Экономические киллеры

С 1930-х по конец 1960-х международные финансовые рынки и идея глобализации были скорее мертвы, чем живы⁵³. Американский экономист Артур Блумфельд писал в 1946 году:

И ученые и банкиры, в общем, согласны, что прямой контроль над движением капитала, особенно над спекулятивным капиталом, на долгие годы будет желательным для многих стран. Эта смена доктрины – прямое следствие разрешительных последствий движений капиталов в межвоенные годы⁵⁴.

В июле 1944 года в местечке Бреттон-Вудс в американском штате Нью-Хемпшир будущие триумфаторы Второй мировой войны приступили к созданию финансовой основы мирного времени. В послевоенном мире торговля становилась свободнее, но ограничения на движения капитала никто не отменял. Обменные курсы были зафиксированы, но привязывались теперь не к золоту, а к международной резервной валюте – доллару. Впрочем, сам доллар оставался, пусть почти только на бумаге, привязанным к золоту, запасы которого величественно лежали в хранилище Форт-Нокс в штате Кентукки. По словам одного из создателей новой финансовой системы, Джона Мейнарда Кейнса, “контроль над движением капиталов” должен был стать “неотъемлемой частью послевоенного устройства мира”⁵⁵. Даже туристы могли почувствовать это на себе: если у правительства не было достаточно средств для обеспечения конвертируемости валюты, то в отпуск люди отправлялись с полупустыми карманами. Крупные суммы пересекали границы лишь в рамках правительственных расчетов. Пример тому – план Маршалла, поставивший на ноги разрушенную войной экономику Западной Европы в 1948–1952 годах⁵⁶. В столице “свободного мира”, в Вашингтоне, поселились два ангела-хранителя новой финансовой системы – Международный валютный фонд и Международный банк реконструкции и развития, после объединения с Международной ассоциацией развития названный Всемирным банком. “МВФ был призван регулировать обменные курсы. Всемирный банк должен был помочь восстановлению разрушенных войной стран. Свободная торговля должна была быть восстановлена, но свободное движение капитала – нет”, – поясняет нынешний глава Всемирного банка Роберт Зелик. Таким образом в течение семидесяти пяти лет правительства были вынуждены выбирать два из трех вариантов экономической политики:

1) полная свобода движения капитала;

2) фиксированный обменный курс;

3) независимая монетарная политика, направленная на решение внутренних проблем⁵⁷.

По Бреттон-Вудским соглашениям западные страны выбрали последние два пункта. Более того, контроль над перемещениями капитала скорее усилился. Хороший тому пример – принятый правительством США в 1963 году Акт равновесия обменных курсов. Его основной целью было ограничение американских частных инвестиций в другие страны.

Но в самой Бреттон-Вудской системе крылся принципиальный изъян. Попытки воспроизвести план Маршалла в виде межправительственной экономической помощи потерпели полное фиаско в развивающихся странах. Со временем американская помощь обросла требованиями военного и политического характера, предъявляемыми Вашингтоном странам-получателям, что вовсе не всегда служило интересам бедных стран. Даже если бы этого не было, маловероятно, что такие впрыскивания капитала помогли бы решить проблемы большинства стран Африки, Азии и Латинской Америки. Действительно, в рамках программ помощи, представлявшихся Уолтом Ростоу и другими экономистами, бедные страны получили немало средств, но львиная доля денег была пущена на ветер или попросту украдена⁵⁸. Насколько Бреттон-Вудская система помогла экономическому восстановлению стран Запада, настолько она разочаровала инвесторов, стремившихся вкладывать капитал в заграничные проекты. С одной стороны, она позволила правительствам поставить во главу угла полную занятость, подчинив этой цели монетарную политику. Но, с другой стороны, она же создала потенциальные конфликты между вторым и третьим пунктами означенного выбора. По сегодняшним меркам дефицит американского бюджета в 1960-х годах был крайне малым. Однако и его хватало, чтобы вызвать недовольство и упреки со стороны французов. Вашингтон, по мнению Парижа, вел себя как средневековый монарх, имеющий возможность чеканить монету и, соответственно, снижать ее стоимость. Франция пеняла США на то, что те получают выгоду от печатания долларов, злоупотребляя положением страны с резервной валютой в обращении. Гвоздь в гроб Бреттон-Вудской системы забило решение администрации Никсона (1971 год) полностью отказаться даже от формальной возможности золотого покрытия доллара⁵⁹. Когда арабские страны объявили Западу нефтяное эмбарго после Войны Судного дня 1973 года, центробанки большинства стран ответили на скачок цен ослаблением кредитной политики. Это привело к кризису инфляции, то есть ровно к тому, о чем предупреждал генерала де Голля его экономический советник Жак Рюфф⁶⁰.

