Столкновение цивилизаций
Миссионерам внутренние районы Африки казались нетронутой территорией. Местные культуры они сочли примитивными. Контакты местного населения с европейцами прежде были редки. Ситуация в Индии выглядела совершенно иначе. Там, в отличие от Африки, существовала высокая цивилизация, развитые политеистические и монотеистические религии. Европейцы жили бок о бок с индийцами более полутора веков и не пытались навязать им собственную веру
До первой трети XIX века британцы не предпринимали попыток англизировать Индию, тем более насадить там христианство. Напротив, британцы поддавались восточному влиянию, нередко с большой охотой. Со времен Уоррена Хейстингса британцы в Индии (в основном мужчины, купцы и военные) приспособились к местным обычаям и освоили местные языки. Многие взяли индианок в наложницы и жены. Поэтому когда капитан Роберт Смит из 44-го Восточно-Эссекского пехотного полка объехал в 1828-1832 годах Индию, он не удивился, повстречав прекрасную принцессу из Дели, сестра которой “вышла замуж, хотя она и принадлежала к царскому роду, за сына офицера, состоявшего на службе у [Ост-Индской] компании”: “У нее было несколько детей, двоих из которых я видел… Они имели несколько магометанский внешний вид, носили тюрбаны и т.д.”. Сам Смит усмотрел в этой леди черты “красоты самого высокого порядка”. Будучи художником-любителем, он часто делал наброски индианок, и не просто из антропологического интереса:
Мягкое выражение лица, свойственное этой расе, красота, правильность черт… поразительны и передают высокую идею интеллектуальности азиатской расы… Но не только форма головы отличается классической элегантностью. Бюст тоже имеет великолепнейшие пропорции, заимствованные у древних скульптур. Когда изящная индианка заканчивает утреннее омовение в водах Ганга (сюжет, достойный запечатления поэтом или художником), его можно созерцать сквозь тонкую завесу ниспадающего муслина[68].
Ирландец Смит был женат на своей землячке, когда познакомился с Индией. Мужчины, которые поступали на службу в Ост-Индскую компанию холостяками, в своем восхищении азиатской женственностью заходили гораздо дальше. Сэмюэль Снид Браун в одном из “Писем из Индии домой” (датируются главным образом 30-ми годами XIX века) отметил, что
те, кто жил с местной женщиной… никогда не женится на европейской… Они [индианки] так удивительно игривы, так стремятся угодить и доставить удовольствие, что человек, привыкший к их обществу, гонит от себя мысль о том, чтобы следовать прихотям англичанки или потакать ее фантазиям.
Атмосфера взаимной терпимости и даже восхищения совершенно устраивала Ост-Индскую компанию, которая, впрочем, придерживалась религиозной терпимости из прагматизма. Хотя теперь она была скорее государством, чем деловым предприятием, ее директора продолжали считать торговлю главной задачей, а поскольку в 30-40-х годах XIX века 40% объема индийского экспорта стал составлять опиум, высокомерию места не осталось. Старые служащие в Калькутте, Мадрасе и Бомбее совершенно не желали бросать вызов традиционной туземной культуре. Напротив, они полагали, что любое противоречие такого рода негативно скажется на бизнесе. Томас Манро, губернатор Мадраса, в 1813 году выразился так: “Если цивилизация когда-либо станет предметом торговли [между Британией и Индией], я убежден, что эта страна извлечет пользу благодаря импорту”. По его мнению, не было никакого смысла “делать из индийцев англосаксов”:
У меня нет ни малейшей веры в современную доктрину об усовершенствовании индийцев либо любых других народов. Когда я читаю о мерах, благодаря которым можно было бы моментально наладить дела какой-либо обширной области, или о расе полуварваров, окультуренных почти до уровня квакеров, я выбрасываю такую книгу.
Поэтому капелланам Ост-Индской компании строго запрещалось проповедовать индийцам. Компания использовала все свое влияние, чтобы ограничить въезд миссионеров в Индию, вынуждая их оставаться в анклаве Серампур. Роберт Дандас, глава правительственного Контрольного совета, в 1808 году заявил лорду Минто, генерал-губернатору:
Мы очень далеки от того, чтобы склониться к крещению Индии… Ничто не может быть глупее неразумной попытки достичь этого средствами, которые вызовут у индийцев раздражение и пробудят их религиозные предрассудки… Желательно, чтобы христианское учение было усвоено туземцами, но средства достижения этой цели не должны вызвать опасности или тревоги… Наша верховная власть обязывает нас защищать свободу… религиозных убеждений туземного населения.
В 1813 году компании, однако, пришлось возобновить хартию, и евангелисты ухватились за возможность получить контроль над миссионерской деятельностью в Индии. Старый ориентализм столкнулся с устремлениями евангелистов.
За открытие Индии для миссионеров выступали те же самые люди, которые вели кампанию против работорговли и поддерживали христианизацию Африки: Уилберфорс, Маколей и остальная Клэпхемская секта, получившая подкрепление в лице Чарльза Гранта, бывшего директора Ост-Индской компании. Грант, испытавший религиозное перерождение после беспутной молодости, проведенной в Индии, был инсайдером. Он играл в этой кампании такую же роль, как Ньютон, бывший работорговец, и Маколей, бывший управляющий плантацией, в кампании против рабства. В своих “Наблюдениях относительно общественного состояния азиатских подданных Британии” Грант бросил перчатку Манро и другим сторонникам толерантности:
Разве не необходимо сделать вывод, что… азиатские территории… были даны нам не просто для того, чтобы мы могли получать ежегодную прибыль, но чтобы мы могли бы распространить среди их жителей, так долго пребывавших во тьме, пороках и страданиях, свет и благодать истины?
