Книга: Русский ад. На пути к преисподней
Назад: 21
На главную: Предисловие

22

 

В истории России XX века трижды, только трижды, слава богу, возникали ситуации, когда первые лица Российского государства пребывали в абсолютной прострации: император Николай Александрович перед отречением в 1917-м, Иосиф Сталин в июне 1941-го и Борис Ельцин в декабре 1991-го, после беловежской встречи.
Победив на выборах Президента РСФСР, Ельцин и его окружение не сомневались, что смена власти в стране (Президент СССР Ельцин вместо Президента СССР Горбачева) произойдет не раньше осени 1992-го, крайний срок — весна 1993-го. Президенту РСФСР надо, во-первых, окрепнуть, заняться реальными делами, ибо от экономики регионов, от их проблем Ельцин отстал (последние два года он занимался только борьбой с Горбачевым).
В глубине души Ельцин, на самом деле, не мог даже представить себе, что Горбачев — уйдет, причем — уже завтра.
Президент России так часто проигрывал Президенту СССР, что у Ельцина был комплекс: ему казалось, Горбачев пойдет до конца, не отдаст власть просто так, нет — будет бой, долгий изнуряющий бой, будут, не исключено, крайние меры, без боя, что будет, возможно, и кровь, как в Тбилиси, Вильнюсе или Риге (Ельцин всегда преувеличивал опасность и поэтому, кстати, хватался за любые доносы. Если опасности не было, он ее сочинял, такая натура).
…Ночь, чертова ночь, ужасная, нескончаемая, — вокруг Ельцина ночь стояла сейчас стеной. Странная, необъяснимая тревога врывалась в его душу и сразу, наотмашь, с размаха, била по нервам…
Ельцин всегда спал один. Трезвый, он совершенно не интересовался женщинами, вел себя с ними на редкость деликатно, но стоило ему чуть-чуть выпить, в нем просыпалось что-то совершенно звериное.
Женщин в окружении Ельцина не было, только Лидия Муратова, тренер по теннису, и Людмила Пихоя, его спичрайтер, человек не только одаренный, но и порядочный. Впрочем, именно Пихоя (так получилось) рекомендовала Ельцину избираться в Президенты России в паре с Руцким, о чем Ельцин — не забывал.
Выбор, короче говоря, был небольшой, поэтому пьяный Ельцин не церемонился: однажды, в гостях у Коржакова, он грубо насел на Ирину, его жену. Коржаков сделал вид, что ослеп, а Ирина, заметив, что муж смотрит куда-то в стенку, догадалась изобразить веселье и радость.
Тискать Ирину Коржакову стало любимым занятием пьяного Президента Российской Федерации, но на этом, как правило, все заканчивалось — Ельцин падал на диван и сразу засыпал.
Дважды Ельцин и Коржаков (в дребадан пьяные, разумеется) на крови клялись друг другу в вечной дружбе, резали руки, пальцы и кровью мазали то место, где, по их мнению, находится сердце, после чего троекратно целовались.
Странно, конечно, но Ельцин с его вечной подозрительностью, с его капризами (Президент часто страдал дурным настроением) не видел, что Коржаков ничего не забывает и ничего не прощает…
Ельцин лежал, закинув руки за голову.
По стенам рассеивался свет от настольной лампы.
«Ночной фонарь!» — усмехнулся Ельцин.
Давно, еще на первом съезде, кто-то из депутатов (Марк Захаров, кажется) рассказал Ельцину старую притчу о ночном фонаре.
Вечер, темень непроглядная, и вдруг загорается красивый большой фонарь. Все ночные твари несутся к фонарю наперегонки, толкая друг друга: бабочки, жучки разные… жужжат, налетают друг на друга, все хотят быть поближе к фонарю, к этому свету, но ночь коротка…
С восходом солнца фонарь погас, бабочки и жучки исчезли, будто их и не бывало вовсе, стоит фонарь… никому не нужный, одинокий, и за ночь — весь обосран…
Ельцин ворочался с боку на бок: ну, кровать, как ни ляжешь — все плохо…
Надо заменить. Может, и сон не идет, потому что кровать такая, а?
Бессонница — это как несостоявшееся самоубийство. Выпить, что ли?
Ужасно болела спина — удар о землю его самолетика под Барселоной, когда все чудом остались живы, а посадка была настолько жесткой, что Ельцина, разбившего спину, врачи тут же положили на носилки.
Коньяк снимал боль, особенно по ночам, Ельцин просто забывался. Но это было именно забытье, не сон, потому что настоящий сон лечит, а Ельцин после такого «самолечения» вставал совершенно разбитый.
Впереди — седьмой съезд, осталось меньше месяца. Скорее всего, съезд, Хасбулатов, снимут Гайдара, то есть — разгонят правительство.
Вот, на самом деле, у кого власть в России — Верховный Совет!
Как-то все забыли, что это Верховный Совет назначает министров. И он же, если есть проблемы, снимает их с работы — Верховный Совет!
В последнее время Ельцин все чаще и чаще вспоминал Беловежскую Пущу — ведь он действительно боялся Горбачева, не хотел ехать в эти леса, не хотел! Он хорошо помнил предбеловежские в Архангельском… бумаги Бурбулиса, угроза его отставки (впрочем, об отставке Бурбулис больше не заикался), а сейчас, с тех пор прошел год, Бурбулиса так просто уже не уберешь, демократы тут же хай поднимут, кампанию в газетах начнут, и все это будет, разумеется, против него, против Ельцина… — да, с этих бумаг, точнее — с докладной Бурбулиса все тогда и пошло…
91-й, 20 ноября: ночь, бессонница, записка Бурбулиса на столике у кровати, Ельцин еще раз взглянул на его план перед тем, как заснуть… и вдруг… — вдруг Ельцин похолодел.
Мысль, пронзившая его наотмашь, была простой; больнее всего выстреливают именно простые мысли. Даже не мысль, нет, — страх: а вдруг Горбачев уже имеет (украли!) записку Бурбулиса? И в газеты ее — полюбуйтесь, люди добрые, жители Советского Союза, к чему за вашими трудовыми спинами готовится российское руководство!
Шпионов Бакатина в российских структурах было хоть пруд пруди. Аппарат МИДа России был всего сорок человек, но в секретариате министра сразу, уже в первые дни, был пойман чиновник, который ксерил все входящие и выходящие документы.
Бурбулис, естественно, выступит с заявлением, что его записка — это провокация Горбачева и т. д.
Только кто кому быстрее поверит, а?
Ельцин встал, накинул банный халат, открыл бар, спрятанный среди книжных полок, и достал початую бутылку коньяка.
Он налил стопку, помедлил, потом снял трубку телефона:
— Александр Васильевич… — Ельцин запнулся. — Извините за беспокойство. Найдите Полторанина, пусть… придет ко мне.
Коржаков спал внизу, на первом этаже дачи. Если звонил шеф, он поднимался, как ванька-встанька:
— Что-то случилось, Борис Николаевич?
— Случилось то, что я хочу видеть Полторанина… — трубка резко упала на рычаг.
Феномен Коржакова заключался в том, что он по ночам был для Ельцина как лекарство.
Михаил Никифорович Полторанин жил здесь же, в Архангельском, недалеко от Президента.
«Не сделаю я, сделают они…»
Ночь была в самом разгаре.
«Совершенно очевидно, что, столкнувшись с фактом создания нового Союза, Президент СССР будет вынужден…»
Ельцин абсолютно доверял Полторанину. Министр печати был единственным человеком (кроме Наины Иосифовны с девочками и вечного Коржакова), кто после октябрьского пленума приезжал к Ельцину в больницу.
