Глава 4
Звуки мира
Путешествие по Афганистану напоминало блуждание среди призраков разбитых вещей.
Кристиана Лэм. «Круги, прошитые на сердце»
Когда мы впервые встретились с киргизами осенью 1999 года, я сказал им, что мне нужно узнать приблизительное число детей школьного возраста, живущих в восточной части Ваханского коридора. Годом позже из-за Иршадского перевала приехали торговцы, которые доставили Сарфраз Хану в Зуудхан несколько десятков пожелтевших тетрадных страниц, сложенных между двумя листами картона и бережно завернутых в фиолетовую бархатную ткань. В них содержалась, наверное, первая перепись населения Малого Памира: каждое хозяйство было внесено в аккуратно записанный синей шариковой ручкой реестр. Согласно этому документу, общее число киргизских кочевников составляло 1942 человека, а детей до 19 лет оказалось больше 900 человек. У этих ребят не было никакого доступа к образованию, а семьи, в которых они жили, постоянно перемещались по району площадью около двух с половиной тысяч квадратных километров. Западнее, вдоль берегов реки Амударьи (так у автора. Имеется в виду р. Вахан – приток Амударьи второго порядка. – Ред.), разделяющей афганские и бывшие советские территории, в двадцати восьми деревнях проживало более шестисот крестьян, принадлежащих к племени вахи. Услышав о нашей договоренности с киргизами, они тоже захотели построить у себя школы.
Когда Сарфраз показал мне этот список, я поразился не только тому, как точно и тщательно была собрана информация, но и количеству детей, которые, как выяснилось, ждут нашей помощи. К этому времени мне стало окончательно ясно, что Сарфраз, который за многие годы исколесил весь Ваханский коридор и досконально знал его, является идеальной кандидатурой для работы в качестве представителя ИЦА и координатора наших проектов в этом регионе.
Поэтому я предложил ему должность директора по проектам в наиболее удаленных районах с зарплатой в две тысячи долларов в год. Я объяснил, что ему предстоит отвечать за организацию наших предприятий в самых глухих уголках страны. В его обязанности будет входить работа на всех уровнях – от чаепитий со старейшинами деревни до найма каменщиков и плотников для строительства. Сарфраз с энтузиазмом согласился на это предложение, заявив, что наконец нашел для себя занятие, от которого «будет толк».
«Но если мы хотим начать работать в Вахане, – спросил я его, – как нам решить, где именно строить школы?»
Сарфраз – он всегда опережал меня на один шаг – тут же вытащил еще один лист бумаги с перечисленными на нем восемью потенциальными местами для строительства. Я слышал о таких населенных пунктах, как Лангхар, Бозаи-Гумбаз и Гозкхон, но о пяти других узнал впервые. Затем он развернул карту северного Афганистана и стал водить по ней указательным пальцем.
«Мы будем строить здесь, здесь, здесь, здесь, – восклицал он. – А когда здания будут возведены, сюда придут дети!»
Похоже, Сарфраз был сразу готов взяться за дело. Правда, он сообщил мне, что есть две проблемы. Первая состояла в том, что для начала деятельности в Вахане нам необходимо было заручиться одобрением и поддержкой «важных лиц», контролировавших эту область. Нужно разузнать, как добраться из Кабула до самых северных районов страны, а дальше отправиться туда и начать строить отношения с местными «авторитетами».
Вторая проблема заключалась в том, что у Сарфраза еще не было загранпаспорта. А это значило, что начинать предприятие придется мне в одиночку.
* * *
Северная провинция Бадахшан, отделенная от остального Афганистана мощными отрогами Гиндукуша, всегда жила особой, независимой жизнью. Между Кабулом и Бадахшаном простирается безжизненная рыжая равнина, доходящая до юга страны и ведущая к Памирскому узлу – стране самых высоких пиков, где сходятся Гималаи и Каракорум. Они образуют труднопреодолимый природный барьер, из-за которого для жителей этого района Кабул оказывается более далеким и чужим, чем более удаленные географически Бухара, Самарканд и Бишкек. С соседними Таджикистаном и Узбекистаном здесь давно сложились тесные культурные и исторические связи.
