Книга: Тайна древлянской княгини
Назад: Глава 5
Дальше: Глава 7

Глава 6

Вояту разбудило пение. По его подсчетам, к исходу шестого дня пути вверх по Волхову они уже почти добрались до Словенска, и он даже надеялся попасть туда засветло, но после полудня ветер переменился, и пришлось приналечь на весла. Не теряя надежды, Воята не хотел останавливаться на ночлег и все уговаривал товарищей потерпеть. В итоге плыли, пока не начало темнеть по-настоящему, так что он и сам уже не узнавал знакомых мест. Пришлось смириться и искать место для ночлега. И то не успели: среди зарослей водяной травы не виднелось ни одной песчаной отмели, где можно было бы выбраться на низкий берег, а темнота и опасность налететь на что-нибудь вынудили привязать лодку прямо к толстой ветке ивы, протянувшейся над самой водой. По этой же ветке, как по мосту, выбрались сами на сухое место. Даже огня не разводили: пожевали наскоро хлеба, запили водой, завернулись в плащи с головой от комаров и заснули. Хорошо, что лето. И только, казалось, Воята закрыл глаза, как где-то поодаль послышались голоса.
Ой ты светло солнышко, свет-Дажьбожушко!
Раным-рано на заре поднимайся ты,
Белым-бело во росе умывайся ты,
Чистым-светлым облачком утирайся ты…

«Что, уже? – с досадой сквозь сон подумал Воята. – Уже вставать? Ну, еще немножко… капельку…»
Он перевернулся на другой бок и тут сообразил, что лежит на земле, на неровной охапке наскоро надерганной травы, укрытый плащом, а вокруг все мокро от росы. Но поющие голоса ему не приснились; приподняв голову и разлепив наконец веки, Воята услышал совершенно явственно:
Как на той горе да на горушке
Зелена трава растет, травушка,
Как слеталися к ней белы лебедушки,
Белы лебедушки, красны девушки…

Голоса были звонкие, молодые, девичьи. Воята отбросил плащ, поднялся, потянулся, огляделся: Волхов, зелень по обеим берегам, никакого жилья в пределах видимости. Солнце вставало, небо было ясным, только над вершинами деревьев еще висела белая полоса тумана, будто Лада, умывшись, повесила просушиться то самое полотенце, о котором пели.
Становились над рекой, да над реченькой,
Кланялися низко Воде-Матушке…

Воята оглянулся на своих товарищей: и братья Светлыня с Братятой, Клык, и Воротило, и Огнец крепко спали, умаявшись за несколько дней пути, порой под парусом, но по большей части на веслах. Однако Вояту разбирало любопытство: кто же это поет? Казалось, голоса исходят от самой зелени, от желтых купавок, торчащих из воды у берега, от мелких волн и камней. Но если девки, то, стало быть, жилье близко. Уже сам Словенск или весь какая-нибудь?
Определив, с какой стороны доносятся голоса, Воята отправился туда, вглядываясь в заросли. Пение приближалось и наконец зазвучало уже совсем близко, за развесистыми ивами над Волховом. Таясь за толстым стволом, Воята осторожно выглянул сквозь свесившиеся ветки и чуть не присвистнул.
В десятке шагов от него виднелись две обнаженные девичьи фигуры, окутанные волнами распущенных русых волос; не переставая петь, по колено в воде, они собирали стебли рогоза и складывали пучки в корзины, подвешенные на ивах. Скользнув глазами по сторонам, Воята заметил еще двух таких же и вцепился в грубую кору дерева, чтобы покрепче держаться на ногах. Русалки! Захватило дух: а он чего думал? Сейчас самая их пора. Для того и поют, чтобы заманивать таких дураков, как он! Вон, и вода стекает с концов длинных волнистых прядей… Боясь пошевелиться, даже вздохнуть, чтобы не заметили, он в то же время не мог оторвать глаз от стройных девичьих тел, от белых рук и ног, мелькавших сквозь струящиеся волосы. Особенно ему понравилась одна: в самой поре, лет шестнадцати, светловолосая, пышнотелая, с мягким округлым животом и внушительной грудью.
Вот красотка повернулась в его сторону, и он сглотнул: пышный венок почти закрывал лицо, зато все остальное было отлично видно.
