Сегодня лишь в самых нищих районах Великобритании и США, вроде рабочих кварталов на востоке Глазго или Детройта, собственник считается редкой птицей. Вообще-то так было всегда и везде: имущий класс существовал в виде тончайшей прослойки внутри аристократической элиты. Усадьбы переходили от отца к сыну вместе с почетными титулами и политическими привилегиями. Простые съемщики – все остальные – платили дворянам за право проживания на их земле. С собственностью – и только с ней – приходило право голоса на выборах. В сельских районах Англии вплоть до 1832 года голосовать могли только те полноправные владельцы, кто получали со своей собственности не менее 40 шиллингов в год, – так велел принятый еще в xv веке закон. А таковых во всей Англии (и Уэльсе в придачу) набиралось в лучшем случае 435 тысяч человек, причем две трети электората были так или иначе привязаны к одному из нескольких крупных землевладельцев. Из 514 членов палаты общин, представлявших Англию и Уэльс в начале xix века, примерно 370 получили назначение благодаря покровительству 180 богатейших помещиков. Примерно пятую часть депутатов нижней палаты парламента составляли сыновья лордов.

С тех пор изменилось многое – но не все. Сегодня 40 из 60 миллионов акров британской земли принадлежат 189 тысячам семей⁶. Герцог Вестминстерский сохраняет за собой третью строчку в списке богатейших людей страны – его состояние оценивают в 7 миллиардов фунтов; также среди британских богатеев – граф Кадоган (2,6 миллиарда) и баронесса Говард де Вальден (1,6 миллиарда). Разница в том, что аристократы уже не заправляют политической жизнью страны. Последним представителем этого сословия на посту премьер-министра был Алек Дуглас-Хьюм, четырнадцатый граф Хьюм, ушедший в отставку в 1964 году (проиграв, как говорил он сам, “четырнадцатому мистеру Вильсону”). По завершении реформы палаты лордов парламент Великобритании наконец избавится от наследственных пэров.

Закат политического господства аристократии как только не объясняли. Но почти все исследователи упустили из виду главную его причину – финансовую. До 1830-х годов судьба благоволила тогдашней элите общества – тридцати семьям, владения каждой из которых приносили ей свыше 60 тысяч фунтов ренты в год. В годы Наполеоновских войн безудержный рост населения и инфляция сообща взвинтили цену пшеницы вдвое, заодно подняв в стоимости и земельные участки. Промышленная революция золотым дождем пролилась на тех, кто вовремя застолбил угольные месторождения и обзавелся недвижимостью в городах; аристократы – самая влиятельная политическая группировка – наслаждались обильными подачками от государства. Иным предводителям дворянства этого было мало, и они набирали долгов сколько было можно. Одни пускали средства на “улучшение” своих поместий – осушали поля и огораживали прежде общинные земли.

Другие не желали отказываться от дорогостоящего образа жизни. Герцоги Девонширские, например, тратили от 40 до 55 % своего годового дохода на выплату процентов – так велики оказались наделанные в XIX веке долги. “К вашим богатствам, – жаловался один из их юристов, – да еще бы толику самообладания”⁷.

Какими бы обширными ни были ваши недвижимые владения, они служат защитой только лишь вашим кредиторам, и в этом беда всех собственников. Как верно замечает мисс Демолайнс из романа Энтони Троллопа “Последняя Барсетширская хроника”, “земля никуда не убежит” . Соглашаясь с ней, многие инвесторы XIX века, включая мелких юристов, частные банки и страховые компании, считали ипотеку беспроигрышным – и безрисковым – вариантом размещения собственных средств. Заемщик же, случись ему расстаться с недвижимостью за долги, останется один на один со своим доходом. Именно дохода процветающие викторианские землевладельцы и лишились, причем очень быстро и неожиданно. Стул под ними начал шататься еще в конце 1840-х: резко пошло вверх мировое производство зерновых, повсеместно снижались транспортные расходы и падали грозные тарифные барьеры – печально известные Хлебные законы потеряли силу в 1846 году. С рекордных 3 долларов за бушель в 1847 году цена на зерновые рухнула до 50 центов в 1894-м, увлекая за собой доходы с сельскохозяйственных угодий. Если в 1845 году загородные поместья приносили 3,65 % дохода, то спустя сорок лет – всего 2,51 %⁸. Журнал “Экономист” констатировал: “Английская земля – ничто не пользовалось настолько безграничным доверием, и мало что оказалось в последнее время в столь плачевном состоянии”. Беды землевладельцев в Ирландии усугубляла накалявшаяся политическая обстановка. В центре нашего рассказа – имение Стоу в графстве Бакингемшир: в закате и падении построившей его семьи как в зеркале отражается судьба целых поколений владетельных дворян.

Сам дворец Стоу великолепен, и отрицать это может лишь слепой. Размашистые колоннады, портик работы Ванбру и замечательный парк, разбитый Ланселотом Брауном по прозвищу Способный, – перед нами один из лучших образцов аристократической архитектуры XVIII века и вдобавок прекрасно сохранившийся. И все же кое-чего в Стоу не хватает, а если быть точным – не хватает очень многого. Сиротливо смотрятся ниши в грандиозном Мраморном зале – раньше в каждой стояло по статуе в романском стиле. Роскошные камины эпохи Георгов, прежде украшавшие парадную комнату, уступили место дешевым викторианским поделкам скромных размеров. Пустуют комнаты, в которых раньше яблоку не удалось бы упасть, не задев изысканной мебели. Но почему? Потому что когда-то Стоу принадлежал Ричарду Плантагенету Темпл-Ньюджент-Бриджес-Чандос-Гренвилю, шестому виконту Кобэму и, по совместительству, второму герцогу Букингемскому.