В Бадахшане путешественника поражает фантастическая красота природы и ужасающая бедность населения. В давние времена тут проходили торговые пути, связывавшие между собой важные в политическом и экономическом отношении макрорегионы – Китай, Индию и Центральную Азию. Именно благодаря этим магистралям мир узнал об одном из главных богатств этой провинции. Уже более шести тысяч лет в рудниках Сари-Санг в 65 километрах от Панджшерской долины добывают лазурит, полудрагоценный камень ярко-синего цвета. Из него была сделана одна из погребальных масок древнеегипетского фараона Тутанхамона, из него вырезались государственные печати ассирийских и вавилонских чиновников, его использовали европейские художники эпохи Возрождения (венецианцы размалывали камень в порошок и получали краску, которую называли «ультрамарин»). В древности ляпис-лазурь добывали так: зажигали костры в туннелях, а потом обкладывали разогретую породу льдом, чтобы от разницы температур она дала трещины. В последние годы полевые командиры, под чьим контролем находились рудники, предпочитали использовать динамит.
До недавнего времени единственным помимо лазурита источником дохода для жителей Бадахшана был опиум. Само местоположение и климат этого района просто идеальны для выращивания мака: подходящая почва, солнечные склоны холмов, много ясных дней и умеренное количество дождей. Провинция находится прямо в середине «героинового пути», по которому опиум-сырец доставляется на север – в Таджикистан, а оттуда в Ташкент, Москву и дальше.
Как и во многих других дальних уголках Афганистана, политическая и экономическая власть в Бадахшане традиционно находится в руках командханов, лидеров местных военных группировок. Во многом они заменяют государственных чиновников, выполняя те же функции: обеспечивают безопасность, предоставляют микрокредиты на развитие бизнеса, поддерживают в порядке дороги, строят колодцы, разбирают, подобно судьям, споры и претензии, поддерживают образование и, конечно, собирают налоги. Именно эти люди некогда возглавляли отряды моджахедов, воевавших против Советской армии с самого момента ее вторжения в страну из Узбекистана и Таджикистана зимой 1979 года. Но не успели полевые командиры отстоять независимость, как им пришлось снова браться за оружие, чтобы дать отпор талибам, которые захватили почти всю страну в середине 1990-х.
В 2002-м власть в стране перешла к Хамиду Карзаю, ставшему главой переходной администрации, однако статус властителей провинций мало изменился. Ни новое бизнес-предприятие, ни свадьба, ни переговоры с внешним миром не проходят в городах и деревнях, на горных склонах или в долинах без ведома и участия командханов.
В последние пять лет правителем восточного Бадахшана был моджахед по имени Садхар Хан – человек с острым умом, тактическим чутьем выпускника Вест-Пойнта (военная академия США. – Ред.) и душой поэта. Он родился в маленьком селении у входа в Ваханский коридор и мечтал стать ученым-историком. Но эти планы пришлось забросить, когда советские солдаты вторглись в страну. Тогда все способные держать оружие мужчины и юноши в радиусе полутора сотен километров от Бахарака отправились в ближайшие горы и сформировали повстанческие отряды.
Быстроту реакции и хитрость Садхара быстро заметили командиры: группы под его руководством стали все чаще отправлять в опасные рейды в глубь вражеской территории. Таким образом ему удалось отличиться в боях, и он быстро занял место помощника Ахмад Шаха Масуда, знаменитого Панджшерского льва, который был, вероятно, самым одаренным и самым грозным из командиров, боровшихся против иностранной оккупации. На войне Садхар Хан не только проявил себя как способный военачальник и стратег, но и продемонстрировал другие свойства характера – он бывал жесток и беспощаден.