Мать Сыра Земля оберег меня!
Мать Сыра Земля оберег меня!
Мать Сыра Земля оберег меня!

– пели русалки, прохаживаясь между толстых ветвей ивы, частью протянувшихся над водой, частью погруженных в воду и полощущих ветки с длинными узкими листочками в Волхове, как сами они мочили волосы, когда наклонялись.
И вдруг стройное пение прервал дикий визг: заглядевшийся Воята не заметил, как пышнотелая красавица высмотрела среди веток его горящие глаза. Сдвинув венок на затылок, чтобы не мешал, она вопила и указывала на него вытянутой рукой с зажатым в пальцах стеблем рогоза.
Воята мигом опомнился, а русалки, прекратив петь, разом завизжали и бросились на него. Он кинулся от них что было силы. Хватило ума не бежать в ту сторону, где спали – а скорее, уже проснулись – его товарищи, а в другую, уводя погоню прочь. Казалось, что русалок тут очень много, десятка три – весь берег звенел дикими возмущенными голосами. Воята мчался сквозь кусты и заросли, разрывая травы и ломая ветки, будто олень, снова попал в какую-то воду, немного пробежал по руслу ручья, текущего в Волхов, поскользнулся, ушиб колено, потом вскарабкался на откос и засел в пещерке под корнями, прикрытой свесившимися кустами. И затих, пытаясь перевести дух.
Кажется, оторвался. Вокруг было тихо, только ручей журчал. Немного опомнившись, Воята сообразил: может, это и не русалки вовсе были. Сейчас ведь месяц кресень, больше того: купальская неделя. Всякие травы сейчас вошли в наибольшую силу, именно сейчас их собирают, чтобы потом весь год лечить хвори и болячки. А берут целебные зелия, как знал внук и племянник множества умелых ведуний, на заре, обнаженными, под пение заговоров. Так что, может быть, это были обычные девушки. Но все равно попадать им в руки не стоило: побьют, что испортил ворожбу, а то и вовсе утопят. Разные слухи о таких случаях ходят-похаживают…
Тем временем он совсем уже отдышался и решил, что опасность, пожалуй, миновала. Пора вылезти и посмотреть, как там его парни, не напали ли на них. Правда, тогда он бы услышал шум. Но если и не напали, те сами должны были проснуться от воплей поблизости и пойти его искать.
Воята высунулся, огляделся, выбрался из пещеры, схватился за куст, намереваясь вылезти из оврага, сделал два широких шага вверх по склону… и вдруг прямо перед собой увидел русалку. Только уже не голую: на ней была беленая неподпоясанная рубаха, рыжие волосы распущены, лицо напряженное, взгляд ищущий.
Они встретились глазами, и у Вояты в голове кто-то сказал: ага! Но ничего больше этот кто-то сказать не успел. Глаза русалки расширились, рот приоткрылся, набирая воздуха… и тут Воята, не имея другого выхода, коршуном кинулся на нее, сгреб одной рукой в охапку, другой крепко зажал рот; русалка с силой дернулась, и оба они от толчка полетели вниз по склону оврага, прямо в ручей.
Скатываясь вниз сквозь траву, Воята умудрился не выпустить русалку, а наоборот, еще крепче сжал в объятиях. Очутившись в холодной воде, та забилась, будто крупная рыба; Воята сам окунулся с головой, но тут же приподнялся: к счастью, тут было слишком мелко, и утонуть – суметь надо. Он встал на колени, одной рукой крепко прижимая к груди бьющуюся русалку, а второй по-прежнему зажимая ей рот; ее мокрые волосы разметались и облепили их обоих, так что ему пришлось потереться лицом о ее затылок, чтобы начать что-то видеть; она при этом сильно ударила его лбом в подбородок, так что у него лязгнули зубы и невольно вырвалось весьма резкое слово.
Нажав ладонью, он вынудил ее запрокинуть голову и заглянул в гневно округленные глаза.
– Ну, так и будем купаться? – прошипел он. – Давай еще макну, чтоб остыла немного. Порезвились, и будет!
