Во время наших многочисленных встреч Садхар Хан всегда был очень радушен и гостеприимен. И все же, по крайней мере с моей точки зрения, сдержанная улыбка и любезная церемонность не могли смягчить остроты взгляда его зеленых глаз. Он часто звонко и заливисто смеялся, но стоило ему увидеть или услышать что-то неприятное, как его лицо мрачнело и принимало такое выражение, что хотелось отойти подальше. В некоторые моменты он походил на столь ненавидимые им советские противопехотные мины – вроде маленькая такая, неглубоко зарытая металлическая коробка, но в ней скрывается огромный «взрывной потенциал».

В целом же Хан представлял собой особый типаж, с которым я много раз сталкивался в Афганистане: бывший моджахеддин, переживший войну с Советским Союзом и выстоявший в борьбе с талибами и решивший посвятить остаток своих дней восстановлению нормальной жизни в родном краю. Как практически все командханы, он шел к этой цели напролом, не стесняясь расставлять родственников на ключевые административные посты, присваивая себе прибыль от лазуритовых рудников, расположенных в ста километрах от Ярдара, облагая мздой торговцев героином (их караваны – вереницы нагруженных мулов – проходили по его территории, двигаясь к таджикской границе). Однако в отличие от других полевых командиров, погрязших в коррупции, Садхар Хан старался все доходы направить на налаживание быта своих соплеменников. Для ветеранов, служивших под его началом, он устроил прекрасный рынок в Бахараке. Он помогал им справиться с непростой задачей – превратиться из солдата в предпринимателя, и выдавал небольшие кредиты, чтобы они могли начать собственное дело. Поддерживал он и крестьян: стоило тем лишь намекнуть на какие-то нужды, как он сразу же щедро делился семенами и сельскохозяйственными инструментами.

Но особой его страстью было желание обучить детей грамоте. Он искренне ратовал за образование для девочек. Почти четверть века в деревнях этого района не работала ни одна школа.

Такая ситуация не могла не отразиться на нынешнем и последующем поколениях, и это глубоко удручало Садхара.

Командир Хан собирался действовать, хотя он и не подозревал, что на Институт Центральной Азии скоро прольется «золотой дождь», который позволит нам сделать огромный шаг вперед. В апреле 2003 года журнал Parade опубликовал большой, анонсированный на обложке материал о наших проектах в Пакистане. После этой публикации в офис ИЦА в Боузмене хлынули пожертвования. За десять месяцев мы получили более 900 000 долларов. Я перевел большую часть этих денег в банк в Исламабаде, а также поручил «грязной дюжине» готовить новые пакистанские проекты. Но некоторая доля полученных средств была зарезервирована и для школ в Вахане. Весной 2004-го я сообщил Садхар Хану, что мы готовы приступать к строительству в Бахараке.

Мы опять уселись на красный коврик под грецким орехом, и я подробно рассказал ему о требованиях ИЦА к финансовым и организационным процедурам. Я объяснил, что наши правила не подлежат пересмотру, даже если этого потребует сам командхан, потому что все устроено так, чтобы мы могли контролировать ход проекта и вести по нему отчетность. Деньги получит шура (местный совет старейшин) Бахарака, а Хан и его соседи должны будут выделить землю под школу. Рабочих мы будем набирать исключительно среди местного населения. Всего мы располагали пятьюдесятью тысячами долларов, которые должны были покрыть строительство и зарплаты учителей, плюс еще десять тысяч предназначались на покупку мебели, школьных принадлежностей и формы. Треть всей суммы передаем старейшинам наличными сразу. Еще двадцать тысяч выплачиваем рабочим после того, как они подведут здание под крышу. А последний платеж переводится по завершении всего строительства. Помимо этого, мы выдвигаем еще одно важное условие: как минимум 33 % всех учеников, которые пойдут учиться в первый школьный день, должны составлять девочки. При этом каждый год их число должно увеличиваться так, чтобы сравняться с количеством мальчиков.

«Всего 33 %? – воскликнул Хан, качая головой и цокая языком. – Уже сейчас девочек, ожидающих открытия школы, в два раза больше. Может, стоит выдать совету старейшин дополнительные средства в качестве бонуса за перевыполнение плана?»

