III. Цунами
После маминого срыва в 1986-м ее психическое состояние становилось все хуже и хуже. За четыре года у нее было шесть приступов шизофрении, и после каждого она проводила в больнице от одного месяца до трех. Я боялась маминых приступов из-за того, что во время них она очень сильно менялась, и из-за неприятных воспоминаний, которые каждый из этих рецидивов болезни оставлял.
Я помню, когда один раз за мамой приехала полиция, она разговаривала с телевизором. Полицейские стояли в гостиной, а на их туго затянутых ремнях время от времени оживали рации, взрываясь потоком сообщений. Я сидела на кушетке и теребила кайму моей розовой ночной рубашки, а полицейские застегивали на маминых запястьях наручники. Мама никогда не отправлялась в больницу по собственной воле.
В психбольнице ее существование было крайне аскетичным: одноместная палата с отталкивающим грязь покрытием на полу, тумбочка для личных вещей и раковина для умывания. Взгляд мамы был расфокусированным, а глаза пустыми.
Со временем частота употребления наркотиков увеличилась в два или три раза. То, что она совершенно не в себе, становилось очевидным по тому, что она теряла возможность говорить законченными предложениями, и по месту на сгибе локтя, которое от постоянных уколов превращалось в сплошную воспаленную рану, похожую на раздавленную сливу. Я начала ценить время, проведенное мамой в психбольнице. Если у мамы была возможность, она постоянно принимала наркотики. Единственными периодами, когда она их не принимала, были пребывания в больнице.
На антинаркотических плакатах в школе было написано, что наркотики – это форма замедленного самоубийства. Я начала думать, что психбольница – это единственный способ спасти маму. После того, как она в ней оказывалась, у меня появлялась небольшая надежда, что она перестанет «торчать».
После каждого пребывания в психбольнице Норд-Сентрал-Бронкс казалось, что мама в состоянии начать новую, здоровую жизнь. Она прибавляла в весе, что было особенно заметно по талии и бедрам, темные круги под глазами исчезали, и прекрасные черные волосы снова казались блестящими и густыми. Мама начинала регулярно посещать встречи «Анонимных наркоманов». Около зеркала появлялись яркие брелки, которыми в «Анонимных наркоманах» отмечали определенные периоды жизни без наркотиков: день, неделя, месяц. Но мама всегда срывалась.
С гнетущей неизбежностью у мамы наступал новый период. Она переставала ходить на собрания. Она сидела в комнате перед телевизором, перепрыгивая с канала на канал. Наступало время идти на собрание, но она этого не делала. Она пропускала одно собрание, второе, третье. Когда приходил месячный чек с пособием, мама спускала все деньги за выходные. После этого она несколько дней спала, не просыпаясь, а телефон разрывался от звонков из «Анонимных наркоманов».
Как выяснилось, кокаин полностью убивал эффект препаратов, которые она принимала в психлечебнице. После периода употребления наркотиков маме снова надо было лечиться, и папа превращался в родителя-одиночку, который должен был взять на себя всю заботу о детях.
Надо отдать ему должное, в периоды маминого лечения папа был на высоте. Точно так же, как маме проще было держаться в рамках семейного бюджета, когда папа сидел в тюрьме, так и папа в мамино отсутствие умел растягивать социальные деньги на весь месяц.
Я вдруг поняла, что суммы пособия, которую мама с папой просаживали за несколько дней, хватает на то, чтобы целый месяц каждый день есть обед и даже перекусывать по вечерам. Напевая любимые мелодии старых хитов, папа проводил несколько часов у плиты, жарил стейки по два доллара и подавал их с гарниром из картофельного пюре или макарон.
Два раза в неделю мы навещали маму, и в эти дни папа давал нам с Лизой по четыре двадцатипятицентовые монеты. Половину я сохраняла и клала в копилку в форме Винни Пуха. Я собирала эти деньги не на что-то конкретное, а просто для того, чтобы взвесить в руках копилку и сказать себе, что все деньги внутри принадлежат мне. К окончанию четырехлетнего периода, в который мама периодически попадала в психбольницу, я могла точно посчитать время ее пребывания в клинике по количеству монет.
К середине 1990-го у меня набралось более двадцати долларов мелочью, но потом мама нашла их и потратила. Я называла эти деньги «сумасшедшими двадцатипятицентовыми монетами» по аналогии с состоянием мамы, лежавшей в психлечебнице. Когда мама лежала в клинике, папе было легче экономить, потому что он не так часто, как она, употреблял наркотики – всего семь или восемь раз в неделю. Папа не устраивал себе «загулы», постоянно покупая наркотики, пока у него есть деньги. Казалось, что он был почти счастлив, когда не «торчал».
Сразу после маминой выписки у родителей были короткие периоды, когда они употребляли мало. В такие дни мы все вместе ходили смотреть кино, мама расчесывала мне волосы, а папа пылесосил ковер и каждую неделю посещал библиотеку.
Но я знала, что светлая сторона родительских характеров рано или поздно может, как движение маятника, смениться на темную, когда они полностью уходили в себя и в наркотики.
Движение этого маятника определялось различными стадиями маминой психической болезни. Летом 1990-го «привычное» движение маятника их судеб резко изменилось, и родители ушли в восьмимесячный «загул». Этот период совпал с худшим периодом их супружеских отношений.
Отношения родителей как пары становились все плачевнее. Они сильно ухудшились за последние четыре года, в самый долгий период пребывания мамы вне клиники. В это время изменилось и мое отношение к маме. Я ловила себя на мысли, что желаю, чтобы ее снова забрали в больницу, чтобы она снова окончательно сошла с ума. Я хотела избавиться от негативной атмосферы, которая сложилась вокруг матери.
Это было лето перед тем, как мне исполнилось десять лет. После многочисленных громких ссор и споров, зачинщицей которых являлась главным образом мама, родители начали спать раздельно. Причиной раздоров явились мамины подозрения, что с папой что-то не то, что, возможно, он ей изменяет.
«Он виноват, – говорила мама. – Он что-то задумал».
После каждого нервного срыва матери и ее пребывания в клинике доктора заявляли, что она «окончательно излечилась». Тем не менее в последнее время у мамы появилось странное чувство, что с папой что-то не то, у нее возникали какие-то подозрения.
«Лиззи, у него определенный склад характера. Ты поймешь, о чем я говорю, когда подрастешь».
Мама во время болезни много чего себе придумывала. Однако и я начала задумываться, верить мне папе или нет. Я защищала папу перед мамой, но иногда задумывалась – чем он занимается во время своих долгих и не объясненных нам уходов из дома. Иногда я вспоминала один связанный с папой, смутно запомнившийся мне эпизод.
Мне тогда было шесть, а Лизе восемь лет. Мы вместе с папой шли гулять в парк. По мере приближения к парку папа вдруг отпустил мою руку и подтолкнул в сторону Лизы. Я запомнила, что в этом действии было что-то необъяснимое и подозрительное.
«Иди с Лизой. Она отведет тебя к Мередит».
Мне показалось странным, почему сам папа передумал идти с нами в парк. Я потянулась к нему, но папа оттолкнул меня. Его руки тряслись.
«Пошли, – сказала Лиза. – Пойдем к Мередит, вот она, впереди».
На другой стороне улицы у начала тропинки, ведущей в парк, стояла девочка подросткового возраста, улыбалась и приветливо махала нам рукой. Помню, что у девочки были каштановые волосы.
Через несколько лет Лиза подтвердила, что это был реальный случай. Она сказала, что до того, как папа познакомился с мамой, у него родилась дочка – наша сестра по имени Мередит. Папа ушел из той семьи, когда Мередит было всего два года.
Я не могу припомнить ни одного случая, когда папа упомянул имя Мередит при маме. Мередит никогда нас не навещала. Иногда мне казалось, что я выдумала это воспоминание, в глубине души зная, что это не так. Иногда мы с Лизой говорили, что было бы неплохо встретиться с Мередит и познакомиться с ней поближе.
Папа очень много времени проводил вне дома, поэтому я могла только догадываться, чем он в это время занимается. Иногда папино поведение казалось мне загадочным.
Было ли поведение папы действительно таковым или нам только казалось, но мама была очень враждебно настроена по отношению к папе, за словом в карман не лезла, высказывала все, что думает, кричала и провоцировала. Папа воспринимал ее выходки спокойно и относился к ним с безразличием.
«Всему есть свои пределы, через какое-то время просто перестаешь обращать на это внимание», – говорил он мне.
Подобное отношение вызывало еще больше негатива со стороны мамы. Неудивительно, что они в конце концов перестали быть парой, и когда мама переселилась на диван, казалось, что она должна была сделать это значительно раньше.
С переездом мамы в гостиную пространство превратилось в настоящую помойку. Повсюду валялись окурки сигарет, спички, ключи, нижнее белье, старые журналы, тарелки с присохшими остатками еды и жужжащими над ними мухами. Днем мама спала, а папа был в городе. Я ходила на цыпочках, чтобы ее не разбудить, закрывала окно, чтобы на нее не дуло, и укутывала ее одеялом, чтобы она не простыла. Стоя у маминого изголовья, я чувствовала запах пивного перегара из ее рта. Проснувшись, мама несколько раз в день бегала в магазин за гигантскими бутылками пива, которые она выпивала жадными глотками, и часто плакала.
Теперь мама с папой перестали «торчать» вместе. Папа мог читать, сидя около настольной лампы, и смеялся так громко, что было слышно в туалете. Он старался не конфликтовать с мамой, не пускать ее в спальню и не давать ей свои книги. Если в спальне было все необходимое – старые журналы аккуратно сложены в замысловатой, одному ему понятной последовательности, и у кровати стояла пустая бутылка из-под лимонада, чтобы не надо было выходить в туалет, папа мог часами не выходить из комнаты. Чтобы чувствовать себя спокойно, ему достаточно было знать, что он плотно закрутил крышечку на бутылке лимонада, и все ручки на газовой плите повернуты на «выкл».