Русалка попыталась пнуть его, но, стоя на коленях в воде, это было делать неудобно, к тому же ей мешал длинный подол рубахи, намокший и тяжелый, поэтому она только несильно двинула ему бедром между ног.
– Ну, не здесь же! – хмыкнул Воята. – На берег давай выйдем, там уж и…
Русалка что-то промычала.
– Да, да, я понял!
– М-м-м! – возмущенно поправила русалка.
– Ладно, уговорила! Согласный я!
– М-м-м-мы-мы-м!
– Орать не будешь?
– М-м.
– Ну, пошли.
Воята выпустил ее, и русалка тут же вскочила, размахивая руками, чтобы удержать равновесие среди мокрых камней.
– Чуть не утопил, шишига! – возмущенно, но вполголоса воскликнула она.
– Да ты сама меня утопить хотела!
– А какой Встрешник тебя принес? Откуда ты взялся, чучело ты варяжское?
– Из тех же ворот, что и весь народ! Почем я знал, что вы тут траву щиплете?
– А глаза чего пялил? Тебе что, тринадцать лет, голых девок никогда не видал?
– Не тринадцать, а посмотреть все равно приятно. – Воята ухмыльнулся. – Что это у вас там за беленькая такая, пышненькая, кругленькая, что-то я ее не помню.
– На чужой каравай рот не разевай, она сговорена.
Русалка наконец вылезла из воды и попробовала взобраться на откос, но соскользнула, путаясь в облепившем ноги мокром подоле. Воята ухватился за ветки, выбрался наверх, протянул руку и втащил ее за собой.
– Мокрая теперь из-за тебя вся, как… русалка. – Девушка принялась выжимать подол, между тем как Воята любовался ее грудью, которую плотно облепила мокрая ткань. Грудь была гораздо меньше, чем у той беленькой, но не менее приятной на вид. В рыжих, потемневших от воды волосах запутались оборванные травинки. – К вуюшке своему, что ли, приехал? Соскучился? – Она обернулась.
– Ага, – рассеянно отозвался Воята, не отводя глаз.
Вздохнув, русалка села на траву и попыталась закрутить комлем мокрые волосы, но связать их было нечем, и они опять рассыпались. Воята присел рядом и стал разуваться: черевья и обмотки были мокры, хоть выжимай, да и все остальное тоже. Он подумал, не выжать ли и рубаху, но мысленно махнул рукой: тепло уже, так высохнет. Понадеясь, что тем временем русалка достаточно остыла, он посмотрел на нее:
– Ну, успокоилась? Может, поцелуешь ради встречи нежданной?
Русалка вздохнула и с таким видом, дескать, что же с тобой делать? – потянулась к нему губами и не возражала, когда он подставил свои. Однако быстро отстранилась, не давая ему чересчур увлечься.
– Вот был бы другой кто – непременно бы утопила, чтоб не лез куда не звали, – буркнула она. – Чучело варяжское…
С этой русалкой Воята познакомился лет десять назад, и когда-то, в ту же примерно пору, они почти считались женихом и невестой. На самом деле это была Унемила Прибыславна, старшая внучка словенского старейшины Вышеслава и племянница по сестре нынешнего плесковского князя Волегостя. Как девица была она уже не так чтобы молода: ее ровесницы, «поневные сестры», повыходили замуж лет шесть-семь назад. Ее продолговатое, худощавое лицо, с довольно правильными простыми чертами, не поражало красотой и казалось слегка угловатым – в Вышенином роду девки вообще были с лица не так чтобы очень, – зато дышало умом и надежностью: сразу становилось ясно, что на нее можно положиться в любом деле. Когда парень и девка только входили в пору, то есть им было по двенадцать-тринадцать, Велем и Остряна хотели сосватать Унемилу за Вояту, но вмешались сами боги: ее избрали Огнедевой, и земное воплощение богини Солонь старейшина Вышеслав отказался отдавать так далеко, в Ладогу. К тому же у нее открылись удивительные способности к лечению: она не только отлично разбиралась в травах, что невозможно без умения слышать их голоса, но само ее присутствие помогало заболевшим или раненым поскорее оправиться. Она была настоящей Огнедевой: богиня Солонь жила в ее душе, и девушка будто светилась изнутри, изливая вокруг себя целительную жизненную силу, что возле нее ощущал каждый: у больных прибавлялось сил, а здоровые с необычайной полнотой впитывали радость бытия. Понятное дело, что за такой невестой, к тому же с княжеской кровью в жилах, женихи приезжали издалека, но дед Вышеня не хотел расставаться с подобным сокровищем и всем отвечал, что-де боги не велят. И сама Унемила вовсе не стремилась замуж. Ей нравилось жить в Перыни, поблизости от кровной родни, да и обычные сроки замужества для нее давно миновали, и она уже не беспокоилась, намереваясь остаться в святилище трех богинь навсегда. Но хотя из того сватовства ничего не вышло, при встречах Унемила и Воята по-прежнему поддразнивали друг друга.