В то же утро мы передали первый взнос в шуру. И тут же началась работа. Вечером с помощью веревки был размечен план здания, и бригада рабочих начала рыть лопатами и кирками траншеи для фундамента. Окрестные горы потрясла серия взрывов – каменщики таким образом откалывали гранитные глыбы; они будут отесаны и послужат материалом для стен. Для Садхар Хана грохот, похожий на тот, с каким советская артиллерия и минометы талибов палили по окрестным вершинам, звучал, как музыка. Он свидетельствовал о том, что камни действительно вскоре превратятся в школы. Для меня эти звуки также были очень значимы. Дверь Ваханского коридора теперь открыта, и нам с Сарфразом пора планировать дальнейшие шаги.

Когда мы с Сарфразом составляли план работы в северо-восточном Афганистане на 2004 год, наш подход был простым и радикальным. В Вахан вела единственная дорога, начинавшаяся в Бахараке и заканчивавшаяся в середине Коридора в деревне Сархад. Мы решили действовать с двух сторон: построить школы в начале и конце этой магистрали, а потом постепенно двигаться к центру, пока не будут удовлетворены потребности в образовании жителей всего этого участка. А затем мы сможем приступить к решению самой трудной задачи: нам предстоит отправиться в район, где нет дорог, в дальний угол Ваханского коридора, чтобы выполнить данное киргизам обещание.

К тому времени нам наконец удалось оформить Сарфразу его первый загранпаспорт, после чего он предпринял целый ряд сложных и утомительных поездок из Кабула в Файзабад через Бахарак, а также в Вахан. Он вел переговоры, готовил все для начала строительства и контролировал ход возведения школ «первой волны» этого проекта. Многие из путешествий он совершал в одиночестве, но когда я был в Афганистане, то ездил вместе с ним. Именно во время этих совместных приключений начала расти и крепнуть наша замечательная дружба. Вскоре мы так хорошо понимали друг друга, что один с легкостью мог предвидеть поступки и реакции другого, а также закончить начатое им предложение. В конце концов, мы научились общаться невербально, ловя на лету смысл взгляда или «прочитывая» все по выражению лица. Конечно, это произошло не сразу. Вначале мне пришлось пройти своеобразный подготовительный курс работы в Афганистане. Сарфраз преподал мне целый ряд уроков, которые я называю «школой стиля» или «школой хороших манер».

С самого первого нашего совместного путешествия из столицы на север я понял, что поездки по Афганистану, даже в сопровождении опытного проводника, – гораздо более рискованное и сложное предприятие, чем перемещение по Пакистану. Среди многих новых опасностей, с которыми мы столкнулись, самой большой была возможность похищения. В то время нанять бандитов, которые организовали бы похищение американского гражданина, можно было за пять миллионов афгани (около 110 000 долларов; сегодня эта цифра увеличилась в десять раз). Чтобы избежать этого, Сарфраз был готов пойти на любые ухищрения. В первую очередь мы прибегли к маскировке.

Афганистан – одно из самых сложно устроенных государств мира, представляющее собой сложный конгломерат разных культур, языков, религий, племенных объединений. Такая полиэтническая смесь всегда приводила в замешательство историков и антропологов, а также озадачивала военных стратегов. Для того чтобы спокойно перемещаться по стране, надо было хорошо ориентироваться в пестрой окружающей среде и знать многочисленные тонкости, которым Сарфраз придавал большое значение. Именно поэтому я говорю о «стиле», хотя это слово обычно используют применительно к моде или манере держаться, свойственной жителям Парижа или Манхэттена. К реалиям, с которыми сталкиваешься в пустынях и горах Гиндукуша, оно, казалось бы, мало относится, но лишь на первый взгляд.

«Чтобы преуспеть в Афганистане, нужно понимать здешний стиль жизни, – терпеливо втолковывал мне Сарфраз. – Все дело в правильной манере поведения».

