ГЛАВА 61
О славной битве
Я помню, как глядела на солнце.
Круглое такое. Желтенькое… на яечню похожее. Бабка, когда блины затевае, то шкварки плавит, на огоньку невеликом, чтоб до прозрачности, до хруста. А как выплавит, то и лучок кидае, после же — яйца. И шкворчать те, расплываются белесыми островами, в серединке каждого — желток. Ежель с умом пожарить, то желток не застывае, и после до того смачно в него блина макать — сил нет…
Вот странно, стою посеред поля, под щитом укрытая, на солнце пялюся, а мыслю — о блинах… и яечне. Яечни я бы поела. Но где ж возьмешь-то ее?
Вот и смокчу сухую полоску мяса.
Гляжу на тварь, а она на нас пялится. Диво дивное, глаз немашечки, а все одно пялится… колышется, волчья утроба, чует, что не осталося почти огня. И, раздразненная ранами, не чает дождаться, когда погаснет последний огонек.
А к тому идет.
— Ну что, — Лойко подкинул последний горшочек, — скоро будет жарко…
Тварь проглотила огонь и заурчала, не сыто, но со злостью немалой, будто упреждая, что помирать мы будем долго и смертию лютой…
А то мы не ведали.
Я глядела, как гаснет пламя в туманное утробе, и думала… а пустые все мысли, глупые, девичьи.
Уж лучше о блинах…
Завихрило.
Поземка поползла, тронула щит, который зазвенел тоненько. Ветерком хлестануло, зимним будто бы, да рукотворным. А тварь поднялась… на кого она походила?
На медведя-шатуна огроменного, из сугробу вылепленного, со шкурою косматой, белизны неимоверное. И стоит этот зверь на лапах задних, покачивается.
Бросится вот-вот.
Обрушится со всею силушкой на щит мой, на пузырь, и не сдюжить тому… видела я и шею длинную, и голову махонькую, глаза и те слепились, тоже белые, каменные.
И опустившись на четыре лапы, тварь двинулась к нам.
— Любопытно… это первичная форма или все-таки материализация?
— Илья… — Лойко поскреб затылок, — вот умеешь ты своевременно вопрос задать. Я ж теперь в жизни не успокоюся, пока не выясню…
— Если первичная, — Илья не услышал, а тварюку разглядывал едва ль не с восторгом, — то возвращение в нее свидетельствует о том, что ущерб мы ей нанесли… какой-то…
Зверь остановился в шаге.
И пасть раззявил.
Белую.
С белыми зубами, острыми даже на вид, с белым языком, с глоткою белою же… ущерб? Ущербною тварь не гляделась… в белых глазах полыхало злое снежное пламя.
Зверь привстал слегка.
А после дыхнул, холодом, вьюгой.
И закружила, закрутилась метель, обняла, облизала, выстроила стену ледяную, которую сама же в крошево размела.
Следом же дрогнул щит.
От удара.
И от другого… от третьего… и почуяла я, как расползаются нити, рвутся, хоть и латаю их, силу вливая…
…сколько ее?
Не так и много.
И рухнул щит, да только второй, загодя сготовленный, развернуться успел. Его и держу.
И сама держуся, сколько сумею, столько продержуся, а коль получится, то и дольше… до порога, за порогом… близехонек тот порог, в белое круговерти сокрытый. И прорастает метель ледяными иглами, будто бы зубами. Пастью смыкаются ветра, норовя пережевать упрямую горошину нашего щита.
Держуся.
Сумею… за-ради бабки и Станьки, которой страшно, куда страшней, чем мне, ведь дите ж горькое. За-ради Ильи, он тоже боится, но страху не выкажет и помираючи. Негоже боярину дрожать… за-ради Лойко, глядишь, и сложится у него со Станькою…
…и за Арея…
Я должна была сказать… важное сказать, такое, об чем молчала, себе не доверяя, а теперь вот поздно… и сердцем почуяла, как вспыхнуло пламя.
Не сразу. Сначала щит истончился, человека выпуская.
Одного.
По своей воле, по плану безумному, коий прежде казался едино возможным, а ныне представлялся глупостью неимоверною. Мы тогда сблизи тварь не видывали… а тут… где человеку силою с ней помериться?