 

– Все тощаешь! – Воята окинул девушку сострадательным взглядом. – Не кормят тебя в Перыни, что ли?
Он не слишком преувеличил: Унемила была довольно худа, непонятно в кого, поскольку ее батюшка, Прибыслав Вышеславич, с молодых лет отличался дородностью, да и мать, плесковская княжна Любозвана, после родов раздалась вширь.
– А ты все неженатый ходишь? – Унемила бросила взгляд на его рубаху до середины бедра, как носят парни. – Борода скоро длиннее рубахи отрастет! Что же тебе твой вуюшка любезный и не сосватает никого, хоть хроменькую какую или косенькую…
– Где взял бы, там не дают, а где дают, там сам не возьму, – отозвался Воята и лег на траву, положив голову на колени Унемилы. Рубаха ее была влажной, но тем не менее сквозь нее ощущалось приятное тепло. – Тебя жду. Ты хоть и старая, и тощая, а как-то привык уже к тебе, да и жалко – кому ты еще понадобишься, пропадешь совсем…
– Ну, жди. Поседеешь, пока дождешься.
– А мне спешить некуда.
– Эх, все ты, дурак, испортил! – Унемила запустила пальцы ему в волосы и сжала, будто хотела дернуть, но не дернула, а погладила. – Мы ведь не просто так рогоз собирали, а для князя вашего горемычного. Теперь пропало все! Сглазил, чучело! Завтра придется заново идти.
– Для князя? – Воята вскинулся и взглянул ей в лицо, потом опустил голову. Пальцы Унемилы скользнули на его шею под волосами, и от них по коже разливалось блаженство, растекаясь внутри сладким теплом. Все тревоги, не дававшие ему покоя в последние недели, улетели куда-то и стали казаться несущественными. – Рерика? Он ведь здесь, да?
– Здесь, да не совсем. Ты за ним приехал?
– Вроде как. Так где он?
– В Коньшине пристал. В Словенск дед не пустил его. Это правда, что ли, что у него сын из-за моря явился и Акуна порешил? Как там Ладога ваша – стоит еще или опять прахом пошла?
– Ой, молчи, девка! – Воята вздохнул. – Сам не знаю! Уезжал – была еще Ладога целая, а теперь… Хрен тот урманский у нас за Ладожкой станом стоит… стоял, как я уезжал. Что теперь – не знаю. Где вуй мой?
– А вуй твой у деда пристал. Вуйка Остряна ревет день и ночь. Гостяту-то тоже… того?
– Тоже того.
– А ты что… ой!
За этой беседой Унемила продолжала поглаживать шею Вояты, потом плечо, потом передвинула руку ему на грудь, где висел на коротком засаленном ремешке хорошо ей знакомый волчий клык, но тут она наткнулась на нечто неожиданное – свежий, едва закрывшийся порез под ключицей. Чей-то клинок в битве на Ладожке задел, но через стегач и кольчугу не впился глубоко.
– Вишь, и я мог к дедам отправиться, – вздохнул Воята, прижав ее ладонь к своей груди. – А ты – ругаться.
– Ладно, я уже не ругаюсь. Ты сам тоже хорош – выскочил, набросился, чуть не утопил меня…
– Чучело варяжское, я знаю.
Воята вздохнул. Надо было решительно встать, пойти к своим парням, а там и отправляться в Словенск к Велему – рассказывать новости, требующие немедленного вмешательства. Но не хотелось: уж больно хорошо было лежать на траве теплым летним утром, на коленях у весьма привлекательной девушки. В последний раз они с Унемилой виделись полгода назад, когда Воята с Велемом и Предславой зимой проезжали через Словенск из Чернигова к Ладоге, и он успел по ней соскучиться.