В северо-восточном районе Бадахшана его власть была абсолютной. Жил он недалеко от Бахарака, города с населением 28 тысяч человек. В этом месте сходились дороги из центра провинции, Файзабада, и из северной части Панджшерской долины. Из Бахарака вела также третья трасса – единственная автомобильная магистраль, ведущая в Вахан. Благодаря контролю над ней Садхар Хан мог легко управлять всем, что происходит в Коридоре.
«Прежде чем что-либо предпринять, ты должен обязательно приехать в Бахарак и поговорить с Садхар Ханом, – посоветовал Сарфраз. – Он – чаби». Сарфраз повернул руку, показывая, что это – ключ.
* * *
Когда двигаешься на северо-восток от афганской столицы, путь проходит исключительно по горным серпантинам, находящимся на высоте более трех тысяч метров и потому заваленным сугробами в течение шести месяцев в году. Однако в 1960 году советские инженеры прорубили под перевалом Саланг туннель длиной пять километров. Так появилась возможность круглогодичного сообщения между Кабулом и Бадахшаном. К туннелю ведет извилистая дорога, по которой проходили советские войска. Здесь им часто устраивали засады отряды моджахедов: они славились тем, что ловко разбирали грузовики, артиллерийские установки и даже танки и переносили их по частям через горы в Панджшерскую долину. Весной 2003 года я направился в сторону Саланга на арендованном «уазике», за рулем которого был Абдулла Рахман, бывший работник библиотеки, а ныне таксист с обожженными руками и веками. Так началось мое первое путешествие в Бахарак.
Впоследствии я часто вспоминал подробности той поездки на север и понял, что все вместе они складывались в некую метафору, предсказывающую, во что превратится наше будущее «афганское приключение». Проезжая по туннелю, мы в какой-то момент оказались в таком густом облаке пыли и газов, что пришлось остановиться и вылезти из машины. В поисках выхода я пошел вперед по одному из ответвлений туннеля и попал на плато с торчащими в разных местах ярко-красными скалами.
Пройдя несколько метров, я вдруг понял, что вокруг вся земля начинена противопехотными минами.
Осторожно ступая, я ретировался к машине. Через некоторое время мы с Абдуллой все же нашли правильную дорогу и продолжили путешествие. Но и дальше все складывалось неблагополучно – мы попали под перекрестный огонь, который вели две группировки наркоторговцев. Пришлось укрыться в придорожной яме. Тогда я сказал Абдулле, что вместе ехать опасно, запрыгнул в кузов грузовика и спрятался там под горой вонючих шкур – их везли на дубильную фабрику.
В конце концов я добрался до Бахарака, но с Садхар Ханом так и не встретился. Через некоторое время дела заставили меня покинуть город, вернуться в Кабул, а затем и улететь в Америку. Но по прошествии нескольких месяцев я снова проделал тот же путь. Прибыв в Бахарак, я немедленно отправился на поиски командхана. Как-то, стоя посреди базара, я увидел белый джип, в котором сидело несколько вооруженных людей. Он ехал прямо мне навстречу. Я махнул рукой, попросив водителя остановиться, и при этом подумал: «Тот, кто владеет в этих краях такой машиной, должен, вероятно, знать Садхар Хана».
Водитель, худощавый мужчина небольшого роста с правильными чертами лица и аккуратно подстриженной бородой, вышел мне навстречу.
– Я ищу Садхар Хана, – сказал я на ломаном дари.
– Он здесь, – ответил мне собеседник по-английски.
– Где именно?
– Я и есть командир Хан.
Я растерялся, потому что думал, что мне придется провести как минимум неделю в ожидании аудиенции у человека, который всегда окружен отрядом телохранителей и сподвижников. Однако глупо было так стоять, даже не представившись в соответствии с афганским обычаем: «Извините… Ас-салям алейкум, я приехал из Америки…» – начал было я. Но он прервал меня: «Прошу прощения, но сейчас время молитвы. Пожалуйста, садитесь в машину, и я отвезу вас в безопасное место, а после намаза вернусь».