Неужели Александр Николаевич Яковлев прав, неужели Горбачев и после пленума, этого ужасного скандала, все равно хотел оставить его, Ельцина, в Политбюро? Но ведь не оставил, черт возьми!
А еще Ельцин любил Полторанина за ум — хитрый, крестьянский, практичный…
Полторанин явился мгновенно, словно ждал, что его позовут:
— Борис Николаевич, это я!
Ельцин улыбнулся:
— От кровати оторвал, Михаил Никифорович? Вы уж извините меня…
— Ничего-ничего, — махнул рукой Полторанин, — она подождет, да…
— Кто? — заинтересовался Ельцин.
— Кровать!
Полторанин широко, раскатисто захохотал.
Он знал, что Ельцин не терпит пошлость, но сейчас ночь, а ночью не грех, наверное, разрешить себе то, что не позволяет день.
— Зна-ачит… вот, Михаил Никифорович, — Президент протянул Полторанину папку Бурбулиса. — Хочу… чтобы вы прочли.
— Анонимка какая-нибудь? — Полторанин полез за очками.
— Анонимка. Но — серьезная.
Полторанин пришел в добротном, хотя и помятом костюме, в белой рубашке и при галстуке.
— Вот, пся их в корень, очки, кажись, дома забыл…
Он растерянно шарил по карманам.
— Забыли?
— Да я сбегаю, Борис Николаевич.
Ельцин протянул Полторанину рюмку и налил себе:
— Не надо. Коржаков сходит. А я пока вслух прочту.
Полторанин чокнулся с Президентом, быстро, уже на ходу опрокинул рюмку, нашел за дверью Коржакова и вернулся обратно.
— «Надо набраться мужества и признать очевидное: исторически Михаил Горбачев полностью исчерпал себя, но избавиться от Горбачева можно, только ликвидировав пост Президента СССР либо сам СССР как субъект международного права…»
Ельцин начал тихо, вполголоса, но тут же увлекся, прибавил голос, так что на улице было слышно, наверное, каждое слово Президента России.
«Театр одинокого актера», — подумал Полторанин.
Где-то там, высоко, играли звезды, равнодушные ко всему, что творится на земле. Окна у Ельцина были плотно зашторены, старый синий велюр тяжело опускался на пол, будто это не шторы, а занавес в театре, и никто из людей, из двухсот пятидесяти миллионов человек, населяющих Советский Союз, не знал, что именно сейчас, в эту минуту, решается их судьба — раз и навсегда.
Рюмка с коньяком стояла на самом краешке письменного стола, но Ельцин не пил. Его голос становился все громче и тяжелее, в воздухе мелькал указательный палец. Он вытаскивал, вырывал из себя ленивые, как холодные макароны, фразы Бурбулиса с такой силой, что они тут же лопались, разрывались на отдельные слова, буквы, запятые и восклицательные знаки… — Ельцин выкидывал из себя эту словесную массу так, будто ему, Президенту России, очень хотелось очиститься, убить сомнения и страх.
Побороть свою совесть.
В 1913-м Россия отмечала трехсотлетие дома Романовых. Великий царь Николай Александрович Романов был царем, но не был государем, тем более — великим: после трех лет Первой мировой войны это поняла, наверное, вся Россия. Николай Романов (так же, как и Горбачев) не хотел (и не умел) проливать кровь. И — проливал ее беспощадно: Кровавое воскресенье, 1905 год, Ленский расстрел, «столыпинские галстуки», война и революция.
На самом деле между Николаем Романовым и Михаилом Горбачевым много общего, и прежде всего — личная трусость, страх перед своей же страной.
У Ленина, Сталина, Хрущева, Брежнева, Андропова не было страха перед Россией (пусть по некой наивности, как у Брежнева, но не было!). Иное дело — последний царь Романов и последний Генсек Горбачев. В первой четверти XX века Россией уже руководили специалисты по диалектическому материализму — Владимир Ленин и Лев Троцкий. Но разве им, Ленину и Троцкому, холодным и очень жестоким людям, могло прийти в голову то, с чем жил последние полгода демократ-материалист Геннадий Бурбулис: разоружить страну, окончательно, уже навсегда раздарить собственные земли, вместе с людьми, сотнями тысяч русских людей (Крым, например), нанести смертельный удар по рублю, по экономике, по своим заводам, то есть убить свою страну…
Все империи рано или поздно разваливаются.
Так ужасно, так жестоко не разваливался никто и никогда: ни до, ни после Союза ССР.
Никто и никогда.
С такими потерями.
Полторанин замер. Он сразу понял все, что хочет услышать от него Президент, и приготовился к ответу.
Ночь плотно окутала дачу, и в небе все так же мерцали звезды, равнодушные к тому, что происходит на земле…
— А идея, между прочим, отличная, да? — Полторанин встал, перевернул стул спинкой вперед и уселся перед Ельциным. — И Гена… Гена ведь сочинил, да?.. Гена добротно накатал, хорошо.
Ельцин откинул бумаги на стол и потянулся за рюмкой.
— Михал Сергеич-то что… — Полторанин шмыгнул носом, — Михал Сергеич в гроб себя сначала загнал, а теперь — решил шевельнуться, тесно ему в гробу оказалось, не понравилось!
Рюмка скрылась в кулаке так, что ее не было видно, из-под пальцев виднелся лишь маленький кусочек красного стекла.
— А из СНГ, Борис Николаевич, — Полторанин опять шмыгнул носом, — тоже, я думаю, мало что выйдет, да? Кто-нибудь, Гамсахурдиа например, сразу взбрыкнет, иначе его ж свои… местные товарищи не поймут.
Они ж все там, в Грузии, власти хотят, все поголовно, потому и в бутылку лезут… Если человек не знает куда, к какой пристани он держит путь, для него ни один ветер не будет попутным. А надо как, Борис Николаевич? — Полторанин говорил очень спокойно, делая большие паузы, но уверенно. — Братский славянский союз. Братья мы или кто? Плюс, допустим, Назарбаев. А почему нет? Русских в Казахстане полно, каждый второй! Назарбаев — это как приманка, пусть все видят, что дорога открыта! И тут, Борис Николаевич, интересная вещь выйдет: не мы будем виноваты, что кого-то в союз к себе не позвали — да? Это они, ребята с окраин, Гамсахурдиа тот же, виноваты, что к нам не идут…
Ельцин молчал, уставившись в лампу. Полторанину вдруг показалось, что Ельцин совершенно его не слышит, но Полторанин говорил, говорил:
— …А чтобы новые краски, Борис Николаевич, были, чтоб СНГ, значит, не реставрировал СССР, потому что на хрена нам это надо, да? В славянский союз можно, я думаю, и Болгарию пригласить — а почему нет? Тоже славяне…
— Кого? — не понял Ельцин.
— Болгарию! — повторил Полторанин, — на правах конфедерации. Как Бенилюкс: три разные страны как одна… А лучше — Кубу. А что эта Куба болтается, понимаете, там, в океане, как не пришей кобыле хвост? Кастро нам до черта должен, не отдает, так мы весь остров заберем — плохо, что ли? У Франции есть Гваделупа и Таити — заморские территории Ельцина. А у нас будет Куба — заморская территория России. Ведь Кастро в социализм по ошибке попал!
— Шта-а? — Ельцин поднял глаза, — как… попал?..
Он, все-таки, очень быстро пьянел.
— Очень просто, Борис Николаевич: на Кубе верный кагэбэшник был — Алексеев. Жутко грамотный парень, посол. А Кастро в первые дни очень хотел с Кеннеди встретиться, рвался к нему, Кеннеди уперся — упрямый… это — что-то!
