НЕУХОДЯЩАЯ СЛЕПОТА
Нынче, каждый день отправляясь на работу, проезжаю музыкальный центр на Дубровке. Прошло восемь лет, и мало что теперь напоминает о случившемся в тот страшный вечер. Оказывается, в России не только август сулит катаклизмы, а и осенью и в другие, вполне мирные, месяцы года. В общем, как пришли младореформаторы, в стране всегда «унылая пора…»
Среда, 23 октября 2002 года. 21.30. Под грифом «молния» в эфир поступила информация: «В Москве на Юго-Западе захвачен музыкальный центр, где выступает труппа «Норд-Ост». В зал, в котором находились почти 1000 зрителей, ворвались террористы численностью 45 человек». Спустя несколько минут, следует уточнение: террористы называют себя группой смертников. Все, без исключения, в камуфляже и масках, обвешены взрывчаткой и снабжены самовзрывателями. В числе террористов по первой информации 13 женщин.
Открыто лицо только у главаря группы. Он — племянник одного из уничтоженных командиров чеченских боевиков Умара Бараева.
Кстати, пятью днями раньше из СМИ, ссылаясь на источник воинских подразделений, дислоцированных в Чечне, сообщили, что этот самый племянник убит. Но это к слову. Свобода информации незримо предполагает внутри себя и свободу дезинформации.
Не стану перечислять подробностей трагедии, как и подробностей ее разрешения. Страна провела у телевизоров три бессонные ночи. Оперативный штаб действовал в круглосуточном режиме.
Ключевой фигурой в штабе, осуществляющем исполнительную власть, был мэр Москвы Юрий Лужков. Синхронность действий всех служб штаба была, если не идеальной, то близкой к таковой. Наверное, были и противоречия и несогласованность, но постороннему глазу это не было заметно.
Честно говоря, мы, тележурналисты, со своей стороны старались выделить слаженную работу власти и «органов», сделать ее заметной.
Эти два дня и три ночи стали кошмарными днями и ночами для заложников, но и не менее кошмарными для родственников, тяжелейшим испытанием для власти. И прежде всего президента страны и мэра российской столицы, в котором трагедия произошла.
Первое недоумение. В первые два часа боевики не выдвигают никаких требований. Спустя четыре часа требования все-таки выдвинуты: немедленное окончание войны в Чечне и вывод российский войск. Вторая сенсация: боевики отказываются от каких-либо переговоров. Чуть позже штаб добивается перелома. Отрывочно, спонтанно, алогично, но переговорный процесс начинается. Ситуация усугубляется еще и тем, что среди заложников несколько десятков иностранцев. Цифры называются разные: тридцать, сорок, пятьдесят и даже семьдесят человек. Затем следует уточнение: около 45 украинцев, всех иных — 20–25 человек. Есть даже американцы. Не забудем, что в числе заложников практически вся труппа. И в труппе, и в зале много детей.
Впоследствии разгорается даже спор с террористами: кого считать детьми? Штаб настаивает: всех заложников в возрасте до 16 лет. Террористы же признают детьми тех, кому исполнилось десять лет и младше. Среди заложников много и таких.
К концу четверга приходит информация: в руках ФСБ — пленка, датированная двумя неделями раньше событий. Видеозапись: Аслан Масхадов сообщает, что очень скоро произойдут события, которые станут переломом в чеченском конфликте: «Мы заставим Россию изменить свою политику в отношении Чечни».
ФСБ тотчас связывает захват театра с этим заявлением Масхадова. Президент Путин причисляет случившееся к факту международного терроризма. По его словам, обнаружены связи террористов, присутствовавших в театре, с людьми Аль-Кайеды.
Масхадов никак не «проявляется». Можно сделать вывод: он рассчитывает на успех операции и поэтому ждет. По расчетам бывшего полковника Советской Армии, гибель громадного количества людей, за которую будет отвечать власть, заставит Россию отступить, начать вывод войск или сесть за стол переговоров.
Террористы не требуют выкупа. Их борьба священна. Они борются за мир на своей собственной земле.
«Я не участвую в этой операции, — дает понять Масхадов, — но я о ней знаю». В России довольно активны силы, которые считают, что война в Чечне изматывает, прежде всего, Россию. Немыслимые материальные потери, активизация «черного рынка» оружия. Но самое главное: гибнут российские мальчики и мужчины, истребляется генофонд нации.
Все просчитано. Операция, конечно же, сорвет визит Путина в Португалию, где он «нацелился» выступить с антитеррористическим меморандумом. Террористический акт в Москве получил мгновенный резонанс в мире. Мир замер в ожидании, как и все российское общество. Требования террористов толкали президента в сторону второго Хасавюрта, отношение, к которому в российском обществе неоднозначно. И по мере отдаления тех страшных дней все большее количество сограждан считают Хасавюрт позором. Хотя и остановившим кровопролитие и поток «похоронок» в семьи простых россиян.