Когда ссоры родителей становились слишком громкими, мы с Лизой запирались в своих комнатах, расположенных в противоположных концах квартиры. Лиза слушала музыку, я читала. Сидя за столом, я читала папины детективы, биографии и другие книги на совершенно разные и неожиданные темы. Скорость моего чтения увеличилась, и я заканчивала книгу за неделю. Это помогло мне успешно сдать все тесты в конце учебного года, несмотря на то что моя посещаемость школы была весьма спорадической. Я могла неделями не появляться в школе, но была в состоянии разобраться и понять любой литературный материал, который мне предлагали. После успешной сдачи экзаменов меня переводили в следующий класс, совершенно не задаваясь мыслью, выучила я что-нибудь в школе или нет.
Через некоторое время я начала искать развлечения, не связанные с чтением или школой. Мне надо было забыть то, что происходит у меня дома. Свои экспедиции и исследования района, в котором мы жили, я начала сразу после окончания первого класса. В июле 1987-го я познакомилась с братьями Риком и Дэнни. Хотя между ними было два года разницы, они были настолько похожи, что их часто принимали за близнецов. У обоих были прекрасные зубы, кожа цвета сладкой карамели и одинаковые прически. Я была на год младше Рика и на год старше Дэнни, отчего чувствовала себя словно их сестра, правда, без пуэрториканских корней.
Мы познакомились, когда братья прыгали на выброшенном на свалку матрасе на Юниверсити-авеню. Они были грязными, почти дикими, как и я сама, и непохожими на моих ровесников из школы. Я поняла, что с ними мне будет легко завязать контакт.
– Можно мне попрыгать на вашем трамплине? – спросила я Рика, который скакал на матрасе.
– Пожалуйста, – ответил он и улыбнулся.
В тот день мы провели за игрой целый час. Разговорившись, мы поняли, что у нас много общего. У Дэнни в детском саду № 261 была та же воспитательница, что и у меня. Точно так же, как у меня, их любимой едой были макароны с сыром производства компании Kraft. Рику прятки нравились больше, чем игра «Шумное море, замри!», и мы с ним родились в один день, только он был ровно на год старше меня.
В тот же день я оказалась в их вычищенной до блеска трехкомнатной квартире в окружении их родственников: старшего брата Джона, младшего Шона и мамы, которую тоже звали Лиз. Она приятно пахла специями и широко улыбалась мне, накладывая щедрые порции риса с бобами. Потом мы допоздна «рубились» с братьями в видеоигру. Я уснула, не раздеваясь, и кто-то заботливо накрыл меня одеялом.
На протяжении последующих трех лет я стала почти членом их семьи. Я постоянно оставалась у них ночевать, ела еду, приготовленную по латиноамериканским рецептам, ходила вместе с ними в зоопарк в Бронксе и была запечатлена на многих семейных фотографиях. Было бы любопытно узнать реакцию незнакомого человека или нового друга семьи Фернандез, который, рассматривая фотографии, видел, как я позирую во время причастия братьев или обнимаю их бабушку во время семейного пикника.
По снимкам было видно, как я расту и взрослею вместе с Риком, Дэнни, Джоном и Шоном. Моими любимыми фотографиями были те, которые снимали во время наших совместных с Риком дней рождений. Мама Рика просила написать кремом наши имена на торте. На фото видно, как мы с Риком задуваем свечки, а руки хлопающей в ладоши мамы Лиз размазаны и похожи на крылья колибри в полете – из-за низкой выдержки фотоаппарата.
Я очень любила их семью, но никогда не рассказывала им, что происходит в моей собственной. Рик, Дэнни и Лиз, конечно, спрашивали меня, но я не выдавала семейных секретов и каждый раз ловко меняла тему разговора.
Тогда я завязывала волосы резинкой в хвостик. Я знала, что вся грязная, поэтому, как только приходила к ним в квартиру, тут же шла в туалет и терла шею, с которой грязь скатывалась в катышки, и кожа становилась розовой, как у поросенка. Чтобы никто не почувствовал вонь моих грязных кед, я засовывала их в самый дальний угол квартиры, куда-нибудь поближе к мусорному ведру на кухне. Спрятав улики, которые выделяли меня среди других детей, я могла расслабиться. Вернувшись домой, я никому не рассказывала, где и с кем проводила время.
Я инстинктивно чувствовала, что мне не стоит рассказывать маме с папой о Рике, Дэнни и их матери. Когда мама валялась в отрубе на диване, над ней кружились мухи, а сигаретные окурки плавали в пиве, как-то язык не поворачивался сказать, что я ходила на пикник или плавала в бассейне, купалась, загорала и ела домашнюю еду с семьей Рика и Дэнни. Сестре и папе такую информацию тоже не очень хотелось выдавать. Любая полученная вне дома радость казалась мне предательством. Я всегда что-то скрывала: дома и в квартире Рика и Дэнни, в школе – куда бы я ни пошла, я никому никогда полностью не открывалась. Чтобы не обращать на себя излишнее внимания в школе, быть дома «хорошей» дочерью и не испугать своих друзей, я была вынуждена это делать.
После того как мне исполнилось девять лет, мне все сильнее и сильнее хотелось быть на улице, на людях, потеряться в этом мире. Улицы и переулки Бронкса были заполнены людьми, белье ярко-фиолетового, зеленого и желтого цветов сохло на веревках и развевалось, как флаги. Я жаждала движения, и дружба с Рики и Дэнни, когда они были без родителей, давала мне возможность двигаться.
Втроем мы бродили по Бронксу до тех пор, пока не начинали гудеть ноги. Мы шли только ради того, чтобы понять, как далеко мы можем зайти, шли по Гранд-Конкорс, по Джером-авеню, под путями надземки четвертого маршрута до тех пор, пока рельсы не уходили в землю и надземка не становилась подземкой.
Мы на много километров уходили от Юниверсити-авеню и доходили до стадиона команды «Янкиз». Там Бронкс заканчивался и начинался Манхэттен, и названия улиц становились незнакомыми, вместо домов из красного кирпича появлялись расположенные рядом с забитыми машинами трассами автомастерские. Здесь мы поворачивали назад и шли домой другой дорогой. Вечерело, улицы становились опасными, под фонарями появлялись компании с огромными и шумными магнитофонами. Мы были детьми улиц, нарушителями порядка, как нас бы назвали обыватели. Мы делали все то, что делать не стоит, в особенности то, что опасно.
Однажды мы случайно подожгли сарай на территории дома престарелых. Сперва в квартире Рика и Дэнни мы смотрели передачу о спелеологах – исследователях пещер. На экране мужчины ползли по опасным туннелям и пещерам, а Лиз кормила нас бутербродами с ветчиной и сыром и поила лимонадом.
«Вот это моим трем мушкетерам», – говорила Лиз, передавая бутерброды.
Потом в парке «Акведук» я придумала соорудить факел из толстой ветки, на один конец которой мы закрепили резинками пук бумаги. Я взяла у Рика зажигалку и подожгла конец нашего факела, сказав, что мы должны «исследовать» темный и непонятный сарай около дома престарелых, который в нашей игре заменял пещеру.
Мы залезли в сарай через дырку в стене, и я случайно подожгла деревянное сооружение. В главном здании дома престарелых незамедлительно сработала сигнализация. Я первой вылезла из сарая, а Дэнни завороженно смотрел на огонь, стоя внутри.
– Йо, выходи, горит! – Я схватила его за рубашку и потянула. – Скорей убегай! – закричала я.
Опрометью мы бросились из сарая и спрятались за микроавтобусом. Из-за укрытия мы в ужасе наблюдали за тем, как пожарные тушили пламя, а небольшая группа престарелых в халатах следила за их работой.
– Наверное, они в бинго играли, когда начался пожар, – высказал предположение Рики.
Мы исследовали места под мостом на 207-й улице и гуляли вдоль путей северной ветки метро. Иногда мы клали рядом с рельсами камушки, которые сбивал проходящий поезд. Просто ради прикола и для того, чтобы доказать свою смелость мы, лавируя между автомобилями, перебегали через скоростную трассу Кросс-Бронкс. В магазинах нашего района мы воровали шоколадные батончики и выходили из магазина по одному, чтобы меньше привлекать к себе внимание. Я съедала три батончика за время, которое требовалось, чтобы пройти три квартала или пересечения улиц. Мы кидали камни в окна складов и с упоением слушали звук разбивающегося стекла. Смех сближал нас, а чем смелее были наши выходки, тем больше удовольствия мы от них получали.
Однажды в июле 1990-го мы за несколько часов собрали все лежащие перед входными дверьми в квартиры половички в домах на Гранд-авеню и выбросили их в шахту лифта. Мы все делали молча, поэтому нас никто не заметил.
Мы стояли на первом этаже в подъезде и думали, что бы такого еще наделать. Дэнни достал из кармана отвертку и начал вскрывать почтовые ящики. Я осмотрелась, увидела прислоненный к стене железный штырь для поднятия металлических жалюзи и протянула его Рику, который вопросительно посмотрел на меня.
– Приколись, – сказала ему я и показала на небольшую коробочку, расположенную между открытыми дверьми лифта ближе к потолку.
– Точно, попробуй туда засунуть, – поддержал идею Дэнни, бросавший в воздух почтовые конверты.
Рик засунул конец штыря в металлическую коробку между дверьми лифта. Появилась яркая искра, и раздался треск. Рик отпрянул. Он поднял руку, и я увидела, что пальцы его руки почернели. Дэнни громко и истерично рассмеялся, и его смех поднялся вверх по лестничному пролету, а потом вернулся к нам в виде эхо. В воздухе запахло дымом.