Тогда Алексеев… очень спокойно… в посольской резиденции, на Варадеро, объяснил Фиделю за рюмкой чая, что американцы сейчас перекроют Кубе свою, капиталистическую половину планеты, а мы, СССР, если он, моховое болото, к нам быстренько не примкнет, закроем для Кубы другой лагерь, социалистический. А это, извините, — треть Европы плюс Китай! И кому тогда Фидель свой сахар будет продавать?
Фидель задумался — и быстро стал коммунистом!
Но Куба — это на перспективу, Борис Николаевич, а пока — на троих: Россия, Украина и Белоруссия. В России очень любят, когда на троих!
А столица — в Киеве. Мать все-таки. Михал Сергеичу скажем большое спасибо, выпросим ему еще одного Нобеля, чтоб Раиса не очень злилась, и в пять секунд собираем…
— То есть конфедерация славян, я правильно понимаю?.. — перебил его Ельцин.
— Ага, — Полторанин прищурился. — И это отлично будет, да?..
— Я вот шта-а думаю, Михаил Никифорович… — Ельцин вдруг встал, отодвинул штору, — а шта, если…
— Что «если», Борис Николаевич?
— А вдруг он нас всех, — Ельцин резко повернулся к Полторанину, — сразу арестует, понимашь, и — в тюрьму?
— Кто?
— Горбачев.
— В какую тюрьму? — опешил Полторанин. — За что?
— За это самое, Михаил Никифорович!..
Ельцин медленно разжал кулак, и рюмка аккуратно соскользнула обратно на стол.
— Хотел бы я увидеть того прокурора… ага, который подпишет ордер на арест Президента России, — хмыкнул Полторанин. — Как-кой прокурор, если по Конституции каждая республика может выйти из СССР когда угодно?..
— Республика! — Ельцин поднял указательный палец. — Именно республика! А тут один Президент решил. С Полтораниным.
— Так Президент и должен решать за всех, Борис Николаевич…
Свет от лампы успокаивал, даже чуть усыплял, на Полторанина нападала зевота. Он старательно прикрывал рот рукой, стараясь показать, что ему крайне важен этот разговор.
— Есть Хельсинки, — упрямо продолжал Ельцин, — принцип нерушимости границ. Брежнев подписывал…
— Он подписывал, вот пусть с него и спрашивают! — махнул рукой Полторанин. — При чем тут Брежнев? Ельцин за Брежнева не отвечает.
— Ельцин отвечает за Россию в составе Союза… — не согласился Борис Николаевич. — А Хельсинки пока никто не отменял.
— Как это никто?.. — засмеялся Полторанин. — Мы отменили, Борис Николаевич! Мы! Взяли — и отменили! Мы же отпустили Прибалтику. И все только рады. Весь мир! Какая еще, к черту, нерушимость границ?
Ельцин пододвинул к себе рюмку и задумался.
— Россия весной проголосовала за Союз… — тихо сказал он.
У Ельцина была чисто русская манера вести разговор: спокойная-спокойная, где важно все, каждое слово, каждый взгляд…
— Так это ж когда случилось… — Полторанин опять махнулся. — Протащим через Верховный Совет, Руслан протащит: Россия решила — Россия передумала… Наш же вопрос! Внутренний… Я вот не знал, ага: в двадцать втором году, когда Ленин придумал Советский Союз, все республики послали его к чертовой матери; договор никто тогда не подписал, хотя чем только Ленин не грозил… Заставить — никого не смогли!
А Союз, между прочим, уже был. Так его даже де-юре не оформили: чего, мол, бумагу марать, если и так все ясно!
То есть мы, Борис Николаевич, семьдесят лет живем в государстве, которое — есть, а на бумаге его нет, юридически оно не существует! Вот он, этот гениальный обман: все кричат о договоре двадцать второго года, а сам договор-то кто-нибудь видел? В глаза?!
Старый Союз вроде как под корень, а он снова народится, обязательно народится, но, слава богу, без Горбачева. Тут не президенты отвечают, тут… решает народ…
— Отвеч-чает Президент, понимаешь, — вздохнул Ельцин и взял рюмку. — Он на то и Президент, ш-шоб отвечать!
Раздался тихий стук в дверь, в проеме появился Коржаков.
— А, это вы, Александр Васильевич…
— Сбегал, Борис Николаевич.
— Сбегали? Вы шта-а… по окружной, понимашь, бегали? По окружной, я спрашиваю! Мы тут, значит, давно все решили, а вы где-то бегаете…
Коржаков положил очки и — вышел.
— Зачем вы так, Борис Николаевич? — помедлил Полторанин.
— А ну его, — отмахнулся Ельцин. — Смердяков!
— Зато предан…
— Потому и держу…
Ельцин замолчал.
— Значит, правда, Михаил Никифорович, шта-а не… подписал никто… при Ленине?
— Конкретно — никто.
— Так в каком же государстве мы живем?..
— А ни в каком, Борис Николаевич. Нету у нас государства.
Тишина была какой-то гнетущей, за окном вдруг загудел ветер и стал биться в окно…
— Интересно, Шахрай об этом знает? — задумчиво спросил Ельцин.
— А кто его знает, что он знает, что не знает! — махнул рукой Полторанин.
— Он же у нас по юридическим вопросам…
— Ага…
Ельцин сладко зевнул:
— Разделимся… ухх-хо, Михаил Никифорович, все республики, окромя России, тут же увидят, какие они маленькие, понимашь. Значит будут войны за территории… Знаю: войны попрут! Сейчас Литва предъявила Горбачеву иск… на полмиллиарда долларов убытка. За пребывание в СССР. Озверели на свободе-то… сразу.
— Полмиллиарда? — Полторанин шмыгнул носом. — Я бы принял иск, Борис Николаевич.
— Как приняли? — не понял Ельцин. — Зачем и-шшо?
— А чтоб они задумались, ага, память свою освежили. И тут же — вставочку им: встречный иск — на миллиард. Или на два. Они ж, эти «саюдисы», забыли, что до 44-го Вильнюсский край не входил в Литву, точно вам говорю! Он же под Пилсудским был, Вильнюсский край, а столица — Каунас. Забыли… — вот и блякают! Это Сталин, извините, объединил Литву, положив там сто шестьдесят тысяч русских солдат! Вернул им, Борис Николаевич, Клайпедский край, Вильнюсский край, Жемайтию, Аукштайтию, Дзукию…
Пусть платят, раз говнизмы пошли, не жалко! А что, объединение Литвы не стоит миллиарда долларов, что ли? Тогда что ж это, на хрен, за государство?!
— Я п-понимаю, — Ельцин помедлил, — но противно все, понимашь…
— В политике, Борис Николаевич, все противно, — махнул рукой Полторанин. — Это как в анатомичке: ты приходишь на работу, честно делаешь свое дело, а везде смерть…
— Да… мы как врачи…
— Ага…
В кабинете стало светлее, день мирно отгонял темноту, и она растворялась, чтобы, спрятавшись за небо, вернуться обратно с заходом солнца.
— Ну ш-шта, Михаил Никифорович, по рюмке, я правильно понял? — улыбнулся Ельцин. — Сходите за Коржаковым… пусть он… тоже отметит.
Полторанин открыл дверь и поманил Коржакова пальцем.
— Вот шта, Александр Васильевич, — Ельцин разлил коньяк. — Утром скажите Илюшину, пусть все отменяет: мы едем в Завидово. В субботу вызовите туда Шапошникова, Баранникова и… наверное… Грачева Павла.