Валюты пустились в свободное плавание, расцвел рынок внешних заимствований (в том числе еврооблигаций), и в 1970-е годы частные капиталы свободно потекли через границы. Западные банки наперегонки бросились осваивать поток нефтедолларов, обрушившийся на арабские страны. Банки решили вкладывать арабские доллары в старую добрую Латинскую Америку. Латиноамериканские страны увеличили внешние заимствования в четыре раза – с 75 до 315 миллиардов долларов за период с 1975 по 1982 год. (Восточноевропейские страны тоже вышли на рынок внешних займов, что было явным признаком заката социализма.) В августе 1982-го Мексика объявила, что более не в силах обслуживать свой долг. Весь континент оказался на грани банкротства. Но времена, когда банкиры могли надеяться на отправку линкоров к берегам страны, не платящей по долгам, ушли безвозвратно. Теперь роль финансовых полицейских играли МВФ и Всемирный банк. Их девизом стали “условия” – без реформ не будет денег. Их любимым лекарством – программа структурных реформ. Курс лечения стран-должников – впоследствии прозванный “Вашингтонским консенсусом” – состоял из десяти пунктов, которые грели бы душу любому правительству Британской империи. Первым в списке стояло требование соблюдения бюджетной дисциплины (для снижения дефицита). Налоговая база должна была быть расширена, а налоги снижены. Обменный курс и процентные ставки отдавались на откуп рынку. Границы открывались для торговли и, что особенно важно, иностранного капитала. “Горячие” деньги, бывшие почти под запретом при Бреттон-Вудской системе, вернулись к жизни.

Противники МВФ и Всемирного банка видели в этой политике продолжение классического американского империализма. Они уверяли, что деньги МВФ и Всемирного банка страны-получатели потратят на покупку американских товаров у американских компаний, причем во многих случаях это будет оружие, помогающее сохранить власть кровавых диктаторов или коррумпированных олигархов. А все тяготы структурных реформ лягут на плечи простых граждан кредитуемых стран. Стоило правителю страны “третьего мира” отступить от требований “финансовых полицейских”, как у него сразу начинались неприятности. В 1990-х, когда редкая встреча в верхах обходилась без выступлений антиглобалистов, эти аргументы стали особенно популярны. От этих обвинений легко отмахнуться, когда они написаны на транспарантах и скандируются толпой сытой западной молодежи. Но когда их повторяют бывшие чиновники финансовых детищ Бреттон-Вудса, стоит прислушаться повнимательнее.

Джон Перкинс утверждает, что в бытность главным экономистом бостонской консалтинговой компании “Чарльз Т. Мейн” он должен был добиваться, чтобы деньги МВФ и Всемирного банка, ссужаемые Панаме и Эквадору, тратились на закупку товаров, поставляемых американскими корпорациями. По его собственным словам, он и подобные ему “киллеры от экономики” были “обучены… строительству Американской империи… созданию условий, при которых все доставалось Америке, ее компаниям и ее правительству”:

Экономические махинации, обман, ложь, совращение людей нашим образом жизни и экономические киллеры помогли построить империю, невиданную в мировой истории. Моя истинная цель заключалась в выдаче кредитов другим странам, огромных кредитов, гораздо больших, чем они могли оплатить. Мы предоставляли заем, львиная доля которого потом оказывалась в США. Долг и проценты по нему превращали другую страну в нашу прислужницу, в нашу рабыню. Двух мнений быть не может, это – империя⁶¹.

В своей книге “Исповедь экономического киллера” Перкинс заявляет, что президенты Эквадора Хайме Рольдос Агилера и Панамы Омар Торрихос были убиты в 1981 году за попытку противостоять политике “союза правительства и банкиров, строивших империю”⁶². Но в этой истории есть странности. США не ссужали Панаме и Эквадору какие-то несусветные суммы – в 1970-х годах эти страны получили 197 миллионов долларов и 96 миллионов долларов, в сумме менее 0,4 % всей американской помощи. Более того, эти страны не были главными покупателями американских товаров. В 1990 году на их долю приходилось соответственно 0,22 % и 0,17 % американского экспорта. К тому же два президента не были столь уж значительными фигурами, чтобы их убивать. “МВФ и Всемирный банк дают кредиты странам, оказавшимся в кризисе, а не тем, которые имеют значение для американских корпораций”, – говорит все тот же Роберт Зелик.