Итог силовой операции в здании театра на Дубровке, решение о которой было принято после трех дней неудачных переговоров, известен. В 5 часов утра 26 октября спецназ ФСБ начал закачивать в здание усыпляющий газ. Затем бойцы ворвались в театр. Тогдашний заместитель министра внутренних дел сообщает: 750 заложников освобождены, 36 террористов уничтожены, 67 заложников погибли. Милицейский чин ни слова не сказал о гибели детей. А их задохнулось от газа, примененного спецназом, 10 человек. Всего же официально власть сообщила о 129 погибших заложниках.
23 октября 2005 года на стол президенту РФ лег доклад, в котором родственники погибших и заложники, оставшиеся в живых, подробно в течение двух лет изучая дело, делали вывод: в театральном центре на Дубровке в Москве погибли 174, а не 129 человек. Доклад остался без последствий. А 26 октября 2002 года все каналы телевидения с раздражением показывали скорбно-победные рапорты начальников от ФСБ и МВД, уснувших навсегда в театральных креслах шахидок, до смерти наглотавшихся газа. И труп главаря банд — группы Мавсара Бараева с рваной раной в паху и с недопитой бутылкой дорого коньяка «Hennessy» в руке.
А в начале ноября 2002 года я поехал в Германию, на конференцию. 12 дискуссий, в которых принял участие, позволяют мне сделать вывод: беда, когда мнение профессионала и обывателя удручающе совпадают. Бесспорно, это звездный час для обывателя, но этот же час — трагедия для профессионала. Профессионалу противопоказана позиция: «я как все». Вот именно, а потому и русский язык надобно знать, хотя бы в объемах семи классов очень средней советской школы, и мысли свои излагать на бумаге последовательно, не в режиме «скакунов».
В Германии все логично. Профессионалы, зацикленные на идее — СССР положено ругать — оказались во власти инерции. Эта тень отрицания легла и на Россию. В России не может быть хорошо. Нет, изменения, конечно, есть. Москва стала неузнаваемой, но это частность. Хорошо в России быть не может. Если в России хорошо, что тогда делать нам, немецким журналистам?
Именно в такой Германии мы провели три дня и сумели переварить 12 встреч и дискуссий. Темп был столь взвинченным, что на телефонные вопросы о состоянии погоды в Берлине, я непроясненно отвечал: «Обыкновенная!» Потому, как нельзя ничего более вразумительного сказать о погоде, погружаясь в очередные заседательские кресла и пододвигая к себе уже ставший ненавистным растворимый кофе и графинообразные термосы, и по силуэту похожие на пингвинов. И еще мутноватый чай в пакетиках с одинаковым вкусом, и сладости в виде глазированного шоколадного печенья и печенья, посыпанного тертым орехом. Вся эта офисная похожесть, как, впрочем, и похожесть вопросов, делала этот марафон утомительным, многословным и даже однообразным.
Смысл всей поездки заключался даже не в этих встречах, бесспорно, полезных. Немцы, вообще, по своей ментальности предрасположены к диалогам, симпозиумам. Гвоздем программы была, конечно же, дискуссия на подиуме по теме: «Сколько Европе нужно России, и сколько России нужно Европы?»
Как только мы прилетели, встречающие сообщили нам, что интерес к дискуссии громаден, и на этот час количество желающих принять в ней участие составило 400 человек. Утром следующего дня нас предупредили, что цифра возросла до 500 человек, зал фонда Аденауэра не сможет вместить всех желающих, и они вынуждены отвечать отказом на безостановочно поступающие просьбы. Я хотел посоветовать «немецким коллегам» подыскать другой зал, но вовремя одернул себя.
Я хорошо знаю немцев, и давно понял, что они не предрасположены к экспромту. И менять что-либо в ранее запланированном действе для них равносильно катастрофе. Тем более, когда это следует сделать немедленно, вне предварительных расчетов и осмыслений.
Более того, дискуссионный зал находится в здании фонда Аденауэра и принадлежит ему. А зал большей величины надо арендовать на стороне, и, значит, платить.
Вечером, накануне, один из модераторов, он же ведущий дискуссии писатель и политолог Александр Рар, был крайне взволнован. В Москве несколькими днями раньше случился вызывающий теракт в театре на Дубровке. А, значит, проблема Чечни опрокинет главную тему дискуссии. И ситуация в комплексе может стать неуправляемой. «У немцев, — предупредил Рар, — очень критическое настроение по поводу военных действий в Чечне. Здесь превалирует точка зрения российской оппозиции: Чечня и все, что происходит там, это, скорее, проблема прав человека, а не антитеррористические акции России. Военные действия должны быть прекращены. А дальше — мирные переговоры о статусе Чечни».