Рюмка дождалась, наконец, своего часа. Ельцин сгреб ее в кулак, она взлетела в воздух, звонко, с разбега ударилась о другие рюмки и вдруг разорвалась на куски, на стекла и стеклышки, брызнув на Ельцина коньяком.
— Ух ты! — вздохнул Коржаков.
Осколки упали к ногам Президента.
— Ты подумай, — обескураженно протянул Ельцин. — Раздавил, понимашь…
— На счастье, на счастье, — засмеялся Полторанин. — Быть добру, Борис Николаевич, быть добру!
И — пошло-поехало…
Утром, на свежую голову, Ельцин повторил, что он едет в Завидово — вроде как на охоту и там, в лесу, подальше от всех, он хотел бы встретиться с «силовым блоком».
Если секреты — значит в лес!
Ельцин не доверял кабинетам (привычка), он доверял только лесу, природе, этим просторам!..
Коржаков объяснял, что «жучок» может быть и в одежде, поэтому всю одежду поменяли на совершенно новую, даже белье.
Зачем понадобился Грачев, если вызывают Шапошникова, формально — его начальника невозможно понять.
Приказы Ельцина кто обсуждает?
Завидово — резиденция Верховного Совета, не администрации, Хасбулатов сразу забрал Завидово под себя, но Ельцин твердо сказал: Завидово.
Генерал-полковник Грачев получил команду: готовить встречу.
Немедленно.
Грачев нервничал: рано утром он уговорил Ельцина лететь в Завидово вертолетом, борт должен был подняться в 13.40, но в Завидово начался ветер, переходящий в бурю.
Ну какого черта — да? Вот кто тянул Грачева за язык?
Летом, когда приезжал генерал Пауэлл, председатель объединенного комитета начальников штабов Вооруженных сил США, Грачев повез его в Тулу к генералу Лебедю, в лучшую воздушно-десантную дивизию Советского Союза.
Грачев ходил гоголем. Он был самым молодым (Язов выдвинул!) командующим Воздушно-десантными войсками страны за всю их историю.
В июне 91-го Язов и Ачалов, его заместитель, посетили Вашингтон, где Пауэлл (не без ехидства, конечно) демонстрировал перед ними боевую мощь Нового Света. «Вы…лись мастерски», — хмуро заметил Ачалов. Сейчас — высокий ответный визит.
Пауэлл въезжал на полигон, когда поднялся вдруг такой ураган, будто ветер решил уничтожить всю землю сразу. Грачев смутился: «Господин генерал, рисковать людьми не будем!» Но после двух стаканов водки за боевую дружбу между СССР и США молодой командующий разгорячился: «Офицеры, слушать приказ! Самолеты — в воздух!»
Лебедь и Пауэлл наперегонки бросились его отговаривать, причем американский гость испугался не на шутку: «Мистер главнокомандующий, зачем? Стихнет ветер… и вот тогда…» Нет, надо знать Грачева: «Сейчас увидите, суки, как умирают русские солдаты!»
Перепуганные ребятишки-десантники разбежались по самолетам. Для них приказ Грачева — это приказ Родины. В итоге: шестнадцать перебитых ног, одна сломанная спина и один труп.
Увидев, как бьются люди, Пауэлл протрезвел: «Господа, что вы делаете?! Зачем?..»
В горах Гиндукуша, где Грачев воевал целых пять лет, он, герой Афганистана, был дважды контужен, получил семь ранений (два серьезных и одно очень серьезное), прыгал с горящего вертолета и дважды подрывался на минах-ловушках.
В войсках Павел Грачев был живой легендой. Десантники его обожали, московские генералы — боялись.
В декабре 86-го разведотряд Грачева попал в засаду. «Духи» подстерегли десантников в скальном разломе возле селения Баях. Погибли пять человек, Грачев знал их поименно: Алексей Кастырной, Иван Поташов, Сергей Осадчий, Владимир Токарев и Борис Местечкин. Грачев тут же по тревоге поднял дивизию, «духов» поймали, и Грачев лично, перед строем, расстрелял их из своего автомата…
Адъютант принес телефон с огромным мотком проволоки.
— Соедините меня с Коржаковым, — приказал Грачев.
Он кругами ходил вокруг старого дачного дома. Каждые пятнадцать минут дежурный адъютант докладывал метеосводку. Ничего хорошего: шквал.
Пискнул телефон. Адъютант, бравый подполковник, нажал кнопку, снял трубку и молча протянул ее Грачеву.
— Саша… это я… — тихо сказал Грачев. — Знаешь, тут докладывают… над лесом буря, лететь нельзя…
— Над каким еще лесом? — насторожился Коржаков.
— В Твери, Саша.
— А, в Твери… — протянул Коржаков. — В Твери, значит? Над полями да над чистыми?
— Над ними. Санек… а, Санек… доложи Борису Николаевичу, пожалуйста…
— А ты, командир, сам позвони. Не стесняйся, командир! Так, мол, и так, товарищ Президент Российской Федерации, я, боевой генерал Грачев, хотел вые… перед вами, причем — как всегда, не думаю, но неувязочка сейчас образовалась, в сводку не глянул…
Грачев не любил Коржакова: злой. А злые люди — они как змеи…
— Ты, командир, че раньше думал? Ты где раньше-то был, командир?
— Где?! В гнезде! Буря только что началась, понял?!
— Вот и докладывай!
— Саша!
— Да пошел ты…
Телефон поперхнулся лихорадочным тиком.
Сволочь! Почему вокруг Ельцина столько сволочей?
— Товарищ Председатель Государственного комитета РСФСР по оборонным вопросам! — Адъютант тянулся перед Грачевым так, будто хотел стать выше берез. — Министр обороны товарищ Шапошников просит взять трубку!
— Просит, значит, давай, — буркнул Грачев.
Черный «кейс» с телефоном стоял рядом, на лавочке.
— Генерал-полковник Грачев! Слушаю!
— Приветствую, Пал Сергеич, — пророкотал Шапошников. По натуре Шапошников был оптимист, а оптимисты всегда действуют на нервы своей бодростью. — Ты скажи… мы летим или не летим?
— Видимость — тысяча, облачность — сто, ветер — тридцать.
— Понял тебя, — Шапошников задумался. — Значит, по асфальту?
— А это не я решаю, Евгений Иванович. Я не Коржаков!
С некоторых пор Грачев откровенно хамил министру обороны страны, но маршал этого как бы не замечал.
— Я… думаю так, Пал Сергеич: может… в моем «членовозе» помчимся? Я б за тобой заехал, тем более разговорчик есть…
Шапошников — министр, Грачев (по статусу) его первый заместитель. Кому за кем заезжать?
«Новое мышление», — догадался Грачев.
— А что, Евгений Иванович, есть вопросы?
— Есть, Паша. Возникли.
— Так, может, я подскочу?
— А в кабинете, Паша, не поговоришь…
Для Грачева не было секретом, что Шапошников боится собственной тени.
— Буду рад, товарищ министр обороны! И жена будет очень рада.
— Паша, сейчас не до жены, сам знаешь.
— Не-е, я к тому, что перекусим…
— Ну, жди!
На самом деле Грачев относился к новому министру обороны на редкость спокойно: Шапошников — мужик компанейский, невредный, в генеральском застолье откровенен, хотя сам — почти не пьет.