Мы проехали через базарную площадь, добрались до северной части городского центра и припарковались прямо посреди дороги рядом с мечетью Наджмуддин Хан Возик. Вооруженные люди со всех сторон обступили автомобиль и проводили Хана в дом молитвы, в то время как я вместе с человеком в военной форме отправился на второй этаж соседнего административного здания. Сначала мы пришли в пустую комнату без окон, но я попросил охранника пустить меня на крышу. Он был озадачен этой просьбой и на минуту задумался, а затем все же провел по лестнице на самый верх здания, где был постелен красный коврик. Отсюда открывался великолепный вид на горы Гиндукуша. Посмотрев вниз, я увидел, как несколько сотен человек устремились с базара в мечеть на дневную молитву.
Через полчаса мужчины стали длинной чередой выходить из мечети. Впереди шествовал Садхар Хан с местным улемом (духовным лидером). Выйдя на улицу, Хан посмотрел вверх и указал на меня своим спутникам. Я застыл на месте – на меня уставились сотни глаз, проследовавших за движением его руки. Затем он помахал мне и улыбнулся.
Когда он пришел ко мне на крышу, я наконец представился и начал рассказывать ему о встрече с киргизскими всадниками у южных «ворот» Иршадского перевала. Но не успел я дойти до середины рассказа, как лицо его просияло, и он горячо обнял меня.
«Да! Да! Вы доктор Грег!» – кричал он. Весть о данном мною киргизам обещании уже просочилась из Ваханского коридора и достигла Садхар Хана. «Невероятно! Подумать только, а я даже не подготовил праздничную трапезу и не созвал старейшин! Простите меня, пожалуйста».
Позже тем же вечером, после ужина Хан пригласил меня выйти с ним на крышу его собственного дома, чтобы обсудить дальнейшие планы. Он рассказал, что люди в подконтрольных ему областях отчаянно хотят дать детям образование и что им в целом не хватает многих элементов инфраструктуры. По его словам, не только ваханским девочкам негде учиться. Дочери жителей Бахарака да и всего восточного Бадахшана тоже хотят ходить в школу. После последних двух войн – с СССР и с талибами – весь край разорен, и сейчас очень многое необходимо восстанавливать.
«Посмотрите на эти горы, – сказал он, указывая на возвышающиеся над городом пики. На ближних нижних склонах виднелись бесчисленные обломки скал и валуны. – Здесь погибло слишком много людей. На каждый камень пришлось по одному из моих моджахедов, шахидов – мучеников, положивших свои жизни в борьбе с советскими солдатами и с талибами. Нужно сделать так, чтобы эти жертвы были не напрасны».
Он посмотрел на меня. В его взгляде горела решимость. «Надо превратить эти камни в школы», – сказал Садхар Хан.
Смысл сказанного был ясен. Командхан готов помочь нам выполнить обещание, данное киргизам. Можно рассчитывать на его всестороннюю поддержку. Но перед тем как отправиться дальше в Вахан, нужно начать работу в Бахараке, служа людям, которые нуждались в нас здесь.
Так началось наше знакомство с властителем этого региона.
* * *
В течение последующих двух лет я еще несколько раз приезжал в Бахарак, чтобы укрепить связи с Садхар Ханом и спланировать строительство школы для его соплеменников. Это открыло бы нам дорогу к нашей цели – Ваханскому коридору. Встречи проходили в маленькой деревне Ярдар, примерно в пяти километрах от Бахарака. Там находилась штаб-квартира Хана, состоящая из двух основных «объектов». Один – современный бункер в советском стиле, отлично укрепленное строение с ложными входами и замаскированными бойницами, из которых можно было вести пулеметный огонь. Здесь командир обычно принимал гостей. А жилые помещения находились чуть поодаль, в полукилометре к востоку от бункера. Они представляли собой комплекс из трех традиционных глинобитных домов с земляными полами, покрытыми десятками традиционных ковриков. Участок был обнесен забором, и на этой территории жила вся большая семья Садхар Хана, включая родственников второй и третьей степени. Такая «деревня внутри деревни» – типичное явление для сельских районов Афганистана и Пакистана. Вокруг участка расстилались поля, где росли пшеница, ячмень, шпинат, бамия. А по краям располагались аккуратными рядами высаженные деревья – фисташковые, грецкий и мускатный орех, вишни, шелковицы, яблони и груши. Летом и осенью Хан с удовольствием собирал лучшие дары природы и угощал ими своих гостей.