– Ну, вот я и попробовал, – сказал немного ошарашенный разрядом тока Рик.
– Молодца, – рассмеялся Дэнни.
В отличие от братьев, я не должна была возвращаться домой к определенному времени, поэтому всегда уговаривала их поиграть подольше. Я не стремилась, чтобы у них были неприятности с матерью, просто я не хотела с ними расставаться. Иногда мы гуляли и играли почти до рассвета, когда серое небо начинало розоветь новым днем. Такие гуляния до первых петухов в Бронксе называют устойчивым выражением «переломить ночь».
После того как ребята возвращались домой, мне было нечем заняться. Я медленно брела к себе, вспоминая все, что мы успели сделать за день. Я входила в наш дом, а потом и в квартиру 2 в и думала о том, что мы будем делать сегодня. Может быть, у нас получится пробраться в кинотеатр и пробыть там весь день или мы пойдем в зоопарк, в который по средам пускали бесплатно.
На улице воздух был сухим. По сравнению с ним в нашей квартире было очень влажно. Влажность и запах шли от забитой ванны. Папа называл содержимое забитой ванны «биомассой». Дома было совершенно темно за исключением свечения телевизора с приглушенным звуком. Если Лиза была в своей комнате, то она слушала музыку Дебби Гибсон. В маминой спальне виднелся только огонек ее сигареты. Она слушала свои грустные песни. Если звучала пластинка с записью песен горбатых китов, значит, мама уже прокрутила свою ночную порцию Джуди Коллинс.
– Привет, мам! – говорила я огоньку сигареты. Из комнаты раздавался глубокий вздох и слышался звук глотка из бутылки с пивом.
– Привет, Элизабет, – отвечала мама. Крик китов заглушал ее слова. Мое полное имя она использовала только при приближении приступа шизофрении, и поэтому я мгновенно напрягалась.
– Мам, у тебя все в порядке? – спрашивала я, на два шага входила в комнату и рукой нащупывала матрас. Я садилась на край матраса, как можно ближе к двери.
– Даже не знаю, – отвечала она. – Элизабет, мне очень одиноко.
Огонек ее сигареты вспыхивал ярче.
– Где папа?
– Кто его знает, – отвечала мама.
– Вы снова поссорились?
– Твой папа не очень заботливый человек, Элизабет. Но подробнее об этом я расскажу тебе, когда подрастешь, – отвечала мама, размахивая в воздухе сигаретой.
– Расскажи мне про папу, – просила я.
– Нет, сейчас не буду. Ты его только защищаешь… Я очень одинока… А я так хочу, чтобы меня любили… Знаешь, быть любимым – это так важно, – отвечала она, слегка повысив голос, и делала глоток из бутылки.
Пластинка с криками огромных невидимых китов продолжала играть, наполняя комнату звуками глубокого океана.
Сердце начинало биться быстрее. Мне не нравилось, когда мама чувствовала себя покинутой. В этом было слишком много негатива и даже ненависть к окружающим. Налицо все признаки приближающегося нервного срыва.
Правда, непосредственно перед коллапсом мама полностью теряла понимание, кто она такая. В прошлый раз она перепутала счет за электричество с чеком на социальное пособие, решив, что она Con Edison, что на самом деле было названием компании, которая прислала счет. Тогда я совершила большую ошибку, назвав ее «мамой».
– Я не твоя мать, я Эдисон, мелкая ты сучка! – кричала мама. – И денег никаких ты от меня не получишь!
Чек социального пособия все это время лежал в кармане ее штанов, мама, соответственно, ничего не покупала, и холодильник был пуст. Когда нам с Лизой стало совсем неудобно ходить и попрошайничать у соседей, мы съели зубную пасту и помаду для потрескавшихся губ с синтетическим вкусом вишни.
Я знала, какую стадию болезни переживала мама. Она уже почти перестала говорить и скоро перестанет нас узнавать. Вскоре она вообще перестанет с нами общаться и начнет что-то бормотать про себя и разговаривать с людьми, которые, как ей кажется, находятся рядом. Нам придется подождать, пока она окончательно потеряет рассудок, тогда можно вызывать «Скорую» и ее увезут в психбольницу как человека, который полностью не отдает отчета в своих поступках. После этого мы с Лизой, насколько в наших силах, приберемся в квартире, вынесем огромные пакеты мусора, распылим повсюду освежитель воздуха и плотно закроем дверь ванной. Папа позвонит в «Скорую» и в полицию, и маму снова увезут. Судя по ее настоящему поведению, жить нам осталось около месяца.
– Я тебя очень люблю, – говорила я маме заботливым тоном.
– Нет, Элизабет, меня должен любить мужчина. Понимаешь? Надеюсь, что всем это понятно? Мне нужна мужская любовь. – Она начинала плакать и повторять: – Мне нужна мужская любовь.
– Папа тебя любит, – говорила я, но она мне не отвечала. – Он тебя очень любит, – тихо шептала я уже скорее для себя, чем для нее.
* * *
Однажды днем в четверг я обувала кеды, чтобы выйти на улицу, когда неожиданно раздался стук в дверь. Я подумала, что это социальные работники, и с опаской стала красться к двери, чтобы тихонько посмотреть в глазок. К моему ужасу, мама, одетая только в грязную длинную майку, уже отпирала замки. Зная состояние квартиры – сигаретные окурки, прожженный ковер, гниющий мусор и грязную одежду, я запаниковала.
Дверь открылась, и мама впустила белого мужчину двадцати с небольшим лет, одетого в безукоризненный костюм. Это наверняка социальный работник, который обязательно упомянет состояние дома в своем отчете. Я оцепенела от ужаса.
Потом я схватила стул, смахнула с него полотенцем грязь и предложила ему сесть. Тут из своей комнаты вышла Лиза и, к моему величайшему изумлению, обратилась к мужчине по имени.
– Мэтт, я правильно ваше имя запомнила, не так ли? – спросила Лиза. Неужто сама Лиза вызвала социальную службу?
– А вы Лиза? – спросил молодой человек слегка удивленным голосом.
– Да, – ответила Лиза. – Давайте в гостиной сядем, там есть журнальный столик.
Удивленная таким началом разговора, я на всякий случай побежала в свою комнату, чтобы накинуть рубашку с длинными рукавами. Как-то раз один социальный работник заявил, что я слишком худая, и грозился по этой причине перевести меня в приемную семью. Лиза села на диван прямо на мамины джинсы и заложила пряди своих длинных волос за уши. Я выбрала место рядом с социальным работником. Входная дверь открылась, и из магазина появился папа.
Насвистывая, папа вошел в комнату. Увидев незнакомого человека, который искал чистое место для того, чтобы поставить свой атташе-кейс, папа резко остановился. Я надеялась, что молодой человек не заметит ползущего рядом с его ботинком таракана. Настроение папы резко ухудшилось.
– Здрасьте, – произнес папа не самым дружелюбным тоном.
– День добрый! Меня зовут Мэтт, – произнес молодой человек и протянул папе руку.
Тон Мэтта был слишком вежливым, здесь явно что-то было не так. Они пожали друг другу руки, и по выражению папиного лица я поняла, что все это не осталось без его внимания. Я убрала несколько стоявших на журнальном столике тарелок, но Мэтт уже положил свой кейс на колени.
Мама не вовремя решила слишком широко расставить ноги, забыв, что она всего лишь в майке. Папа предостерегающе посмотрел на меня и сел на стул прямо напротив. Я неожиданно осознала, что мы впервые за долгое время сидим за одним столом всей семьей. В молчании мы смотрели на Мэтта.
– Ну что ж, – начал Мэтт и окинул взглядом окружающую его обстановку: частично сломанные жалюзи, переполненные пакеты с мусором и бегающих тараканов. Он расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и прокашлялся. – Меня попросили прийти к вам и рассказать о возможностях, которые дает «Британская энциклопедия».
Я поняла, что он не социальный работник, и у меня как камень с шеи свалился. Однако мгновенно напрягся папа.
– Простите. – Он приподнял бровь и наклонился поближе к Мэтту. – Откуда вы к нам пришли?
Папа чувствовал подвох.
Тут я вспомнила один эпизод, который произошел недели за три до этого. Мы с Лизой смотрели телевизор и увидели в рекламном блоке анонс «Британской энциклопедии». Мальчик с девочкой делали домашнюю работу и периодически сталкивались с разными сложностями. Они спрашивали своих родителей – этакую современную занятую пару, которая на все вопросы детей неизменно отвечала: «Дорогие, посмотрите это в словаре». Дети открывали том «Британской энциклопедии» и потом получали одни пятерки. Рекламный спот заканчивался идиллической картинкой семьи, собравшейся у зажженного камина вокруг журнального столика – гораздо более чистого, чем наш.
Лиза внимательно следила за рекламой. Когда голос за кадром сообщил, что компания готова провести презентацию энциклопедии на дому и выдать в подарок два тома энциклопедии, Лиза схватила ручку и записала телефонный номер. Мне и в голову не могло прийти, что она им позвонит.
– Вот, пожалуйста, – сказал Мэтт. – Ознакомьтесь с брошюрами нашей компании.
Он вынул из кейса кипу рекламных материалов, облизнул пересохшие от волнения губы и поправил галстук.
– Принести вам стакан воды? – спросила я, желая показать, что хоть кто-то в нашей семье является нормальным.
– Нет, спасибо, – ответил Мэтт, даже не посмотрев в мою сторону. – Будьте любезны, – произнес он и раздал нам брошюры.
