Часть вторая. Голод

Ужасен конец весны в Истлевших Землях, немало бед он приносит с собой. Еще по-зимнему тусклое, застывшее небо всего за несколько дней наливается яростным гранатовым сиянием, пышет жаром, пускает по своему необъятному морю грозные корабли кроваво-черных туч. Разморенные резво накаляющимся с каждым часом апельсиново-медным солнцем, обласканные теплыми восточными ветрами, они все же прорываются, словно загрубевшие нарывы, и выбрасывают вниз несметные потоки зеленой пахучей кислоты — настоящей погибели для всего живого вокруг. Бывает так, что в самом разгаре ливня где-то вдали оттрубит гром, рассыплется раскатами, и тогда окрестности вязнут в непроглядном мраке, озаряющемся одной лишь белизной ветвистых молний. Свинцовые капли взбивают примятые льдами увядшие травы, по-новому жгут деревья, разъедают машины, развалины, отравляют бесплодную почву, безжизненные пруды, реки. Дождь прогоняет из лесов животных, обжигает, губит своими тлетворными парами, толкает на безрассудство. Ищущие спасения звери нередко залезают в уже затопленные ядом берлоги и норы, залитые подвалы, выходят к людям, нападают на жилища. Когда же ненастье, наконец, стихает, а кромешная темнота рассеивается, около суток держится на слуху неимоверный треск, как от пожара, гул бурлящих зеленых луж и стойкий звон загадочного безмолвия, не прерывающегося почему-то ни криками ворон, ни даже выстрелами человеческих ружей.

Семья Флетчеров — немногие из тех, кто по-своему научился противостоять разрушительной стихии, хозяйничающей вплоть до поздней осени. Чтобы однажды не остаться без крыши над головой, каждый раз, когда прекращался кислотный дождь, в спешке меняли жестяные листы на кровле дома и сарая, накрывали остатками линолеума, целлофана, заделывали проеденные дыры в стенах, засыпали песком дымящуюся грязь, тщательно отмывали толстую стальную пластину, наглухо закупоривающую скважину, проверяли теплицу, окна. Однако рано или поздно материалы заканчивались, и Курт вместе с Дином был вынужден отправляться на утомительные поиски, опять ходить по покинутым домам и складам, рассчитывая разыскать хоть что-нибудь годное, не успевшее раствориться в смертоносной жиже. А жена, отныне до дрожи боящаяся оставаться одна с ребенком, считала минуты и оглядывалась на дверь, с нетерпением дожидаясь возвращения своих мужчин. И хотя на исклеванные костоглотами останки грабителей, заявившихся прошлым мартом, муж наткнулся около пруда еще на шестой день после прибытия из призрачного города, положить конец страхам супруги так и не смог — слишком сильно въелся в память пережитый шок.

Но помимо весенних ливней, несущих смерть любому, кого успеют застичь в пустошах, существовала и другая невзгода, крайне редко приходящая вслед за ними, — повальный голод, обычно не объявляющийся по два-три года. Обожженные туши хищников, завалившие дороги, канавы и овраги, не растаскивались падальщиками, какие на дух не переносили резкий запах кислятины, медленно гнили, возбуждали болезни. Охотники, лишившиеся своего ремесла, падали замертво от истощения. Собиратели, не имеющие возможности лазить по зданиям, залитым кислотой, дичали, отлавливали одиночек, опускались до людоедства. Перед угрозой полного вымирания, ранее непримиримые враги — простые путники, бандиты и мародеры — объединялись в мелкие шайки, грабили направляющиеся в Грим караваны, разоряли селения. Некоторые фракции разрывали перемирие с городом-богачом, шли на него войной, надеясь отбить склады с продовольствием. Общее бедствие приводило в Истлевшие Земли иноземцев из далеких малоизвестных краев, обездоленных и лишившихся всего людей, стариков, семьи с маленькими детьми, калек — все стекались сюда нескончаемыми вереницами, уповая на пристанище, на хотя бы крошечный шанс быть накормленными и напоенными. Но здесь их ждало только сплошное несчастье.

Надвигалось темное время.

Тихий плач дочери, точно колокольный звон, выкинул Джин из сна, обратно вернул в пугающую явь. На улице светлело, стелился по земле седой туман, краснело небо. Рядом, лежа на животе, похрапывал Курт, слюнявил подушку, о чем-то бредил, нервически дрыгал ногой. И вроде бы ей удалось залечить пулевое ранение, полученное в Ридасе год назад, окончательно избавить мужа от судороги и кошмаров все же не получилось — те все равно возвращались по нескольку раз в месяц, приходили ночами.

Осторожно погладив Курта по спине, искрещенной чудовищными белесыми шрамами, Джин поцеловала твердое, как гранит, плечо с черной армейской татуировкой, по-матерински укрыла одеялом, оделась и встала с постели, с любовью думая:

«Спи, милый, спи. Я скоро вернусь. Спи…»

И — кошкой на кухню. По потертому полу, отполированному обувью, бегали мелкие соринки, колыхались тени. Из-под двери с нерадостным уханьем струился сквознячок. С отмытого противогаза и длинного черного противокислотного плаща на вешалке пахло хлоркой, скипидаром, болотом.

Приоткрыла дверь в комнату Клер, вошла. Дочка в красивой синенькой пижаме, купленной Куртом в Гриме, отвернувшись к стенке, урывками вздыхала, шмыгала, обняв себя за плечи.

Присев рядышком — шепотом спросила:

— Что случилось, моя хорошая? Ты чего хныкаешь? — бережно прошлась рукой по дочкиным волосам, повторила: — Что случилось? Что такое?.. А ну-ка, повернись к мамке лицом.

Клер безропотно перевернулась на спину, утиркой вытерла бусинки слезинок. Какое-то время молчала.

— Кушать хочется, мам… — наконец пожаловалась она, придерживаясь за урчащий, словно кот, животик, — уснуть даже не могу…

Джин скупо улыбнулась, потерла истощалые щеки, не находя слов для утешения голодного дитяти, — продуктов в доме почти не осталось, кладовка давно пустовала, экономились последние консервы.

— Доченька, нам всем сейчас тяжело… — уклончиво ответила мать и виновато взглянула на Клер — та, худая, как соломинка, смотрела в ответ просяще светящимися от недоедания глазами, звучно сглатывала слюнки пересохшим ртом, чмокала потемневшими губками, чуть прикрывая белые жемчужинки зуб. Повзрослевшее личико побелело, осунулось, из-под натянутой кожи, к ужасу Джин, проступали лиловые ручейки сосудов. За зиму Клер немного подросла, потихоньку начинала меняться телом. И — с сожалением: — Нужно потерпеть, котенок. Если сейчас дам тебе баночку кукурузы — папка наш и дядя Дин останутся голодными. А они — кормильцы наши. Им сила нужна больше, чем нам… — заметив у дочери накрапывающие слезы — сжалилась: — У нас помидорчик остался. Пророс вот один все же. Хочешь?..

Клер вяло повела голову влево, в перемученном взгляде зажглась искорка радости.

— Хочу, мамочка… очень-очень хочу… — и, умоляя, коснулась костлявыми пальчиками материных волос. Джин чмокнула невесомую ручку, прижала к губам горячую ладошку, едва сдерживая колющий приступ истерики. — Очень хочу…

— Сейчас, солнышко мое, сейчас… — дрогнувшим голосом протянула та и вышла на кухню. Вернулась с полубелым, недозрелым помидорчиком, блюдцем. Протянула Клер, сказала: — Кушай, принцесса, не торопись…

И — заплакала, не вытерпела: дочка устало кусала помидор, еще не давший сок, с усилием разжевывала, блаженно закатывала глазки, точно ангелочек, вкушающий райский плод.

— Мам, не надо… — попросила Клер, — мне тяжело видеть, как ты плачешь…

— Не буду… — завертела головой Джин, зажимая рот, чтобы не вырвался стон, — Бог мой, за что же ты нас…

В дверь громко постучали. Она прекратила причитать, дочка — грызть овощ.

«Опять?..» — с жаром вспыхнуло в уме и — к Клер:

— Пойду посмотрю.

— Кто там, мам?.. — пискнула вслед та, но мать не ответила, бесшумно скользнула к двери.

— Кто? — и, озираясь на спальню, где Курт, голый по пояс, светя глазами, уже сидел на кровати с винтовкой и подстерегал раннего гостя, повторила: — Кто, говорю?..

Откашлялись.

