Именно в такие моменты я и благодарю Бога за то, что у меня есть Вторник. Предыдущие две главы заставили меня воскресить в памяти тяжелые времена, и воспоминания эти настолько мощные, что заслоняют мою нынешнюю жизнь. Я уже не читаю и не пишу, сидя на своей кровати, — последние полчаса я был в Аль-Валиде, и в горло мне целил нож. Пришел в себя в вертолете, а надо мной нависали медики с приборами ночного видения. Сидел на кровати недалеко от Форт-Карсона летом 2004 года, впервые в жизни осознавая: происходит нечто по-настоящему неправильное. Я задерживал дыхание во время затяжного падения в бездну, длившегося последние три года.

А потом… Вторник положил голову на край кровати. Минуту назад он лежал, развалившись на прохладной кафельной плитке в ванной, а теперь пересек комнату и подошел ко мне. Тихо положил голову рядом со мной и смотрел настолько внимательно и нежно, что даже в таком взволнованном состоянии я не мог не обратить на него внимание. Ретривер следил за моим дыханием, тщательно изучал язык моего тела, он знал, что я встревожен, и пришел, чтобы вытащить меня — в настоящее.

Когда я вижу этот взгляд или когда пес забирается на кровать и кладет голову на клавиатуру, я понимаю, что пришло Время Вторника. Я никогда не спорю. Вторник лучше меня знает, что мне нужно, и, кроме того, я обожаю с ним играть. Когда он прерывает мою работу, я знаю: это не просто потому, что моему ретриверу скучно или одиноко, а потому что я в нем нуждаюсь. Поэтому я надеваю на него жилет собаки-компаньона и иду с ним гулять. Иногда бросаю псу теннисный мячик. В моей манхэттенской квартире места очень мало, и сорокакилограммовому ретриверу негде гоняться за игрушками, поэтому мы обычно идем в узкий коридор, и я бросаю мячики в стену.

Но сейчас на дворе ночь, и мы не можем сделать ни того, ни другого. Поэтому я закрываю файл и включаю то, что Вторник обожает, — сайт «YouTube». Он любит видео про собак, лопающих воздушные шарики, катающихся на скейтбордах, а больше всего — бегающих друг за другом и веселящихся. Он поворачивает голову, следя за действием на экране, смешно подергивается, а иногда мягко гавкает, когда попадается что-нибудь особенно интересненькое. Кошки и хомяки его не особо волнуют, но при виде сумасшедших белок у него ушки на макушке, а лошади приводят пса в восторг. Он любит уложить голову и с пьяной улыбкой на морде наблюдать за тем, как они скачут.

Сегодня я выбираю видео из наших закладок — одно из любимых — и говорю: «Запрыгивай. Вторник!» — чтобы пес забрался на кровать. Здоровенный ретривер может умоститься возле меня, или же я могу положить голову ему на живот, как на подушку, и вздремнуть. В этот раз я сижу, наблюдаю за тем, как он смотрит, и думаю: этот момент хорошо бы включить в книгу, ведь он так отчетливо показывает, что для меня делает Вторник. Словно прочитав мои мысли, красавец поворачивает голову и смотрит на меня, в глазах его сияют любовь и благодарность, а потом пес снова возвращается к просмотру.

— Нет, это тебе спасибо, — говорю я, грубовато трепля любимца. — Спасибо тебе. Вторник, за то, что ты мой мальчик.

Он переворачивается на бок и разрешает мне погладить себя по животу, но глаз не спускает с двух собак, которые прыгают туда-сюда, разделенные стеклянной раздвижной дверью. Я смеюсь, снова его треплю, а потом иду налить псу воды и себе захватить стаканчик. В шкафчике лежит мой нож. В Ираке у меня был нож побольше, я всегда держал его при себе после нападения в Аль-Валиде. И этот я на протяжении трех лет носил с собой после возвращения. Длина лезвия 7,61 сантиметра, всего на миллиметр короче максимально разрешенной законом. Впервые я его убрал через несколько месяцев после того, как взял к себе Вторника. Нож напоминает мне о том, насколько сильно изменил этот пес мою жизнь.