В любой ситуации, будь то длящиеся ночь напролет переговоры с консервативным муллой или пятиминутная остановка на чай в придорожном кафе, он всегда был особо внимателен к тому, как ведут себя окружающие. Кто где сидит и почему? Кто первым подносит чашку ко рту, а кто выжидает? Кто говорит и кто хранит молчание? Кто из присутствующих является самой влиятельной фигурой, а кто – мелкая сошка, и как статус каждого отражается в его речи? У всех деталей есть свои «слои» смысла и множество оттенков. Верная «настройка» на обстоятельства и адекватная реакция на них помогала Сарфразу избегать нежелательного внимания к нашим персонам. Например, один из способов «не выделяться» во время путешествия по разным областям Афганистана предполагал смену головных уборов. В сохраняющей верность талибам провинции Вардак мы закручивали вокруг головы пуштунский тюрбан лунги, в таджикском Бадахшане надевали паколь моджахеда (шерстяную шапку, «душманку». – Ред.), входя в мечеть Бахарака, меняли любой другой убор на маленькую белую «тюбетейку» куфи, прикрывающую лишь макушку. А находясь среди торговых партнеров или родственников в восточной части Вахана, Сарфраз с удовольствием надевал свою любимую ярко-голубую шляпу с полями. Это, пожалуй, был его собственный стиль, его представление об элегантности в самом классическом смысле слова.

Сарфраз был настоящим «хамелеоном» – как в одежде, так и в речи. Он не просто овладел грамматикой и словарем семи языков, но и знал многочисленные диалекты и говоры. В Кабуле он говорил на сухом и архаичном дари, а по мере продвижения в горы его манера изъясняться становилась проще. Можно сказать, что он, как грузовик, едущий под гору, «сбавлял обороты» – сложные конструкции уходили из его лексикона, а постепенно исчезал и сам дари, менялся то на вахи, то на бурушаски – язык его предков, выходцев из Вахана. А еще в запасе у него был пушту для областей восточнее Кабула, где преобладало пуштунское население, а также урду, пенджаби и английский для путешествий по Пакистану. Пожалуй, единственное, на что он не был готов ради мимикрии, так это отрастить бороду. Все остальное шло в ход – даже хитро придуманные сказки о своем происхождении и занятиях. Он беззастенчиво врал для того, чтобы слиться с окружением и соответствовать ожиданиям тех людей, с которыми общался.

Мне же оставалось лишь следовать его стилю поведения. Я копировал то, как он поджимает ноги, когда садится; таким же жестом брал чашку с чаем, даже следил за тем, куда направлен его взгляд. Конечно, я не обольщался и не думал, что «сойду за местного». Но все-таки, подстраиваясь под его мимику и жесты, я надеялся, что меня не будут воспринимать как явного чужака – богатого и самонадеянного американца, сующего нос не в свои дела. Так или иначе, суть не в том, мог или не мог я на краткий миг ввести кого-то в заблуждение относительно своего происхождения, а в том, что благодаря всем этим ухищрениям люди вокруг неведомым образом ощущали мою принадлежность их среде. По мере того как мы перемещались по стране, двигаясь на север от Кабула, наша стратегия на удивление хорошо работала. В немалой степени нам помогло и то, что Афганистан представлял собой плавильный котел, где вполне встречались белокожие мужчины с зелеными глазами, каштановыми волосами и европейскими чертами лица.

Еще одним способом избежать похищения был особый способ организации перемещения по стране. Это было нечто!

В Пакистане не было проблем с тем, как добраться из одного пункта в другой. Сулейман Минас, координатор работы ИЦА в Исламабаде, возил нас по городу на принадлежащей Институту «Тойоте Королле». А если необходимо было отправиться в горы Балтистана, мы полагались на наш двадцативосьмилетний полноприводный «Лендкрузер». Когда нашими машинами воспользоваться было нельзя, мы нанимали одного из пакистанских водителей, с которыми сотрудничали много лет и которых хорошо знали. Но в Афганистане все было по-другому. Мы не имели ни собственного транспорта, ни знакомых и надежных шоферов. Обычно приходилось нанимать машину прямо в пункте отправления, вверяя свою судьбу людям, о которых мы абсолютно ничего не знали.