— Я это, Джин! Открывай скорее! — донесся приглушенный голос. — Упрею весь сейчас…

Узнав гостя, Джин быстро откупорила дверь, открыла — на пороге, укутанный в бледно-салатовый плащ от ОЗК с натянутым до носа капюшоном, кряхтя через заношенный противогаз, стоял друг семьи — Дин Тейлор. От него дико несло гарью, каким-то солоноватым запахом.

Отбив у входа мокрую грязь с ботинок — на ходу разделся, со старческим вздохом опустился на табуретку, широко расставил ноги, взъерошил поседевшие потные волосы и, сохраняя загадочное молчание, достал из полупустого рюкзака, поеденного кислотой, сильно мятую оплавленную банку консервов, с многозначительным стуком поставил на стол.

— Держите. Клер на завтрак… — и, обернувшись на полусонную отощалую супругу Курта, не по-хозяйски скромно стоящую возле двери как не у себя дома, продолжил скорбно: — Все, что нашел — не обессудьте. Дом кислотой залило полностью — одна вот уцелела. Только немножко поело ее, но это пустяк — вовнутрь не попала, я проверял. «Свинина с гречкой», кажется. Точно уже не вспомню — этикетку намочило. Вот…

Джин молчала, со смертной благодарностью смотрела на Дина, кажется даже не дышала. Тот с какой-то застенчивостью жевал полопавшиеся губы, краснел, шевелил опалыми скулами, заросшими твердым волосом. Кадык при каждом вздохе чудно трясся, словно погремушка. Время жестоко обошлось с лицом, еще гуще исчертило морщинами, обезобразило подкрадывающейся старостью. И только глаза настырно, по-бандитски нагловато дышали черным блеском, сияли совсем молодо, юношески.

«Храни тебя бог», — мысленно помолилась Джин и вслух:

— Спасибо тебе огромное, Дин. Что бы мы без тебя делали…

Дин, вконец сконфузившись, постучал по карманам, достал пачку сигарет, задымил. Даже не столько хотелось курить, сколько просто чем-то себя занять, прикрыть смущение.

— Было бы за что, — ответил он, затянулся, с кашлем выпустил дым. Завоняло крепким табаком. Потом посопел и продолжил: — Мне все равно не спалось ночью, вот я и решил прогуляться. Опасно, конечно, было — темно еще, луж-то не видно толком, грязь скользкая, но ничего…

Не глядя на то, что Дин частенько прятал правую руку, испятнанную ожогами, Джин прекрасно знала: на ней не хватает мизинца. Обмороженный, полностью омертвевший, почерневший палец, переживший к тому же и обратный поход из Ридаса, ей пришлось срочно ампутировать, чтобы остановить развивающийся некроз, спасти руку. И долго еще выхаживала Дина, не спала ночами, переводила все лекарства, пока он окончательно не окреп, не встал на ноги. А вот левой кисти повезло куда больше — пусть обварена кожа, вся в мелких волдырях, без двух ногтей, зато вполне здоровая, рабочая. Отныне на ней красовался жемчужный браслетик сестры, ненавязчиво бросался в глаза своим нежным цветом, постукивал бусинками.

— Джин, есть чем рот промочить? Всю дорогу терплю… — негромко попросил Дин, затушил сигарету, сунул под стол рюкзак.

— Конечно, Дин, конечно… — мигом засуетилась Джин, метнулась к чайнику, налила полную кружку кипяченой воды. И пожелала, душой испытывая какую-то невероятную обязанность перед этим отзывчивым человеком, раньше вызывающим затаенную безосновательную неприязнь: — Пей на здоровье!

Из спальни вышел помятый Курт, захлопал спросонья глазами. Из детской с криками радости выбежала Клер.

— Дядя Дин! Дядя Дин!! — по-девичьи ликовала она и в долю секунды повисла на жилистой, как канат, шее, слезно нашептывая в пожелтевшее ухо: — Я так рада, что вы пришли… так рада…

Дин искренне улыбнулся, обнял ее как родную дочь, погладил непричесанные волосики.

— И я рад, Клер, и я… — и, слегка приподняв за подбородочек, заглядывая в полные слез голубые глазки, утер щечки и по-отцовски, с нежностью спросил: — Почему такая красивая принцесса, и плачет?.. Ай-ай-ай! Ну что ты, хорошая моя?.. Вон какую тебе папка пижаму подарил! Гляди, какая красивая! Сам ведь выбирал! А ты плачешь… Ну что ты, а? Ну что ты?.. Почему не в кроватке?

Клер поворочала головой.

— Не могу, дядя Дин, — и, погладив себя по животику, сетовала: — Кушать хочется…

Тот похлопал девчушку по спинке, с болью взглянул на давно не бритого Курта с прорисовывающимися из-под выбеленной кожи ребрами и подбодрил, вкладывая в каждое слово частичку сердца:

— Это мы быстро поправим! Это мы быстро! Не вешай нос! — вручил Клер банку консервов. — На вот тебе гостинчик. Прости, что так мало, но я в следующий раз обязательно принесу больше. Обещаю!

Но Клер счастлива и этому. Вцепившись в жестяную баночку, словно белка в добытый орешек, Клер пошмыгала, приподняла большие искрящиеся глазки и с лучезарной улыбкой поблагодарила:

— Дядюшка Дин, спасибо вам… — и принялась царапать ногтями крышку, желая поскорее открыть.

Дин, пронаблюдав за потугами маленькой красавицы, мотнул головой:

— Э-э, нет, Клер… так ты ее не откроешь, только пальчики испортишь. Здесь нож для консервов нужен! Специальный! Такая вот наука…

Подоспела Джин.

Забрав у дочери консервы — виртуозно вскрыла, поставила на стол, рядом — погнутую столовую ложку и пригласила:

— Клер, садись, кушай, — а сама встала рядышком.

Дин уступил место, пожелал приятного аппетита и подошел к отцу семейства. Курт громко зевал, смотрел на все сквозь дрему, чесал колючий, как наждачная бумага, подбородок. Щеки ввалились, заплыли нездоровой желтизной, остро торчали скулы. Под люто уставшими мутными глазами наплыла синева, набухли мешки, сползли на веки тяжелые дуги тонких бровей. Жухлые губы чуть-чуть шевелились, нос гулко дышал, безустанно и свирепо дулись кольца ноздрей. Смолистые волосы, отросшие до плеч, развевались от гуляющего по дому ветра.

— Ну как ты, дружище?.. — взволнованно спросил он, протянул искалеченную руку, здороваясь. — Опять кошмары вернулись?..

Тот медлительно пожал ее. Горячо, по-братски обнялись, будто не видели друг друга сотню веков.

— Приходят иногда… и сейчас вот достают… — утомленно вымолвил Курт, грустно закивал, не без радости поглядывая на дочку, лопающую за обе щеки, — да нога вот… — потер через джинсы голень чуть выше сгиба, где находилась малюсенькая звездочка шрама, оставленного пулей, — на всю жизнь пометили «Мусорщики», — …отнимается ночами, сводит, заразу такую…

Дин положил ему руку на иссушенное плечо, томительно выдохнул, по-новому испытывая грызущее чувство вины за то, что однажды просто-напросто не успел оказаться рядом, вовремя прикрыть от напирающих противников. Конечно, с той поры утекло немало воды, много всего позабылось, стерлось из памяти, но он частенько поднимал из руин воспоминаний минувшие события, горевал в одиночестве, по-новому их переживая.

— Пойдем покурим, — и добавил: — Оденься только.

Уловив краем уха слова Дина, Джин заволновалась.

— Куда вы собрались? — полюбопытствовала она, с тревогой посмотрела на него. — Рань еще такая…

— Да никуда, Джин, — утихомирил Дин, — так… постоим на свежем воздухе.

Та покачала головой, подсела к дочке за стол.

Вернулся Курт. На нем была бежевая футболка, сверху — кофта на молнии.

Надели плащи, набросили капюшоны, вышли.

Снаружи буйствовал ветер, пускал по кипящим лужам рябь, сдувал слабый неопасный дымок, баламутил утреннюю мглу. Потом летел дальше, тормошил хилую вылупившуюся траву, обугленные деревья, тряс покосившиеся столбы, увязнувшие в жидкой хляби, накачивал туда-сюда кустарники. Небеса обильно алели, обшивались кровяными фибрами. Вдоль них ползли лохматые тряпки рдяных облаков, расходились на своем вечном пути на неровные клочки. Наплывами попахивало гнильцой, серой и спертостью — так обычно дурманит земля после кислотного дождя.

Закурили. С минуту ничего не говорили — разглядывали даль, размышляли о своем.