А еще о том, почему я вернулся в Ирак на второй срок. Даже теперь я не сомневаюсь в правильности своего решения. Я должен был это сделать. В провинции Аль-Анбар кипело восстание, по национальному телевидению все время кричали о тюрьме Абу-Грейба, Ирак распадался на части, а мои друзья — как американцы, так и иракцы — были в опасности. Мы пожимали иракцам руки, мы ели с ними, боролись и умирали вместе. Если б я ушел в такой момент, то не смог бы жить после этого. Я бы всю жизнь ощущал пустоту, чувствовал себя предателем.

Конечно, я не вернулся бы, если б не верил в победу. Нельзя сказать, что мы были обречены на успех, но шанс был. Я поверил в этот шанс благодаря полковнику Х. Р. Макмастеру, новому командиру Третьего разведполка. Он не пытался уговорить меня остаться — он сел со мной и рассказал, чего я могу добиться. Как я вскоре понял, полковник Макмастер редко отдает приказы — вместо этого он вдохновляет тебя на лидерство. Он убедил меня, что я могу что-то изменить. В общем, он вернул мне веру. А потом предложил место в полковом штабе — должность офицера связи в Иракской службе правопорядка. Как я мог отказаться?

В марте 2005-го мы отбыли в Южный Багдад, который находился в так называемом Треугольнике смерти. Там было все, чего ждешь от зоны боевых действий: разрушенные и заброшенные здания, битое стекло, кучи обуглившихся камней, снайперы, гранатометчики, вооруженные до зубов мужики, шпионы и люди, с которыми я не знал, что делать: то ли пристрелить, то ли арестовать, то ли восхищаться их стойкостью. Мы ездили по улицам, обследуя здания, и это было похоже на Могадишо, Сайгон, Берлин и на любой другой разоренный город, который американцы брали под свой контроль за последние 60 лет.

Как офицер связи, я должен был работать с иракскими подразделениями в нашей зоне и выступать в роли советника. Даже в описанной выше атмосфере меня изумил хаос, царивший в иракской армии. По бумагам проходили сотни людей, они получали от Америки зарплату, но при этом ни разу не явились на службу и, возможно, вообще не существовали в природе. Большинству отрядов не хватало вооружения, а тем, у кого с оружием был порядок, недоставало боеприпасов, — и это при том, что уровень насилия был чрезвычайно высок. Ни дня не проходило без нападения, и часто на один патруль приходилось по три-четыре происшествия. Заминированные автомобили. Самодельные бомбы. Снайперы и вооруженные шайки. Смертники в жилых помещениях, на транспортных КПП и в очередях за жалованьем, угрозы убить наших жен и детей, перестрелки на многолюдных улицах. 4-я Иракская бригада больше года теряла людей, и дисциплины в ней не было и в помине. Одни массово дезертировали. У других был невидящий взгляд страдающих военным неврозом. Третьи зыркали так, будто жаждали выследить каждого подозрительного «мятежника» — в данном случае суннита — и задушить голыми руками.

Ситуация была аховая, особенно для кучки плохо обученных бойцов, сражающихся не за свое облажавшееся правительство, а в основном за деньги. Южный Багдад был главной зоной столкновения разных этнических и религиозных групп: население почти поровну делилось на суннитов и шиитов, но иракские военные почти поголовно были шиитами, и очень скоро стало невозможно определить, кто прав. Однажды смертник взорвал в шиитской мечети — кричащие матери, окровавленные дети, трупы ни в чем не повинных торговцев посреди улицы. Через два дня мы обыскали другую шиитскую мечеть и обнаружили тайник с оружием, которого хватило бы на целый батальон. В задней комнате мы нашли фотографии — на них суннитов пытали, обезглавливали и выжигали глаза привязанным к стульям пленникам.

Когда я ехал на «Хаммере» с журналисткой из «Нью-Йорк Таймс» Сабриной Тэвернайс, то получил радиосообщение, что важная операция иракской армии по зачистке выродилась в сектантскую агрессию: солдаты выволакивали суннитов из домов и избивали на улице. Мне удалось скрыть эти факты от репортерши, а когда она спросила, в чем дело, я сказал:

— Эти иракские отряды не готовы к военным операциям, их вообще не должно там быть.

Когда эта цитата оказалась на передовице «Нью-Йорк Таймс», командующий танковыми батальонами 2-70 вызвал меня к себе.

— Нам такая огласка не нужна, — сказал он мне. — Отныне давайте только позитив.