Год назад, в 90-м, Язов убедил Горбачева: если страна не хочет, чтобы ее солдаты и офицеры погибали от голода, армия сама должна зарабатывать деньги; крайне выгодно сдавать под коммерческие рейсы боевые самолеты и корабли. Президент СССР почему-то не сообразил, что на коммерческих рейсах будут зарабатывать не солдаты, а генералы. Грачев знал, что Дейнекин, главком ВВС, лично контролирует (с подачи Шапошникова?) всю коммерцию военного аэропорта Чкаловский. Честно говоря, Грачев тоже очень хотел попробовать себя в бизнесе, но он, во-первых, не знал, как это делается, а во-вторых, был — пока — полководцем без армии, она подчинялась Горбачеву и Шапошникову.
Подошел адъютант: опять Коржаков.
«Замучил, гад», — поморщился Грачев.
— Чего, генерал?
— А ничего, Паша. Нич-че хорошего. Позвони, говорю, шефу, он ждет.
— Ветер тихнет, слышишь? С-час придет хорошая сводка.
— Позвони, бл… — Коржаков кинул трубку.
Борис Николаевич был на даче.
— Алло, у телефона генерал-полковник Грачев. Соедините с Президентом… Пожалуйста.
Ельцин тут же снял трубку.
— Товарищ Президент Российской Федерации! В военных округах на территории России все в порядке! Докладывал Председатель Государственного комитета РСФСР по оборонным вопросам, генерал-полковник Грачев!
— Ишь ты… — хмыкнул Ельцин.
— Теперь, товарищ Президент, разрешите доложить по вылету на объект…
— А што-о тут докладывать?.. — Ельцин не произносил, а как бы отрыгивал из себя слова. — Замутили, понимашь, всех, напредлагали Президенту, а теперь от меня прячетесь…
— Я не прячусь, — доложил Грачев. — Я на даче, Борис Николаевич!
Ельцин был пьян.
— Бо-орис Николаевич…
— Шта? Я — Борис Николаевич, и шта-а?! Значит, так. Вы — на вертолет, мы — в машины. Мы… на машинах поедем, вы — по небу. Вопросы есть?
— Никак нет, товарищ Президент! Буду с гордостью встречать вас на объекте!
— Тогда вот давайте, летите, — смягчился Ельцин. — Ну и… поаккуратней там, понимашь…
Отходчивый человек, наш президент!
— Есть быть аккуратнее! — Грачев всегда совершенно замечательно изображал оптимизм.
— Хорошо. Если получится — свидимся… еще.
Ельцин повесил трубку.
Любые ситуации Грачев оценивал по принципу «дважды два — четыре» и не имел привычки терпеть непонятное.
Судя по всему, это действительно нравилось Ельцину. В чем-то главном Ельцин был на редкость примитивен, а примитивный человек не любит непонятных людей, он от них быстро устает.
Грачев нервно ходил по дорожкам леса, похожего на парк. Еще больше, чем хамство Ельцина, ему не нравилась предстоящая встреча с Шапошниковым.
Он знал, что начальство, которое в личном общении (с подчиненными, пусть даже высшими генералами) очень хочет, чтобы его не воспринимали как начальство, самое плохое, самое подлое начальство на свете.
Новый министр обороны с удовольствием дружил бы абсолютно со всеми, душа человек! Но как только главнокомандующий Горбачев проявлял волю, Шапошников безропотно рубил любые головы — направо и налево.
Голова человека, его жизнь, не имели для Шапошникова человеческой ценности.
Известив войска о своем вступлении в должность, Шапошников почти месяц чистил армейские ряды от влияния ГКЧП. Сразу, приказом № 2, из армии был уволен легендарный космонавт Алексей Архипович Леонов, дважды Герой Советского Союза. Утром 18 августа генерал-майор Леонов, возглавлявший отряд космонавтов после Юрия Гагарина, имел неосторожность подписать у Бакланова, главы ВПК, какую-то служебную бумагу. И понеслось! Грачев хорошо знал Леонова. Полет космонавтов Беляева и Леонова на аварийном «Восходе», выход Леонова в космос, чуть было не закончившийся трагически, и аварийная посадка в снегах под Мурманском (Беляев вручную посадил корабль) были легендой и среди летчиков, и среди космонавтов. Через неделю после отставки Алексей Архипович, любимый гость на всевозможных презентациях, столкнулся — на глазах Грачева — с Шапошниковым.
— Что вы сделали со мной, а, Евгений Иванович? Без работы оставили! Лучше б убили, честное слово…
— Слушай, Алексей, должность такая… ты пойми… в конце концов! Давай выпьем, хочешь?..
Шапошников улыбался как голливудская звезда.
«Какие сами, такие и сани…» — народная мудрость.
Грачев не умел ждать. Оставаясь наедине с собой, он не понимал, о чем ему с самим собой говорить и что делать.
Выпить, что ли? Так неудобно — к тебе едет министр обороны, твой начальник, а от тебя с утра несет водкой…
А, наконец-то! Вроде пронеслись… кони…
Подошел адъютант:
— Товарищ генерал-полковник! Министр обороны Советского Союза будет через минуту. Прикажете отворять ворота?
Грачев терпеть не мог адъютантов, они смотрели не в глаза, а в рот.
— Отворяй!
Огромные ЗИЛы Шапошникова с грохотом въехали во двор. Головной ЗИЛ именовался «лидером», второй ЗИЛ — машина спецсвязи. Следом за ЗИЛами юркнула «Волга» с охраной, а две машины ГАИ деликатно остались за забором: им здесь не место.
— Павлик, я тут! — Шапошников открыл дверцу и, не вставая, свесил ноги на землю.
— Здравия желаю, товарищ министр обороны! — прищурился Грачев, но честь не отдал.
— Здравствуй, Паша. — Шапошников протянул Грачеву руку. — Угостишь чем-нибудь старого летчика?
— У… а то! Выпускай шасси!
Грачев полуобнял Шапошникова и повлек его к беседке, где по-походному, без скатерти, был накрыт стол.
— Слышишь, как птицы орут? — спросил Шапошников.
— Я в природе не разбираюсь, — мрачно ответил Грачев.
Странно все-таки устроены госдачи: асфальтовые дорожки постоянно напоминают, что ты — чиновник, а фонари и зеленые скамейки, напиханные среди деревьев, отбивают всякую охоту к уединению.
— Подскажи, Павлик, что делать будем, — начал Шапошников.
— Сначала пива холодного, и тут же — на коньяк!
— Я не об этом. Ты знаешь, что в Завидово?
— Охота! — отрапортовал Грачев.
— Нет, Паша. Охоты не будет.
— Тогда что туда переться..?
Шапошников улыбнулся:
— А это, Паша, вопрос философский.
— Какой-какой, Евгений Иванович?
— Философский.
— Понял, наливаю…
— Мне коньяк. Хватит, хватит…
— Н-ну, где моя командирская кружка?!
Кривое, пузатое чудище из белого алюминия стояло здесь же, среди бутылок.
— В Завидово, Паша, будет принято решение отделить Россию от Советского Союза. Твое здоровье!
— А на кой хер, Евгений Иванович, ей отделяться? — Грачев зевнул.
— Вот это, Паша, я и сам не пойму.
— Значит, озаримся!
Грачев по-гусарски согнул локоть и припал к кружке.
— Меня с утра вызвал Бурбулис, — продолжал Шапошников, — ввел в курс. И попросил меня… как министра… переговорить с тобой. Упредить, значит.
— Ишь как… — сморщился Грачев. — А Бурбулис, между прочим, мог бы и сам жопень поднять!
— Ну, генерал, какое настроение?
Грачев стал очень серьезен:
— Сказать «хреновое» — значит ничего не сказать, Евгений Иванович.
— И у меня, Паша, хреновое.
Где-то там, наверху, гаркнула ворона, напугала воробьев и притаилась, подлая, оторавшись.