Немоту порвал Дин.

— Курт, — заговорил он, завернулся плащом, — я ночью, когда по окраинам промышлял, случайно заприметил здание одно низенькое. Оно, значит, забором стальным обнесено, сверху — колышки для солидности, но сам-то он весь уже сыплется, как с меня песок, облез, при желании можно и повалить — я уже опробовал, к слову. Так вот, значит, походил я вокруг него, осмотрелся: все травой поросло, машины какие-то стоят, а сама постройка с виду ничего — нормальная, окна и двери — на месте. И что-то мне подсказывает, никто в него так и не заходил еще со времен катастрофы. Оно будто бы нас дожидается, понимаешь? Вот я и подумал: а что, если нам с тобой туда наведаться? Чем черт не шутит, а? Курт? Чего-нибудь, глядишь, и найдем. Консервы те же…

Курт докурил, дыхнул дымом через нос, выкинул бычок в грязь.

— Далеко оно? Сколько идти?.. — деловитым тоном уточнил он после секундной паузы, стрельнул в напарника заинтересованными глазами.

Уловив в них прежний разгорающийся азарт, Дин незаметно улыбнулся, тоже запульнул окурок, но попал в булькающую вблизи черновато-зеленую лужу. Он пыхнул, как металл, остуженный водой, распустился сероватым чадом.

— К северо-западу отсюда, часах в двух, но с учетом бездорожья — около трех выйдет, — поведал Дин и продолжил: — Я там же, кстати, домик-то нашел, где Клер консервы добыл. Очень рисковал — ноги скользили, думал, вообще не выкарабкаюсь. Об этом я, конечно, умолчал — не хотелось паники поднимать.

— Ты даешь, старина… — неодобрительно покачал головой Курт, — темно же совсем, а если бы чего случилось?.. — напряженно вздохнул. — Где тебя прикажешь искать?.. — и добавил уже мягче: — Мог бы хоть меня подождать. Вместе на рассвете бы и выдвинулись…

Дин покаянно склонил голову, потом ответил:

— Я ж как лучше хотел, Курт. Девчушке твоей к завтраку что-нибудь вкусное принести… — помолчал, прибавил: — Она растет, ей кушать надо…

Курт подошел к нему, по-отечески хлопнул по плечу.

— Ну что ты оправдываешься, дружище? Я же тебя не ругаю, просто на будущее — больше так не делай. Мы же все переживаем, волнуемся… — задрал голову, всматриваясь в небо. То неприветливо густело, дрожало знойным маревом. — А в то местечко обязательно заглянем. Вот, к примеру, после обеда?

— Добро, — согласно закивал Дин.

— Ну, на том и порешали тогда. А сейчас пойдем погреемся, а то зябко больно стоять.

И вернулись в дом.

По расквашенной, как тесто, дороге брели около часа. Майское солнце залихватски припекало голову, нещадно плавило грубую резину противогаза, ретиво нагревало увесистый плащ, обжигая спину. Пот сползал по коже растопленным маргарином, пробирал зудом, из-под одежды буквально валил пар. Каждую секунду стекла то заплывали вязкой мутью, то вновь прояснялись. Ноги, резко прибавившие в весе, точно слоновьи, неряшливо топили опушенные зеленью ботинки в чавкающей глине, время от времени окунали по мыс в ядовитые лужи, мешанные с грязью. Ветерок незаметно подвывал над спрятанными ушами, приглаживал вспузырившуюся плешивую траву, забавлялся над умершими, никогда не распускающимися толстыми деревьями, задавал курс быстроходным облакам, пока что не пропитанным кислотой. Перед глазами неотвратимо проплывало яростное небо, повсюду мелькали спекшиеся тела мясодеров, потрошителей, мелкого зверья, обклеенные жужжащими насекомыми. На не тронутых дождями проводах, уцепившись в падении лапами, покачивались костоглоты. От разомлевшей на жаре земли отрывался полупрозрачный угар, с ленцой поднимался ввысь, завивался коловертью. И нигде не виднелось ни единой живой души, будь то хищник или какой-нибудь бродяга — дожди и поголовный голодомор исполнили свое дьявольское предназначение…

Тишина, тишина…

— Как в чистилище каком-то, ей богу, находимся… — прогудела приглушенная речь Дина, — по Земле ли мы ходим с тобой, Курт? Может, нас и нет вовсе? Одни оболочки только остались?.. А?

«Чего это на него нашло вдруг?» — с усмешкой помыслил я и ему:

— Да уж, зрелище удручающее… самому порой чудится, что в кошмаре вечном пребываю. Знаешь, вот видится мне гадкий сон, допустим, думаешь: «Ну, пес с ним — помучает немного да проснешься, не может же он веками длиться-то, в конце-то концов?» — а когда глаза-то открываешь, к окну подходишь — матерь божья! — будто бы и не просыпался: небо — как в аду, красное все, земля дымится — чем тут не пекло?

Дин ответил на это лишь тяжким, изнуренным вздохом, потряс шлангом противогаза — прекрасно меня понял.

— Частенько города снятся… — продолжил я, перешагнул через волка, захлебнувшегося в неглубокой яме с пенящейся желчью, — …людей вижу как бы со стороны. Ходят каждый по своим делам, разговаривают, смеются, галдят, бывает, — не без этого. Машины, значит, ездят всякие, сигналят: одни на перекрестке остановятся, дорогу уступят, другие — на скорости пролетят, красный свет мимо глаз пропустят. Что-то все суетятся, как тараканы, бегают-бегают, каждый со своими проблемами или радостями. У кого-то, может, пополнение в семействе случилось, у кого — несчастье или, не дай бог, утрата невосполнимая, но все чем-то живут, понимаешь? События каждый день какие-нибудь происходят, погода там меняется, небо то хмурое, то ясное, солнышко золотое вынырнет. Летом — дождь теплый прольет, люди к нему ладошки скорее тянут, радуются, зимой — снежинки кружат, все в снежки играют, нет никакого пепла. А теперь вот так все стало…

И взглянул по сторонам: смерть одна, да и только.

— Что было, то было, Курт… — безапелляционно отрубил Дин, грузно шлепая ногами, — чего об этом сейчас говорить-то? Неблагодарное это дело, честно говорю. Завязывай.

Некоторое время безмолвствовали, месили мягкую податливую грязь. Комья, налипнув к подошвам, слетали лепешками, с хлопками падали на дорогу, в траву.

— Надеюсь, хоть пару дней сухая погодка постоит, — вновь заговорил напарник, поправил ружье, — а то опять дожди все наши старания испоганят. Всю крышу, как бычками, пожгут. Не хотелось бы, чтобы в наше отсутствие Джин и Клер мучились с ней…

— Да все нормально будет. Даже если и зарядит дождь — крыша выдержит. Мы ее с тобой в этот раз хорошо, как мне кажется, укрепили: и пакетами пластиковыми, и целиковый рулон силиконовой резины извели, — и холоднее: — Должна выдержать… — а потом про себя: «Хотя ничто не вечно…»

Спустя несколько мгновений начали попадаться первые дома, какие-то одичалые без человеческого надзора сооружения с отвалившимися козырьками и обросшими «камнежором» стенами, обглоданные коррозией и кислотой фургончики, развалившиеся руины, сплошь устлавшиеся паленым мхом. Возле них, заняв все рытвины и выбоины, остывали смертоносные лужи, подъедали остатки колодезных люков, истомленно стекали в канализацию. Размытые дождями столбы, чудом держась за свои же кудри кабелей, приглушенно трещали натянутыми тетивами, собирались вот-вот заваливаться на вздувшиеся автомобили, припаркованные рядышком. Левее проглядывалась сгоревшая заправка, кривой, обмотанный «полозом», словно изолентой, рекламный щит. И хотя эта местность мне знакома была достаточно смутно и в основном со слов встречных собирателей, нечасто наведывающихся сюда по зову фортуны, — знал железно: где-то здесь существует вход на станцию метро «Рокфурд», таинственно исчезнувшую в первый год катастрофы. За десяток лет она овеяла себя самыми невероятными мифами, из каких половина вообще не воспринимались всерьез или поднимались на смех. Но наличествовали среди них два, сумевших-таки пробудить в народе и поныне неугасаемый интерес. Многие свято верили, что там, в ее недрах, запрятаны секретные стратегические запасы провианта на случай Третьей мировой войны, и предпринимали безуспешные попытки розыска. Остальные — якобы рокфурдские тоннели ведут прямиком к хранилищам самого Грима, где под толстым слоем пыли томятся невообразимые залежи разнообразных товаров. Но правда ли это все или пустая болтовня — так никто и не узнал.