Имение Стоу – аристократическое великолепие, увязшее в долгах.

Связи в самых высоких политических кругах и продуманный подход к женитьбам позволили его предкам за каких-то 125 лет из баронов стать герцогами, и имение Стоу было лишь частью их обширных владений по всей стране и за ее пределами⁹. Подсчитано, что Ричард Темпл имел 67 тысяч акров земли в Англии, Ирландии и на Ямайке. Казалось, родовитый англичанин мог позволить себе все. Деньги он разбрасывал так усердно, будто боялся, что их отменят: тратился на любовниц и незаконнорожденных детей, преследовал душеприказчиков покойного тестя, подмасливал нужных людей – и становился рыцарем ордена Подвязки, противостоял биллю о реформе и отмене Хлебных законов – короче говоря, герцог ставил интересы земли чуть ли не выше собственных и не скупился, когда убеждения надо было подкрепить звонкой монетой. Он гордился тем, что “боролся со всеми мерами, могущими нанести ущерб сельскому хозяйству, какое бы правительство их ни предлагало”. Когда отменили Хлебные законы, Темпл предпочел сложить с себя полномочия лорда – хранителя малой печати в правительстве сэра Роберта Пиля¹⁰. Так или иначе, к 1845 году – иными словами еще до крушения цен на зерновые – герцог был по уши в долгах. При поступлениях в 72 тысячи фунтов он расходовал 109 140 фунтов в год, а кредиторам причиталось 1 027 282 фунта¹¹. Большая часть дохода герцога уходила на обслуживание долга (ставка по иным кредитам достигала 15 %) и выплаты тем, кто застраховал жизнь Темпла и таким образом подарил надежду его кредиторам¹². Страховка служила лишь ширмой, иллюзией рассудительности – напоследок безумец гульнул на все.

Наконец-то заполучив в гости королеву Викторию и принца Альберта – столь желанный визит назначили на январь 1845-го, – он чуть ли не буквально перевернул свою резиденцию вверх дном. Весь дом был под завязку забит роскошествами по последнему слову моды. В ванной комнате дорогих гостей на полу лежали тигровые шкуры. Язвительная Виктория не смогла сдержаться: “Ни в одном из моих двух дворцов таких богатств нет”. Все только начиналось: герцог за свои средства пригласил целый йоменский полк, и прибытие королевы с супругом было встречено приветственными залпами. Засвидетельствовать свое почтение выстроились четыре сотни жителей имения верхом на лошадях и еще примерно столько же с иголочки одетых чернорабочих, не считая трех духовых оркестров и выписанного из Лондона на один-единственный день полицейского расчета¹³. Такого герцогская казна выдержать не могла. Маркиз Чандос, старший сын виновника, был призван взять дела в свои руки тут же по достижении совершеннолетия, дабы отвести угрозу благополучию всего почтенного семейства. Что он и сделал, не избежав, впрочем, изнурительной судебной тяжбы¹⁴. В августе 1848 года, к ужасу герцога, все содержимое дворца Стоу пошло с молотка. Двери старинного отчего дома распахнулись, впустив внутрь орды охотников за почти что дармовым антиквариатом. Им было чем поживиться: столовое серебро, вино, фарфор, произведения искусства и редчайшие издания отходили всем желающим, и бессердечный “Экономист” замечал, что в своих страданиях герцог походил на “разорившегося торговца керамикой”¹⁵. Принеся жалкие 75 тысяч фунтов, распродажа подвела жирную черту под эпохой заката аристократии.

Три поколения аристократов:

Ричард Гренвилл, 1– й герцог Букингемский (слева вверху);

Ричард Гренвилл, 2– й герцог Букингемский (справа вверху);

Ричард Гренвилл, 3– й герцог Букингемский (справа внизу).

Вдоволь настрадавшись и потеряв всякое терпение, а вместе с ним и весь гардероб, конфискованный властями, от герцога ушла его шотландская жена; бедолага покинул семейное гнездо ради съемного жилища. Все свое время он проводил теперь в лондонском клубе Карлтона, где без остановки строчил не вызывающие доверия воспоминания и приставал к актрисам и замужним женщинам. Лишенный возможности получать деньги по первому требованию, он затаил глубокую обиду на сына – “офицер в моем звании, у которого и особых расходов-то нет, получает больше денег”¹⁶:

“Я отравлен и ограблен”, – жаловался он каждому члену клуба, кто готов был его слушать¹⁸. В 1861 году смерть застала герцога в оплаченных сыном номерах “Большой западной гостиницы” близ вокзала Паддингтон. Любопытно, что более сметливый отпрыск в этот момент занимал должность председателя Лондонской и Северо-западной железной дороги¹⁹. В современном мире надежная работа ценилась выше унаследованных титулов, сколько бы акров земли они с собой ни несли.

Личная трагедия герцога Букингемского стала еще одним предвестием нового, демократического времени. Реформы избирательного законодательства в 1832, 1867 и 1884 годах избавили шею страны от удавки аристократического самодурства. Уже к концу столетия те, кто платили 10 фунтов ренты, голосовали наравне с теми, кто эту ренту получал. Электорат насчитывал 5,5 миллиона душ, охватывая 40 % взрослых мужчин. В 1918 году пал имущественный ценз, а еще спустя десять лет к урнам были допущены все взрослые граждане страны независимо от пола. Теперь широкие массы людей обладали правом голоса, но не собственностью. Сами посудите: еще в 1938 году своим обитателям принадлежали менее трети домов в Британии. Первой демократии собственников было предначертано зародиться на другой стороне Атлантики. Младенец появился на свет в результате тяжелейшего финансового потрясения в истории человечества.