Я успокоил Papa: «Мы тоже за мирные переговоры. И мы тоже за мир в Чечне. Вопросы в другом, Саша! С кем их вести? И какой ценой мир? В России фраза: «Главное, чтобы не было войны» — исходная, определяющая для всех поколений. Понимаешь, Александр, для всех поколений, но… И вот в этом многозначительном «но» — все проблемы». Хотя, конечно, как говорил один из героев повести «Теория невероятности» писателя Михаила Анчарова, «многозначительность — стартовая площадка кретина». А еще, сколько мне известно, и признак диагностики в психиатрии.
До главной дискуссии в разговоре с немецкими политиками, министрами и экс-министрами, депутатами бундестага, руководителями его фракций совершенно очевидно просматривалась «зацикленность» немцев на правах человека.
И даже, обсуждая последствия страшного теракта в Москве, они скороговоркой признавали, что, да, ситуация была непростая, и спецоперация проведена мастерски. Но нужна ли она была? Не скрою: жертвы от газовой атаки сопоставимы еще с одним терактом.
Почему врачи оказались бессильны? Как получилось, что информация о пострадавших, долгое время скрывалась? Почему до сих пор не оглашена формула газа? Вообще, можно было бы и не ездить в Германию, а посидеть за столом с нашими правыми и услышать от них то же самое, но уже на языке оригинала.
В полемике с немцами мы не упоминали наших правых, да и зачем? Немцы должны понять, что в России существует совершенно иное мнение о происходящих событиях. И этой позиции придерживается большинство общества. Возможно, это и не радовало некоторых наших собеседников, они оставались при своем мнении, и вновь и вновь ссылались на высказывания своей печати, радио, телевидения.
Все происходящее — в пределах статистической ошибки. Почему западные корреспонденты в России в своих взглядах столь созвучны взглядам СПС? Это касается не только Германии. А у них нет выбора. Оппозиционность сама по себе интересна фактом несогласия с официальным мнением. Есть непримиримая оппозиция — это коммунисты в России. И немцам бессмысленно объяснять, что коммунисты прошлого и коммунисты нынешние — это разные коммунисты. В либеральной Германии, пережившей длительный шок в связи с разделением страны, а затем в связи с ее объединением с ГДР, коммунисты не могут, ни в каком виде, ни под каким соусом, вызывать симпатии.
Не случайно, правые в своих выступлениях за рубежом не критикуют социальное неблагополучие, порожденное экономическим курсом России, ее развитие как сырьевого придатка, потому что весь экономический блок в правительстве контролируется именно правыми. Они критикуют не правительство, а президента, точнее сказать, «силовиков»: Армию, ФСБ, прокуратуру, милицию. И не потому, что несовершенство этих структур при Ельцине было меньшим. Оно было кратно большим. Правые критикуют ту часть команды Путина, которую набрал он сам, из силовых ведомств бессмертной невской столицы — города трех революций.
А в Германии в тот приезд, в здании объединенного журналистского пула, где-то рядом с рейхстагом, на границе бывшего Западного и Восточного Берлина в одном из кабинетов мы увидели внушительный портрет Путина с крупной надписью на белом поле: «Наш резидент».
Лукавая атака правых внутри страны тиражируется, в частности, немецкой прессой за рубежом. Что до Чечни, то с ее полевыми командирами надо непременно садиться за стол переговоров, не исключая участия в них международных посредников. Операция на Дубровке по освобождению заложников проведена бездарно. Надо создавать парламентскую комиссию. Пусть власть ответит за примененный газ, за нехватку машин «скорой помощи». За сам факт проникновения в Москву такой группы боевиков, которая въехала в столицу как на тройке с бубенцами, имея в двух микроавтобусах 160 килограммов взрывчатки, три десятка автоматов, пистолеты, гранатомет. Где была милиция? Где была наша славная ФСБ? Наконец, не менее доблестная ГАИ? Чем она, вообще, занимается? Эти же самые вопросы, что на устах правых нашего родного Отечества, задали нам в Берлине на конференции и немцы. Что-либо объяснять, когда было столько сказано по этому поводу, нелепо. Любая нестандартная ситуация вскрывает массу проблем. Почему западную прессу не интересует палитра взглядов? Почему интерпретация правых принимается, как момент истины? Потому что правые как бы преемники младореформаторов. Потому что реформы ельцинского периода были поддержаны Западом.
Хотя Запад на самом деле никогда не вникал в суть реформ, как и их социальных последствий. Он принимал любую критику реформ как происки либо коммунистов или силовых структур.