Накатило поговорить. Очень захотелось обсудить нашумевший слух с Дином — надо же как-то отвлекаться от постоянного молчания.

— Дин, — позвал я. Тот как будто вышел из бессознательного состояния, трусливо повертел головой, даже сбавил ход. И сразу задал вопрос: — Тебе доводилось что-нибудь слышать о «Рокфурде»?

Дин не спеша взглянул на меня, угольные глаза за стеклами мигом оживились, заискрили.

— «Рокфурд», говоришь?.. — переспросил он. — Дай-ка минутку подумать… да… что-то такое слышал. Это исчезнувшая станция, что ли? Ну да, немало о ней в свое время разговоров ходило. Басен всяких навыдумывали непонятных. Хотя, как по мне, ничего в ней такого и нет. Ни запасов там всяких, ни кротовых норок. Да и вообще, говорят, мол, не было ее здесь никогда…

— Ну как это не было-то? — удивился я. — Куда она, по-твоему, подевалась-то? Хочешь сказать, что врут все? Да как же? Столько же народу подтвердило, искали, ходили даже. Что-то ты…

— Хе-хе, — по-стариковски посмеялся напарник, тотчас сбив с мысли. — А вот так! «Не было», говорят, и — все! Она, если ты хочешь знать, вовсе не здесь, а вообще на юго-востоке находится. Это как мы с тобой в Нью-Сити шли, только на трассе надо было тогда поворачивать налево, а не прямо идти. И название у нее не «Рокфурд», а «Рисшулд Авеню 5».

«Сдается мне, что и это он от кого-то услышал… — зажглось сомнение, — не его это слова. Готов поспорить…»

И аккуратненько поинтересовался:

— Ты в этом уверен? Или опять чего насочинял? — а следом вставил с хитринкой: — Вот откуда ты это услышал, а? Давай начистоту. От кого? Ну, колись. Не надо при мне всезнайку из себя корчить…

Последовал сдавшийся, примирительный вздох.

— Ладно-ладно… раскусил опять! — обиженно выпалил Дин и, секунду поколебавшись, наконец, сознался: — Ну, слышал я про нее давно от главы нашего поселения. Туда планировался основательный поход, набирались все желающие. Должны были и мы с Оливером пойти. Да не получилось — как раз тогда в Ридас пришли «Мусорщики». Не до походов резко стало. Если раньше нас город исправно кормил, то теперь мы могли остаться вообще без всего, — вдруг понизил голос, а у меня засвербело в душе — наверно, зря об этом всем заговорил. Затем все же продолжил: — Однако что касаемо названия станции — чистейшая истина. Своими глазами ее фотографии старые видел, что пылились в нашей маленькой библиотеке. Только, по правде говоря, никогда этой темы серьезно не затрагивался. Это глава ей бредил круглыми сутками.

Мечтал, что если мы когда-нибудь доберемся до тех запасов и… — махнул, — а… к черту об этом… не хочу — тошно мне.

— Как знаешь… — не стал я возражать.

Вновь повисло угнетающее молчание.

Дорога же начала показывать свой скверный характер, затеяла проверить нас на выносливость. Маршрут, какому мы неукоснительно следовали, нежданно обратился вязкой трясиной, выложился каким-то сплошным зыбучим ковром. Ботинки, подобранные с расчетом на ходьбу по схожей беспутице, оказались совершенно не пригодными к такому месиву и при любом удобном случае тянули меня вниз, будто к ним привязали чугунные гири. Усугубляло положение и скопление колючих, в кишащих мошках, кустарников, растущих в здешней слякоти. Те без конца пытались разодрать бесценный противогаз, поцарапать и так купленные по заоблачной цене фильтры, достать до шеи. Одно время хорошо помогали капюшон или вовремя выставленная рука, но потом и эти ухищрения перестали быть полезными — ветки и шипы все равно плетями били по лицу, стегали стоячий воротник, шкрябали рукава. Сильнее всего переживал за маску: оставь на ней легкий порез или маленький, пусть даже невидный глазу, прокол — едкие испарения при следующем дожде не пережить: моментом отравишься. Совсем уходят они лишь на четвертый-пятый день, и то при условии теплой погоды и сильного низового ветра. Потому-то первое время в доме никогда не открываются окна и двери, а Клер и Джин для страховки носят респираторы.

Но моему напарнику, расторопно пробивающемуся через непролазные джунгли заправским аборигеном, отмахиваясь одним ружьем, казалось все нипочем — заросли каким-то загадочным образом скользили по нему, как по маслу, почти не задевая шланг, с заботой обметали, не желали хлестать.

— Ничего-ничего, скоро уже отпустят нас! — оборвал томительное безмолвие Дин, с озорством отбиваясь от когтистых ветвей. — Не ночью все-таки идем — не заблудимся, в грязи, дай бог, не утонем!

— Как же ты тут в темноте-то пролезал?.. — с натуральным удивлением спросил я, уже едва волоча окаменевшие ноги, и тут же: — Здесь же идти-то невозможно — одна сплошная трясина. Утонуть — как нечего делать…

Тот скуповато, по-торговски посмеялся.

— Не с того ракурса ты на вещи смотришь, Курт, — философски подметил он, — зато никто другой сюда точно не сунется, и растяжку случайно не сорвешь. Можно сказать, абсолютно безопасный путь нам проложил. Потерпеть только самый пустяк — и все, а ты капризничаешь, как маленький, ей-богу. И так, считай, уже пришли, идти-то — слезы остались, — а затем оповестил: — Сооружение наше, если что, левее расположено, не пропустишь.

«Главное, прежде ни в какую дыру не провалиться…» — запылало в голове опасение и — Дину:

— Да я и сейчас, пока топаем, могу сюрпризов нахватать по самые уши, ты же знаешь. Особенно с моей-то феноменальной везучестью…

Дин ничего не сказал на эту мою самоиронию, периодически выплывал лишь загашенный древесный треск и хлюпанье мутной грязевой каши под ногами — упорно расчищал тропу.

Колючая западня и в самом деле закончилась очень скоро. Попотев еще, наверное, парочку, может тройку, минут, мы вышли к размытому дождями, негусто застроенному пустырю с несколькими изъеденными кислотой тракторами, тоскливо стоящими вблизи ровно сложенной пачки серых бетонных плит в полусотне шагов от нас. Справа, обезображенные и просевшие, нелепо торчали из-за выжженной травы три двухэтажных кирпичных дома, донельзя измазанных жирными буро-чернильными подтеками, схожими с гематомами. Они почками вспучились под окнами, по краям треснутых стен, натекали в искривленные, склизкие на взгляд сосульки под скособоченными балконами. Между строениями, словно витые бельевые веревки, раскинулись какие-то мерзкие зелено-черные лианы со свешенными пучками двигающейся мишуры. Те каждую секунду пульсировали, еще жаднее обклеивали сыпкий фундамент, проползали в любые щелки, протягивались вдоль карнизов, проводами забрасывались в чужие квартиры через открытые форточки. А слева, огородившись от всего мира окисленным неустойчивым забором с топорщащимися зубьями, распростерлась та самая постройка, о какой утром твердил Дин. Как он и говорил, на ней действительно отсутствовали существенные повреждения: окна — на месте, только сильно запотели, двери — без следов взлома, да чего там говорить — даже навесы не отломились — в общем, зрелище поистине необычное. Да и громадная труба из красного кирпича, горделиво возвышающаяся над крышей, внушала собой кое-какие надежды — вполне вероятно, вышли мы не абы куда, а к когда-то функционировавшей фабрике или заводу. В таком случае есть неплохие шансы разыскать что-нибудь съестное на складах, если, конечно, тут выпускались не только запчасти и детали. Хотя и в этом случае еще не все потеряно — можно ведь пробраться в столовую, к тамошним запасам. Наверняка же что-то сохранилось. Главное, чтобы до них не добралась кислота, иначе наши труды пойдут насмарку.

