться под душем, но контора по продаже автомобилей «Астон Мартин» скоро должна была закрыться, так что стоило поспешить.

– А зачем тебе знакомиться с моей семьей?

– Хочу. Это же совершенно нормально. Мы ведь с тобой встречаемся уже шесть месяцев. 21 июня ты впервые сюда пришел, а завтра 21 декабря.

Господи, какой-то счетчик памятных дат!

– Лучше давай пойдем с тобой куда-нибудь – поужинаем, отметим это событие, а мою семью, пожалуй, оставим в покое. Хорошо, Анж?

– Но я действительно хочу познакомиться с твоими родителями, с твоими братьями…

Ну да: мама, папа, Найджел, Алекс, позвольте вам представить Марианджелу. Она родом из неописуемых трущоб Рио, работает в «Риверсайд Виллас» сиделкой у престарелых пациентов, и я после посещения бригадного генерала Филби классно ее трахнул. Итак, что у нас на обед? Я отыскал под кроватью свою майку.

– Вообще-то, если честно, я не вожу домой подружек.

– Значит, я буду номером первым. Это очень приятно.

– В некоторые области моей жизни… – так, теперь быстро джинсы, молния, ремень, – …я стараюсь никого не пускать.

– Я твоя девушка, а не какая-то «область». Ты что, меня стыдишься?

Какой очаровательный удар кинжалом! Какой эмоциональный шантаж!

– Ты же знаешь, что нет.

Умом Марианджела понимала, конечно, что эту тему следовало бы немедленно закрыть, но сердцу, как говорится, не прикажешь, и сейчас ею правили исключительно эмоции.

– Значит, ты стыдишься своей семьи?

– Не больше чем обычный средний сын из троих имеющихся.

– Тогда, значит… ты стыдишься того, что я на пять лет тебя старше?

– Тебе всего двадцать шесть, Анджела! Это вряд ли можно назвать старостью.

– А может… я недостаточно белая для твоих родителей?

Я уже застегивал пуговицы на рубашке фирмы «Пол Смит».

– Ну, эта ерунда вообще не имеет никакого значения.

– Тогда почему же мне нельзя познакомиться с родными моего бойфренда?

Один носок, второй…

– Ну, у нас еще… просто не та стадия отношений.

– Какая еще, на фиг, стадия? Ты несешь по-о-олную чушь, Юго! Когда у тебя отношения с кем-то, вы делитесь друг с другом не только телом. Так ведь? Когда ты в Кембридже попиваешь свой чертов кофе со всеми этими белыми девицами, имеющими PhD, я и не думаю сидеть здесь, моля бога, чтобы ты позвонил или прислал письмо. Нет, не сижу. Один парень – врач-консультант из частной клиники – постоянно просит меня о свидании и приглашает в самый модный японский ресторан Мейфера. Все мои друзья говорят мне: «Ты просто сумасшедшая! Почему ты ему отказываешь?» Но я все равно ему отказываю – из-за тебя.

Я еле сдержал улыбку – столь неумелыми были ее попытки меня убедить.

– Так для чего я тебе? – не унималась Марианджела. – Только для секса? Когда у тебя свободный денек выдастся?

Ладно. Вон моя куртка, возле двери; там же мои ковбойские сапоги. А Марианджела по-прежнему сидела совершенно голая, пухлая, как снеговик, и, увы, никакого оружия у меня под рукой не было.

– Ты мой друг, Марианджела. Мало того, в настоящее время ты самый близкий мой друг. Но хочу ли я представить тебя своим родителям? Нет. Хочу ли я переехать и жить вместе с тобой? Нет. Хочу ли я вместе с тобой планировать будущее, раскладывать в шкафу принесенное из прачечной белье, завести в доме кошку? Нет.

Прямо под окнами проехал еще один поезд районного метро, как бы намекая, что пора завершать эту душещипательную сцену – сцену, столь же древнюю, как гоминиды. Такое повсеместно случалось и случается на планете Земля, и люди во время подобных сцен с печальным концом объясняются на всех языках мира. Марианджела вытерла мокрое от слез лицо и отвернулась, и все Олли Куинны мира тут же упали бы на колени, обещая все-все исправить. А я молча надел куртку и сапоги. Она это заметила и тут же перестала лить слезы.

