ГЛАВА 25,
в которой Зослава получает свободу от целителей, а тако же наставление

Не обманула Марьяна Ивановна, когда говорила, что отпустит меня. Спозаранку явилася. Щупала. Трогала. В глаза глядела, в рот пальцы совала. Трубочку хитро вырезанную к груди приставляла, сердце слушала. А после встать велела.

Я и встала.

Перед глазами мошки красные заплясали, закружили-завертели, да и унялись.

Сделала я шажочек, за стеночку придерживаясь… а потом и другой… и третий… оно, конечно, не шибко-то выходило, да только мне спешить некуда. Потихоньку как-нибудь и доберуся.

— Питаться тебе надо усиленно. Побольше сладкого, не бойся, что фигуру попортишь. Хотя ж ты не из этих… а то удумали тоже, диеты блюсть для пущей томности. — Марьяна Ивановна наблюдала за мною с немалым интересом. Аккурат что наша боярыня на мельничихиной свадьбе, которую почтить изволила, вспомнивши, что некогда на родины мельничихиного сынка, того самого, что женился, рубль жаловала.

Тоже восседала за красным столом.

Ела мало.

Пила и вовсе что утица, да только глядела по сторонам… любопытственно ей было. Чай, у бояр-то свадьбы иначе гуляют.

— Нагрузки увеличивать постепенно. Физические. Никакой магии как минимум неделю, а то и две, пока полностью не восстановишься. Придешь ко мне… денька через три придешь. А там и поглядим. Девка ты крепкая, коль очуняла, то и дальше жить будешь.

Сказала и вышла…

А я и осталась, как была, босая и в споднем. Благо, тотчас прибегла девица с целительского, которая вновь же и в глаза глядела, и в уши, и трубку прикладывала, после и одежу отдала мою.

— Там тебя ждут, — сказала сквозь зубы. Сразу видать, боярыня, и не по нраву ей, что со мною возиться надобно, да только не посмеет она Марьяне Ивановне и словечка поперек сказать.

Одевалась я сама, неспешно, поелику каждое малое движение давалось с превеликим трудом. Руки почти не гнулися, ноги — так наоборот, гнулися аж занадто, норовя в коленках переломиться. Шея деревянная. Голова пустая, только и годная, что косу держать. И та заплетена наспех.

Ждал меня, вот уж диво, Фрол Аксютович.

— Доброго дня, Зослава, — прогудел он, и от голоса его занавесочки на окошке затряслися. А может, не от голоса, но со сквозняку. — Идем. Провожу.

И ручку подал.

Мне только и осталось, что на ручку эту опереться.

Шли мы по коридору молча, а коридор этот был на диво безлюден. На занятиях все? Аль просто в крыле этом народу немного?

— Сказывай, — велел Фрол Аксютович и рученькою так над головой провел, будто паутину сымая. Я глянула.

Нема никакой паутины. Зато висит над головой кисея будто бы… висит, переливается так, что глядеть больно. Для чего повешено — тут и пытать не надобно, сама разумею.

— Об чем сказывать?

— Обо всем…

Обо всем если… коротко вышло, сухо. Зато по делу.

— Значит, на дверь случайно набрела?

— Да.

— И увидела человека, решила помочь…

— Да.

— На себе тянула…

— Да.

— Не тяжко тебе было? — И глядит этак, не то с насмешкою, не то с недоверием.

— Не тяжко, — отвечаю и в глаза гляжу. А что, мне скрывать нечего. Как оно вышло, так и говорю, ничегошеньки от себя не добавляю. — Дым этот… мерзотный больно.

— Но безвредный… поначалу, во всяком случае. — Фрол Аксютович взгляд отвел. — Вот что, Зослава. То, что ты мне тут рассказала, не тайна вовсе… и вышло все… уж больно удачно вышло.

На лествицу вывел, я как глянула на ступеньки числом превеликим, так прям и заколотило всю. Хоть ты обратно на лавку к Марьяне Ивановне просись.

— Если кто расспрашивать станет, сказывай смело. — Фрол Аксютович глянул на лествицу, на меня, вздохнул и на руки подхватил. Не лествицу, конечно, меня. Она-то каменная, не кажный волот подымет. Я и тоже не леконькая, да только Фролу Аксютовичу разок дунуть хорошенько, и полечу пушиночкой. — Только, дай себе труд, девонька, запомнить, кто и о чем спрашивать будет. И коль найдутся какие вопросы интересные, аль станет кто любопытствие проявлять чересчур уж, так скажи о том своему наставнику.