Я не знал, что и думать. Запросил у полковника Макмастера разрешения задержаться в Южном Багдаде на два месяца, чтобы наладить в иракских войсках хотя бы элементарную организацию и помочь новым американским советникам. Раньше я верил в миссию Америки — даже тогда, когда обнаружил, насколько глубоки проблемы у «союзнической» армии Ирака. Но когда на улицах начались избиения, стало ясно, что в южном Багдаде идет гражданская война. Иракское правительство развернуло кампанию против суннитов — зачистку по клановому и религиозному признаку, — и армия США оказывала в этом всяческую помощь и поддержку. Неужели командование этого не знало? Или же его не волновала неготовность иракцев к бою и их нравственные принципы, пока по документам проходит необходимое ему количество солдат? И что, черт возьми, они хотят, чтобы я сказал?

Когда я присоединился к штабу полковника Макмастера в провинции Ниневия, к северо-западу от Багдада, я был физически и духовно истощен. Полк нес значительные потери, и я перестал понимать, за что эти люди борются и умирают. Мы помогаем иракцам? Мы делаем мир безопаснее? Мы спасаем жизнь будущих поколений (думается мне, главная задача армии в этом, а вовсе не в убийстве мягкосердечных либералов)? Жестокость зашкаливала, репутация американских войск в глазах местного населения была подорвана сильнее, чем когда-либо, а конечные цели войны были туманны как никогда. И все же верхушка продолжала твердить одно и то же: у нас правильная стратегия. У нас достаточно людей. Мы выиграем эту войну.

Я был командиром пограничного взвода Третьего разведполка, что давало мне право (несмотря на сравнительно низкое звание) въезжать в Красную зону — правительственную зону Ирака неподалеку от Зеленой зоны Багдада — и участвовать во встречах высокого уровня с ведущими специалистами генерала Петрэуса, а также в брифингах с генералом Абизаидом в Мосуле и генералом Кейси в Талль-Афаре. Вернувшись домой в апреле 2006 года, я оказался в числе сопровождающих полковника Макмастера на встречах с генералом Одьерно и министром обороны Рамсфелдом в Пентагоне. Уже давно стало понятно, что высших армейских чинов в Багдаде, в Объединенном центральном командовании и в Вашингтоне не интересует, что нужно полевым офицерам. Вместо этого они диктуют нам, воякам, чего хотят они. А хотели они побед, которые подтвердили бы их громкие заявления. Не настоящих побед на поле боя. Эти карьеристы давно потеряли всякую связь с воюющими солдатами, с живыми людьми. Они помешались на показателях (например, на количестве арестованных и «вражеских» потерях), их не волновало, что погоня за цифрами оторвет солдат от более важной работы и разозлит местное население. Они хотели, чтобы я отрапортовал об определенном количестве обученных нами представителей иракских сил безопасности, даже если я знал, что эти солдаты — «призраки», которых либо нет на свете, либо ни разу не было на занятиях, но которые при этом регулярно получали чеки американских налогоплательщиков. И самое главное, чинодралы хотели, чтобы мы говорили, что солдат у нас хватает. Я несколько раз слышал, как полковник Макмастер говорил старшим офицерам, что человеческих ресурсов для такой задачи у нас слишком мало. На следующей неделе те же самые генералы заявляли журналистам:

— Командующие заверили меня, что для этой операции солдат у нас достаточно.

Когда ты командующий на передовой (на боевой позиции), ты в ответе за мужчин и женщин, подчиненных и равных тебе. Ради этих людей ты делаешь все, что в твоих силах, потому что это твои браться и сестры, а если ты их подведешь, кто-то из них может погибнуть. Старшие офицеры в Ираке, по крайней мере в 2005–2006 годах, похоже, считали себя в ответе перед вышестоящими, перед СМИ, перед американской общественностью — перед кем и чем угодно, только не перед солдатами под их командованием. И это самое низкое предательство Ирака, разрушившее все мои иллюзии в Багдаде и Ниневии и до сих пор приводящее меня в бешенство.