Закинув руку себе за голову, он погладил ее по бедру, она беззлобно шлепнула его по пальцам.
– Ты как… все еще… Огнедева? – намекнул Воята, на всякий случай закрыв глаза: дескать, лежачего не бьют.
– Тебя дожидаюсь! – язвительно отозвалась богиня-дева ильмерьского Поозёрья.
– Так я хоть сейчас! – Воята открыл глаза и с готовностью приподнялся.
– Разбежалси! Оборы завяжи, а то спотыкнешься!
– Да ты смотри – еще лет пять подожди, и на тебя ни один мужик даже на Купалу не польстится! Даже в темноте!
– А ты в темноте бабу от колоды гнилой не отличишь – враз залезешь!
Этот разговор между ними велся уже лет шесть с перерывами. Не собираясь идти замуж, ильмерьская Огнедева предпочитала вообще не знаться с мужчинами, а несостоявшийся жених все эти годы не оставлял попыток это дело поправить. И эти попытки, как и разговоры, уже превратились у них во что-то вроде привычной игры. Пусть другие женихи считали ее уже слишком старой, Воята, ее ровесник, не замечал в девушке особых перемен. Невзирая на худобу, она зажигала в нем кровь; даже ее тонкие руки с выступающими у запястья косточками казались милыми, дразнили, тревожили. К тому же и сама она была не то что злючка Гневаша, которой и впрямь никто не надобен; Воята знал, что, несмотря на вечную словесную войну и «чучело варяжское», Унемила по-своему любит его и рада приласкать при встрече, поэтому не терял надежды добиться большего.
Воята вдруг крепко схватил Унемилу за обе руки, поднялся, повернулся, опрокинул ее на траву и наклонился, прижав к земле ее запястья и почти касаясь лицом ее лица, потом поцеловал в шею, в грудь через расстегнутый ворот рубахи; кожа ее была влажной, прохладной и пахла рекой и травой, как у настоящей русалки. Она не кричала и не вырывалась, а невозмутимо смотрела в голубое небо, видневшееся среди зеленых крон.
– Подметает…
– Что? – Воята тоже поднял голову и проследил за ее взглядом.
– Лада-матушка березками небесный порог подметает.
– Эх ты… Лада-матушка! – Воята выпустил ее и сел на траве. Она тоже села и снова попыталась собрать падающие на лицо волосы. – Так говоришь, дед твой Рерика в Словенск не пустил?
– Дурак он, что ли? А ну как тот бешеный за своим отцом придет да у нас его найдет – нам это надо?
– Понятно! – Воята приободрился. – Ну, пора мне! – Он встал и протянул Унемиле руку, чтобы помочь подняться. – Хорошо с тобой, век бы не уходил, да время не терпит.
– Так чего приехал? – Не выпуская его руки, Унемила придвинулась ближе и заглянула в глаза. – Вуя домой звать? Он и так собрался совсем, давно бы уехал, да торопит деда войско собирать.
– А дед упирается?
– Знамо дело. Спит и видит, чтобы урмане Ладогу пожгли-разорили, зачем же он будет войско-то вам давать?
– А докончание?
Унемила только хмыкнула. Докончание докончанием, но свою выгоду дед Вышеня хорошо понимал.
– За Рериком я, – сознался Воята. – Уж как Хельги повидать его хочет – без него, сказал, не уйду. А зачем нам этот хрен лысый в Ладоге? Пусть уж забирает старика своего, коли так стосковался, да проваливает к йотуновой матери!
– Кто с тобой? – Унемила кивнула на берег, имея в виду, что не один же он приехал.
– Трое. Воротилу ты знаешь, и еще четверо молодых.
– Иди к ним, а я девок моих соберу и уведу.
– Ты же в Перыни будешь?
– Сейчас больше в Коньшине обретаюсь, за Рериком хожу. Дед велел. Заглядывай, расскажи, как и что.