«Дай бог, не зазря пришли… — мелькнуло в мыслях, — не хорошо домой пустыми возвращаться. Не то сейчас время, чтобы так приходить. Особенно, когда тебя ждут два голодных рта, ради кого ты и живешь, и дышишь, и ночей не спишь…»

И обратился к Дину:

— Сдается мне, что это не простая постройка, какой ты ее описывал… — скинул с плеча оружейный ремень, с винтовкой наперевес приблизился к забору — под ним еще гудела не до конца просохшая земля. Потом продолжил обрадованно: — Это какая-то фабрика, напарник!.. — прогулялся по окнам оптическим прицелом, прибавил кратность: за затуманенными стеклами нечетко просматривались очертания помещений. — Если повезет, схватим куш не хуже, чем в том супермаркете! Господи, хоть бы это и вправду было так…

Дин неслышно подошел, взял ружье в левую руку и, покрутив головой, придирчиво осматривая территорию предполагаемой фабрики, произнес:

— А чего гадать-то, Курт? Сейчас сходим и сами поглядим, что да как, верно?.. — и, повернувшись: — Давай решим лучше, как нам с забором быть: вход искать или так, ногами валить будем?

Оставив напарника без ответа, я разок-другой ударил по забору — тот недовольно скрипнул, угнулся вперед, щедро облил джинсы горячей глиной. И хоть ее запашок, к огромному облегчению, не пропускали фильтры, в данный момент казалось, что от меня отшатнулись бы даже закоренелые бродяги.

— Давай так попробуем, — предложил я, — вроде легко поддается, как ты и говорил.

— Да я ж его тогда просто пощупал, так сказать проверил на прочность. Гляжу — шатается весь, значит, вдвоем наверняка осилим. Вот и сказал. А во всю силу прикладываться не стал, Курт. Ночью-то шуметь как-то… сам понимаешь… — участливо вставил Дин и вдруг заявил, но как-то излишне серьезно, выстуженно: — Между нами говоря, я во-о-н в том доме-то консервы для дочки твоей откопал… — показал на стоящий по центру дом с присосавшейся к торцу, точно пиявка, лианой, — кто бы мог знать, что его «текучник» займет. Темно было совсем, где ж там разглядеть-то?..

Я с какой-то опаской прошелся глазами по отвратительной поросли, оккупирующей дом, задавливая в себе холодящий трепет, переспросил:

— «Текучник»? Что за напасть такая новая? Не слышал ничего о нем… — а сам подумал: «Надеюсь, не ядовитое какое-нибудь, а то и так уже не знаешь, от чего и где помрешь…»

Тот пожал плечами, ругнулся.

— Да и я, если честно, немного смогу рассказать, — ответил Дин, — в поселении пару раз просто слышал, как об этом паразите разговаривали — и все. Вот оттуда и знаю, что «текучник» кислотную среду обожает, лепится преимущественно к жилым сооружениям, а в сухую погоду или сильную засуху ищет по квартирам невысохшие лужи, пьет их, понимаешь. Зимой отмирает, как опухоль, в подвалы или коллекторы уползает, где и торчит там до самой весны. Вроде так послушаешь — даже полезная отчасти зараза, да? — а на деле — тот еще изворотливый хищник. Вымысел или нет — хрен его, конечно, знает, — но двоих собирателей вроде тебя, поговаривали наши, «текучник» до косточек выпил и в себя втянул, как пылесос. Такая вот наука… — и, словно моментом выкинув из головы все то, о чем так увлекательно говорил, — заявил: — Давай-ка с забором разбираться…

«Разобрались» мы с ним до смешного скоротечно — всего-то в два одновременных толчка опрокинули навзничь, втоптали в раскисшую грязь.

— Хорошенько мы его, а? — надрывно посмеялся Дин и следом: — Ну, а теперь пойдем поглядим, чем фабрика богата…

Заскользили сквозь потемневшую квелую траву, отшибая мошкару, обошли два подточенных кислотой автомобиля, вышли к самой первой двери, на свой страх и риск открыли — ничего не полетело, ничем не прибило — никакую ловушку, выходит, так и не потревожили. Зашли, отпугивая дневным светом здешнюю темень, несмело углубились, достали из глубоких карманов походные фонари, включили. Очутились мы в длинном, но очень узком коридорчике с полом, богато выложенным зебровой плиткой. Прямо перед нами, обсыпанный пылью, стоял турникет, слева — столик охранного поста, томящийся без дела, на нем — осколки разбитой чашки, застарелые брызги кофе. По обеим сторонам вытянулись пустующие гардеробные вешалки, забывшие ароматы верхней одежды, а за ними, чуть поодаль, отсвечивая мраморными ступенями, — широченная лестница, уводящая на следующий этаж. Луж нигде так и не заметили, высокий потолок, обвешанный прямоугольниками промышленных светильников, — пока не протекал, лишь сильно вздулся и пошел во все стороны волнистыми разноперыми узорами, будто бы предупреждая: «еще пару дождливых месяцев, и я непременно рухну». Что же насчет самой фабрики, то по первому впечатлению она представлялась очень даже многообещающей, сулила обнаружение самых неожиданных находок.

— Ну, долго стены-то будем разглядывать? — начальнически осведомился Дин, а потом повел луч фонаря вкривь, по правой стене, освещая портрет осклабленно улыбающегося молодцеватого круглолицего мужчины с вьющимися седыми волосами и телячьими глазами, и тут выдал, тыча в него пальцем: — Хм, а это что еще за мужичок у нас? Солидный весь…

— Основатель, наверно, или директор какой… — сдержанно ответил я, кинул на того мимолетный взгляд, на секунду ощущая себя в роли гида, — что он тебе сдался-то вообще? Как будто в галерею пришли картины смотреть, ей-богу…

— Да что-то на глаза подвернулся мне тут… — отшутился тот и тверже: — Ладненько, пойдем, что ли…

Под выпяченным турникетом пролезли слаженно, по одному, как ночные грабители, зачастили мимо гардеробов. Не доходя до лестницы, с левой стороны, на сильно облупившейся темно-зеленой стене обнаружили первый жизненно важный перл — план здания со всеми этажами и пролетами. Стекло в медной раме абсолютно целое, лишь слегка запылилось и затуманилось за годы забвения, а сама бумага — в желтизне, кое-где незначительно набухла.

— Вот это удача! — скрипуче пропел Дин и без долгих раздумий лупанул прикладом. Рамка посыпалась мозаикой, с сочным дребезгом рухнула вниз, к ногам. Следом вытащил план, долго светил фонарем, хмыкал, после чего показал мне, звездясь остервенелыми глазами, и промолвил: — Откуда бы нам начать?..

Я молча забрал схему, отругал:

— Обязательно было бить? Порвать ведь мог. Думать же надо… — Напарник обидчиво вздохнул, отошел на шаг, присел на корточки. Я внимательно ознакомился — план попался крайне подробный, с рядом обозначений и расшифровкой к ним. В самом правом углу сиротливо вырисовывались фамилия и инициалы человека, ответственного за его составление, подпись, дата и наименование самого предприятия: D&G’s Factory. Если верить имеющейся в распоряжении информации, одно из того, что нас интересовало в первую очередь — производственное хранилище, — располагалось на втором этаже, за «Цехом № 25» и «Блоком № 30». Столовая же ближе — в «Блоке № 15», рядом с туалетами. И поведал обо всем Дину: — Значит, на верхний этаж надо в любом случае подняться. И там у нас с тобой стоит два выбора: первый — идти сразу до хранилища в самую глубь, а это, мягко сказать, не близко, а второй — начать со столовой, она тут прям, рядышком. Что думаешь?

Дин в раздумьях шумно загудел носом, противогазный шланг при этом забавно затрясся хоботом. Потом попросил:

— Дай-ка план на секунду… — Пару секунд крутил в руках, водил пальчиком по разным коридорам, проходам, как опытный шахтер, что-то просчитывал, сопоставлял, придавливал нестриженым ноготком наиболее приглянувшиеся места. Наконец заговорил: — Знаешь, я бы пошел вначале через столовую, а затем так… — прочертил невидимую линию от «Блока № 15» через запасной выход к коридору за ним, а далее — к «Блоку № 17». Получилось очень даже складно, логично, — … во времени особо не потеряем и дорожку немножечко сократим. Тем более я так глазами-то пробежался, тут все коридоры — что паутина: переплетаются между собой по-всякому — можно разные варианты набросать. А там, конечно, видно уже будет.

И, аккуратно сложив карту, протянул мне.

— Не, себе оставь, Дин, ты с ней быстро общий язык нашел, — отказался я и продолжил: — Двинули тогда, что ль?

А в уме, из самых темных глубин, всплыла колющая дума:

«Важно сейчас не потерять бдительности, быть начеку, держаться вместе. Сердцем чувствую, что-то неладное надвигается…»

Набожно перекрестились, поднялись по лестнице, отбрасывая резкие свистящие отголоски шагов.