Все начиналось с того, что Сарфраз шел в окрестности кабульского базара, где коротали время водители грузовиков и таксисты, и пытался договориться с ними, не раскрывая реального места назначения. Если собиралась группа заинтересованных, он осмотрительно сообщал им, что мы едем, скажем, в Мазари-Шариф, или Кандагар, или Бамиан – то есть называл любой город, но только не тот, в который нам на самом деле нужно было попасть. По завершении переговоров мы садились в автомобиль и заявляли, что наши планы изменились. При этом нужно было выдать минимальное количество информации о том, куда мы на самом деле направляемся – иногда мы просто просили подвезти нас в деревню в тридцати, сорока или пятидесяти километрах по той или иной дороге.

Выехав в нужном направлении, мы начинали внимательно присматриваться к человеку за рулем и следить, все ли благополучно вокруг. При малейшем подозрении все договоренности считались расторгнутыми. Если водитель задавал слишком много вопросов, или слишком долго говорил по мобильному телефону, или просто выглядел подозрительно, Сарфраз тут же заявлял, что нам необходимо выйти на ближайшей стоянке фур, чтобы выпить чашку чая. Там мы подыскивали новую машину, а затем Сарфраз возвращался к предыдущему шоферу, оперативно выгружал наши сумки прямо на парковке, выдавал водителю пачку купюр и посылал подальше. И мы снова продолжали путь, пока не приходило время внезапно распрощаться и с этим автомобилем. Безопасность для Сарфраза была во главе угла, и ради нее он мог поступать вероломно.

Кроме того, он предпочитал нанимать водителей «по национальному признаку», то есть выбирал тех, кто принадлежал к местной коренной народности, а также тех, кого хорошо знали окружающие. Это должен быть, в идеале, человек, которого узнают солдаты на блокпосту или бандиты на дороге. По мнению Сарфраза, коренным жителям должно быть хорошо известно состояние дорог, знакомы опасные участки пути и капризы местной погоды.

В целом его подход к организации переездов радикально отличался от той манеры путешествовать, которая свойственна многим представителям крупных гуманитарных и экспертных организаций. Большинство из них разъезжают на дорогих внедорожниках – новеньких и сверкающих, с тонированными стеклами, кондиционерами и трехметровыми радиоантеннами. «Эти антенны делают их идеальными мишенями для талибов», – объяснял Сарфраз. К тому же он считал, что люди, столь явно предпочитающие другой уровень комфорта, ставят себя выше народа, ради которого и от имени которого работают.

С наибольшим риском похищения или нападения мы столкнулись во время тридцатичасового переезда из Кабула в Бахарак. На этом отрезке пути Сарфраз особенно переживал за мою безопасность. Я мечтал получше узнать, чем живут обычные афганцы, и мне сильно мешали конспирация и прочие меры безопасности, предпринимавшиеся моим спутником. Мы и по сей день не сходимся с ним в этом вопросе, но впервые противоречия возникли во время одной из наших совместных поездок весной 2004 года.

Я, как всегда, покинул Кабул вечером, чтобы беспрепятственно проехать через туннель Саланг, который открыт для частного транспорта лишь по ночам. Только мы миновали его, как нанятый нами допотопный джип издал громкий скрежет, а от двигателя повалил дым. Водитель кое-как съехал с холма на холостом ходу. К счастью, неподалеку находилась небольшая придорожная автомастерская. Оттуда вышел слегка прихрамывающий мальчик лет одиннадцати. На его бритой голове криво сидела шерстяная шапка. Одет он был в грязный, весь покрытый пятнами машинного масла шальвар-камиз и вьетнамки. Парня звали Абдул, и он спросил, что у нас стряслось.

Получив ответ, Абдул с проворством акробата нырнул под капот. Не успели мы с Сарфразом слегка перекусить и выпить по чашке чая в ближайшей столовой, как маленький мальчик поменял радиатор и патрубки. Ремонт стоил тысячу четыреста афгани (около двадцати восьми долларов). Пока Сарфраз отсчитывал деньги, я попытался расспросить ребенка, кто он и что привело его в эти гаражи.

– Где твой отец? – поинтересовался я. – Сейчас почти полночь. Ты что, работаешь тут один?