Воята посмотрел вопросительно, не поцелует ли она его на прощание еще раз, но Унемила только махнула рукой и пошла прочь сквозь светлый березняк. Он с досадой вздохнул: и угораздило же ее сделаться Огнедевой! Такая девка даром пропадает! Солнечные лучи пронизывали льняную рубашку, и на просвет тело девушки было видно, как если бы она была вовсе не одета, только рыжие подсохшие волосы сверкали. Воята смотрел ей вслед, пока она не исчезла среди белых стволов, будто растворилась в них. Настоящая русалка!
* * *
Воеводу Велема Воята нашел, как и обещала Унемила, в доме старейшины Вышеслава, который почти единовластно правил в Словенске, самом большом поселении ильмерьских поозёр. Не город – никаких укреплений тут не имелось – Словенск, вытянувшийся вдоль ручья под названием Прость, тем не менее насчитывал не меньше жителей, чем Ладога. В последние десятилетия он даже стал обгонять ее: защищенный со стороны моря расстоянием и порогами на Волхове, он тоже служил пристанищем для торговых гостей, идущих с севера на юг и обратно, и в нем тоже прибавилось причалов, клетей, гостиных дворов, принадлежавших местным старейшинам; вдоль ручья вытянулась длинная вереница речных ладей, а в ожерельях на шеях здешних женщин заблестели восточные дирхемы.
Дом старейшины пребывал в горести: стены были завешаны «печальными» полотенцами со знаками Марены и Подземного Хозяина, женщины надели «печальные» белые сряды, как полагается при смерти близкого родича. Велемова жена Остролада, всего несколько дней назад узнавшая от Рерика о смерти своего единственного сына, целыми днями причитала хриплым шепотом, потому что голоса уже лишилась. Ей подпевали женщины Вышениного дома, да и сам старик порой принимался приговаривать: «Внучок мой любезный, сокол ясный, куда так рано отлетел-то…» Однако не требовалось раскладывать руны, чтобы понять: мысли деда Вышени занимает не столько смерть ладожского внука, сколько все сопутствующие ей обстоятельства.
Сам Велем тоже ходил туча тучей, но в его душе, как положено мужчине и воеводе, горе заглушалось или почти заглушалось гневом и жаждой мести.
– Бабы пусть причитают, такое их бабье дело! – говорил он старому тестю. – А ты, отец, давай-ка войско собирай! Мы докончание помним и исполняем, к вам урман и прочую русь не пускаем, так и вы исполняйте. За внука, сына дочери твоей, мстить думаешь?
Вышеня не мог ответить прямым отказом и для вида суетился, рассылал гонцов и собирал словенских старейшин на советы. Но на советах этих длиннобородые отцы и деды не столько, как заметил Велем, говорили о нужном, сколько обменивались сплетнями и баснями, будто бабы на павечернице. Разговор все время уходил в сторону, скакал, будто взбесившаяся веверица по дереву, толковалось о том, что давно всем известно, никаких решений не принималось, время тратилось даром, дело не двигалось. Велем весь извелся, боясь, что сейчас, пока Деревяга спорит с Хотежером, по чьей вине в прошлом году запоздали с жатвой, Хельги сын Сванрад, возможно, уже жжет Ладогу и убивает его, Велема, родню! И в то же время он, не будь дурак, отлично понимал, почему все так происходит. Да это понимали все, недаром же и Унемила, девушка и ведунья, далекая от воеводских дел, уже все объяснила Вояте. Словенску было бы выгодно разорение Ладоги, после чего все торговые гости с Варяжского моря прямиком двинулись бы сюда. А для защиты от набегов хватит расстояния – дней шесть пути против течения сильной реки, к тому же с целой вереницей порогов, не проходимых для морских кораблей. И возможные выгоды значительно перевешивали для Вышени необходимость отомстить за смерть одного из десятка внуков.
В тот же день Воята вместе с Велемом побывал и в Коньшине. Это был старый, еще со свейских времен оставшийся городок на другом берегу Волхова, на некотором расстоянии от Словенска, но не так чтобы далеко – вдоль по берегу видно. Когда-то там сидела свейская дружина, после ее изгнания место занял род Коньшичей, но со временем почти вымер и городок запустел. Туда и спровадил раненого гостя Вышеслав: вроде и принял, крышу над головой дал, но не у себя, и если кровожадный Хельги сын Сванрад все же доберется до Ильмеря, то обрушится только на отца, не задев местных жителей. По крайней мере, так Рерик не считался по-настоящему гостем Вышени и тот не обязан был за него вступаться, хоть и держал у себя под рукой.