На втором этаже было еще темнее, чем на первом. Вдоль просторного пролета, изобильно посыпанного пластами пыли и кусками бетона, мертвецки спали пучки спутанной проволоки, мятые, искусанные ржавчиной бочки, пластиковые канистры, озелененные мхом доски, стулья с угрожающе дыбившимися острыми ножками, гроздья отколовшейся отделки. У изодранных, облезлых стен громоздились ящики, тележки, загруженные коробками и заготовками по металлу. В цехах, запруженных сгнившей электроникой, огрызаясь на наши фонари белым мстящим отсветом, разложился по стенам серо-голубой, частями обвалившийся кафель с проплешинами задеревеневшего цемента. Под окнами в мелкий квадратик, до безобразия изгаженными сажей, не пропускающими даже случайной ниточки солнца, свешивались разбухшие шершавые батареи. То здесь то там красовались раздетые стены с оголенными ребрами арматур, каркасов, изломленные пряди высоковольтных проводов.

— Ух-х… Курт, может, ну его, этот противогаз, а? Снять его к чертям собачьим… — пыхтел Дин, как дремучий старик, почти уже не поднимая ног. — Задохнусь в нем сейчас… — нарочито подавился кашлем — получилось коряво, — тем более кислоты тут вроде нет.

— Дело твое, конечно, — с равнодушием ответил я, перешагивая доски, ощетинившиеся гвоздями, — но не советую: мы только пришли и еще ничего не знаем об этом месте. Неизвестно еще, что там дальше, — и добавил мысленно: «Хотя я и сам бы сейчас с удовольствием стащил с себя эту парилку. Лицо уже все чешется, как комарами искусанное…»

— Уговорил, оставлю! — смирился тот. — Наверно, все-таки погорячился я…

— Вот то-то же, — повернулся — напарник поправлял фильтрующую коробку, закрепленную на ремне, — в конце концов, воды и хлеба он же у тебя не просит? Так, если только фильтр забившийся поменять время от времени, но тут уж никуда от этого не деться.

По темноте заставленных коридоров блуждали прилично. В одних случаях, чтобы пройти дальше, требовалось сдвинуть незыблемые железные шкафы, преграждающие путь, в других — хватаясь за распушенные лоснящиеся кабели, как за поручни пассажирского автобуса, перелезать высокие кладки кирпичей, в третьих — ползти друг за дружкой под чередой лежащих вповалку дверей, светильников, труб, подсвечивая фонарями путь. Иногда у Дина получалось разглядеть на плане фабрики один-другой удачный проход, облегчая дорогу до «Блока № 15», но в остальных ситуациях — оба заходили в тупик. Если же находили в стенах разломы достаточного размера для свободного влезания людей примерно нашей комплекции — единогласно пропихивались.

Однако как только вылезли к перекрестку, загроможденному грудами битого бетона, где ровно через два цеха, согласно схеме, должна уже быть столовая, наши последующие намеченные действия полетели в тартарары — вдали, за черной мглой, пестрело ярко-зеленое сияние кислоты. Оттуда долетало яростное шипение, перегуд, по полу стелился студеный иллюзорный отблеск.

Ш-ш-ш… у-у-у…

Душа будто бы перевернулась вверх тормашками, спина, пропитавшаяся потом, мигом остыла, обледенела, перед глазами все затухло, щеки под маской разгорячились, зажгли.

«Твою же богу душу, а?.. — с пылом выругался я. — Обязательно тебе, проклятая, надо было все испоганить? Что ж такое-то…»

И уже в голос Дину:

— Приплыли мы с тобой, кажется. — Потом замолчал и, чувствуя, как горячится в груди искорка надежды, спросил: — Дин, посмотри, может, она растеклась не там, где двадцать пятый цех? А подальше?..

Но напарник обрадовать не смог.

— Боюсь, что как раз именно там… — он пошелестел планом, точно что-то в нем не разглядел или посмотрел не так, покашлял, — нет, все сходится: вперед нам дорожка однозначно закрыта. А проверять, как далеко эта мерзость расползлась, я бы не рисковал…

— Везет как утопленникам, — резюмировал я, в слепой злобе раздавил кусок кирпича. Тот хрустнул под пяткой, превратился в порошок, в соль.

— Погоди ты кипятиться, еще же столовая осталась. Ну, если и там все плохо — можно ведь по третьему этажу погулять.

— Что ж делать, пошли…

Сбили с ломких петель разбухшую от сырости дверь, просочились вовнутрь столовой. Кругом догнивали перевернутые столы и стулья, под ними — алюминиевые кружки, тарелки, столовые приборы, у входа — раздробленная раковина, зеркало. Перед окном стеснялся маленький оскудевший буфет, облепленный струнками паутины, на нем — помятый чайник. По правой стороне, в пяти шагах от нас, чернела другая стальная дверь с проржавевшей табличкой «Кухня».

— Сюда! — вдруг скомандовал Дин, подскочил к ней. — Помоги открыть, Курт!

Вдвоем приложились ногами, еще — никак, словно били неприступную крепостную стену.

— Ты глянь, а? Все сыплется везде, а эта, сука такая… — вспыхнул напарник, прицелился из ружья, — сейчас мы тебя тогда…

— Тихо ты! Чего задумал?!. — и, цепко ухватившись за ствол железными пальцами, миролюбивым тоном объяснил: — По-другому ведь можно…

Дин по-бычьи дыхнул, за противогазными стеклами недоумевающе замерцали маслины глаз. В свете фонарей они казались какими-то свирепыми, что ли, бездонными, точно омуты.

— Да ну? И как же? — как можно сдержаннее полюбопытствовал Дин, но в голосе все равно прослеживались нотки раздражения, противодействия. — Заклинание прочитать? С бубном попрыгать? — А закончил так: — Пустая это затея! Дал бы лучше сейчас по ней разок из ружьишка — и вся печаль. Так нет же, надо свое что-то добавить…

— Зря ты так на меня накидываешься-то, — парировал я, — зачем грохот ненужный поднимать? Патроны переводить? У тебя их так много осталось, что некуда девать? Не думаю… — поводил по нему строгим взглядом — напарник нетерпеливо и зло мял ружье, словно желал поломать или как минимум погнуть, — лучше помоги, посвети-ка на дверь.

А сам присел вблизи, расчехлил нож, нащупал под ботинком вилку и начал взламывать замочную скважину. Та от древности вся крошилась, скрежетала, выдыхала густой рыжевато-серый чад.

— Все спросить у тебя хотел… — неловко начал Дин, неусыпно следя за моими манипуляциями.

— О чем? — спросил я, не отвлекаясь от работы.

— Да про нож твой… — и прибавил витиевато: — Интересный он у тебя какой-то, особенный, никогда такого не видел…

— Костяной.

— Из волчьей кости-то, наверно, она же прочная очень. Или другого зверя какого?

— Человека. — Следом кратенько пояснил: — Она легкая, неприхотливая, точится легко и при хорошем уходе почти не желтеет. Заточка вот четвертый год держится, хоть сейчас волос кинь — запросто разрежет.

Дин ахнул, присвистнул.

— Где ж ты скелет-то нашел, костоглоты же всюду летают… — холодея, протянул он.

— Да… — туманно изрек я, — в подвале одном еще давно. Гляжу на него — вроде бы хорошо сохранился, не поломанный, ну и забрал с собой плечевую кость. Тайком от жены потихоньку в сарае выпиливал, ровнял, придавал форму. Пару месяцев на это потратил, зато вот такой вот ножик получился — в ладони сидит как влитой, кислоты не боится, ржавчины — тем более, а перед ухом махни — хрен услышишь. Да и в тело входит без звука, как иголка в подушку. — А потом что-то закрутились в мыслях минувшие военные будни, и мне под их влиянием захотелось пооткровенничать: — Нам еще на учениях говорили, что на сталь не всегда можно положиться. Потому каждый из нашего отряда помимо основных ножей делал для себя еще один, так сказать, дополнительный. В основном использовали твердое стекло, пластик, кость, у некоторых, помнится, в ход шел туф и даже вулканические породы. Клинки выходили легкие, неприхотливые, безотказные, а самое важное — бесшумные. А это, порой, важнее всего оказывается…

— Эх, мне бы такой… — мечтательно высказался Дин, — а то мой ножик уже совсем скоро доломается.

— А что ж? Сделаем. Только материал подыскать подходящий — и сделаем.

Расправившись с дряхлым замком, победоносно толкнул дверь. Она распахнулась с тугим скрежетом, сгребла теснящуюся за ней гору мусора.

— Вот так, а ты стрелять хотел, — со смешком в голосе заметил я, — все же проще делается.