– Я сирота из Пули-Хумри. У меня нет отца. Талибы уничтожили всю мою семью, – ответил он как-то буднично.

– А где же ты живешь?

– Прямо здесь. Сплю в прицепе фуры, где у нас хранятся запчасти, – он махнул рукой в сторону ржавого металлического контейнера.

– И сколько же ты зарабатываешь? – не унимался я, роясь в кармане, чтобы оставить ему чаевые.

– Нисколько, – был ответ. – Мне не платят. Меня кормят, поят и дают место для ночлега. Я работаю днем и ночью без выходных, а сплю тогда, когда в мастерской нет клиентов. А если хозяин узнает, что я взял деньги, то побьет меня железным прутом.

К этому времени водитель завел двигатель и посигналил, показывая, что мы можем продолжать путь. Сарфраз закурил; в его взгляде читалось нетерпение. Остановка ночью, посреди опасной дороги не сулила ничего хорошего. К тому же мы опаздывали – пора было ехать.

– Сарфраз… – начал я. Такие диалоги у нас потом повторялись множество раз в течение нескольких последующих лет. – Пожалуйста, можем мы задержаться здесь хоть немного?

– Грег, это Афганистан – ты не можешь помогать всем и каждому! – рявкнул он. – Если этот парень будет упорно трудиться, он рано или поздно станет хозяином всей мастерской. Сейчас у него есть кров и пища, а потому можно сказать, что он устроен лучше многих других афганских сирот.

– Хорошо. А что, если мы просто…

– Нет, Грег! – перебил он. – Обещаю, что когда окажусь здесь снова, то остановлюсь и узнаю, как у Абдула дела. Но сейчас нам надо ехать, иначе нас ждет участь «шахида на большой дороге», и твоя жена никогда не простит мне этого.

Понимая, что он прав, я просто сфотографировал нашего маленького механика, и мы отправились дальше.

В одну из следующих поездок на север Сарфраз действительно заехал в ту мастерскую и обнаружил, что теперь там работает совсем другой мальчишка. Сарфраз начал расспрашивать, что случилось с Абдулом, но не нашел ответа. Может, парень ушел на север, в Файзабад, а может на юг – в Кабул. Никто ничего не знал. Ребенок, чья судьба схожа с историями тысяч сирот в этой стране, просто исчез, канул в никуда.

Эта фотография лежит у меня на рабочем столе в Боузмене, и я часто смотрю на нее, когда бываю дома.

Когда мы наконец достигли Бахарака и въехали на контролируемые Садхар Ханом территории, то почувствовали себя в большей безопасности. Но тут начались другие волнения.

Грязная ухабистая дорога, тянущаяся через всю западную часть Ваханского коридора, шла вдоль реки Пяндж. Весной и летом ледники Гиндукуша таяли, и воды стекали с гор, прокладывая множество каналов поперек проезжей части. Зоны затопления иногда достигали почти километра в ширину и состояли из участков шатких булыжников, перемежающихся быстрыми ручьями разной ширины и глубины. Когда машине преграждала путь очередная стремнина, мы иногда по полчаса ездили вдоль нее в поисках места, которое на вид казалось безопасным для переправы. Затем Сарфраз приказывал водителю давить на газ что есть силы.

Мы на дикой скорости въезжали в речной поток, и иногда нам удавалось преодолеть его. Но бывало и так, что машина увязала, вода заливалась внутрь и мы оказывались в ней по пояс. Тогда приходилось вылезать, пробираться вброд на сушу, ждать, пока приедет грузовик, и платить за то, чтобы он вытащил нас из беды.

Печально, но факт: с нашими водителями мы обращались немилосердно. Заставляли выжимать из машины максимум, так что заклинивало мост, летела коробка передач, а глушитель разлетался на куски. Бывало, что и сам шофер полностью выматывался, и тогда Сарфраз отправлял его на заднее сиденье, а кто-то из нас садился за руль. Весной и осенью нам приходилось пробираться через тонны грязи – на дорогах Вахана ее слой может достигать метровой толщины. Иногда колеса увязали окончательно и приходилось останавливаться. Водитель отправлялся на поиски упряжки яков, которые должны были вытянуть нас из ловушки, а мы с Сарфразом прохаживались вокруг, сняв обувь. Порой приходилось снимать и штаны, при этом мы не боялись, что нас увидят полуодетыми – верхняя часть шальвар-камиза представляет собой длинную, прикрывающую колени тунику.