– Ты уходишь? Сейчас?

– Если это действительно наше с тобой последнее свидание, Анж, то ни к чему продлевать агонию.

Я сделал ей очень больно, и в пять секунд она совершила этот шаг – от любви до ненависти – и разразилась пулеметной очередью бранных слов:

– Sai da minha frente! Vai pra puta que pariu!

Ну и прекрасно. Когда девушка тебя возненавидела, порвать с ней гораздо проще. Уже занеся ногу над порогом, я сказал:

– Если этот твой врач-консультант захочет взять уроки, как следует управляться с некой Марианджелой Пинто-Перейра, скажи ему, что я с удовольствием поделюсь с ним кое-какими ценными наблюдениями.

Один убийственно мрачный взгляд, одно стремительное движение сильной руки, один промельк великолепной бразильской груди – и в меня со скоростью метеора полетел увесистый Иисус из Рио, вращаясь, как пущенный из пращи камень; меня спасла какая-то доля секунды, и фигурка Иисуса врезалась в захлопнутую дверь, превратившись в тысячу гипсовых осколков.

* * *

К шести часам над городом нависли тяжелые мрачные тучи, обещавшие обильный снегопад. Я надел свою меховую шапку из опоссума. На богатых боковых улочках Ричмонда было тихо. Владельцы домов, достойные представители среднего класса, задернули шторы на окнах своих жилищ, где вдоль стен выстроились книжные шкафы, на стенах висели картины и прочие предметы искусства, а у порога светилась рождественская елка. Я немного прогулялся по Ред-Лайон-стрит. Девица на ресепшене в автомагазине «Астон Мартин» обладала такими же дерзкими и соблазнительными округлостями, как и продаваемые там роскошные спортивные машины, но вот лицом, к сожалению, не вышла: ей явно требовалась помощь косметологов. Она сплетничала по телефону, когда я неторопливо, но вполне решительно прошел мимо нее, коротко кивнув и как бы давая понять: твой босс меня ждет. Я пересек выставочный зал и подошел к распахнутой двери с табличкой: «Винсент Костелло. Отдел продаж». За дверью сидел человек лет тридцати с небольшим; он прямо из коробочки ел заливного лобана и одновременно пытался завернуть в красивую бумагу подарок – большую коробку из магазина детской технической игрушки «Скейлекстрик». Одет он был в костюм, приобретенный на одной из центральных улиц города в магазине готового платья, хотя и достаточно приличный.

– Добрый день, – приветствовал он меня. – Чем могу служить?

У Костелло был выговор жителя Восточного Лондона; на письменном столе стояла фотография: он и какой-то маленький мальчик; но мамочки рядом видно не было, и обручального кольца у него на пальце я тоже не заметил.

– Винсент Костелло, я полагаю?

– Да. Как на двери написано.

– Я хотел бы задать вам несколько вопросов относительно того, какова может быть стоимость подержанного автомобиля «Астон Мартин Кода». Но прежде разрешите мне помочь вам. – Я указал глазами на коробку, завернуть которую ему так и не удалось. – Вам ведь наверняка не помешает дополнительный большой палец?

– Нет, нет, что вы! Это очень мило с вашей стороны, но я и сам справлюсь.

– Да, я очень милый, но вы не справитесь. Так что позвольте все-таки вам помочь.

– Ладно, спасибо. Это для моего пятилетнего сынишки.

– Он, значит, «Формулой-1» увлекается?

– Просто помешан на всем, у чего есть двигатель – на автомобилях, мотоциклах и тому подобном. Обычно подарки заворачивает его мать, но сегодня… – Язычок клейкой ленты, намертво прилипший к бумаге, оторвался вместе с длинной бумажной полоской, и Костелло, явно не желая грубо выражаться в присутствии клиента, с ходу превратил «Oh, fuck!..» в «Ох, ф-фу!..»