Коньшин был расположен на очень удобном месте: на высоком мысу между Волховом и Волховцом, его рукавом. Еще один ручей протекал с другой стороны и делал мыс почти островом; минуя заболоченные овраги, попасть туда можно было только по мостику. Кроме того, его защищали валы, оставшиеся от свеев, хотя за полвека уже порядком оплывшие; старый частокол совершенно развалился и был даже растащен последними жителями на дрова, так что теперь в оврагах лишь кое-где валялись догнивающие отесанные бревна.
В довольно жалком виде пребывали и внутренние его постройки. От свеев остался «длинный дом», в котором Коньшичи держали скотину и хранили разное свое добро; в нескольких избах еще жили наследники прежних хозяев, а несколько стояли пустыми. В одной из них, наиболее пригодной, и лежал Рерик. Вышеня, все-таки не совсем растерявший совесть, снабдил его нужной утварью, пожаловал раненому князю хорошую перину, подушки и прочее, прислал припасов; ежедневно его люди привозили свежую рыбу и кое-какую дичь. С хлебом и овощами сейчас, в начале лета, у всех было плохо, поэтому рыбой в основном и питались.
Здесь же, возле Рериковой лежанки, Воята, к своему удовольствию, застал и Унемилу. При старших они в знак приветствия обменялись молчаливым учтивым поклоном, ничем не выдавая, что уже успели сегодня повидаться. Теперь Унемила ничуть не походила на русалку: поверх богато вышитой рубахи на ней была белая конопляная вздевалка, как носят девушки, перевязанная красным узким пояском, рыжие волосы тщательно расчесаны и заплетены в косу ниже пояса, на лбу красная вышитая тканка с серебряными заушницами. На груди ее пестрело ожерелье из разноцветных стеклянных бусин с подвесками из дирхемов. Теперь каждому было ясно, что это не русалка голоногая, а одна из самых высокородных дев ильмерьского Поозёрья, живая богиня-Огнедева.
С Маловой, вставшей при появлении гостей, Воята тоже обменялся кивком, приподняв брови: он и забыл, что она тоже уехала вместе со своим дедом. Юная внучка сидела возле очага, наблюдая, как кипит в горшке пахучий травяной отвар. Унемила только что поменяла Рерику повязки, и он действительно выглядел гораздо лучше, чем в Ладоге и чем следовало ожидать после долгой трудной дороги по реке. Он уже не лежал, а полусидел в постели, опираясь о подложенные под спину подушки, и даже стал похож на прежнего ладожского ярла, учтивого, деятельного и уверенного. Но взгляд его не был прежним: в глазах поселились тоска и безнадежность. Воята сразу понял: даже если рана между ребер затянется, раны на сердце уже ничем и никогда не исцелить.
При появлении мужчин Унемила вышла, уступив воеводе место возле раненого. Воята остался у двери, присел на лавку рядом с Твердятой и Бьяртом.
– Ну что, друг мой дорогой, домой-то думаешь возвращаться? – прямо спросил Велем после приветствий и положенных вопросов о здоровье.
– Нет. – Рерик слегка покачал головой. – У меня нет больше дома. Снова у меня нет дома, и кто мог бы подумать, что…
«Что из города, построенного моими руками, меня прогонит собственный родной сын», – хотел он сказать, но постыдился. Впрочем, Велем и сам все понимал. Хрёрек сын Харальда прожил бурную жизнь, как и почти все его знатные предки. Не раз ему приходилось терпеть поражения, сниматься поневоле с насиженного места и искать другое. Но это, последнее изгнание было горше всех и сопровождалось невосполнимыми потерями.
– А как же месть? – так же напористо спросил Велем. – За сына?
– Как я могу за одного своего сына мстить другому своему сыну?