Рано или поздно мы прибывали в пункт назначения, в каком бы месте Коридора он ни находился, и тут уже начиналась настоящая работа.

За долгие годы у нас с моим постоянным спутником выработался определенный алгоритм, которому мы следовали, приехав на место реализации очередного проекта. Мы просыпались с рассветом, натягивали ту же одежду, в которой ходили всю предыдущую неделю, а то и дольше. Вокруг были разбросаны нехитрые предметы, составлявшие наш «мобильный офис»: черный рюкзачок, небольшой чемодан на колесиках, размера самолетной ручной клади, и мой знаменитый черный кейс фирмы Pelican с наклейкой «последнее из лучших мест». В этих предметах багажа помещались все документы, касающиеся строительства в Вахане, а также несколько экземпляров книги «Три чашки чая» (отличный подарок для моджахедов), а также спутниковый телефон, зарядка для видеокамеры Nikon, запасной 28-миллиметровый объектив для нее же, шальвар-камиз на смену, ноутбук Sony, три фотоаппарата, несколько увесистых пачек денег и GPS-навигатор.

Сарфраз же просто почесывался в некоторых местах. Затем мы откручивали крышку здоровенной банки ибупрофена и принимали по две-три таблетки каждый, как говорится, «перед завтраком, для аппетита». Когда нескончаемая дорога или работа доводили нас до крайней степени усталости, мы иногда заглатывали и по двенадцать-пятнадцать таблеток в день, чтобы заглушить боль и дискомфорт, вызываемые долгим пребыванием в неудобной позе и недостатком сна. Потом кто-то из нас надевал единственную пару очков для чтения, которой мы пользовались по очереди, а второй выходил на улицу, чтобы почистить зубы (увы, да – и зубная щетка у нас с Сарфразом была одна на двоих).

Факт, что двое мужчин все время обмениваются предметами личной гигиены, был, конечно, сам по себе достаточно странен. Однажды утром корреспондент одного из местных журналов, ездивший с нами, чтобы собрать материал для статьи о Ваханском коридоре, попросил меня перечислить все наше с Сарфразом общее имущество.

«Значит, так, – начал я. – Мы передаем друг другу куртки, бритвы, носки, головные уборы, майки; у нас одна на двоих расческа, одно мыло, один запасной шальвар-камиз…»

«А трусы? – не удержался репортер. – Вы что, ребята, и этим пользуетесь совместно?»

«Я, конечно, не уверен, что стоит делиться такими подробностями, – сказал я смущенно. – Но, с другой стороны, врать тоже нет смысла». После чего пояснил, что провел детство в сельских районах Танзании, где никто не делает культа из личного белья. Так что я с самого детства не был брезглив. И вообще минимализм – стиль моей жизни.

«А вы как, Сарфраз?» – журналист все подробно записывал.

«Я тоже сторонник минимализма».

Закончив утренние ритуалы, мы снова садились в машину и ехали дальше, к нашей цели. Добравшись до нужной деревни, мы первым делом посещаем школу. Обычно при этом нас встречает стайка детей. Они хватают нас за руки, тащат вперед. Пожалуй, самая большая радость в моей работе – общение с учениками и учителями. В любом месте я уделяю этому время и пожимаю руку каждому ребенку лично, а нередко еще и прошу детей рассказать о школьных успехах.

Прибыв на «объект», мы извлекали из чемоданов толстые пачки купюр, и Сарфраз с шестидесятитрехлетним бухгалтером Муллой Мохаммедом составляли расходную ведомость. Мохаммед родом из деревни Кундуз; когда-то он был счетоводом у талибов, а потом стал работать бухгалтером всех наших ваханских проектов. Обычно он ездил по деревням с нами. Мы вели бухучет по старой британской системе, предполагающей двойную запись каждого изменения в состоянии средств. Все документы заполнялись от руки справа налево персидским письмом. Каждая операция, вплоть до пенни, заносилась в ведомость, а когда учетные записи были завершены (заполнение бумаг могло длиться часами), Сарфраз подводил внизу страницы черту, «закрывая» таким образом «ввод данных». Затем он со всей серьезностью предупреждал Муллу Мохаммеда, что если вдруг обнаружатся ошибки, его выгонят и отправят обратно к талибам.