Не дождавшись своей очереди, мама нетерпеливо выхватила брошюру из его рук. Мэтт слегка подпрыгнул от удивления и продолжил раздавать материалы.
Я потела от смущения. Мэтт тоже явно потел. Он откашливался через каждые два слова – видимо из-за удушающего запаха из ванной. Лиза надела очки, чтобы прочитать содержание брошюры. Мне было непонятно, удобно ли она себя чувствует в этой ситуации или не очень.
– Преимущества, которые вы… хм… получаете от того, что у вас дома есть… хм… справочный материал самого известного… хм… издательства в мире, поистине огромны, – вещал Мэтт.
Папа сжал брошюрку в кулаке так, что костяшки побелели, и произнес: «Это понятно», чтобы ускорить презентацию.
Перед лицом Мэтта зажужжала пара мух, и, делая вид, что он открывает брошюру, он от них отмахнулся. В этот момент мама сказала свое веское слово:
– И вы думаете, что можете вот так врываться в чужие дома, и все это вам сойдет с рук? – спросила она Мэтта.
– Простите, мэм, я вас не совсем понял.
– Пожалуйста, не обращайте внимания и заканчивайте, то есть, я хотела сказать, продолжайте, – быстро сказала я.
Мама уставилась на Мэтта.
– Мама, – сказала Лиза, подняв голову от брошюры. – Я попросила Мэтта прийти, поэтому он здесь.
Мама продолжала пристально смотреть на Мэтта.
Вне зависимости от психического состояния матери Лиза всегда обращалась к ней так, будто все в полном порядке. Я не знаю, какой реакции мамы ожидала Лиза, но после неадекватных действий моя сестра расстраивалась. Мне поведение Лизы казалось нерациональным. Очевидно, что мама была не в своем уме, но нельзя утверждать, что и Лиза вела себя совершенно здраво. От этого мне казалось, что у меня не старшая сестра, а младшая.
– А сколько все это стоит? – поинтересовалась Лиза у Мэтта, который начал ерзать под пристальным взглядом мамы.
– Ну, наша компания предлагает целый ряд способов оплаты и рассрочку…
Папа снова скрестил руки на груди и прервал Мэтта вопросом:
– Скажите, сэр, а предлагаемый вами набор энциклопедий точно такой же, какой имеется в библиотеке?
Папа часто вел себя так, словно окружающие пытаются его надуть, но он это прекрасно понимает.
– Иметь свой собственный набор энциклопедий – это, так сказать, совершенно другая история, – начал Мэтт и потом повернулся к Лизе: – В качестве ответа на ваш вопрос, мэм, хочу сказать, что наша компания предлагает рассрочку платежей, которая позволяет практически каждой семье…
Мама начисто забыла о присутствии Мэтта и глубоко засунула указательный палец себе в нос. Мэтт стойко делал вил, что этого не замечает, хотя нахмурился, когда мама вытерла сопли о подлокотник софы. Я хотела поддержать и подбодрить Мэтта, показать ему, что понимаю, как весь этот цирк выглядит со стороны, но тот лишь изредка бросал в мою сторону взгляд.
– Скажите, – спросила Лиза, – а как быть в ситуации, когда нас интересуют отдельные книги? Допустим, о президентах или о войнах?
Я не могла понять, чем думала Лиза, когда задавала этот вопрос. Какое значение имеют детали какой-нибудь забытой военной кампании или название города, в котором родился Авраам Линкольн, когда мы могли много дней подряд ничего не есть? Мэтт объяснял способы оплаты и разные виды рассрочек, хотя, судя по всему, понимал, что мы не в состоянии себе это позволить. Лиза кивала, мама рассматривала свои сопли, а папа ерзал на стуле. Я надеялась, что Лиза поняла, какую ошибку она совершила, вызвав этого несчастного к нам домой.
Я не уверена, кто вздохнул с большим облегчением после окончания этого позорища: Мэтт или я. Когда на протяжении последующих почти четырех месяцев пребывания мамы в психбольнице по телевизору показывали рекламу «Британской энциклопедии», папа демонстративно складывал на груди руки и показывал глазами на Лизу. Я каждый раз вспоминала позор, который мне пришлось пережить во время первого и последнего визита гостя в наш дом.
Обещанные за визит два бесплатных тома энциклопедии нам так и не прислали. Лиза была этим очень расстроена.
* * *
Через пять дней после визита продавца «Британской энциклопедии» маму в очередной раз забрали в психлечебницу. Чек на социальное пособие мы еще не получили. Я была жутко голодна и безрезультатно искала на кухонных полках хоть что-нибудь съедобное. Когда голод стал нестерпимым и меня начало от него трясти, я решила: необходимо что-то предпринять. Я вспомнила знакомого Рика и Дэнни по имени Кевин. Хотя он был ненамного старше меня, у него всегда были деньги, и он постоянно хвастался тем, что знает, как их заработать.
Было десять часов утра. Днем Кевина на улицах не было, поэтому я вместе с Риком и Дэнни пошла в район пересечения Фордхэм-роуд и Юниверсити-авеню, где могла его найти. Кевин стоял на остановке автобуса № 12 перед Акведук-парком, в месте, которое в народе называлось «Улица мертвых кошек». Парни из района Гранд-авеню спускали здесь своих бультерьеров на уличных кошек, после чего в воскресенье утром здесь можно было увидеть много окровавленных кошачьих трупов. Я не любила это место, потому что у меня не вызывал радости вид окровавленного кошачьего меха на асфальте.
Мы перешли на противоположную сторону Юниверсити-авеню, а потом на Фордхэм. Кевин заглянул в заднюю дверь подошедшего автобуса, но не сел в него. Водитель что-то прокричал ему вслед, однако Кевин проигнорировал тираду водителя. Казалось, он совершенно не удивился, когда заметил нас. Со скучающим выражением лица он смотрел так, словно ожидал нашего появления. Рик нас представил:
– Йо, Кевин, эта наша подруга Элизабет. Слышь, расскажи нам о своей работе.
– Хотите заработать? – спросил с улыбкой Кевин.
Рики с Дэнни ответили неопределенным жестом – наполовину кивком, наполовину пожиманием плечами.
– Да, – ответила я прямо и без колебаний и сделала к нему шаг. – Я хочу. Ты покажешь, где я могу заработать? – Я чувствовала жжение желудочного сока в пустом животе. – Я готова работать где угодно. Лучше всего прямо сейчас.
Кевин показал нам, как надо запрыгивать на автобус без билета. Мы встали чуть в отдалении от остановки, чтобы не привлекать излишнего внимания водителя. Как только пассажиры начали выходить из подошедшего автобуса и закрыли нас от водителя, мы вбежали внутрь через заднюю дверь. Кевин сообщил, что мы едем на автозаправку, расположенную рядом с зоопарком в Бронксе, там, где Фордхэм-роуд вливается в автостраду. Там система самообслуживания, и мы можем заправлять машины и получать за это чаевые.
В автобусе Кевин рассказывал нам о секретах своего ремесла, а я кивала и слушала. Когда я поняла, что его «работа» не является официальной, у меня появились некоторые сомнения. Тем не менее я их не высказывала, а внимательно слушала его советы.
– Надо стоять с тупым лицом. Выражение на лице должно быть такое, словно ты и мысли не допускаешь, что они не дадут тебе на чай. Клиенты обязательно что-нибудь подкинут, в особенности если им помогла белая девчонка. И вы, парни, обязательно что-нибудь получите. Не волнуйтесь, мы все заработаем. Надо просто хватать «пистолет» и не слушать их, если они начнут протестовать.
Все произошло так, как рассказывал Кевин. Сперва мне надо было понять, как вставлять «пистолет» в бензобак и при этом не проливать бензин на асфальт, но через пару часов практики я делала все, как профессиональный работник заправки. К вечеру я заработала более тридцати долларов.
Служащие заправки иногда вылезали из своей будки и отгоняли нас. Они кричали, что нам нельзя находиться на территории, и грозились вызвать полицию. Но мы бегали быстрее, чем они, к тому же, как выяснилось, только один человек имел право выйти из будки, а другой должен был оставаться внутри. Они не могли нас поймать, потому что мы внимательно следили за их действиями и разбегались в разные стороны, когда один из них выходил наружу. Не проходило и пяти минут после того, как нас прогоняли, как мы снова возвращались на свои «рабочие места». Я обратила внимание, что Кевин показывал им средний палец, когда замечал, что они смотрят на него из будки.
Мне надо было найти общий язык с «клиентами». Сперва я говорила так тихо и неуверенно, что водители не понимали, что я от них хочу. «Что тебе надо?» – спрашивали они. Иногда они просто игнорировали мой вопрос. Потом я набралась храбрости и стала громко и четко предлагать: «Давайте я вас заправлю!» Некоторые отказывались. Потом я поняла, что надо вести себя уверенно. Я начала смело брать «пистолет» и с вежливой улыбкой говорить: «Я вас заправлю». Такой подход давал практически гарантированный результат.
Было приятно зарабатывать деньги, и я осталась на заправке после того, как Кевин, Рик и Дэнни разошлись по домам. Я сделала короткий перерыв и купила «хеппи мил» в соседнем McDonald’s. Я проглотила свой чизбургер на ходу, возвращаясь к заправке, и облизала пальцы – мне показалось, что ничего вкуснее я никогда в жизни не ела. Голод прошел, и я осталась там до заката, когда небо стало темнеть и от вечернего холода по телу пошли мурашки. Потом я на автобусе поехала домой. По дороге я вспоминала уходящий день и размышляла о возможностях, которые дает мне заработок. Я была на седьмом небе от счастья.
Я поняла, почему Кевин позволил нам работать вместе с ним: когда нас несколько человек, то работникам заправки сложно кого-либо поймать. Так как мы следили за движениями работников, Кевин работал весь день без перерыва и хорошо заработал. Мы с Кевином были вместе один день, и больше я с ним уже не виделась.
