Сейчас я создаю абсолютную иллюзию. В последнее время я не раз встречала знакомых женщин, которые были не в курсе моих злоключений. Они ничего не заметили:

— Привет, Анжель! Как поживаешь? Давненько не виделись… Ты отлично выглядишь!

В моей внешности не осталось ни единого внешнего признака болезни. Мои волосы уже не похожи на свалявшуюся шерсть, как это было после моего пробуждения. Я ем, я хожу, я двигаюсь, я нормально говорю. Трахеостома оставила на моей шее странный шрам, похожий на неправильно расположенный пупок. Благодаря небольшой эстетической корректировке теперь ничто не напоминает о том отверстии. Гастростома оставила след на моем животе, но он не виден, хорошо спрятан и смущает меня не более, чем воспоминание об удаленном аппендиксе. Никому в голову не приходит, что мне необходимы пять еженедельных занятий с кинезиотерапевтом и логопедом. Никто не знает, что иногда по вечерам, когда я устаю, у меня появляется шум в ушах. Никто не подозревает, что у меня развилась «больницефобия»: мне страшно снова оказаться в руках врачей. Даже из-за ерунды. Раньше я ходила в больницу без страха, потому что мне нужно было лечение. Этой беззаботности больше нет. Теперь я дрожу при мысли о том, что снова придется страдать.

Я уже не больна, но еще и не восстановилась полностью. И это восстановление должно быть не только физическим, но и моральным.

Я понимаю, что мне повезло с моей природой. Я уже говорила: у меня хорошие гены, я позитивна и спортивна, я люблю жизнь. Я ею наслаждаюсь. Я умею ценить даже мельчайшие ее удовольствия. А когда любишь жизнь, силы найдутся.

Один из врачей-реаниматологов, который мной занимался, настоятельно советовал:

— Вбейте себе в голову, что вы сами себя вытащили!

Забавно, я-то думала, что они, врачи, тоже частично ответственны за мое выздоровление. Шутки в сторону, возможно, он прав, но я следовала линии, определенной моим характером. Если бы я была склонна к депрессии, я бы еще лежала, в этом сомнений нет. В кровати, если не в гробу. Но я считаю, что мой час пока не пришел. Мне, должно быть, предначертано дожить до старости. У меня нет ощущения, что мне дали отсрочку.

Зато этот опыт меня изменил. Я похожа на ту, какой была прежде, только я не совсем такая. Я тороплюсь меньше, чем раньше. Мне всегда хотелось, чтобы все шло быстро! Я стала более сдержанной, более созерцательной. Каждое утро я наслаждаюсь тем, что я в добром здравии. Что я могу встать, поцеловать мужа, позвонить дочери, встретиться с подругами.

Первый урок, который я извлекаю из моего опыта, прост: бороться нужно всегда, какие бы злоключения ни выпали на нашу долю. Всегда верить. Всегда идти вперед, даже если для преодоления нескольких миллиметров требуются отчаянные усилия. Если не верить, если отступить, если считать, что эти миллиметры ничего не изменят, то ваше поражение предопределено. Главное — идти вперед.

Признаю, что в некоторых ситуациях боль становилась настолько невыносимой, что временно лишала меня вкуса к жизни. Она могла убить меня. Но как только я приходила в себя, то снова верила в успех. И тяжесть моего состояния ничего не значила. Я не могла представить, что настал мой конец. Этого просто не могло быть. Это было невозможно. Не нужно.

Бороться нужно всегда, какие бы злоключения ни выпали на нашу долю. Всегда верить. Всегда идти вперед, даже если для преодоления нескольких миллиметров требуются отчаянные усилия.

Второй урок такой же элементарный, как и первый: надо пользоваться каждым мгновением своей жизни. И наполнять его смыслом. Особенно не стоит тратить его на ничегонеделание, потому что каждое мгновение драгоценно.

До этой болезни я никогда не думала о смерти. Она прошла совсем рядом со мной, она появилась, чтобы подтрунивать надо мной, и я поняла, что время сочтено. Что все может вот-вот рухнуть.

Ничто не дается навсегда. Жизнь — это не очевидность, как я думала раньше. Она невероятно хрупкая.

Поскольку смерть довольствовалась легким прикосновением ко мне, я не воскресла, как можно сказать или написать. Или как думают те, кто поторопился меня похоронить. В январе 2010-го во время конгресса реаниматологов один из тех, кто вел меня, изложил мой случай под названием, по меньшей мере, неудачным: «Мертвые нас слышат».

Когда я снова появилась в отделении реанимации через год после выписки, у меня действительно было ощущение того, что для тех, кто меня лечил, я была явлением! Что же до моих добрых подружек, тех, которые видели меня в самом низу, такую же холодную в моих простынях, как в саване, они до сих пор удивлены моим победоносным возвращением.

Если я не воскресшая, то, может быть, я чудом исцелившаяся?

И это неверно. Чудо — это жизнь, а не я.