«Забудь о войне – возделывать землю намного приятнее, чем убивать людей», – сказал он мне как-то раз, устав от моих нескончаемых расспросов о том, как жилось в период советского вторжения. В другой раз он принялся извиняться за то, что выбранная им и предложенная мне груша оказалась не такой сладкой, как он думал.
«Большинство этих деревьев очень молодые, – пояснил Садхар Хан. – Я пытаюсь наверстать то, что было упущено за двадцать пять лет боевых действий. Все это время сельским хозяйством никто не занимался».
Всякий раз, как я приезжал в родное селение Хана, мои глаза, остекленевшие от усталости после тридцатичасового переезда на машине из Кабула, выхватывали особые приметы быта этого местечка. Здесь прошлое и настоящее сплавлялось в единую причудливую картину. Обычно я прибывал во второй половине дня или ближе к вечеру. В лучах закатного солнца плыл дым от горящих костров, на которых готовилась пища. Над полями разносился призыв муэдзина, собиравшего всех на молитву. Его запевам вторил аккомпанемент тихо позвякивавших колокольчиков на шеях коров и коз, возвращавшихся с пастбищ на ночь под присмотром мальчиков-пастухов. В это же время около десятка молодых мужчин в военной полевой форме и тяжелых сапогах играли в футбол у ворот деревни, а их боевые товарищи постарше стояли чуть в стороне, под навесом соломенных крыш, утыканных спутниковыми тарелками. Они нежно прижимали свои «АК-47» к груди и вели негромкие разговоры по мобильным телефонам.
Если было еще светло, Хан встречал меня под развесистым грецким орехом. В этом месте он вел обычно также «судебные заседания», восседая на бетонной платформе, которую его люди соорудили прямо над ирригационным каналом. У него было много дел, и на улице у его дома, как правило, собиралась целая очередь из посетителей, терпеливо дожидавшихся аудиенции. Здесь были крестьяне, поспорившие о границах участков и надеющиеся, что командхан их рассудит, и вдовы погибших солдат, пришедшие получить материальную помощь. Когда я приезжал, он всегда шел встречать меня, мы обнимались и усаживались, скрестив ноги и обложившись подушками, на роскошный красный персидский ковер. Хозяин разливал зеленый чай в крошечные фарфоровые чашки, а его телохранители приносили пиалы с изюмом, фисташками, грецкими орехами и конфетами. Все это служило прологом к любому нашему деловому разговору.
Позднее, когда долину окутывали сумерки, меня вместе с членами семьи приглашали пересечь владения командхана и собраться в длинном и узком обеденном зале, расположенном в доме для гостей. Там присутствовали только мужчины. Через некоторое время в комнату входил Садхар Хан: тогда все вставали, а он шел вдоль ряда гостей и каждому официально пожимал руку. Собравшиеся снова занимали свои места только после того, как он садился (если прибывал новый гость или родственник, этот ритуал повторялся заново). Но вот все формальности выполнены. На пороге появляется несколько юношей под предводительством старшего сына хозяина и раскатывают во всю длину комнаты красную клеенчатую скатерть. На нее ставятся многочисленные и разнообразные блюда, простые и в то же время исключительно вкусные: здесь были баранина, курица, дал, шпинат, бамия, помидоры и огурцы, а также рис.