Наша короткая встреча помогла мне понять, что я в состоянии изменить к лучшему ситуацию, в которой нахожусь. Кевин показал мне, что безденежье – ситуация, которую многие воспринимали как что-то окончательное и бесповоротное, может оказаться всего лишь временной. Все можно изменить. Интересно, какие новые возможности ждут меня впереди?
На Фордхэм-роуд ярко горели витрины магазинов. Из окна автобуса я видела людей, которые выходят с пакетами покупок. Я подумала, что много раз проезжала с мамой в автобусе мимо бензоколонки, на которой сегодня работала, и даже не подозревала, что могу заработать на ней денег.
Я проезжала мимо магазинов и думала, какие перспективы они мне могут сулить. Может быть, в этих магазинах работают люди, которые меня наймут. Я понимала, что в мои девять лет никто не может нанять меня официально, но, может быть, мне предложат убраться или подмести пол за какие-нибудь минимальные деньги? Может быть, я смогу решить ситуацию с продуктами, даже когда заканчиваются деньги социального пособия. Наверняка среди всех этих многочисленных магазинов найдется один, в котором мне предложат работу.
Я откинулась на сиденье. Мелочь оттягивала карманы, и денег в них должно было хватить на китайскую еду для папы, Лизы и меня. Прислонившись головой к стеклу, я задремала. Я была рада, что могу изменить ситуацию, в которой находится моя семья.
* * *
На следующее утро я спрятала оставшиеся от вчерашней работы двадцать долларов в моей комнате и пошла по Фордхэм-роуд в поисках работы. Я понимала, что в условиях, когда сотрудники заправки будут меня гонять, я не смогу рассчитывать на эту работу на сто процентов. Мне нужно было найти что-то постоянное, на что я могла положиться и в чем я могла бы быть уверена. Я заходила в магазины и просила переговорить с кем-нибудь из сотрудников, но никто не воспринимал меня всерьез.
«Тебе нужна работа? Тебе нужен другой сотрудник или тебе нужна работа?» – спрашивали меня. Я старалась максимально четко им сказать: «Да, мне нужна работа. Может быть, вам нужно просто подмести пол». Но куда бы я ни заходила, реакция была одинаковой и никто не хотел воспринимать меня всерьез. Некоторые даже смеялись надо мной.
«Послушай, для того, чтобы работать, тебе должно быть, по крайней мере, четырнадцать лет. А тебе сколько? Десять?» – спросила одна женщина с толстой золотой цепью на шее, погладила меня по голове и улыбнулась. Остальные сотрудники магазина громко засмеялись. Я вышла из магазина смущенная и расстроенная. Я не сомневалась, что могу работать, если мне разрешат это делать. Однако чем чаще я слышала отказы, тем сложнее мне было найти в себе силы, чтобы снова задать этот вопрос в следующем магазине. Я почувствовала неуверенность. Я осознавала, что мои волосы немытые, кеды старые, а под ногтями грязь. Возбуждение и решимость, которые я испытывала вчера, исчезли, как утренняя роса с восходом солнца.
Я прошла практически всю улицу Фордхэм, дошла до конца торгового района и оказалась рядом с заправкой, на которой работала вчера. Я не планировала здесь очутиться. Рик и Дэнни сказали мне, что заработали вполне достаточно и в ближайшее время не будут работать. «Что ж, – подумала я. – Раз я уже здесь, то, может быть, вернусь домой с деньгами».
Я решила, что поработаю в первой половине дня до обеда, а потом направлюсь в район Гранд-Конкорс, в котором было много магазинов, и попробую предложить свои услуги там.
Первые два часа работы на заправке прошли хорошо, хотя я постоянно озиралась в ожидании появления работников. В это время было очень много автомобилей с семьями внутри. В машинах плакали малыши, дети моего возраста с любопытством на меня поглядывали, взрослые считали деньги. Из окон пахло описанными памперсами и фастфудом.
Мои карманы наполнялись мелочью, которая колотила мне по ногам, когда я перебегала от одной колонки к другой. Потеря покупателя – это потеря дохода. Я подумала, что теперь могу позволить себе купить в McDonald’s все, что угодно. Более того, я могу себе позволить купить билет на автобус и уехать, если мне очень захочется. Я поняла, что пока работаю, не обязана быть там, где мне не нравится. У меня есть выбор. Ко мне вернулось вчерашнее возбуждение. Я не замечала течения времени.
К часу дня я заработала почти столько же, сколько за весь вчерашний день. Три раза мне приходилось убегать от работников заправки. После последнего раза я решила, что на сегодня с меня хватит. В третий раз сотрудник заправки ухватил меня за майку. Он кричал, что меня арестует полиция, и тащил внутрь помещения заправки. Я вырвалась и убежала.
У подножия холма я присела на скамейку, чтобы отдышаться и посчитать деньги. В карманах оказалось двадцать шесть долларов. Я обгорела на солнце, и моя кожа стала розовой. Я решила продолжить поиски работы и пошла по Гранд-Конкорс. Майка намокла под мышками и на спине, и каждый раз, когда я заходила в магазин с кондиционером, мне становилось нестерпимо холодно.
Время шло, но и на Конкорс удача мне никак не улыбалась. Как и утром, никто не воспринимал меня всерьез, и я решила возвращаться домой. По дороге я обдумывала, где еще стоит попытать удачу – на Кингсбридж-авеню или через мост на Дикмане.
Поблизости от нашего дома я зашла в супермаркет Met Food. Я решила украсть что-нибудь съестное. По опыту я знала, что это у меня получится. Я остановила свой выбор на стейке и упаковке масла. Конечно, я могла купить все это на заработанные деньги, но пока я не была уверена, что это постоянный доход, решила тратить по минимуму. Пока можно продолжать воровать, как я неоднократно делала с Риком и Дэнни. Я была уверена, что меня не поймают.
Под конец дня в магазине толпилась масса людей, и я не сомневалась, что смогу выйти незамеченной. Покупатели стояли в кассы длинными извивающимися очередями, а между ними протискивались работники мясного отдела в белых, испачканных кровью халатах и несли на плечах ящики с мясом. Я знала, что поимкой воров в магазинах занимаются менеджер и его заместитель, поэтому начала искать их глазами в толпе. Однако вместо них я увидела то, что привлекло мое внимание. Несколько ребят чуть постарше меня в обычной одежде стояли за кассами и упаковывали приобретенные покупателями товары за чаевые.
В общей сложности я насчитала четырех упаковщиков. Это были черные или латиноамериканские мальчишки, рядом с которыми стояли небольшие контейнеры, в которых покупатели оставляли им чаевые. Мне тут же захотелось найти пустой контейнер и встать за кассой, но я решила остановиться в отделе «Хлеб» и посмотреть, как ребята работают, чтобы научиться. Мальчики использовали отдельный пакет для хлеба или яиц. Тяжелые предметы они распределяли с покупками среднего и легкого веса. Улыбка и несколько вежливых фраз почти всегда заканчивались чаевыми. Я сделала глубокий вздох и со смешанным чувством страха и возбуждения подошла к кассе.
Кассирами в магазине работали молодые латиноамериканки в плотно обтягивающей одежде, в синих фартучках и с залаченными прическами. Я заняла место за одной из кассирш, которая мне мило улыбнулась. Мы не сказали друг другу ни слова, но я поняла, что она совершенно не против моего появления. Я оторвала от стопки пластиковый пакет, и кассирша незамедлительно стала отправлять мне пробитый на кассе товар. На меня посыпались пластиковые упаковки нарезки, торт, жестяные банки с супами и бутылка с лекарством от расстройства желудка. Высокий, средних лет мужчина смотрел, как пробивают его товар, через толстые линзы очков. Он не возражал против того, что я упаковываю его покупки.
«У коробок острые углы, их надо класть в два пакета. Колбасу и мясо надо положить сверху, так они не подавятся. И не больше двух бутылок воды в каждый пакет», – думала я.
Я закончила упаковывать товары до того, как покупатель успел расплатиться, и была горда своим достижением. Глядя мужчине прямо в глаза, я передала ему пакет. Однако мужчина совершенно не обратил на меня внимания, взял покупки и пошел к выходу. Я ожидала, что он поймет свою ошибку и вернется, но он продолжал идти. Тут я вспомнила, что у каждого упаковщика есть свой контейнер для чаевых.
Раздался голос менеджера: «Внимание всех покупателей! Магазин закрывается через десять минут. Спасибо, что вы делаете покупки в нашем магазине. Хорошего вам вечера!» Под лентой кассы я нашла небольшую пустую пластиковую плошку, бросила в нее несколько монет из кармана и поставила рядом с собой.
В поле зрения появилась огромных размеров женщина в платье с цветочками. За ней следовали ее дети, толкавшие три доверху наполненные тележки с продуктами. Глядя на количество покупок, могло показаться, что они провели в супермаркете целый день. Увидев движущуюся на меня гору еды, я слегка запаниковала. Трое детей разгружали тележки быстрее, чем я успевала упаковывать товар. Их мать размахивала, как веером, кучей купонов:
– Повнимательнее, мисс, я не хочу переплачивать! – Кассирша, занятая своей работой, на нее даже и не взглянула. – Вот так-то, – продолжала дама. – Я вас предупредила. – Один из трех детей начал спорить с другим. Дама повернулась к своим чадам и наградила одного из них подзатыльником, который раз и навсегда закончил спор. – Выкладывайте товар из тележки и ведите себя прилично! – рявкнула она. Я внутренне напряглась, потому что совершенно не была уверена, что я получу от нее что-то на чай.