Я закричала.
Закричала бы, когда б сумела… кинулася б на плечи, повисла б с воем… не пустила б…
Пустила.
Куда мне удержать, да и… не можно… у него свой долг.
Я не видела… не хотела видеть, да разве скроешь такое? И снежный зверь, взревевши радостно, яростно, поспешил обнять добычу. Он, подгоняемый чужою волей и собственным голодом, чуящий кровь близкую, навис над Ареем.
Качнулся.
Обнял огроменными лапами своими, норовя подмять, заломать.
А человек обнял зверя, ласково, как друга ближайшего, и пальцы вцепились в косматую шерсть. Кровью запахло… и крик мой клокочущий в горле застрял.
Нельзя.
Потом… коль жива останусь, и отплачу, и откричу. А ныне… щит держать надобно. И думать, что… быть может… может, и выйдет.
Арей вспыхнул.
И пламя его было синим… никогда не видывала, чтобы пламя было синим… рыжее, рудое… темное, когда в гончарное печи аль в горне кузнечном, куда дядька Ильяс позволил заглянуть. То пламя жаром дышало за десять шагов…
А нынешнее снег мигом вытопило.
И землю иссушило.
Дыхнуло в самое лицо, лицо это опаливши. И кажется, Илья рукою закрылся.
— Силу бери!
Он кричал, да только разве услышишь в умирающей метели, которая сама заходилась в агонии… и отпрянул снежный зверь.
Да только не отпустил человек.
Крепко вцепился.
— Силу…
Я слышала сквозь сухой треск огня и шипение воды, сквозь полный обиды голос подгорное твари…
— Бери!
Лойко сунулся за черту круга, но остановлен был.
— Так ты ему не поможешь. — Илья одернул на себя. — Возьми за руку… попытаюсь внешний поддерживающий построить… только я…
— Строй!
— Я про него читал лишь…
— Давай уже… Зося, щит…
Держу.
И не так тяжек он, устоявший пред метелью, сколь тяжко самой стоять по эту вот черту. Сердце туда рвется… шагнула бы, бегом бы побегла… сама бы вцепилась в ледяную тварь, ежели б помогло…
И кажется, плачу.
Ничего.
Случается… потом подумаю…
Щит.
О щите думать надобно.
Не о том, что пламя синее выцветает… и что ныне за ним человека разглядеть можно… не о том, что Илья чертит на земле пальцем символы, спешно, губами шевелит, про себя проговаривая, да чует — не успевает… не о том, что Лойко на зверя глядит да бесится, разумея, что этот враг не по силе евоной…
А зверь, зверь бы бросил неудобную добычу.
Больно ему.
И уйти бы, уползти в ледяную свою берлогу, раны зализать, да… гонит воля человека, спеленала, заставляет… и стоит зверь.
Душит.
Хрипит, не то водой, не то кровью своею, изо льда выплавленною да вскипевшей, давится. Но снежные когти крепко вошли в Арееву спину… и алое течет, мешается с грязью, с водой…
Не смотреть.
Щит держать, потому как вылетели из-за лесу конники… несутся, взбивают копытами конскими что снежную пыль, что кровавую грязь… и стрелы поднялись роем.
Взвились.
Впились в щит, пробуя на прочность.
— Зося…
— Удержу! Помоги ему…
…помог бы.
Илья бледен, пальцы в землю вошли, в переплетение символов. И сам изогнулся, рот приоткрыл, а изо рта того слюны нить тянется, и чую, как уходит Ильюшкина сила в землю.
А через землю…
…дойдет ли?
Конники мимо пронеслись, да Лойко извернулся, в спину по стреле послал. Немного их осталось, да сколько уж хватит. А как развернулись вновь на нас, то и, оскалившись, закрутил воздушную плеть…
…сколько сил хватит.
Хватает.
У меня пока хватает…
И вновь кричат… а я уж не разберу, кто… всадники валятся на снег, кувыркаются, дразня запахом свежее крови, легкое добычи подгорного зверя.
Он почти обезумел от боли.
Ослаб.
Отполз… и выскользнул из пут чужого разума. Я почти услышала, как рвется тонкая нить, связывающая звериную волю с человеческой. И подгорная тварь, ощутив свободу, вскидывается, выворачивается наизнанку, желая одного — стряхнуть неудобную добычу.