На руках меня давненько не носили, с детских полузабытых времен, когда то тятька, то дед… девок иных парни, конечно, таскают, чтоб силушку свою показать, надежу, да только выбирают которых похудей, а то мало ли, вдруг да силушке оной убыток случится, и заместо хвастовству чистый позор выйдет. Меня-то поди подыми… а Фрол Аксютович несет, не запыхивается.

— Дело это, Зославушка, темное… может, и случай к случаю пришелся… а может…

Не договорил.

Лествица закончилася. И меня поставили на землю.

Далее уж он ничего не сказывал, а я не спрашивала, хотя ж мучило меня любопытство со страшенною силой. Да только не тот Фрол Аксютович человек, чтоб с расспросами лезти.

Не по чину мне.

Ничего… вот Арея повстречаю, всю правду мне расскажет.

Надеюся, что правду.

А в комнате меня супрыза ждала, сиречь дары Киреевы, чтоб ему век на одном боку спать! Я попервости ажно решила, что свернула не туда ненароком, что не моя это комнатушка… куда что подевалося? А главное, откудова что взялося?

Закрыла глазоньки.

Открыла.

Нет, не переменилося ничего, а комнатушка-то моя, только чужая.

Ковры на полу лежат азарские, пышные. А на стенах — иные, тонкого плетения да шелковой нитью шитые. Я этакие только издали и видала. Кровать новая, резная, покрывальцем узорчатым прикрыта. Подушки белоснежною горою вздымаются. Манят прилечь…

Стол новехонький.

Заместо сундука — шкап узенький с дверцами резными…

— Зославушка! — Хозяин аккурат из шкапа и выбрался. — А схудала-то как! Побледнела… бедная моя…

Кружит, причитает, за ручки хватает да к столу ведет. А на нем — шкатулочек с дюжина, от махоньких да преогромное…

— Сейчас принесу да пирожочков… ныне хорошие пирожочки, со сладеньким творожком… да с малиночкою… с яблыками… и компота вареная, свежая…

— Погодь, — я огляделась. — Откудова…

Хозяин вздохнул да понурился.

— От Кирея-азарина…

От кого ж еще… а ведь чуяло сердце, что неспроста дары энтие.

— Пошто принял?

Хозяин еще больше понурился, обеими ручками в бороду вцепился да молчит. Но и мне сказать нечего… иные дары… чтоб ему… век же ж отдариваться стану!

А не возвернешь ныне.

— Зославушка, — жалобно произнес домовой. — Так ведь хорошие ж вещи… поглянь, теперь тебе и в ножки тепленько будет, и спиночку свою не застудишь. А то девке спину студить — страшное дело. Ты приляг, отдохни… перинка-то мяконькая, пуховая… а азарин… что азарин? Хоть и неклюд, а заботливый. Не то, что царевичевы люди… небось, все-то знают, что ты царевича спасла, едва живот свой доусмертку не надорвала. И что? И ничегошеньки! Хвоста собачьего не прислали, спасибочки не сказали. А вот азарин — со всем уваженьицем за сродственника своего благодарствие…

Спелись, значит.

Ох и хитер Кирей-ильбек, вон, и к Хозяину правильное слово сумел подобрать, а говорят, будто азары с малой нежитью не ладят…

— Ты не гляди, что с лица темен… — Хозяин, почувствовав, видать, мою слабину, усадил меня на перину. Подушечками со всех сторон обложил, аки дитя малое, и в руку пирожка сунул.

Того самого, со сладким творогом да малиною.

Малину я дюже люблю.

— С лица-то воду не пить… а и что рогатый, то не беда… буде за что ухватиться…

Пирожка я откусила.

И представилось вдруг, как веду я Кирея к алтарю Божининому, за роги ухвативши… или не к алтарю… небось, в Барсуках Мазуриха своему деду всю плешь выела-выдрала. Говорят, в молодые годы больно охочий он был до бабского полу. А она — женщина сильная, горячая, чуть чего, таки сразу в волосы и цеплялася, а как полысел, то и беда стала. Не уцепишься…

Роги — не волосы, не отпадут…

Сама аж от таких мыслей в удивление впала, а как выпала, то и обнаружила, что третий пирожок уж доедаю, да с компотиком.

Хозяин же суетится… шкатулочки расставил… ленты показывает, жемчуга перебирает… бурштыны и фирузу пересыпает, будто горох какой.

А я гляжу на это благолепие и как-то вот… не так на душе… неправильно.

Пускай обижается Кирей, хоть весь на обиду изойдет, да только верну я ему жемчуга с фирузой… и перстенечки, и ленты эти… может, конечно, ему оно и не в убыток, но и мне с этих даров сердцу не прибывает. Одна тоска…

Но о царевой благодарности Хозяин печалился зря.