По мере того как росло количество проектов ИЦА, ко мне обращалось за помощью все больше и больше людей. Например, в Кундузе один человек попросил подъемные средства на открытие бакалейной лавки, а взамен он предложил оказывать бесплатные репетиторские услуги детям. В городке Ишкашим меня разыскали два чиновника, которым нужны были деньги на строительство водопровода. В маленькой деревушке Пиггуш директор школы пожаловалась, что не хватает парт и шкафов для учительской. Все просьбы были вежливыми и корректными, но при этом сыпались бесконечно, одна за другой: «Нам нужно больше книг, карандашей; не хватает школьных форм или еще одного помещения»… Десяткам людей я просто вынужден был отказывать, хотя многие просители проделывали длинный путь, чтобы встретиться со мной. Некоторые проводили долгие дни в дороге, в надежде, что получат помощь.

А тем временем рабочий день был в разгаре, мы с Сарфразом без конца передавали друг другу мобильный телефон и вели долгие разговоры с другими сотрудниками ИЦА, рассеянными по разным краям – кто в Пенджабе, кто в Балтистане, кто в восточном Афганистане. Иногда по часу приходилось беседовать с Сулейманом, который находился в Исламабаде и передавал нам всю необходимую информацию. Иногда он подолгу рассказывал, кто с кем конфликтует и кто на кого обиделся – такие трения неизбежны в коллективе, члены которого принадлежат к разным народностям и разным религиозным группам.

Наконец, ближе к вечеру, нас приглашали в дом вождя деревни и созывали старейшин на совет, джиргу. Самые авторитетные жители поселка садились в круг на расстеленный на полу ковер или под деревом. По правилам, участники джирги не могут покинуть собрание, пока не будут достигнуты все договоренности. Поэтому собрание может продолжаться часами, иногда далеко за полночь. Обычно при этом произносятся длинные речи, которые сменяются периодами размышления в полной тишине. Во время совета выпивается огромное количество чая.

Ближе к рассвету мы с Сарфразом ненадолго ложимся спать – в свободном помещении чьего-то дома или прямо на полу в школе. Через два-три часа снова надо собирать вещи, запрыгивать в нанятую машину и нестись инспектировать очередной проект. Так мы и ездим – школа за школой, деревня за деревней, пока не посетим все места, где нас ждут. Тогда я отправляюсь домой в Монтану, а Сарфраз – в долину Чарпурсон.

Во время этих длинных и тяжелых путешествий я постепенно все лучше узнавал Сарфраза и все больше восхищался им. Он поражал меня своим умом и трудолюбием. У него была своя строгая деловая этика. Он был проницателен, внимателен к культуре и обычаям людей, с которыми мы встречались. Его обаяние при необходимости сменялось жесткостью, и он прекрасно чувствовал, как и в какой ситуации нужно себя вести. В общем, вряд ли можно было представить лучшего, чем Сарфраз Хан, руководителя нашей деятельности в Вахане.

Однако была одна сфера, в которой мы оба – и я, и он – никак не могли добиться успеха.

Благодаря поддержке и покровительству Садхар Хана наши дела в Ваханском коридоре двигались неплохо. Однако рано или поздно нам нужно было заручиться поддержкой чиновников из Кабула: воплощать в жизнь проекты, совсем не ставя их в известность и не получив официальных разрешений, было невозможно. Поэтому мы с Сарфразом запланировали несколько встреч с различными высокопоставленными лицами. Эти консультации должны были проходить в ходе трех моих визитов в столицу. Но в госучреждениях нас приняли холодно. Вот тогда-то мы поняли, что на самом деле значит стараться «без особого толку»!