Дама снова обратила свой взор на проезжающие по конвейеру покупки: двухлитровые бутылки колы, чипсы, куски мяса и пудинги, которые, пройдя руки кассирши, ударялись о дальнюю стенку лотка, куда попадали все товары. Я работала максимально быстро и не смотрела на покупательницу.
«Мясо к мясу, хлопья к хлебу. Галлоновые бутылки молока в отдельный двойной пакет», – проносилось в моем мозгу.
Я закончила упаковку товаров, когда кассирша все еще разбиралась с купонами покупательницы. Глядя на набитые пакеты, я ощутила прилив гордости. Все пакеты весили приблизительно одинаково, товар был разложен аккуратно – так, чтобы пакет не разорвался и его было удобно нести. Я стояла и ждала.
Тут из ближайшего пакета я увидела кончик упаковки готового ланча; из-за прозрачного пластика на меня смотрели кусочки вареной колбасы, сыра и крекеры. Я ощутила вкус сыра с колбасой и поняла, как голодна. Я смотрела на еду как завороженная. Во рту моментально собралась слюна. Магазин уже закрывался, несколько кассиров закончили работу и пересчитывали выручку. Входная дверь уже работала только на выход, и я поняла, что опоздала с покупкой или воровством еды.
Я наклонилась и сделала вид, что завязываю шнурки. Никто не меня не смотрел: кассирша разговаривала с другой сотрудницей магазина, а покупательница ковырялась в своих купонах. Я быстрым движением схватила упаковку ланча, и засунула ее под конвейерную ленту, туда, где недавно нашла контейнер для чаевых. Я распрямилась и глупо улыбнулась. Мое сердце громко стучало.
– Дети, пошли! – закричала дама, засовывая в сумочку кассовый чек. – И ни у каких автоматов мы не останавливаемся! Даже не просите! – Я передавала ей сразу по два пакета с продуктами, а она, в свою очередь, вручала их детям. Когда я услышала ее голос, думала, что провалюсь под землю от стыда. – Какая у тебя хорошая улыбка! – сказала покупательница, нежно глядя на меня. – Из-за чувства вины я так и не смогла посмотреть ей в глаза. – Вот, дорогая, держи, – произнесла дама и положила мне в руку долларовую бумажку.
Я натянуто улыбнулась и сказала:
– Спасибо, мэм.
– Какая замечательная улыбка! – повторила покупательница и уже своим детям закричала: – Все, уходим!
Она ринулась к автоматически открывающимся дверям, и за ней следом, нагруженные покупками, семенили ее чада. Последний, самый маленький, шел вразвалочку, как пингвин.
Я засунула доллар в карман и дождалась, пока дама с детьми выйдет из магазина, чтобы засунуть упаковку ланча в пластиковый пакет. К этому времени все покупатели ушли, и в магазине остались одни кассиры.
Я схватила пакет и выскочила из магазина. Я шла гораздо быстрее, чем это было необходимо, и постоянно оглядывалась через плечо. За пару перекрестков до дома я вскрыла упаковку и засунула в рот крекеры с сыром и колбасой. Я проглотила еду, как голодный волк.
* * *
Я звонила в комнату отдыха психиатрического отделения больницы Норт-Сентрал в Бронксе. Прижатая к уху трубка стала горячей, а длинные гудки слились в один, нескончаемо длинный. Я набирала семь цифр номера на дисковом телефоне, слышала щелчки отсчета цифр, потом щелчок соединения и длинный гудок. В этом было что-то успокаивающее. Рядом со мной папа смотрел телевикторину и бил себя по колену, когда давал правильный ответ.
Я уронила трубку на стол и начала придремывать от однообразия длинных гудков. Во сне мне казалось, что ставшая с палец ростом мама кричит мне издалека: «Лиззи, Лиззи, это ты?» Я проснулась и поняла, что действительно слышу ее по телефону. Я схватила трубку:
– Мама?
– Лиззи, ну я так и думала, что это ты. У нас опять было чертово рукоделие. Я тебе чашку сделала. Немного кривоватая, но, думаю, сойдет.
– Вы там керамикой занимаетесь? Ты научилась делать чашки? – спросила я. – Как твое самочувствие?
– Лучше. На самом деле мне довольно плохо… Вот бы «чек» сюда, хоть самый маленький… Давненько я ничего не употребляла. Здесь не сестры, а сплошное гестапо. Никто сигареты не даст. Так что чувствую себя неважно.
Мама жаловалась, что медперсонал постоянно запрещает ей курить за «плохое поведение», то есть за то, что она ругается и опаздывает на групповые занятия.
– Я здесь, как в тюрьме, – жаловалась мама. – Они не представляют, как хочется курить. Они же сами не курят.
– Понимаю, мам.
Мамины наказания в психбольнице были для нас щекотливой темой. Медперсонал знал нас с Лизой по именам, они расспрашивали о школе, выпавших молочных зубах и помнили наши дни рождения. Тем не менее я настороженно относилась к их теплоте. Мне не нравился их интерес к моей персоне, а также власть, которую они имели над матерью. Я делала вид, что не замечаю оценки за мамино поведение, которые были написаны на доске, и что они говорили с ней тоном, которым люди обычно выговаривают своим детям.
Я отворачивалась, чтобы не смотреть, как мама стояла, как полагается, на три метра сзади санитаров, нервно притопывая ногой в больничных тапках, одетая, как клоун, в полинявшие свитера с чужого плеча. Я не любила смотреть, как для того, чтобы ее куда-либо вывести, надо было открыть уйму дверей. У меня были сложные отношения с людьми, которые держали маму под замком, мне казалось некорректным дружески общаться с ними, не принижая при этом маму. Поэтому во время визитов в больницу я смотрела в пол, отходила в сторону и общалась с мамой только шепотом.
Гораздо проще было смотреть на остальных пациентов больницы: на потного китайца, который медленно засовывал себе в штаны шашки, на престарелую даму с поджатыми губами, выступавшую по коридору, словно модель по подиуму, или на человека, который буравил взглядом стену, а из его рта текла слюна. Я не знала, с какой планеты прилетели они, но была уверена в том, что маме после всех медицинских препаратов через месяц или два станет гораздо лучше. В отличие от них, с лечением ее болезнь уходила. Я сравнивала маму с другими пациентами и была рада, во-первых, что есть те, положение которых гораздо хуже, чем у мамы, и, во-вторых, что она рано или поздно отсюда выйдет.
– Слушай, мам, когда тебя выпишут, мы пойдем в McDonald’s.
Я еще не рассказала маме о моей новой работе.
– Конечно, сходим.
– Нет, я не прошу тебя сводить меня в McDonald’s. Я тебя сама туда свожу, я теперь там работаю.
– Ух, ты! Да ладно?! Я сама ребенком работала на ферме. Меня поместили в приемную семью фермеров на шесть месяцев.
Я слышала по голосу, что она стала совершенно вменяемой.
– Мы доили коров. Совершенно омерзительное занятие. Но еда была гораздо лучше той, которую покупаешь в магазине. Мы на самом деле не знаем, сколько лет пролежали в банке консервированные бобы.
– Так тебя скоро выпишут? Я чувствую, что тебя скоро должны выписать. По голосу слышу.
– Скоро. Доктор говорит, во вторник.
– Правда?
– Конечно, дорогая.
– Значит, получается, на этой неделе?
– Да, Лиззи. Я тебя люблю, дорогая. Дай, пожалуйста, папу.
– Даю, я тоже тебя очень люблю.
Папа брал трубку и глубоко в нее вздыхал. Не отрывая глаз от телевизора, он говорил: «Привет, Джин», и потом с паузами: «Не волнуйся… Да… Ага…»
Пока они говорили, я зашла в Лизину комнату. Лиза сидела на кровати и при моем появлении тут же закрыла грудь одеялом. Она была без майки. Я остановилась.
– Ой, извини.
– Лиззи, ты разве не видишь, что я одеваюсь? – с раздражением спросила она.
На тумбочке рядом с кроватью лежал пустой пакет с разноцветными буквами.
– Извини. С мамой говорила. Уже выхожу.
– Я через минуту, – сказала сестра, не глядя мне в глаза. – Дверь за собой закрой.
– Хорошо, – ответила я и задом вышла из комнаты.
Я хлопнула дверью так, чтобы она не закрылась полностью, а оставила щелочку. Издалека раздавалось папино «даканье» на мамины высказывания. Я на несколько шагов отошла от двери в Лизину комнату, но не ушла, а решила понаблюдать.
Сестра опустила одеяло, и на ее груди я увидела розовый бюстгальтер. Я ужасно удивилась. Лиза ни словом не обмолвилась про бюстгальтер. Правда, недавно я видела, как она искала за диваном монеты, а потом пересчитывала долларовые бумажки, которые ей удалось сэкономить. У мамы был всего лишь один грязный бюстгальтер. Я особо и не думала, что нам с Лизой в один прекрасный день придется приобрести себе что-то подобное.
Лиза стянула две чаши бюстгальтера и попыталась вставить крючок в петлю посредине. Для того, чтобы ей не мешали волосы, она заколола их заколкой. Два раза Лиза пыталась соединить половинки бюстгальтера, и оба раза у нее ничего не получилось. Наконец ей удалось застегнуть бюстгальтер. Мне было непривычно видеть ее голой. Мы перестали принимать вместе ванну, когда мне было три, а ей пять лет. Мне было любопытно посмотреть, как устроен бюстгальтер. «Лиза становится женщиной», – подумала я и почувствовала себя обманутой и покинутой. Первый раз это чувство я испытала, когда увидела у Лизы в спальне упаковку тампонов. Если бы мы были ближе, мы бы разговаривали чаще, а не десять раз в месяц. Тогда, возможно, Лиза делилась бы со мной своими секретами.