Не знаю, как другие штабники Третьего разведполка, а я к концу второго срока работал не на армию Соединенных Штатов и не ради воплощения в жизнь высокой задачи. Я вкалывал ради подчиненных мне иракцев и американцев, чтобы сохранить им жизни. Я был военным атташе и большую часть времени проводил на передовых оперативных базах, но я успел послужить боевым офицером и советником, и войска я знал изнутри. Я знал рядового первого класса Джозефа Нотта, который был убит взорвавшейся на обочине бомбой. Сержант-майор Джон Колдвелл, чью голову разнесло самодельное взрывное устройство, был мне другом, ему первому я пожал руку, прибыв в Ирак в 2003 году. Тот солдат, которого я прошлым летом спас от тюряги в Колорадо-Спрингс, получил страшные раны в бою. Мы потеряли трех офицеров, когда разбился вертолет «Блэкхоук», — и всех их я знал. Для меня смерть не была статистикой — она подбиралась в моменты затишья и била кинжалом в шею, а потом отступала, чтобы ударить снова. У нее было лицо. У нее было жаркое соленое дыхание. Я чувствовал невероятную ответственность за бойцов Третьего разведполка. Невероятную. Я понимал, что моя работа может спасти им жизни, и чувствовал себя виноватым, если давал себе хоть час на отдых. Поэтому я не пил. Не общался. Не смотрел телевизор и не играл в видеоигры. Нельзя устать до такой степени, чтобы не ощущать боли, но я верю: есть такая боль, что стоит ей сдаться хоть на день, и она навсегда тебя погубит. Поэтому полгода я превозмогал спазмы в перебитой спине и раскалывающейся голове, пахал сутки напролет, спасаясь исключительно горстями «мотрина» и каждую ночь проваливаясь в забытье без снов.

Наконец меня повысили до адъютанта полковника Макмастера (небывалая должность для младшего офицера). Полковник работал с семи утра до часу ночи семь дней в неделю, и я всегда был с ним. Когда он отправлялся спать, я сидел еще часа четыре сверх того, чтобы полковой штаб работал организованно и продуктивно, чтобы готов был каждый оперативный компонент, который потребуется полковнику с утра. Я был безжалостен к себе, спал не более двух часов в сутки, поэтому ничуть не удивился, когда врач, с которым я работал и делил комнату в Ниневии, официально поставил мне диагноз «посттравматическое стрессовое расстройство» (ПТСР) и заявил, что я «предъявляю к другим нереальные требования». Никто не мог работать так усердно на протяжении длительного срока. Никто не мог соответствовать моим большим ожиданиям. Даже я сам.

Когда моя служба кончилась, я не просил, чтобы мне позволили остаться. Я и так дважды добровольно вызывался на дополнительный срок: первый раз в Аль-Валиде, второй — в Южном Багдаде. Теперь я готов был уехать. Сколько помню, я держался, силясь прожить день и не сорваться, как американская операция в Ираке. В феврале 2006 года я ступил на землю штата Колорадо. Тогдашний я напоминал подгоревший тост. Именно такой образ всплывает в голове: почерневший дымящийся ломоть хлеба, торчащий меж раскаленных проволочек.

Четыре месяца спустя, в июне 2006 года, полковник Макмастер оставил командование Третьим разведполком. Мне, как его адъютанту, была предоставлена почетная обязанность пробежать через поле во время церемонии по смене командования. Из-за ранений я не бегал больше года, но рассудил, что одна небольшая пробежка не повредит. К счастью, за день до церемонии устроили репетицию. Я пробежал метров девяносто, а потом нога попала в ямку дождевальной установки, и я приложился головой об землю (получив очередную контузию) и разорвал надколенное сухожилие правой ноги. Коленная чашечка сместилась вверх сантиметров на пятнадцать. Дрожащего от боли, меня положили в грузовик. Мы мчались в армейский госпиталь «Эванс» со скоростью 80 км/ч, и тут рванул огнетушитель и принялся скакать по всему грузовику, разбрызгивая повсюду пену. Машина виляла из стороны в сторону, а водитель орал:

— Я ничего не вижу!

— Тормози! Тормози!

— Я не вижу, где тормозить!

— Все равно тормози! — завопил я.

Когда мы наконец вылетели на обочину двое солдат вывалились из грузовика, кашляя и блюя. Я остался в кузове, крича:

— Вытащите меня! Вытащите! Здесь нечем дышать!

Мне удалось-таки нащупать ручку двери и выкарабкаться наружу. Легкие горели, а кожа и униформа были ядовито-белые. На языке был вкус антипирена, и уж поверьте, это куда противнее пасты Вторника. Намного омерзительнее. Чем больше я пытался эту гадость сплюнуть, тем больше она впивалась в горло, и я задыхался. Это было бы смешно, если бы моя жизнь не висела на волоске.