— ГКЧП тоже вот так начинался… — бросил Грачев. — Придумают черт-те что, а нас потом — к стенке.
— Лучше к стенке, чем в отставку, — пошутил Шапошников.
— Да как сказать…
Помолчали. В беседку ползла осенняя хмурь, небо как могло прижималось к земле, будто от холода.
— Зачем все-таки Союз рушить… а, Евгений Иванович?
— Михаил Сергеевич остое…нил, — объяснил Шапошников.
— Ну и что теперь?
— А как от него избавиться, Паша? Убивать — жалко, вот и приняли, значит, другое решение.
Шапошников глядел куда-то в небо. «Как же он их всех ненавидит…» — вдруг понял Грачев.
— А с армией что будет, Евгений Иванович?
Капнул дождик. Или это только так показалось?
— Бурбулис говорит, все остается как есть; Генштаб в Москве, на месте, в республиках Москва руководит по общей… так сказать… линии, а по продовольствию, соцкультбыту и т. д. — местные.
— Двойное подчинение?
— Вроде того.
— Все ясно.
— Что тебе ясно?
— Офонарели, что…
Нет, дождик все-таки пошел. Адъютант тут же принес плащ-палатки, но Шапошников его отогнал:
— Короче, Паша, я сам не понимаю. Россия — уходит, а осенний призыв — остается. Выходит, хохлов набираем как иностранцев… так, что ли? Так это уже не хохлы будут, тогда это наемники. Я, значит, спрашиваю: «Геннадий Эдуардович, объясните, Киевский военный округ это теперь Группа советских войск под Киевом, я правильно понял?» А он, бл… обиделся: я… вроде как… из него дурака делаю!
Грачев захохотал так, как могут смеяться разве что военные.
— Еще малек, Евгений Иванович… — он кивнул на бутылку коньяка. Бутылка была уже почти пустой, но рядом стояла еще одна — не початая.
— Неудобно, слушай. Ехать пора.
— ГКЧП тоже вот так начинался, — повторил! — взорвался Грачев. — Один к одному.
— Да… да… Им бы все нашими руками… — кивнул Шапошников.
Он все время отводил глаза.
— Почему, спрашивается, все кричат, что ГКЧП — военный переворот, а? Почему — не вице-президентский, Евгений Иванович? Там ведь Янаев был, между прочим! За главного! Его ж провозглашали, не Язова! Только они все… это ж не Картер, который говорил Беквиту накануне Ирана: «Знайте, полковник, если штурм провалится, за все отвечаю я, а не вы…»
— Ельцин, Паша, все-таки… не Горбачев…
— Да все они, слушай!..
Грачев махнул рукой.
— Что решаем, командир? — Шапошников поднял рюмку.
— В тюрьму неохота, — медленно сказал Грачев.
— Я тебя понял, Павел Сергеевич.
— Да я знаю, что вы всегда все знаете…
— Так что решаем, ну?
— Что, что… видит бог, застрелюсь я, Евгений Иванович, к чертовой матери!
Грачев не застрелился.
Это была почти шутка.
Встреча с Ельциным состоялась только на следующий день — 16 ноября 1991 года.
Сутра Президент России гулял по тропинкам Завидово с Борькой, внуком; они обожали друг друга — дед и внук. Ельцину было очень хорошо с внуком, лучше, чем среди морей.
Михаил Сергеевич Горбачев совершенно не интересовался охотой — в Завидово давно уже никто ничего не строил, везде было запустение, на дорожках (небрежно, наспех почищенных), где сквозь первый снег, который вот-вот растает, то там, то здесь пробивались кустики живой травы.
Лес смотрелся ужасно: колючий, наполовину высохший, мокрый, хотя день был вроде бы солнечный и пройтись — хотелось.
— Деда… — Борька потянул Ельцина за рукав. — Бог есть?
Ельцин остановился.
— Не знаю, слушай, — честно ответил он. — Очень ха-чу, шоб был, понимашь.
— Дед, а если Бог есть, он на каком же языке говорит?
— Ну, в России он… говорит по-русски, ш-шоб его понимали… как еще?
— А в Америке?
— В Америке… Давай я тебя с ним познакомлю, слушай, сам спросишь.
Борька опешил:
— А ты с ним знаком?
— Я со всеми знаком, — хитро прищурился Ельцин. — А с ним — самые добрые отношения.
Да, день действительно обещал быть очень теплым, снег таял, кое-где даже показалась старая дорожная плитка.
— Деда, — Борька еле поспевал за Ельциным, схватив его за палец, — если Бог есть, зачем ты тогда нужен?
— Как это за-чем? — не понял Ельцин. Он даже остановился. — Я — ш-шоб управлять.
— А Бог?
— Он контролирует.
— Тебя?
— И меня, понимашь, тоже… А как иначе-то?
— Дед, — Борька скакал рядом, — а зачем тебя контролировать? Ты что — вор?
— Почему я вор? — удивился Ельцин.
— Как это почему? Вон же у тебя какая охрана… Прячешься значит. А чего тебе прятаться, если ты не вор, а?
…Никогда и никому Президент России Борис Николаевич Ельцин не признавался, что у него тайная-тайная мечта. Он очень хотел, чтобы здесь, в Москве, народ бы сам, по собственной воле, поставил бы ему памятник.
Коммунист, победивший коммунистов, то есть самого себя! Памятник — это покаяние тех, кто травил и унижал его все эти годы, кто смеялся над ним после Успенских дач, кто злобно шипел ему в спину, когда он положил на трибуну съезда свой партбилет… — покаяние тех, кто издевался над будущим Президентом России как только мог.
— Пойдем, Борька, домой. Нагулялись уже.
— Дед, а охрана это твои слуги?
— Почему слуги? — удивился Ельцин. — Они мои друзья.
— А че ж ты тогда на них орешь?
— Я ору?..
— Ну не я же… — Борька недовольно посмотрел на Ельцина.
— A-а… ш-шоб знали, понимашь…
— Они не знают, что ты Президент? — охнул Борька.
— Ну… — Ельцин остановился, — ну… шоб, значит, не забывали!
— А забывают?..
— Ну-у… пусть помнят, короче…
Ветер размахнулся и налетел на старые сосны. Они обиженно вздрогнули и затрещали — из последних сил.
Поразительная особенность Ельцина резко, на полуслове обрывать любые разговоры, даже с собственным внуком, была неприятной, причем для всех одинаково; Ельцин вдруг замолкал, как бы предлагая подождать, пока он, Президент, обдумает свои мысли.
«Готовьте предложения» — любимая фраза Ельцина, если он не знал, как ему быть.
«Я так решил!» — к Президенту возвращалось достоинство.
Разговор с Шапошниковым, Баранниковым и Грачевым был назначен на час дня.
Ельцин решил говорить правду и только правду, все как есть.
На самом деле, конечно, он побаивался своих генералов, но интуиция говорила Ельцину, что генералы боятся его еще больше, чем он их.
Да, по-весеннему шпарит солнышко, по-весеннему всюду капель, красота неописуемая…
Ельцин медленно, тяжело поднялся по ступенькам каменного дома, открыл дверь. Первым вскочил Грачев, валявшийся в кресле:
— Здравия желаю, товарищ Президент Российской Федерации! В военных округах на территории России все в порядке! Боевое дежурство идет по установленным графикам, сбоев и нарушений нет. Докладывал Председатель Государственного комитета РСФСР по оборонным вопросам, генерал-полковник Грачев!
Ельцин молча протянул ему руку. За спиной Грачева по стойке «Смирно!» застыли Баранников и Шапошников: они играли в домино.