— Однако ты, а!.. — усмехнулся тот, похвалил: — Золотые руки! — а дальше с ехидным вопросом: — Где же ты и этому-то научился, если не секрет?..

— Нас и не тому учили… — и закончил даже как-то сумрачно, холодно, испытывая нарывающую боль при этих словах: — Я ж наемник, Дин. И лучше бы им не был никогда, не видел ничьих лиц, обреченных глаз, не слышал криков. Высыпаться хочется по-человечески без всего этого ужаса, понимаешь? А лучше — жизнь другую прожить, никого не убивая. Вот только милостивый бог никому не дает права на искупление. Да и молитвы не слышит. Чушь это все, если говорят иначе. Во всяком случае, на мои раскаяния он всегда молчит. Наверно, потому, что у меня просто не осталось ни осколочка души. Греховодникам ведь он не отвечает.

Напарник, не найдя слов для ответа, отмолчался, понуро вздохнул.

На кухне, захлебнувшейся пылью, не нашли ничего интересного. В громоздких холодильниках хранились одни обертки и упаковки от мяса и полуфабрикатов, на широких плитах — пустые кастрюли, сковородки, дуршлаги и подносы. В духовках с замасленными переключателями — невымытые противни, решетки. И, пожалуй, задерживаться здесь в какой-нибудь другой раз не имело бы никакого смысла, если бы с нами не оказалось драгоценного чертежа, рассказывающего о еще одной дверке, что ведет непосредственно к продовольственному складу. Та, немного побагровевшая от времени, располагалась в самом конце кухни, зазывала к себе безмолвным пением.

— Дай бог повезет, что-нибудь непременно найдем, — промолвил Дин, — очень уж хочется в это верить.

— Там видно будет, — отозвался я.

Выбив дверь с третьего удара — попали на склад. Он был маленький, совсем не такой, каким представляли. Сразу впереди, в трех-четырех шагах, во все помещение выстроился колоссальный стеллаж с широкими полками, заставленными подписанными картонными коробками, ящиками, бидонами, невскрытыми упаковками питьевой воды, газированных напитков, блоками самых разных сладостей. Они же наблюдались и на полу, словно только и ждали того часа, когда мы за ними придем. Справа проглядывался проход, ближе к нему — передвижная стремянка, а слева — засаленное, точно дегтем, окно. Но всю эту изумляющую, восхитительную картину продуктового изобилия безжалостно портил монотонный гул кобрами шипящих кислотных луж, неплохо устроившихся в коридорах в каких-то двух минутах ходьбы отсюда.

Ш-ш-ш-ш… ш-ш-ш…

— Курт, это настоящая императорская сокровищница! Господь ты мой! Ты только взгляни!.. Только взгляни!! — с ликующим неистовством молвил Дин, размахивая фонарем, как саблей. Свет хаотично набрасывался то на упаковки, то на ящики, рождал перекошенные угловатые тени. — О-хо-хо!! Глазам своим не верю!..

«Не подвело чутье! — плеснула в уме радостная мысль. — Как же будут мои рады!»

И, придушив опьяняющий восторг, предложил:

— Давай тогда, чтобы время не тратить, разделимся: я внизу начну запасы осматривать, а ты наверх дуй, — а следом напомнил: — Только не забудь смотреть дату и…

— Помню-помню, — перебил тот, уложил ружье на нижнюю полку, потянулся за стремянкой, в два усилия залез, сбрасывая рюкзак, — только будешь мне помогать: чего найду — скидываю тебе, а ты лови, не зевай. Потом ко мне сложим.

— Договорились.

Обкрадывали помещение склада сработанно, оперативно, будто занимались этим всю свою жизнь. Сначала набивали рюкзак Дина, кидали в его раззявленную пасть пачки круп, риса, гороха, фасоли, макарон, банки мясных и рыбных консервов, овощей, фруктов. Потом взялись за мой. В дальних полках посчастливилось откопать то, что по нынешним ценам обошло бы золото, — соль, сахар-песок, муку, молотый черный перец и приправы. К ним прибавились по две пачки быстрорастворимого кофе и чая в пакетиках. Для дочки набрал шоколадок, конфет, пряничков и вафель, какие та приловчилась грызть, макая в кипяток. С запасом взяли воды, газировки, хорошо подходящей для чистки ржавчины.

— Я сейчас с таким бы удовольствием навернул баночку тушенки, а потом добавил сигареткой… — расплылся в мечтаниях Дин, завесил потяжелевший рюкзак, потрясывая за лямку. А потом крякнул, показательно проглотил слюну и, похлопав по животу, промурлыкал: — Что еще нужно, разве…

В эту же секунду за окном заслышались громкие голоса, прерывая гастрономические фантазии напарника, потом шуршание травы, непрекращающиеся пронзительные трески лопающихся под чьими-то ногами камней, лязг оружия — к фабрике явно кто-то шел. И, если судить по такому грохоту, — далеко не два и не три человека.

«Вот и попались мы в ловушку, — зашевелилось в голове, — ведь сердцем чувствовал…»

И — птицей к окну. Расчистив кулаком от грязи — пригляделся: вдоль забора, грубо топча землю, вышагивал серьезно вооруженный отряд «Стальных Варанов» численностью в двадцать голов. На всех без исключения были надеты качественные противогазы с парными фильтрами и встроенными ПНВ, капюшоны, кислотоупорные серые плащи, шалью волочащиеся по земле, перчатки, высокие ботинки. У каждого по штурмовой винтовке с полным тактическим обвесом, за спинами — пустые вещмешки, рюкзаки и торбы. Двигались за лидером, подгоняющим их короткими односложными жестами, строго по цепочке, как овцы.

— Что там, Курт?.. Что там?.. — допытывался Дин. — Что-то видишь?..

— Плохи наши дела, друг. — А потом обернулся и, полмгновения помолчав, ответил: — «Стальные Вараны», двадцать человек, все с оружием и идут сюда, — заметив в глазах напарника животный страх — закончил: — Путь назад нам отрезан, придется искать другой…

Домой Курт и Дин так и не вернулись. Не объявились они ни поздним вечером, ни ночью, ни даже на следующее утро — как в воду канули. Не спавшая, голодная, доведенная до отчаянья, Джин в напрасном ожидании просидела на кухне с самой зари, заученными наизусть молитвами отгоняя пугающие мысли об их судьбе, роящиеся перед ней, словно мухи. А устав, едва шевеля пересохшими искусанными губами — вставала с раскачанной табуретки и долго слонялась по углам собственного дома, будто зверь в клетке, надсадно шаркала. Заходя в комнатку Клер, она молча садилась рядом, вздыхала, поправляла одеяльце и со слезами на глазах долго наблюдала за ее беспокойным сном, разглядывала мертвенно-бледное личико с прозрачной кожей. Перед уходом — целовала некротически холодные щечки, освящала святым распятием и удалялась в спальню, где лежала в полнейшем безмолвии, терпя волнами накатывающее рыдание. Потом обратно возвращалась на кухню, разговаривала с собой, опять самозабвенно вторила святые речи, яро, по-собачьи скулила.

Дочь, притворяющаяся спящей, каждый раз, едва слышала приближающиеся шаги матери, точно обмирала, с недетским усилием выдерживала давящий плаксивый взгляд, боясь разжать глаза, чтобы не увидеть ту высосанной, разбитой переживаниями. Но стоило остаться одной — тихо перекатывалась на спинку и глядела в окошко, на размытое алеющее небо, с недозревшим страхом думая о пропавшем без вести папе и дяде Дине. Разыгравшееся воображение умышленно являло Клер то неведанных существ, мчащихся за ними, то бесконечные лабиринты подземелий, не выпускающих тех из своих владений, то густой лес, из какого они никак не могли выбраться, как будто хотело разрушить все надежды ребенка, отобрать все светлое, хорошее.

Парализующее беспокойство, осадившее семью, слегка ослабло ближе к полудню, когда из-под покрова малиново-угольных туч прорезался одинокий, но необычайно живописный лучик солнца. Он без стука прошел через окно, упал на стол и ровной мандариново-краповой линией, высвечивая крупицы пыли, пополз через всю кухню, останавливаясь посреди детской. Заглядевшись на него, Джин еще разок окунула тарелку в ведро воды, насухо обтерла тряпкой и, поставив на стол, впервые за столь длительное время улыбнулась, радуясь такому незамысловатому, но очень редкому чуду, впервые повстречавшемуся еще за пару лет до глобального бедствия.