Если судить по моему собственному поведению, одежде и телу, то можно было сказать, что я мальчик. Я любила лазать по деревьям и играть с мальчишками, поэтому меня часто звали «девчонкой-сорванцом». Мне не очень было по душе это определение. Да, мне нравилась физическая активность, но это еще недостаточный повод для того, чтобы называть меня мальчиком. Но меня точно так же не привлекали и чопорные девочки, которые красиво сидели, почти не двигаясь, и сплетничали. Получается, что я не чувствовала себя ни мужчиной, ни женщиной. Мне казалось, что я аутсайдер. После того как Лиза прогнала меня, мне стало грустно и одиноко.
Лиза сняла бюстгальтер и надела майку. Она достала вешалку и аккуратно повесила бюстгальтер в шкаф. На стенах ее комнаты висели плакаты из журналов для подростков с ретушированными фотографиями поп-идолов. Лиза взяла осколок зеркала и накрасила губы розовым блеском.
Прислонившись к стене, я взглянула на собственную грудь, которая была такой же плоской, как у Рика или Дэнни. Я была одета в майку с изображением черепашек ниндзя и высокие черные кеды. В моих волосах были колтуны. А Лиза в своей комнате оценила эффект розового блеска в осколке зеркала, улыбнулась своему отражению и похлопала ресницами.
Я протянула руку, чтобы открыть дверь ее комнаты, но поняла, что мне совершенно нечего ей сказать. Я постояла еще немного, глядя на свою старшую сестру, развернулась и ушла.
* * *
Я проснулась от громкого удара входной двери. Я открыла глаза и увидела, что расстроенная мама с заплаканными глазами вбегает в квартиру. Она бросила Лизино зимнее пальто на кресло и упала на кровать. Я встала, выключила телевизор и спросила, что случилось.
Мама погасила свет в своей спальне и разрыдалась. Она не замечала моего присутствия.
– Что случилось, мам?
– Лиззи? – переспросила та удивленным тоном, словно не ожидала моего присутствия в квартире. – Ничего, дорогая… Просто неудачный вечер. – Она скинула с ног туфли. – Я думала… что смогу поменять у него Лизино пальто на «чек».
Она разрыдалась еще сильнее. Я всегда чувствовала страшное бессилие от того, что не могу помочь маме, когда она так расстроена.
Она говорила про местного наркодельца, у которого хотела поменять Лизино пальто на «чек» с кокаином. Мама периодически пыталась получить наркотики за самые разные вещи. Когда у нее не было денег, она находила дома предметы сомнительной ценности для обмена на наркотики и появлялась в квартирах местных дилеров – жестоких, вооруженных и сидевших в тюрьме людей – со старыми туфлями и будильниками. За это они прозвали ее Diabla, что по-испански значит «женщина-дьявол». Эта кличка отражала отчаянное поведение матери, которая ни перед чем не останавливалась, чтобы получить наркотики.
Словно не понимая, что наркодилеры – опасные и своенравные люди, мама мирно ждала своей очереди среди клиентов, приобретавших товар за деньги. Когда подходила очередь матери, она вместо наличных выкладывала на стол наркодилера свой товар: старый видеопроигрыватель, видеоигры, детские игрушки или продовольственные товары. Она громогласно объясняла ценность того, что принесла, и не уходила, когда ей начинали угрожать. Я даже не знаю, как при таком поведении она ни разу не пострадала, но если это и происходило, мама никогда об этом не говорила.
Я точно знаю, что один знакомый с родителями наркодилер предупреждал папу, что будет продавать только ему, чтобы не видеть эту Diabla, которая только мешала спокойному ведению бизнеса. Этот наркоделец сказал папе, что иногда он бесплатно выдавал маме небольшую «понюшку», чтобы та ушла.
В тот вечер наркодилер отказался обменять Лизино пальто на наркотики из принципа.
– Он мне вот чего дал, – хныкала мама и передала мне странную монетку. – И еще он пытался меня поучать. Будто он сам ангел.
Наркодилер увидел, что ему предлагают пальто детского размера, вернул его и выдал маме монетку. Мама объяснила, что такие монетки выдают в организации «Анонимные наркоманы» в качестве награды за то, что человек некоторое время не «торчит», а также предупреждения о возможных сложностях. Мама не обратила внимания на иронию того, что получила монетку «Анонимных наркоманов» из рук наркодилера. Она лежала в кровати и содрогалась от рыданий.
Я не отходила от мамы, пока она не заснула. Потом я залезла в свою кровать, накрылась одеялом и стала изучать полученную от мамы монетку. Эта монетка хранилась у меня много лет. Время от времени я ее вынимала и проводила пальцем по выгравированным на ней словам «Молитвы спокойствия»:
«Господи, дай мне спокойствия, чтобы принять то, что я не могу изменить, и смелости изменить то, что могу, а также мудрости, чтобы понять разницу».
Когда я была маленькой, я не очень хорошо понимала значение этой молитвы. Я знала, что ее читают хором на собраниях «Анонимных наркоманов». В подвалах городских церквей люди берутся за руки и зачитывают ее. В это время их дети едят бесплатное печенье и пьют приторно сладкий лимонад. Эту молитву читают два раза: в начале встречи и в конце.
«Господи, дай мне спокойствия…» Это классическая фраза любого собрания «Анонимных наркоманов» наряду с другими, широко известными, наподобие «бросить наркотики», «избавиться от зависимости» и свидетельств людей «избавившихся». Я знала жизненные этапы, которые проходит наркоман: сначала привычки, разрушающие его самого и семью; помощь, которую человек получает в «Анонимных наркоманах»; и тонкую границу между новой жизнью и старой, к которой человек хочет и одновременно боится вернуться.
Иногда бывшие наркоманы появлялись в нашей квартире после этих встреч. Они хотели помочь маме, и я видела – чтобы до нее «достучаться», они использовали меня с Лизой. Особенно хорошо я помню одного белого, очень высокого мужчину с зелеными глазами. Он садился на корточки, заглядывал нам в глаза и угощал печеньем. С набитым печеньем ртом и несколькими печенюшками, зажатыми в руке, я смотрела на него. Мужчина рассказывал маме о трезвости. Мама курила одну сигарету за другой и покачивалась взад-вперед (как я потом узнала, это побочный эффект лекарств против шизофрении). Мужчина безрезультатно пытался найти с мамой общий язык.
За две недели до этого маму выписали из психлечебницы, и ей было очень сложно оставаться трезвой. Однажды сразу после собрания «Анонимных наркоманов» мама повела нас к наркодилеру. Я помню, что высокий мужчина говорил в тот вечер очень убедительно.
«Вы же знаете, мисс, когда вы достигли предела? Когда упали так, что дальше уже упасть нельзя? Вы понимаете, что вы на дне, когда перестаете копать глубже». Он пытался заглянуть в мамины глаза, но она не хотела его слушать.
Позже в тот вечер мама поменяла на «чек» тостер и мой велосипед.
* * *
По опыту я знала, что в маме уживаются по крайней мере пять разных личностей: сумасшедшая мама, пьяная или под воздействием мама, трезвая и хорошая мама, счастливая в день получения чека мама, а также милая мама, только что выписавшаяся из больницы. Последняя личность была, пожалуй, самой приятной, но мама никогда дольше двух недель в этом образе не выдерживала.
Вернувшись из лечебницы, мама веселила нас рассказами из жизни пациентов. Она беззвучно смеялась собственным шуткам, ударяя рукой по колену. Она все еще пахла больничным мылом, запах которого мне очень нравился, потому что сразу после выписки из клиники мама часто нас обнимала. Новая мама меньше курила, она ходила по квартире, напевая, и время от времени останавливалась, чтобы поцеловать в лоб меня или Лизу. Мама была дома, и я была счастлива.
Однако на этот раз казалось, что санитары привезли нам другую маму. На женщине была мамина одежда, и доставили ее по правильному адресу. Санитары представили всех маме, которая внимательно смотрела на нас и обстановку в квартире. Все вроде бы сходилось, но казалось, часть маминой личности куда-то исчезла. Мама сидела, совершенно не двигаясь, и шла, словно манекен. Она не ерзала, как обычно, импульсивность в ее действиях полностью исчезла.
Мама вяло и как-то механически обняла нас. Она с очевидным трудом улыбнулась, и стало заметно, что мускулы лица ей повинуются с трудом.
– Ты принимаешь другие таблетки? – озабоченно спросила я, пока мама в полной тишине распаковывала свои вещи.
– Может быть, Лиззи, может быть.
Лиза вела себя более агрессивно и засыпала маму вопросами. Мама говорила мало и, не закончив предложения, отошла от Лизы. Глазами она шарила по стене, полу и потолку, но не смотрела на Лизу. Первую неделю после выхода из больницы мама спала с папой в одной кровати, после чего снова вернулась на диван.
Мама часами могла неподвижно сидеть у окна. Ее глаза были широко открыты, а тело – словно доска, как у манекенов в витрине магазина одежды. Погода на улице соответствовала маминому состоянию. Дождь шел всю неделю, смывая грязь с улиц. Воды с неба падало так много, что экстренные сообщения о погоде передавали даже во время рекламных пауз. Небо было серым, как будто на улице был вечный вечер.
– Наверное, перед цунами стоит вот такая погода, – заметила мама однажды вечером, когда мы сидели и смотрели через окно на пузыри на лужах.
– А что такое цунами? – спросила я больше из-за желания ее расшевелить, чем из любопытства.
Мама ковырнула пальцем отходящую от оконной рамы краску:
– Цунами – это гигантская волна, которая смывает деревни и ее жителей, Лиззи. Это волна величиной с гору.