— Выйдем во двор, — сказал Ельцин. — Там и поговорим.
Его все время тянуло в лес, на свежий воздух, — Ельцин совершенно не доверял кабинетам. Он еще с вечера сказал Коржакову, что он и генералы уйдут в лес без охраны и распорядился, напоследок, «ш-шоб в кустах, понимашь, никого не было».
— Вы один всех и будете… охранять, — закончил он.
Коржаков понятия не имел, куда, в какую сторону пойдет Президент. Чистых пней не было, присесть негде, а скамейки в Завидово были только у корпусов.
Ельцин шел очень быстро, успевал за ним только Грачев, даже Коржаков заметно поотстал.
— Я, Пал Сергеич, здесь сяду, — Ельцин кивнул на упавшую березу. — Вы тоже, значит, устраивайтесь!
Береза была вроде бы сухая.
— Я мигом, мигом… Борис Николаевич… Разрешите, товарищ Президент?
Ельцин поднял глаза:
— Вы куда? Я не понял.
Подошли Баранников и Шапошников, а Коржаков все время держался поодаль, как и полагается.
— Стульчики прихвачу, Борис Николаевич. По-походному.
— А, по-походному…
Ельцин сел на березу и вытянул ноги.
— Давайте! — кивнул он Грачеву. — Стульчики!
Грачев эффектно прогалопировал в сторону дома.
— Ну, — Ельцин посмотрел на Баранникова, — что творится у нас в стране?
— По моей линии, — Баранников сделал шаг вперед, — все спокойно, Борис Николаевич.
Солнце спряталось, и вдруг налетел дождик. Коржаков тут же раскрыл зонт и встал над Ельциным, как часовой.
Маршал Шапошников и генералы делали вид, что дождь для них не существует.
— В трех округах, — тихо начал Шапошников, — продовольствия, товарищ президент, на два дня. Уральско-Приволжский, Киевский, Читинский и — Северный флот.
— А потом? — Ельцин внимательно смотрел на Шапошникова.
— Одному богу известно, что будет потом, Борис Николаевич. Хотя и можно… догадаться… — добавил он.
Дождь становился сильнее.
— А Горбачеву… известно? — Ельцин прибавил голос.
— На прошлой неделе я отправлял рапорт.
— Не справляется Горбачев, — сказал Ельцин.
— Так точно! — согласился Баранников.
«Президент не любит разговаривать, — вдруг понял Шапошников. — Президент умеет задавать вопросы, умеет отвечать, а разговаривать — нет, не умеет…»
На дорожке показался Грачев: за его спиной адъютанты катили огромную шину от грузовика, судя по всему — КАМАЗа, поддерживая ее с двух сторон.
— В гараже нашел, — радостно сообщил Грачев. — До корпусов-то далеко…
— Начнем беседу, — сказал Ельцин. — Еще раз здравствуйте.
Колесо упало на землю, генералы разодрали старую желтую «Правду», принесенную Грачевым (тоже, видно, в гараже нашел), постелили газетку и уселись — как воробьи на жердочке — перед Президентом России.
Дождь вроде бы прошел, вроде бы сворачивался, но сразу резко похолодало.
— Сами знаете… какая в стране ситуация… — медленно начал Ельцин. — И в армии… Плохая ситуация, я так скажу. Народ… страдает… — Ельцин старательно подбирал слова. — После ГКЧП все республики запрещают у себя на территории КПСС.
А что есть КПСС? — Ельцин изучающе смотрел на генералов. — КПСС это система. Если нет фундамента, если фундамент… взорван, сразу появляются, понимашь, центробежные силы. Обязательно… — Ельцин поднял указательный палец. — Если Прибалтика ушла, то Гамсахурдиа, допустим, не понимает, почему Прибалтике — можно уйти из Союза, а Грузии — нельзя. Он, как волк, Гамсахурдиа, все норовит… понимашь, — короче… это все совсем плохо… — Ельцин все время обрывал сам себя. — Я опасаюсь… имею сведения, што-о… этот процесс перекинется и на Россию, на нас, значит, — вот так… друзья! Так, глядишь, Россия развалится…
— Не перекинется, Борис Николаевич! — Грачев встал по стойке «смирно». — Не позволим!
— Не перекинется, правильно, — сказал Ельцин. — Вы садитесь. Я… как Президент… допустить этого не могу. Не дам!
Генералы молчали.
— Решение у меня такое. Советский Союз умирает, но без Союза нам нельзя, без Союза мы — никто, значит, давайте создавать новый союз, честный и хороший… Настоящий союз, современный… ш-штоб все у нас было как у людей, понимашь, главное — с порядочным руководителем.
Для начала, я считаю, такой союз должен стать союзом трех славянских государств. А уже на следующем этапе — все остальные. Славяне дают старт. И говорят республикам: посторонних нет. Все сейчас братья! Создаем союз, где никто не наступает друг на друга, где у каждой республики свой рубль, своя экономика и своя, если хотите, идеология… вместе с национальным менталитетом и колоритом. Ясно?
…Ельцин, сидящий на старой березе, был трогателен и смешон; он с головой погрузился в немыслимую куртку-тулуп, припрятанную, видно, еще с уральских времен. И ведь действительно в Ельцине было что-то комедийное — он напоминал огромного Буратино! Мастер приделал ему руки, ноги и хотел было поработать над его лицом, но что-то, видимо, его отвлекло, и композиция осталась незаконченной.
— Если Азербайджану идеология позволяет убивать армян, — все так же тихо заметил Шапошников, — а Азербайджан, Борис Николаевич, не захочет сейчас вернуть Карабах…
— Ну и шта-а… — махнул рукой Ельцин. — Рас-сия… как старший брат… всех остановит… разом… и посадит за пере-го-воры. Пусть разговаривают. Ско-о-лько нужно. Пока, значит, не найдут решение. А вы што… ха-тите… ш-шоб все было как с-час… што ли?., ни бе, ни ме?..
Когда Ельцин сердился, он начинал говорить как-то по-клоунски; возникало ощущение, что он пародирует самого себя.
Дождь пошел сильнее, и Коржаков опять раскрыл над Ельциным зонт.
Генералам зонты не полагались, генералы мокли, но Ельцин этого не замечал.
— То есть Россия все равно центр, Борис Николаевич? — тихо спросил Шапошников.
— А как? Только центр, понимашь, без Лубянки и… разных там… методов. Это, — Ельцин опять поднял указательный палец, — главное! Свобода!
И Москва, понимашь, будет… центр здравого смысла. Как третейский судья! Захотим — прикрикнем на Карабах, жалко что ли? Но если прикрикнем, то с умом! А если с умом, это, значит, нормально и демократично… — Ельцин сделал паузу и опять смерил всех взглядом с головы до ног, — потому что армия остается единой, погранвойска — одни, МВД, внешняя политика — одна. Почти все одно… короче…
…Да, чувствуется в Завидово север, еще как чувствуется, ветры бьют наотмашь, даже здесь, в лесу…
Коржакову не хотелось прерывать это совещание — он задрал голову, пытаясь оценить все соседние березы. Вдруг какая свалится на Бориса Николаевича?
Грачев улыбался, кивал головой, слушая Ельцина, хотя аргументация его не убеждала. В декабре 88-го Нахичевань, например, уже заявляла о выходе из СССР. Ну, заявила… — а дальше-то что? Кто, какая страна или, скажем, международная организация признали бы выход из СССР трех прибалтийских республик без согласия на это самого СССР?