По окончании трапезы самый старший из гостей поднимался и произносил дуа, благодарственную молитву. В это время все складывали ладони в форме чаши, приподняв и чуть развернув ладони вверх, а в конце благословения каждый проводил ими по лицу и пропевал: «Алхамдулиллах» (на арабском это означает «Хвала Господу!»). Под конец всем разносили чашечки с жасминовым чаем с добавлением мяты, и за этим угощением гости продолжали беседы до глубокой ночи.
Так за разговором мы нередко просиживали до утреннего призыва на молитву, который разносился по окрестностям в 4.30 утра. Именно в такие ночи я многое узнал о прошлом Садхар Хана и понял, что сформировало его личность. Особую роль здесь сыграла война с Советским Союзом.
* * *
В первые несколько лет вторжения советских войск в Афганистан Хан и его моджахеды вели отчаянную партизанскую войну – это единственное, что они могли противопоставить во много раз технически превосходящему их противнику. Например, на узких горных дорогах восточнее Бахарака применялась такая тактика: партизаны прыгали со скалы прямо на броню шедшего мимо танка, забрасывали смотровую щель грязью, а люк закидывали бутылками из-под кока-колы с залитым в них коктейлем Молотова. Иногда они использовали магнитофонные записи, чтобы заманить неприятеля в засаду: включали на полную громкость кассету с молитвенными песнопениями, таким образом дезориентируя проходящий по дороге отряд. Оружия у бойцов сопротивления почти не было, и в ход шли подручные средства: косы, булыжники, заостренные палки. Моджахеды совершали отдельные вылазки, но большую часть времени прятались в горных пещерах, питаясь одним сушеным сыром, а иногда – травами и кореньями.
Такая борьба обходилась дорого. Всякий раз, когда погибали советские солдаты, мирным жителям из окрестных деревень приходилось покидать свои дома, так как они подвергались массированным бомбардировкам с вертолетов.
Первые пять лет войны партизанские группы, такие как отряд Садхар Хана, нередко за один бой теряли до половины бойцов. Но их семьи, оставшиеся в деревнях, часто несли еще большие потери. Женщины и дети месяцами жили в пещерах в окрестностях Бахарака, в то время как враг расстреливал стада скота из автоматов, выжигал урожай, а поля «начинял» противопехотными минами, надеясь, что голод заставит местное население сдаться. До нынешнего времени по пути к горным ручьям можно увидеть сложенные из камней пирамидки – так отмечают места, где погибли дети, шедшие за водой. Их нередко сражали пули советских снайперов.
Садхар Хан был влиятельным полевым командиром, и в советском списке подлежащих уничтожению в первую очередь он занимал одно из ведущих мест. Поэтому за десять лет советской оккупации восточного Бадахшана его родную деревню Ярдар бомбили более шестидесяти раз. Все здания здесь были разрушены к 1982 году, но вертолетные налеты продолжались. Земля, как говорит Хан, «была уже мертва», но ее продолжали бомбить и более десятка раз минировали.
Именно вертолеты, которые афганцы называли шайтан-арба («колесницы дьявола»), наносили наибольший урон моджахедам. Иногда сразу восемь машин «Ми-24» устраивали рейды в высокогорные районы и обстреливали позиции партизан ракетами «С-8» с осколочными боеголовками, а также 30-миллиметровыми фугасными снарядами. Какими бы бесстрашными и отчаянными ни были бойцы горных отрядов, они не могли противостоять таким массированным атакам. Ситуация изменилась лишь с 1986 года, когда ЦРУ начало снабжать афганских повстанцев переносными зенитными комплексами «Стингер» с тепловой наводкой, которые идеально подходили для поражения медленно двигающихся «Ми-24». За последующие три года США поставили в Афганистан более тысячи «Стингеров», уничтоживших сотни советских вертолетов и транспортных самолетов.