Иногда во время разговора складывалось ощущение, что общаешься не с мамой, а с другим человеком. Это было очень странное чувство, словно ищешь знакомую маму в прошлом. Мы перестали «совпадать по фазе», нам было сложно найти что-то общее. Мысль о том, что я так много не знаю о человеке, который сидит напротив меня, пугала.
– Как может волна уничтожить деревню? – спросила я. – Ведь волны ходят в океане, а деревни на суше.
– Волны бывают разными, Лиззи. Это не обычная волна, она гораздо больше.
Вспыхнула молния, осветив потоки воды на оконном стекле. Раздался гром, от которого сработала сигнализация сразу в нескольких машинах на улице.
– А какой высоты цунами? – поинтересовалась я.
– Огромной. Как наше здание. Шесть этажей или даже выше. – Мама подняла руку над головой, и ее лицо исказилось от внутреннего усилия. – Огромная волна, Лиззи. Перед тем как удариться о землю, она закрывает небо.
– Вау! А ты сама когда-нибудь видела цунами? – Я хотела услышать что-то личное из маминой жизни.
– О, нет. Цунами в наших местах не бывает. Но цунами мне часто снится. Однажды, когда я была еще маленькой, я видела по телевизору передачу про цунами, и потом мне долго снилось, что я плыву изо всех сил, а за мной поднимается волна. И каждый раз во сне я умирала. Мне ни разу не удалось уплыть.
– А сейчас тебе этот сон снится?
– Случается иногда. Например, прошлой ночью. Наверное, именно поэтому я и вспомнила сейчас о цунами.
– А почему люди не уедут, когда узнают, что на них идет цунами? – спросила я. Мама пристально смотрела на улицу.
– Они бы уехали, но цунами всегда приходит неожиданно. Тогда уже поздно уезжать. Дорогая, я немного вздремну. Я устала.
– Мама, а если очень быстро бежать от цунами?
– Не поможет, Лиззи. Если ты видишь цунами, значит, волна тебя обязательно накроет.
* * *
Мама с папой быстро разделались с социальным пособием. Нам с Лизой они купили на тридцать долларов продуктов. Уже через неделю денег в доме не было, и нам приходилось ограничивать порции. Каждый день я хотела подработать упаковкой продуктов в Met Food, но все кассы были заняты другими упаковщиками. Мы с Лизой честно делили оставшуюся еду.
Однажды вечером я приготовила себе бутерброд с арахисовым маслом и виноградным желе и стала делать диораму, которую задала нам миссис Беннинг. Дождь лил как из ведра, и холодный ветер задувал в приоткрытое окно.
В октябре мы читали «Паутинку Шарлотты». Из бумаги я аккуратно вырезала фигурки Шарлотты, Уилбура и Темплтона и расположила их в коробке из-под обуви в сцене, когда Шарлотта вплетает в паутинку слово «скромность». Три лучшие диорамы от каждого класса будут выставлены на первом этаже школы на протяжении всего декабря. Завтра утром школьная библиотекарша миссис Пиндерс выберет победителей. Герои получились у меня хорошо, и я надеялась на победу.
Я всю ночь занималась своей диорамой. Все получилось очень красиво: низкая ограда сарая, и карандашная стружка в виде сена. Я отошла, чтобы полюбоваться своим творением, и осталась очень довольна. Я сидела за столом в гостиной, а мама с папой тем временем периодически выходили из квартиры – в поисках наркотиков или в бары. Они разговаривали на повышенных тонах, но я не вслушивалась, о чем именно. В очередной раз мама вышла на улицу, под стену дождя, который накрыл Юниверсити-авеню.
Около четырех часов утра я почувствовала, что неимоверно устала. Веки и руки стали тяжелыми, как свинец. Мамы с папой не было дома, и я легла в кровать, поставив диораму на комод. Из-за дождя шума проезжающих по улице машин практически не было слышно. Вдруг я почувствовала, что меня будит мама.
– Привет, дорогая, – сказала она и присела на край моей кровати. В руке у нее была бутылка пива.
– Привет, мам. – Я протерла глаза и приготовилась выслушать и утешить ее. – Хочешь поговорить? У тебя все в порядке? – спросила я.
Мама плакала, и слезы на ее лице блестели в свете луны. Она вытерла лицо рукой, ничего не сказала и продолжала плакать. Я всегда знала, как себя вести, когда мама говорила, но ее молчание ставило меня в тупик.
– Мам, поговори со мной… Ты же знаешь, что я тебя люблю… Пожалуйста, говори, не молчи. Тебе в баре сказали какую-нибудь гадость? Рассказывай…
– Я люблю тебя, дорогая. Не верь никому, кто будет говорить, что ты не мой ребенок. Поняла меня? Ты вырастешь, но все равно навсегда останешься моим ребенком.
– Мама. Пожалуйста, ну в чем дело?
Лицо мамы исказилось от внутренней боли. Я мечтала, чтобы сегодняшняя ночь была похожа на те другие ночи, когда мама щекотала мне лицо своими длинными прядями волос. Но я понимала, что у нее бывают и трудные моменты. В такие ночи, когда ей тяжело от груза воспоминаний, ей самой нужна поддержка. И я помогала ей, слушала и утешала.
– Мам, не плачь. Я тебя люблю. Я здесь, рядом с тобой. Мы все тебя любим. Что бы ни случилось, все, в конце концов, обязательно уладится.
Я хотела посмотреть ей в глаза, но в ее глазах была пустота. Я знала, что меня ждет длинная ночь, когда мы можем проговорить до рассвета. Мне становилось тяжело уже при одной мысли о том, что меня ждет. Я вспомнила о конкурсе диорам и о том, что сегодня утром пройдет тест по чтению, и мечтала, чтобы мама была такой же усталой, какой чувствую себя я. Может быть, если мама устанет, она заснет.
– Мам, поговори со мной.
Я взяла ее за руку, мокрую от слез.
– Лиззи, я всегда буду в твоей жизни. Всегда. Когда ты вырастешь… – Мама всхлипнула и застонала так, что я перепугалась. – Когда ты вырастешь, и у тебя будут свои дети, я буду с ними сидеть. Я доживу до твоего окончания школы. Ты всегда будешь моим ребенком. Ты меня понимаешь? Ты вырастешь, но навсегда останешься моей маленькой девочкой.
– Давай я тебя обниму. – Я начала дрожать, но попыталась побороть страх. – Конечно, я знаю, что ты всегда будешь рядом. И я всегда тебе помогу. Не волнуйся, мам.
– Лиззи, дорогая, я больна… У меня СПИД. Такой диагноз мне поставили в больнице. Папа считает, что пока я еще более-менее нормально себя чувствую, не стоит вам говорить. У меня взяли кровь в больнице. И обнаружили СПИД.
В моей голове появились образы смертельно худых мужчин на больничных койках и носилках. Вспомнила, как кто-то сказал, что все больные СПИДом рано или поздно умирают. Значит, и мама умрет? Я расплакалась от горя.
– Мама, ты умрешь? Ты умрешь, мама?
Моя сонливость улетучилась, словно ее и не было. Я видела плачущую маму в свете уличного фонаря. Все в комнате было, как раньше, но мама была другой.
Мама обняла меня, и донышко пивной бутылки, которую она все еще держала в руках, больно уперлось мне в спину. Сотрясаясь от рыданий, мы долго обнимали друг друга.
– Мама, не умирай.
– Не сейчас, дорогая. Я умру, но не сейчас. Проживу еще несколько лет.
– Как? Не может быть, мам!
Теперь настала моя очередь рыдать, как дитя, давясь собственными слезами.
– Я еще долго буду жить. Долго-долго. Не волнуйся, я никуда не денусь, дорогая. Я не умру. Я еще долго не умру. Может быть, у меня и нет СПИДа, кто знает? Забудь то, что я тебе сказала.
Легко сказать. Я прекрасно знала, что мама не в состоянии держать секреты. Я была уверена, что у нее СПИД. Потом, такие новости просто не забываются. Конечно, мне хотелось, чтобы мама все это выдумала, чтобы это был просто период помутнения рассудка перед тем, как снова отправиться в психбольницу.
– Мама, но ты же только что сама сказала… Мам, не ври мне! Ты умираешь или нет? – Я давилась собственными слезами. У меня начиналась истерика.
Мама резко встала и взялась за дверную ручку.
– Забудь то, что я тебе сказала. Спи. И не обращай внимания на мои слова. Кто в наши дни может быть в чем-либо уверен? Никто ничего не знает. И вообще, я просто пошутила. У меня все в порядке, – сказала мама и сделала глоток из бутылки. – У меня все в порядке, – повторила она и закрыла снаружи дверь.
– Подожди! – закричала я. – Мама! Подожди! Мааамаааа!
Я знала, что она ушла потому, что я неправильно среагировала на полученную информацию. Я сама расклеилась, я не выдержала. Я разревелась, когда мне надо быть сильной и твердой, как скала.
Я громко кричала и звала, но мама не вернулась. У меня самой не осталось сил идти за ней. Я была не в состоянии встать с кровати.
Я начала глубоко и размеренно дышать, чтобы успокоить нервы. Тишина из маминой комнаты меня подавляла. Подумать только, всего десять минут до этого я спала, а у мамы не было СПИДа!
Я хотела помочь, но у меня ничего не получилось. Я хотела дать маме то, что ей было нужно, но только все испортила. Я неоднократно отдавала маме чаевые, которые получала за упаковку товаров в магазине, или деньги, которые мне присылали в подарок на день рождения в открытках из Лонг-Айленда. Может быть, я сама оплатила зараженную иглу, от которой мама заболела СПИДом?
– Ах ты идиотка, – сказала я вслух про саму себя.
В ярости я бросила подушку и попала в диораму, куски которой упали с комода на пол.