Справедливости ради надо сказать, что чиновники пытались управлять находящейся в плачевном состоянии страной: после нескольких десятилетий войны вся социальная инфраструктура была полностью разрушена. Однако те, с кем мы контактировали в Кабуле, не спешили помочь нам в восстановлении их собственных национальных институтов. Скорее, они даже затрудняли нашу работу. Никогда еще нам не приходилось пить впустую так много чая!

Вообще, в этой части света принято всегда угощать гостей. Если в учреждении негде было приготовить чай, то мелкого служащего посылали в ближайшее кафе, на что уходило до получаса. Очень часто только после прибытия посыльного с чайником нам сообщали, что человека, на встречу с которым мы прибыли, нет на месте. Один или два раза мы называли имя нужного нам чиновника, нам говорили «да, конечно», мы садились за чай, а потом выяснялось, что нужного лица все-таки нет в офисе, и нас просят прийти на следующий день. Работая в Азии, я привык к таким вещам, но в Кабуле они случались как-то слишком уж часто.

Однажды во время официальной аудиенции с нами приключилась абсурдная история. Мы приехали в Министерство внутренних дел, куда нас отправили из Министерства образования. У входа в ветхое многоэтажное здание в центре города и в холле стояли охранники, вооруженные «АК-47». Пройдя в приемную на втором этаже, я обратился к сидящему за столом молодому человеку, сказав ему, что у нас есть рекомендательные письма от чиновников департамента образования провинции Бадахшан. В них содержались запросы на предоставление Институту Центральной Азии разрешения на строительство школ в Ваханском коридоре. Мы заранее по телефону оговорили день встречи и теперь пришли, чтобы получить документ, подтверждающий, что наша деятельность одобрена на государственном уровне.

– Вы приехали без приглашения, – заявил представитель власти, не найдя нас в списке посетителей, записанных на этот день. – И почему вы у нас спрашиваете разрешение на строительство школ? Кто послал вас сюда?

– У нас есть письма от официальных лиц из городов и деревень, от районного и областного руководства, – пояснили мы. – Нам необходимо получить документ общегосударственного уровня, поэтому мы и пришли сюда.

– Но почему вы хотите строить школы в Вахане? – воскликнул наш собеседник. – Там уже есть сотни школ. Почему бы вам не заняться проблемами образования в Кабуле или Кандагаре? На это я с удовольствием дам вам разрешение.

– Но в восточной части Ваханского коридора нет ни единой школы, – ответил я.

– Это неправда! – заявил он.

Тогда Сарфраз развернул карту и указал на те области Ваханского коридора, где детям негде было учиться.

– Но это же даже не территория Афганистана! – вскричал чиновник. – Вы что, собираетесь строить школы в Китае?

– Уважаемый, между прочим, это ваша территория, – заметил Сарфраз.

– Ну, даже если это так, школы здесь не нужны, потому что здесь никто не живет, – не унимался он.

За пять минут общения с нами представитель столичного учреждения успел заявить, что в Вахане сотни школ, что он вообще не является частью Афганистана и что этот район необитаем. Надо ли говорить, что мы ушли с пустыми руками?

В течение следующих нескольких месяцев мы посещали разные министерства. Нас отсылали из одного учреждения в другое, но все скитания были бесплодны. И это обычное дело для Кабула. Командханов, отвечающих в сельских районах за организацию учебы для детей, больше всего волновало отношение к нашим проектам местных духовных лидеров. Но те уже благословили инициативы ИЦА и подписали соответствующие бумаги, позволяющие нам продолжать работу. Несмотря на все это, к январю 2005 года нам все же не удалось даже зарегистрировать неправительственную организацию, работающую с позволения государственных мужей, что уж говорить о том, чтобы получить разрешение на строительство конкретных школ, возведение которых на самом деле уже началось.

Да, как говорил Сарфраз, «бумажные дела» нам не очень удавались.

Что до реальной работы, то она продвигалась неплохо. К этому времени мы с Сарфразом запустили пять проектов в Вахане и занимались подготовкой еще десятка. Нам было чему порадоваться. И все же меня беспокоила одна мысль. Я постоянно вспоминал о данном киргизам обещании построить школу в самом удаленном уголке этой земли.