Первым моджахедом в восточном Бадахшане, поразившим вертолет «Стингером», был Хаджи Баба, один из главных помощников Садхар Хана. Сейчас он женат на его дочери. Во время моих визитов в Ярдар и посиделок под ореховым деревом мне несколько раз доводилось слышать из уст Хаджи подробные рассказы о его подвигах. Каждый раз истории немного отличались, а самое длинное повествование продолжалось более часа.
От Садхар Хана я узнал также и о тех бедствиях, которые пришлось пережить жителям Бахарака и окрестностей уже после войны с СССР, длившейся с 1979 по 1989 год. Не успели они оправиться от этих потрясений, как на них стали надвигаться талибы, с 1994 по 2001 год не оставлявшие попыток подчинить себе северные территории. Эти беседы показали мне новые грани характера командира Хана. Его противоречивая натура, казалось, красотой и суровостью была схожа с окружающей природой. Он не стеснялся демонстрировать свою любовь к поэзии и цветам, любил уединение. Как-то ранним утром он пригласил меня пройтись с ним с полкилометра до берега реки Вардуш. Над быстрым потоком практически висели два огромных валуна. Хан сказал, что часто приходит сюда, чтобы побыть в одиночестве перед вечерним намазом. Мы сели на камень, и я поинтересовался, могу ли задать ему один вопрос.
«Да, пожалуйста, – ответил он, – спрашивай».
«У тебя полно обязанностей и неотложных дел, так зачем же ты так много времени проводишь здесь, глядя на речные волны?»
Тогда он усмехнулся и сказал, что я не пойму ответа, потому что никогда не был на войне.
«Ты служил в армии, но ты не воин, потому что никогда не был в настоящем бою», – мягко пояснил Садхар Хан.
А затем начал красочно описывать ужасы войны: как снаряд разрывает на куски тело человека, с которым ты тридцать минут назад бок о бок сидел за завтраком, как гниющие раны другого боевого товарища распространяют удушающий запах и как терзают слух стоны третьего, умирающего от инфекции, потому что у бойцов отряда нет даже самых простых медикаментов.
В отличие от других партизан, таких как Хаджи Баба, часто с упоением рассказывавшего о героических днях борьбы, в воспоминаниях Садхар Хана не было ни злобы, ни бахвальства. Он говорил о своих переживаниях: о том, каково это, когда у тебя на руках истекает кровью друг, которого ты знал с самого детства, и что ты чувствуешь, когда опускаешь его тело в неглубокую могилу. Он говорил о том, что женщины и дети не могут жить нормальной жизнью во время войны, сетовал, что жизнь скоротечна и бессмысленна, если человек проводит ее в схватках с врагом – служит смерти, вместо того чтобы заниматься более достойными делами: читать книги, слушать музыку, выращивать грушевые деревья.
В тот день мы беседовали – говорил в основном он – около двух часов. И в конце Садхар Хан сказал: «Я воевал ради того, чтобы сейчас мог вот так посидеть здесь над рекой. Только эти моменты могут оправдать те потери, которые мне пришлось пережить во время противостояния советскому вторжению, а затем талибам. Если вы не бывали в огне сражения, вам этого не понять».
Годом позже, в одну из наших последующих встреч, Хан сказал, что думал о том нашем разговоре. Ему показалось, что он не вполне ответил на мой вопрос. Он протянул мне листок бумаги и объяснил, что написал стихотворение, которое, возможно, лучше всего передает его мысли и чувства. Оно было написано на дари:
Вы спросите, зачем сижу я здесь,
На стылом камне
Над рекою быстрой
В безмолвье и безделье, руки опустив.
Работы много, но работать негде.
Народу нужно пропитанье, но поля пустуют,
Ведь вся в занозах противопехотных мин
Несчастная земля.
А я хочу услышать тишину,
Журчание воды и пение деревьев…
Все это звуки жизни, звуки мира
И безмятежности, что дарит нам Аллах.
Я тридцать лет провел в боях. Довольно.
Я перерос войну, оставил ее в прошлом.
Претит мне шум и скрежет разрушенья.
Я мирной музыки хочу, я от войны устал.