Еще больше, чем Грачев, разволновался Баранников: МВД остается, армия остается, а КГБ? Неужели Ельцин, всегда презиравший, кстати, «контору», сведет роль органов только к внешней разведке?
— Возражения есть? — спросил Ельцин.
Дождь вроде бы перестал, уже и солнышко вроде бы пробивалось через елки, но Коржаков так и стоял с огромным зонтом — строгий и злой.
— Ну?
Налетел ветер — удар был такой, что Ельцин, казалось, даже покачнулся на своем пне.
— Ну?.. — повторил он.
Генералы молчали.
— Я долго служил на Западной Украине, — тихо начал, наконец, Шапошников, — и знаю, Борис Николаевич… как там относятся к русским. Если позиции Москвы ослабнут, вокруг русских скоро начнутся такие пляски, что покрикивать придется… часто.
— И ваши предложения, министр?
Шапошников поднялся.
— Повременить… пока. Найти другое решение.
— Какое такое… другое?
— Ну… — Шапошников съежился, — иначе как-то все провернуть…
— А., как, понимашь? Вы знаете?
Ельцин разозлился, он даже чуть приподнялся на своем пне.
— Я не знаю, — развел руками Шапошников.
— И я не знаю! — отрезал Ельцин.
— Трудно будет, мне кажется, — продолжил Шапошников, — построить капитализм в одной, отдельно взятой республике. Мы… мы распадаемся, а везде — рубли, Борис Николаевич! Сначала надо, наверное, русскую валюту ввести…
— Вам не холодно? — вдруг поинтересовался Ельцин.
— Никак нет! — вскочил Грачев.
— Тогда сидите… — разрешил Ельцин.
— Вы, товарищ маршал, доложите Борису Николаевичу про разговор с Горбачевым, — вежливо попросил Баранников. — В деталях, если можно.
— Не надо… в деталях; Горбачев, понимаешь, уже… прибегал… ко мне, хотел вас, Евгений Иванович, в отставку отправить.
— Сволочь Горбачев, — твердо сказал Баранников.
Шапошников встал:
— Так я и знал, Борис Николаевич… Сначала завтраком кормят, потом сдают.
— Может, костер развести? — подошел Коржаков.
— Мне не надо, — буркнул Ельцин.
— Кроме того, Борис Николаевич, — упрямо продолжал Шапошников, — если Россия выделяется, так сказать, в самостоятельное государство, нас, русских, ну… всех, кто в России… будет примерно… сто пятьдесят миллионов — так? Если даже не меньше. А американцев… с их штатами… двести пятьдесят миллионов.
— Сколько-сколько?.. — не расслышал Ельцин.
— Двести пятьдесят.
— Ну и шта-а..?
— То есть даже по численности, Борис Николаевич, — невозмутимо продолжал Шапошников, — их армия становится в два раза больше нашей. Чтоб был паритет, придется увеличить призыв — верно? А у нас призывать некого, одни калеки, да и доктрина сейчас другая — сокращать Вооруженные силы… раз служить некому…
— Товарищ министр, вы не расслышали, — Грачев тоже поднялся и встал рядом с ним. — Президент Российской Федерации нашу армию не трогает. Она… армия… и будет как раз тем фундаментом, на котором мы выстроим новый союз.
— Сядьте оба, — приказал Ельцин.
— Да, когда еще он образуется, Паша… — спокойно возразил Шапошников. — Но пока… я так понял… союз трех. А я не уверен, что Снегур, например, быстро к нам присоединится, я их знаю…
— Зато Назарбаев присоединится, — твердо сказал Ельцин. — Вот увидите.
— Конечно присоединится! — согласился Грачев. — Куда он денется?
— Но… — Ельцин помедлил, — все, шта… говорит маршал Шапошников, он говорит… правильно. Мы же видим, шта… в Прибалтике происходит.
— А если Россия посыплется, Борис Николаевич, русские будут заложниками и в Татарии, и в Якутии, и в Калмыкии — везде! — вскочил Грачев. — Нет, товарищи, план Бориса Николаевича — хороший план, извините меня! Раньше надо было, я так считаю, — раньше!
Грачев посмотрел на Баранникова. Тот согласно кивал головой.
— Я, конечно, не политик, — воодушевился Грачев, — я даже… не министр… я простой солдат, десантник, генерал… но армия, я уверен, все сделает в лучшем, так сказать, виде… и все как надо поймет!
— Прибалтика — другое государство, — Баранников смахнул с носа капельку дождя, — а мы, славяне, обязательно разберемся между собой…
— Где разберетесь? — не понял Ельцин.
— Ну в смысле дружбы, Борис Николаевич, — уточнил Грачев. — Виктор Павлович в смысле дружбы говорит…
Коржаков хмыкнул, причем громко, но Коржакова сейчас никто не слышал.
— …И колебаться не надо, — продолжал Баранников. — Кремль для Горбачева — это ловушка. Как у Наполеона… А мы с Борисом Николаевичем… с Суворовым нашим… — до победы!
Ельцин, закутанный в полурваные тряпки, больше напоминал больную старуху, но аналогия прозвучала внушительно.
— А то Горбачев выдавит всех из Кремля, — закончил Баранников.
— Как? — не понял Грачев. — Зачем выдавит?
— А ты у министра поинтересуйся, какие у него планы! — вскочил Баранников. — И вообще: Ельцин — Президент и Горбачев — Президент. На хрена нам с тобой два Президента, Павел?
— На фиг не нужно, — согласился Грачев.
С Ельцина сполз тулуп, но Коржаков тут же подошел, заботливо его поправил.
— Ну, Евгений Иванович, — Ельцин повернулся к Шапошникову, — убедили они… как?
— А я «за», Борис Николаевич. Чего ж меня убеждать?
— Нет, вы спорьте, если… нужно, спорьте…
Шапошников промолчал.
— Операцию, я считаю, назовем «Колесо», — вдруг предложил Баранников. — Лучше не придумаешь!..
— Почему «Колесо»? — удивился Ельцин.
— Мы ж на колесе сидим, Борис Николаевич!
Все засмеялись.
— Я выслушал, — сказал Ельцин, — спасибо. Окончательно, значит, я пока не решил. Но решу. Впереди — плановая встреча в Минске. Будет Леонид Макарович, буду я, конечно, и… третий… этот… Он что за человек, кстати, кто-нибудь знает? Шушкевич… — Президент вспомнил фамилию.
Генералы переглянулись. Шушкевича толком никто не знал.
— Ну и пусть определяется, понимашь… — закончил Ельцин. — Што-о лучше — в разбивку… или, значит, единый кулак!
Ельцин облокотился на руку Коржакова, но встал легко.
— Хорошо посидели! — сказал Ельцин. — Быстро управились. И с пользой. Для всех… — он опять обвел генералов взглядом. — Спасибо…
Генералы были совершенно мокрые.
— Товарищ Президент, какие указания? — спросил Баранников.
— Зачем еще… указания?.. — пожал плечами Ельцин. — Указание одно: м-можно… в баню, шоб… по-русски… — как, Евгений Иванович?
— В баню — это здорово, — широко улыбнулся Шапошников. — В баню, это по-нашему, Борис Николаевич!
Ельцин быстро пошел к корпусам.
Гулять вместе с Ельциным было сущим наказанием — за ним никто не успевал! Коржаков окрестил шаг Ельцина «поступью Петра Великого»: так же, вприпрыжку, бояре носились, наверное, за могучим русским самодержцем.
Шапошников и Грачев побежали следом.
— А летчику — хана, — Коржаков ткнул Баранникова в бок. — Ты это понял, Виктор?..
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
Назад: 21
На главную: Предисловие

Vasya
Pupkin