Но обвинения в неоимпериализме продолжают звучать. По словам Джозефа Стиглица, лауреата Нобелевской премии по экономике и главы Всемирного банка с 1997 по 2000 год, МВФ в 1980-х годах не только “в идеологическом раже насаждал идею превосходства рынка”, но и придавал своей роли “явные признаки империализма”. Более того, по мнению Стиглица, “многие предложения, на которых настаивал МВФ, например преждевременная либерализация рынка капитала, приводили к нестабильности в мире… Рабочие места постоянно сокращались, потому что приток и отток спекулятивных денег, частых спутников либерализации рынка, не оставляли камня на камня от экономики”, пишет он, добавляя, что “даже в тех странах, где был отмечен рост, принес он плоды богатым и, особенно, очень богатым”⁶³. В своем обличении МВФ и Уолл-стрит Стиглиц как будто забывает, что в 1980-х годах не только они настаивали на свободном перемещении капиталов. Путь либерализации проложила Организация экономического сотрудничества и развития, за которой (после обращения в новую веру французских социалистов Жака Делора и Мишеля Камдессю) пошла Еврокомиссия и Совет Европы. Можно утверждать, что рождению Вашингтонского консенсуса предшествовал консенсус Парижский (а тому – Боннский)⁶⁴. В Лондоне правительство Маргарет Тэтчер тоже пошло по пути либерализации рынка капитала безо всякой подсказки Вашингтона. Скорее уж Рейган последовал примеру Тэтчер, а не наоборот.

Хайме Рольдос Агилера в Эквадоре…

…и Омар Торрихос в Панаме – предполагаемые жертвы “экономических киллеров”.

Елавное обвинение Стиглица в адрес МВФ состоит в том, что, по его мнению, Фонд неправильно действовал во время азиатского кризиса 1997 года. Стиглиц считает, что сочетание кредитов объемом в 95 миллиардов долларов нуждающимся странам с условиями Вашингтонского консенсуса (высокие ставки, низкий бюджетный дефицит) лишь усугубило кризис. Эту точку зрения во многом разделяет экономист и публицист Пол Кругман⁶⁵. Сомнений по поводу серьезности того кризиса нет. В Индонезии, Малайзии, Южной Корее и Таиланде в 1998 году был значительный экономический спад. Но ни Стиглиц, ни Кругман не предлагают рецепта лечения этого кризиса кейнсианскими пилюлями – свободным обменным курсом и увеличением бюджетного дефицита. На обвинения Стиглица едко ответил Кеннет Рогофф, ставший главным экономистом МВФ сразу после того кризиса:

Правительства обращаются за помощью к МВФ, когда им не удается найти покупателей облигаций государственного займа и когда национальная валюта начинает резко падать. Стиглиц предлагает увеличить бюджетный дефицит, то есть взять в долг еще больше, и напечатать еще больше денег. Как кажется, Вы верите в то, что граждане неожиданно обретут веру в национальную валюту, если ее больше напечатать. Вы, судя по всему, уверены, что если инвесторы не хотят вкладываться в государственные облигации, то, если их выкинуть на рынок еще больше, покупатели выстроятся в очередь. Мы, живущие в реальном мире, имеем основания и опыт предполагать обратное. Мы, скромные земляне, по опыту знаем, что если правительство, которому не хватает денег, начинает их печатать, то это порождает инфляцию, с которой зачастую страна не в силах справиться. На Вашей далекой планете, возможно, экономика подчиняется другим законам, но в нашем мире неспособность правительства, стоящего на грани банкротства, сократить дефицит ведет к ухудшению ситуации⁶⁶.

Нет оснований предполагать, что решение правительства Малайзии в 1997 году ограничить свободу перемещения капиталов хоть как-то помогло стране выйти из кризиса. Кругман, по крайней мере, признает, что часть вины лежит на азиатских банках, бравших краткосрочные займы в долларах и дававших долгосрочные кредиты в местной валюте, причем зачастую не без кумовства. Никакой Великой депрессии в Азии не произошло. Единственное исключение – Японию – вряд ли можно считать жертвой МВФ. Все страны, пострадавшие от удара 1998 года, быстро вернулись к росту. Рост этот был столь стремительным, что уже к 2004 году многие начали сомневаться в нужности двух дочек Бреттон-Вудса – МВФ и Всемирного банка⁶⁷.