– Он тебе уже не сын. Он называет себя Хельги сын Сванрад. Вон, Воята сам слышал. – Велем оглянулся на сестрича. – Он отказался от тебя и твоего рода. Потому и на брата руку поднял, что братом его больше не считал. Какой же он тебе сын? Волку лесному он сын! И ты за Хакона ему мстить должен, как волку бешеному! я с тобой буду. И у меня сын погиб, у нас с тобой месть теперь общая.
– Нет. – Рерик осторожно вздохнул, чтобы не потревожить рану, и тихо, но твердо покачал головой. – У меня в Альдейгье ничего больше нет. Даже мести. я еще не рассказывал тебе, был слишком слаб. Но я видел сон, в котором норны резали мой жребий на коре Иггдрасиля. Они сказали… долго пересказывать все… но они сказали, что я погибну, если останусь в Ладоге. Но если я уйду на новое место и там начну все сначала, то норны обещали мне не только выздоровление и жизнь, но даже новую семью и продолжение рода, память о котором останется в веках. Только дурак, будто баран, может биться лбом в дерево, пока не разобьет голову. Я… мне еще дорога моя старая седая голова. Пусть я не слишком удачливый человек, но я… еще недостаточно стар, чтобы искать смерти, пусть и славной смерти в бою. Только смерть от руки родного сына и мне чести не сделает. я не вернусь.
– Не вернешься, значит? – Велем насупился, и Воята видел, что вуй с трудом сдерживается, чтобы не заорать на раненого. – Ты, стало быть, тут будешь кости греть, а мы там сами с твоим выродком разбирайся?
– Ты сам сказал – Хельги больше не сын мне. Он отказался от меня, и мне ничего не остается, кроме как отказаться от него.
– А Хакон? От него ты тоже отказался, старый ты… – Велем с усилием стиснул зубы, чтобы не выругаться.
– Я отдал бы жизнь, если бы мог этим воскресить его. Но Хакона мне не вернет ничто, никакая месть, ни… сами боги. я могу мечтать лишь о том, чтобы произвести на свет нового сына и дать ему имя Хакон.
– О новом сыне он мечтает, старый пень! – рявкнул Велем и вскочил. – На ноги встань да меч возьми, вот тогда будешь мужик! А у него, гляди, ноги не стоят, а хрен уже в кровлю упирается!
– Я только хотел…
– Плевать мне, что ты хотел, навья кость! Твой он сын или не твой – за тобой он пришел! За твоей головой! А ты в кусты! Устоять против него не смог – обделался и бежать! Ну и валяйся теперь в дерьме, как корова дохлая! Пес ты смердящий, а не князь! Тьфу!
Плюнув, Велем схватил шапку и стремительно вышел, еще прежде, чем возмущенные Гудрёд и Твердята вскочили с мест. Воята кинулся за ним, даже не смея напоследок взглянуть на Рерика: и в страшном сне бы не привиделось, чтобы воевода сказал ему такое. Такие речи сами по себе могут служить основанием для кровной мести. Велем легко загорался, но был человеком умным и научился с возрастом сдерживаться, однако сейчас и его душевные силы были подорваны гибелью Гостяты и опасностью для Ладоги, его родины, его дома, где осталось все, что было ему дорого. И тот, кому надлежало стать в этой беде первым союзником, его предал! Дело было не в ранах – от ран оправляются. Дело было в том, что Рерик утратил волю к борьбе. Он, в котором Ладога пятнадцать лет видела свою защиту и опору! И правда, несчастливый человек – от чужих сколько лет отбивался, а от родного сына копьем мало что не в сердце получил…
Но у Рерика в лице ничего не дрогнуло. После удара, который нанесла ему сама судьба, все остальное казалось не страшнее щекотки.
А Велем, выйдя на воздух, уткнулся лбом в бревенчатую стену и несколько раз со всей силы ударил по ней кулаком: а сил в сорокалетнем воеводе было еще столько, что старая изба, казалось, содрогнулась. Потом он обернулся, увидел рядом Вояту и вдруг стиснул его в объятиях – и тоже с такой силой, что парень охнул. Но стерпел. Ему самому было жаль двоюродного брата, с которым вместе росли, первого товарища по играм, обучению, гулянкам и ратным походам. Жаль было и Велема, который, по сути, заменил ему отца. А теперь Вояте предстояло заменить ему сына – во всем.
Назад: Глава 5
Дальше: Глава 7