И Арей, который, будь силы, не отпустил бы ее, падает.
Не человек.
Кукла.
Нельзя смотреть… не туда…
Валится на четвереньки Илья, мотает головой, а из ушей, из глаз ползут алые ручейки… он сглатывает слюну, но та тянется, связывая его с землею, с рунами. И не удержавшись, Илья падает в снег.
Лицом.
Станька его подымает, кажется, льет в горло из фляги, той самой, которую Лойко берег. Пригодилась, стало быть. Лойко же отбрасывает пустой колчан.
Плеть его водяная ломит воздух, ибо всадники кружат, вьюжат… с дюжину их осталось… были б на ногах, управилися б, а тут… Арей лежит и не двигается… и погас почти…
А подгорная тварь застыла над ним.
Поводит лобастой опаленною башкой, ноздри вздрагивают, и в проталинах глаз видится мне… что только не привидится перед самым порогом?
Если пойдет на нас, щит не удержит…
Но тварь вдруг поворачивается, очень медленно, будто нехотя или не разумея, что именно творит. Она топчется, нюхает воздух, а после вдруг взмахом могучей лапы поддевает всадника вместе с лошадью. И когти-иглы пробивают обоих насквозь. Кровь льется в раззявленную пасть, а пасть раскрывается воронкою, втягивая и коня, и человека… живыми… вновь кричат, и оставшиеся конники коней нахлестывают, спеша убраться.
А тварь, сыто заурчав, тянется за ними.
Она идет тряскою рысцой, неспешно вроде, но и…
— Будем надеяться, ей хватит… — Лойко все ж опустился на снег. — Я пустой… но живой… знаешь, Зослава, никогда еще себя настолько охеренно живым не чувствовал…
Я хотела ответить.
Наверное, ответила бы, смогла бы, но из лесу вдруг донесся протяжный звук охотничьего рожка, а в следующее мгновенье разломилась черная косматая линия леса, выпуская стрелецкую сотню…
— Твою ж… — Лойко снегу зачерпнул и Илье под нос сунул. — На от, вытрись, а то глядеть страшно…
…страшно…
…и вновь были стрелы, и череда копий, на которую конники налетели…
…была огненная плеть, взметнувшаяся над спинами людскими.
…и тварь подгорная, которая взвыла да и рассыпалась снегом… ушла?
Сгинула?
Или просто вернулась в берлогу ледяную, из которой ее подняли…
…не знаю.
Я не глядела на конников, развернувшихся широкой дугой. Я не бросила щит… мало ли, и шальное стрелы хватит, чтоб беда приключилась.
Я просто вышла.
Выбежала.
Полетела, сколь было сил, только их отчего-то не осталось. Вот и получилось, что не летела, раненою уткой ковыляла, падала, вставала… в грязи тонула, да не утонула.
Дошла.
Упала рядом. Обняла… живой ли… живой, сердце бьется, я чую, что бьется, пусть и слабо… но все ж…
— Ты ж обещал, что не бросишь, а сам?
Не слышит.
Муть кровавая в глазах… а я держу, я не позволю уйти… если ныне дожил, то и теперь… и выскальзывает из непослушных пальцев заветная шкатулочка, летит в грязь. А я плачу от злости, неспособная с нею управиться.
Скользкая.
Неудобная.
Да только она одна — надежда… горюн-камень, крошка его малая. Но и ее хватит… должно хватить. Я с силой разжимаю рот Ареев, и пальцами лезу, грязными, но и пускай… главное, положить крупинку заветную под язык.
— Глотай, — шепчу, отирая с лица слезы. — Ну же… ты обещал…
И скользкий комок провалился в горло. Руки мои ослабшие выпустили Арееву голову, хотела я поднять, удержать — грязно ему так, на снегу. Повернулась и…
…вспыхнула перед лицом моим самым белая круговерть, вылепляясь уродливою звериной мордой. Оскалилась тварь, раззявила пасть…
Дыхнула смрадом.
И только успела я, что руку поднять, а с той руки жаром полыхнуло, будто в печь ее сунули. Следом же холодно стало…
…и щит мой разлетелся на осколки.