Восьмидесятые породили совсем другой тип экономических киллеров, нежели описанный Перкинсом. Эти киллеры гораздо опаснее – им никогда не пришла бы в голову мысль о возможности применения насилия для достижения своих целей. Для них выстрел в яблочко – прибыль в миллиард на одной операции. Им совершенно не было интересно заниматься продвижением американского империализма после окончания холодной войны. Напротив, они скорее исповедовали либеральные, а не консервативные взгляды. Они не работали в МВФ или во Всемирном банке. Напротив, их компании были настолько частными, что их акциями даже не торговали на биржах. Это были хедж-фонды, с которыми мы впервые встретились в четвертой главе, когда говорили об управлении рисками.

Джордж Сорос – король королей хедж-фондов и повелитель рефлексивности.

Наряду с подъемом Китая бурное развитие хедж-фондов можно отнести к наиболее значительным событиям в мировой экономике после окончания Второй мировой войны. Хедж-фонды со своими слабо регулируемыми и чрезвычайно мобильными капиталами олицетворяют возвращение на рынок “горячего”, спекулятивного капитала, о котором почти ничего не было слышно между Великой депрессией и концом Бреттон-Вудских соглашений . И король королей среди новой плеяды экономических тяжеловесов – Джордж Сорос. Неслучайно, когда премьер Малайзии Махатир Мохамад принялся искать, на кого бы свалить хотя бы часть ответственности за крушение национальной валюты, “болваном” он обозвал именно Сороса, а не специалистов из МВФ.

Сорос родился в еврейской семье в Венгрии, выучился в Лондоне и переехал в США в 1956 году. Там он стал известным аналитиком, а затем – главой отдела уважаемого банкирского дома “Арнольд и Блейхредер” (прямого потомка берлинского частного банка, управлявшего сбережениями Бисмарка)⁶⁸. Затем Сорос создал свой фонд и назвал его Quantum в честь принципа неопределенности Вернера Гейзенберга. Сорос, как и положено центральноевропейскому интеллектуалу, считает себя скорее философом, чем финансовым тяжеловесом. Его формирование под влиянием идей философа Карла Поппера нашло отражение в неприятии подхода к экономике как к науке. Именно с этого начинается его книга “Алхимия финансов” (1987)⁶⁹. Согласно лелеемой Соросом теории “рефлексивности”, рынки нельзя считать абсолютно эффективными, потому что они отражают неведение и предубеждения, зачастую иррациональные, миллионов инвесторов.

Не только участники рыночного процесса действуют на основе своих предпочтений, но также и их предпочтения влияют на ход событий. Это может создать впечатление, что рынки верно предчувствуют будущие изменения, но на самом деле не ожидания отвечают будущему ходу событий, а будущие события формируются этими ожиданиями⁷⁰, —

пишет он. Это обратная связь. Предпочтения инвесторов влияют на ход событий на рынке, которые, в свою очередь, влияют на предпочтения инвесторов, которые затем опять влияют на ход событий. Сорос называет это “рефлексивностью”. В своей последней на сегодняшний день книге он развивает эту мысль:

Рынки никогда не достигают равновесия, как оно понимается экономической теорией. Между реальностью и ее восприятием существует двусторонняя рефлексивная связь, которая может способствовать росту самовоспроизводящихся ростов и падений, пузырей. Каждый пузырь состоит из общего направления и недоразумения, которые рефлексивно взаимодействуют друг с другом⁷¹.

Изначально хедж-фонд был призван снизить рыночные риски за счет открытия коротких позиций, которые оказываются прибыльными, если актив падает в цене. Для Сороса хедж-фонд стал прекрасным инструментом изучения его собственной теории рефлексивности. Надо отметить, что Сорос умеет зарабатывать и на длинных позициях, то есть при покупке активов в надежде на рост их стоимости. Он играл на повышение на рынке недвижимости в 1969 году. Три года спустя – на рынке акций банков. В 1971 году он ставил на повышение японских активов, а год спустя – на нефть. Еще через год, прислушавшись к жалобам израильтян на качество американской военной техники, использовавшейся в войне Судного дня, он решил, что инвестиции в оборонные компании США будут неизбежными, и вновь сыграл на повышение⁷². И каждый раз он оказывался прав. Но главные успехи Сороса строились не на росте, а на падении. Он заработал на обвале акций телеграфной компании Western Union в 1985 году, когда понял, какую угрозу для нее несет появление факсов. Потом он сыграл против доллара после соглашения “Группы пяти” 22 сентября 1985 года⁷³. Для Сороса это был год побед – его фонд вырос на 122 %. Главная в карьере Сороса игра на понижение стала также одной из ярчайших страниц британской финансовой истории.