«Хорошее знамение… — по-своему истолковала она, — значит, скоро вернутся. Живые и невредимые. Господи, только не дай мне разувериться в этом, обжечься…»

И позвала дочку:

— Клер, солнышко, иди скорее сюда! — сама оглянулась на окно — небеса вокруг единственного проблеска света неестественно померкли, обуглились. — Смотри, какая красота!

Горестно скрипнула кровать, вышла Клер. Синяя пижама после сна помялась, на лице, замученном голодом, не по-женски явно острились маленькие плиточки скул, щечки стали проваливаться, чернеть, как у покойницы. Под широко раскрытыми ясными глазками, придавленными перышками бровей, настывала сизоватая краска, нездорово терял телесный цвет маленький носик. Взлохмаченные темные волосики расплескались по плечам, прилипли к вискам, лбу, исполосованному голубенькими жилками.

— Красиво!.. — изнуренно протянула дочь, догадавшись, зачем позвала ее мать, шагнула навстречу лучу — тот мигом коснулся животика, весело задрожал, словно желая поиграть. Потом подставила свои сухие ручки, чуть ли не пропускающие через себя свет, сказала: — Тепло так, как свечечкой греет. Даже щекотно.

— Замерзла, доченька? Давай я тебе чаю налью? Погреешься, — суетливо предложила Джин, носясь глазами по тоненькой фигурке дочери, — на один раз еще хватит. Заодно и позавтракаешь…

Произнесла и похолодела: помимо этого давать ребенку просто нечего — и так жили впроголодь, на грани.

— Нет. Мне бы чего-нибудь поесть… — Клер подслеповато прижмурилась, с восторгом всматриваясь в дивное небо, горько выдохнула, — а то животик совсем не дает спать, всегда болит…

Жалоба родного дитя окатила Джин необоримым хладом, в сердце закипела кровь, тело бросило в оторопь.

— Принцесса, у нас нечего кушать пока, мы все ждем папку с дядей Дином… — слова давались сложно, прилипали к языку, голос сыпался, почти не звенел. И подумала, к ужасу: «Хоть нож сейчас бери и режь себя на суп…» Потом уже продолжила: — Ты все равно попей чайку, попей, не так сильно будет голод тянуть. А я с тобой вместе, хочешь?..

Клер несколько раз кивнула, качаясь, прошла к столу. Джин поставила греться наполненный чайник, обняла дочку, весящую не больше кошки, поцеловала, прихорошила волосы.

— Сейчас погреемся с тобой, станет легче, — утешительно проговорила она, усадила Клер на табуретку. — Мама не обманет тебя.

Завтракали в непривычной, чуждой обеим атмосфере — без прежних шутливых, несерьезных разговоров, обсуждений снов, планов на день, семейного духа, как незнакомые друг другу люди. Размоченный кипятком чай в кружке Клер весь всплыл наверх, пряно пах плесенью, сгущался по краям. Джин пила пустую горячую воду, отдав дочери единственный залежавшийся кубик сахара, и все выглядывала в окно, присматривалась к пустынной дали, исступленно ожидая возвращения своих добытчиков.

Тут заговорила дочь:

— Мам, а теперь так будет всегда, да?.. — и, жадно отпив из дымящейся кружки, не боясь обжечь губки, добавила мученически: — Пока мы все не умрем?..

Отвлекшись, Джин повернулась — дочка вонзила в мать пугливые стеклышки глаз, нагретое паром лицо вернуло утраченный оттенок, зарумянилось, покраснело.

— Глупости какие-то говоришь вечно… — обозлилась она, хмуро свела брови. Они слегка переломились, сложились колышками. Заметив обременительный взгляд матери, Клер понурила голову, отвернулась, захлюпала чаем. Джин внимательно последила за ней и прибавила ласковее: — Прекрати унывать, Клер, хватит… нельзя так. И страшнее ведь беды переживали, вспомни: то ураганы страшные, то ворон слетались тучи, то звери нападали. Голод по скольку раз уже возвращался — не счесть. А прошлый, помнишь, какой был? Одежду варили, ели кору, ночей не спали, отец твой с утра до вечера на поисках пропадал, чтобы нас чем-нибудь накормить, и ничего же — живые все, здоровые, слава богу! С тобой маленькой совсем как выживали? У тебя зубки режутся, орешь, животик крутит, одну не оставишь, дома — ни лекарств, ни продуктов. Кашу не сваришь, пеленок нет, сами голодные, где что брать — бог его знает… — Умолкла, воскрешая из памяти то тяжелейшее время, упрятанное за пеленой давности, а дальше, зажав рот, вымолвила: — Не такой жизни мы тебе хотели, не должна ты была смотреть на весь этот ужас… — и далее: — Думали, что дарим тебе с папой огромный светлый мир, полный радости и детства, а оказалось — обрекли, лишили всего: и друзей, и грез, и будущего. — На губы скатились слезинки, глаза задернулись дымчатым муслином грусти, тоски. — Сейчас ты пока многое не понимаешь, доченька, не задумываешься, но когда подрастешь, у тебя обязательно накопится к нам множество вопросов, захочется во всем разобраться. Наверно, даже возненавидишь нас за такую проклятую жизнь…

— Мамуль, ну что ты? Я же люблю вас, как я могу так с вами поступить?.. — возмутилась Клер, подошла к матери, с сердцем обняла за ноги. Джин погладила по голове, склонилась. — Не говори так, не говори… не надо…

«Не вини нас, Клер… — билось в голове раскаянье, — кто же знал, что так случится? Ну, кто же знал?.. Ну, кто?..»

И сказала:

— Мы тебе хорошего только желали, малышка. Только хорошего…

— Я знаю, мамочка, я знаю… — твердила Клер, крепче вжимаясь в мать, словно промокший зверек.

Г-р-р…

Идиллию нарушил гром, лопнувший где-то в небе, разбрызгался оглушительным гулом. От его стойкого звенящего отзвука задрожала вся посуда в доме, загудел пол, стены, в воздухе повисло какое-то неосязаемое напряжение. Следом сверкнула молния, заливая кухню палящей белью, опять разразился титанический грохот, и день начал медленно меркнуть, остывать, будто солнце, не успев известить землю, вдруг засобиралось к закату.

«Опять… — обожгла Джин мысль, — боже мой, опять начинается…»

Устремила в окно обезумевший взгляд: лучик, что радовал обеих, перестал струиться, небо от края до края вспухло окровавленными гнойниками туч, рассекающимися белоснежными грозовыми зигзагами.

Гр-р-р… г-р-р-р…

— Бегом в спальню! — тотчас приказала дочери, подняла на ноги.

— А ты, мам?!. А ты?!. — испуганно залепетала Клер, в глазах заискрили огненные крошки.

— Я закрою плотнее дверь, задерну окна — и за тобой, — и поторопила: — Скорее, Клер! Скорее!..

Едва Клер упорхнула в родительскую комнату, Джин на лету закупорила входную дверь, плотно заткнула щель тряпками, скопленными под вешалками, занавесила все окна и — во весь дух к дочери.

Гр-р…

— Мамочка, я все приготовила уже! — с такими словами встретила дочка и, как прилежная ученица, достала из широкой потертой обувной коробки респиратор с двумя серебристыми облезшими фильтрами, протянула матери. — Надевай!

— Какая же ты у меня смекалистая! — похвалила Джин, забрала маску, торопливо прикрутила фильтры, туго затянула, надела, следом приготовила такой же, но поменьше для Клер, подогнала по размеру оголовье, продела той через голову, спросила: — Не забыла, как папа учил сначала дышать?

Дочь мотнула головой.

— Нет. — Затем ответила: — Первые две-три минуты — маленькими нечастыми вдохами, чтобы разработались фильтрующие патроны. Правильно?

— Умница! Горжусь тобой!

Гр-р-р…

Разверзшись в последний раз неистовым пробоем, небосклон всего на миг посветлел и вдруг прорвался заношенной простыней, обрушился проливным кислотным дождем. По стеклам, вышибая бешеную дробь, иглами застучали зеленые капели, снаружи от запредельной боли зашипела земля, растворилась под смурой токсичной хмарью, затмившей весь обзор. Следом поднялся шквалистый ветер. Он ревел, свистел, тараном бил в стены, наплывами штурмовал дом, выдувал всю свою природную мощь, желая смять, смести со своего пути.

Ву-у-у-у…

— В кладовку, доченька!! Бежим в кладовку!!. — сквозь истошный гул, просачивающийся отовсюду, прокричала Джин. — Спрячемся там!

И, увлекая за собой, вывела ребенка из спальни.