– Коробки надо обвязывать по диагонали. – И прежде чем он начал спорить, я отодвинул его и взялся за дело сам. – Нужно заранее приготовить несколько кусочков скотча, потом закрепить бумагу, и… – Через несколько секунд идеально завернутая подарочная коробка уже стояла у него на столе. – Ну вот, годится?

Винсент Костелло был впечатлен.

– Где это вы так здорово научились?

– Моя тетя владеет несколькими маленькими магазинами подарков. И племянник-неслух время от времен ей помогает.

– Повезло вашей тете! Итак, вы, кажется, спрашивали о нынешней стоимости автомобиля «Астон Мартин Кода»?

– Да, 1969 года выпуска. 110 миль пробега – по счетчику. А водитель был всего один, человек очень осторожный и аккуратный.

– Чрезвычайно маленький пробег для такого зрелого экземпляра. – Костелло вытащил из ящика лист бумаги А4, сплошь покрытый цифрами. – Могу я спросить, кто этот осторожный водитель? Потому что вы-то никак не можете водить машину с 1969 года.

– Нет, конечно же, речь не обо мне. Один мой приятель получил этот автомобиль в наследство от отца. Меня, между прочим, зовут Хьюго, Хьюго Лэм, – представился я, и мы с Костелло пожали друг другу руки. – А этот мой друг принадлежит к семейству знаменитых Пенхалигонов из Пензанса. Когда его отец скончался, то оставил семье чудовищную неразбериху в финансовых делах. Им еще и пришлось платить кошмарный налог на наследство.

Винсент Костелло состроил сочувственную гримасу.

– Да, представляю себе.

– Мать моего друга – женщина очаровательная, но в финансах абсолютно ничего не смыслит. И в довершение всех неприятностей их фамильный адвокат и одновременно советник по финансовым вопросам только что попался на мошенничестве.

– Господи, да это просто какая-то череда несчастий!

– Вот именно. Когда я в последний раз разговаривал с Джонни, я сам предложил сходить к вам и спросить насчет его «Астон Мартина» – я ведь местный, мои родители живут на Крислхёрст-роуд. Я догадываюсь, что в торговле винтажными автомобилями ковбоев куда больше, чем честных шерифов; кроме того, мне кажется, что такой лондонский дилер, как вы, способен проявить куда больше благоразумия при заключении подобной сделки, чем если бы мой друг вздумал обратился к дилеру из Девоншира или Корнуолла.

– Вам правильно показалось, Хьюго. Но позвольте, я сверюсь с текущими ценами… – Костелло открыл какой-то файл. – А ваш отец, простите, случайно не наш клиент?

– Папа в настоящий момент водит свой любимый «БМВ», но, вполне возможно, через какое-то время обратится к вам, рассчитывая купить что-нибудь помоднее. В конце концов, «бумер» есть чуть ли не у каждого стандартного яппи. Я, конечно, расскажу отцу, как вы мне помогли.

– Спасибо, буду обязан. Значит, так, Хьюго. Скажите вашему другу, что вполне приличная ориентировочная цена автомобиля «Астон Мартин Кода» 1969 года выпуска с сотней километров пробега и в пристойном состоянии – это… – Винсент Костелло провел пальцем по столбцу цифр… – около двадцати двух тысяч. Хотя, если он будет продавать в Лондоне, то отчисления будут выше. У меня есть на примете один арабский коллекционер – он давно числится моим клиентом, – так вот, он может заплатить и больше, особенно если машина действительно в хорошем состоянии, и при желании я мог бы попытаться вытянуть из него тысяч двадцать пять. Но нашему механику обязательно нужно будет самому осмотреть машину, а мистер Пенхалигон, разумеется, должен сам приехать и заполнить все необходимые документы.

– Естественно. Мы тоже хотим, чтобы все было чисто и по высшему разряду.

– В таком случае вот моя карточка – я буду готов в любой момент, пусть он только позвонит.

– Вот и прекрасно. – Я спрятал карточку в свой бумажник из змеиной кожи, и мы обменялись прощальным рукопожатием. – Веселого Рождества, мистер Костелло!

Назад: 2 июля

Дальше: 23 декабря