Признаюсь, в событиях 16 сентября 1992 года для меня есть много личного. Тогда, уже будучи младшим преподавателем в Кембридже, я зарабатывал кое-какие деньги колонками в одной газете. Я был уверен, что спекулянты вроде Сороса вполне могут одолеть Банк Англии в очной схватке. Это было легко просчитать. Ежедневно на валютных рынках торговался триллион долларов. Резервы Банка Англии на этом фоне выглядели смехотворно. Сорос прикинул, что растущие расходы по объединению Германии приведут к росту процентных ставок и, соответственно, курса немецкой марки. В этих условиях привязка фунта к марке – часть политики правительства консерваторов в рамках европейского соглашения о Механизме обменных курсов – становится невозможной. Рано или поздно, рассуждал Сорос, правительство будет вынуждено выйти из соглашения и девальвировать фунт. Сорос был настолько уверен в своей правоте, что поставил на это 10 миллиардов долларов – больше, чем было в его фонде. Он активно занимал фунты и скупал марки по курсу, установленному в рамках Механизма на уровне 2,95 марки за фунт⁷⁴. Я тоже был уверен в том, что фунт обречен, но на кон мог поставить лишь свою репутацию.

Сила судьбы: министр финансов Норман Ламонт объявляет о выводе британского фунта из общеевропейского соглашения по обменным курсам (16 сентября 1992 года).

Заведующий деловым отделом газеты был иного мнения. После уничижительного разноса на редакционном совете я отправился в оперу слушать “Силу судьбы” Верди. Это был удачный выбор. В антракте кто-то сказал, что Британия перестала быть частью Механизма обменных курсов. Как мы все радовались! И я, наверное, больше остальных (ну, за исключением Сороса). На обвале фунта его фонд заработал больше миллиарда долларов. Когда фунт рухнул, Сорос заплатил фунтовые долги уже по более низкому курсу и положил в карман разницу. Маленькая деталь: унижение фунта принесло лишь 40 % прибыли фонда за тот год⁷⁵.

Успехи Фонда Сороса потрясали воображение. Вложивший 100 тысяч долларов в Фонд в год его основания, в 1969-м, (тогда он назывался Double Eagle), и реинвестировавший все дивиденды к 1994 году имел бы 130 миллионов, что подразумевает доходность в среднем 35 % в год⁷⁶. Экономические тяжеловесы новой эпохи отличаются от своих предшественников отсутствием лояльности к какой-либо стране – они спокойно играют и против фунта, и против доллара. Они не похожи на прежних игроков и объемом располагаемых средств. “Какая у тебя позиция?” – спросил как-то Сорос своего партнера Стенли Дрюкенмиллера. “Миллиард долларов”, – ответил тот и услышал: “Разве ж это позиция!”⁷⁷ С точки зрения Сороса, если шансы на успех столь же велики, как и в атаке на фунт в 1992 году, значит, нужно увеличить кредитное плечо до максимума. Именно Сорос стал первым занимать у инвестиционных банков для спекуляций, которые по объемам во много раз превосходили собственный капитал его Фонда.

Но хедж-фонды не всемогущи. Да, им удалось доказать, что рынки сильнее любого правительства или центробанка. Но это вовсе не значит, что хедж-фонды всегда могут диктовать свою волю рынкам. Секрет успеха Сороса в его почти животном, инстинктивном предчувствии направления движения денежного стада. Но даже эти инстинкты (зачастую выражающиеся в спазмах или болях в спине) способны подвести его. Рефлексивность, признает сам Сорос, штука ненадежная. Она не может управлять рынками всегда. А вдруг математика – надежная замена инстинктам? А что, если есть формула, гарантирующая большие прибыли? В один прекрасный день на другом конце планеты, если не сказать на другом конце финансовой галактики, как казалось, появилась именно такая формула.

Назад: Глобализация и Армагеддон

Дальше: Фонд, который лопнул