Кампания началась со встречи в таверне. Участники “Комитета протестантского общества” призывали к “скорому и повсеместному распространению” христианства “в восточных областях”. Тщетно протестовали директора Ост-Индской компании. Ко времени вотирования вопроса в парламенте было подано 837 петиций от ревностных евангелистов со всей страны, призывавших покончить с препятствованием миссионерам в Индии. Петиции подписало почти полмиллиона человек. Двенадцать из этих петиций (большинство с юга Англии) можно увидеть в библиотеке Палаты лордов. О том, насколько хорошо была отлажена машина внепарламентского давления, свидетельствовало то, что начало почти всех этих писем было одинаковым:
Жители густонаселенных областей Индии, которая составляет важную часть Британской империи, погруженные в самое прискорбное состояние моральной темноты и находящиеся под влиянием самых отвратительных и унизительных суеверий, громогласно взывают к чувству сострадания и милосердной поддержке британских христиан.
Одна группа просителей “с горем взирает на ужасные обряды и унизительную безнравственность огромного народа Индии — людей, которые теперь являются нашими соотечественниками и… лелеют надежду, что мы дадим им надежные религиозные блага, которыми наслаждаются жители Британии”. Эту формулу, принятую Церковным миссионерским обществом, собиравшемся в Чипсайде в апреле 1813 года, распространили евангелические газеты вроде “Стар”.
Шла и другая умело скоординированная кампания, организаторы которой тоже посягали на статус-кво. Кампанию вела Клэпхемская секта. Акт о хартии Ост-Индской компании (1813) не только открыл дорогу миссионерам, но и предусмотрел назначение для Индии епископа и трех архидьяконов. Поначалу представители церковного истеблишмента не вступали в конфликт с компанией и не покровительствовали миссионерам. В 1819 году, когда миссионер Джордж Годжерли прибыл в Индию, он поразился тому, что
миссионеры не могли рассчитывать ни на поддержку правительства, ни на одобрение живущих там европейцев. Мораль последних была самого сомнительного свойства, и присутствие миссионера сковывало их, а этого они не терпели… Должностные лица смотрели на миссионеров с подозрением. Обе стороны делали все, что могли, чтобы местное население презирало их, описывая их как людей, относящихся в их собственной стране к низкой касте, недостойных вести беседу с учеными браминами.
Второй епископ Калькутты Реджинальд Хебер после своего назначения в 1823 году оказал миссионерам большую поддержку. Девять лет спустя в Индии действовали пятьдесят восемь проповедников из Церковного миссионерского общества. Две цивилизации пришли в столкновение.
Для многих миссионеров этот субконтинент был полем битвы, в которой они, Христовы воины, боролись против сил тьмы. “Это жестокая религия, — провозглашал Уилберфорс. — Все ритуалы этой религии должны быть уничтожены”. Реакция индийцев только укрепляла их решимость.
Когда Годжерли собирался начать службу в собственном бунгало, на него напали двое мужчин,
столь отвратительных по виду, как только можно вообразить, с налитыми кровью глазами и бесноватым взглядом, очевидно под влиянием некоего сильного снадобья. Громким угрожающим тоном [они] приказали, чтобы мы замолчали. Затем, обратившись к людям, они объявили, что мы являемся платными агентами правительства, которое не только отняло у них страну, но и намеревается силой подавить индуизм и мусульманство и установить повсюду христианство; что их дом осквернят убийцы священных коров, пожиратели их плоти; что детей будут учить в школах оскорблять святых браминов и отвращать от поклонения богам. Указывая на нас, они воскликнули: “Эти люди приходят к вам со сладкими словами, но в их сердцах яд, они собираются обмануть и погубить”.
Годжерли возмутило это вмешательство, особенно когда толпа, устремившаяся на него и коллег, начала бить их и гнать по улицам (хотя позднее он “радовался, что нас сочли достойными перенести поругание во имя Его”). Впрочем, напавшие на него бойраджи[69]были вполне правы: миссионеры не просто желали обратить индусов в христианство, но и радикально англизировать культуру Индии.
Так считали не только миссионеры. В середине XIX века в Индии все большее влияние стала приобретать светская доктрина либерализма. Его предшественники в XVIII веке, особенно Адам Смит, к империализму относились враждебно. Джон Стюарт Милль, величайший из викторианских мыслителей-либералов, считал иначе. В работе “Несколько слов о невмешательстве” он писал, что Англия была “самой совестливой из всех наций… единственной, которую сдерживали угрызения совести…” и “державой, которая лучше все существующих понимает свободу”. Поэтому в интересах британских колоний в Африке и Азии, утверждал Милль в “Основаниях политической экономии” (1848), наслаждаться благами ее удивительно развитой культуры:
Во-первых, лучшая форма правления, более надежное обеспечение собственности, умеренные налоги… более прочное и выгодное владение землей, обеспечивающее, насколько возможно, земледельцу все выгоды от того трудолюбия, искусства и экономии, какие он может выказать; во-вторых, умственное развитие народа, уничтожение обычаев и суеверий, препятствующих успешному занятию промышленностью, увеличение умственной деятельности, заставляющей людей стремиться к новым целям; в-третьих, введение иностранных искусств, которые поднимут доход на вновь затраченный капитал до размера, соответствующего низкой силе стремления к накоплению, и привлечение иностранного капитала, которое сделает то, что увеличение производства более не будет исключительно зависеть от благосостояния и предусмотрительности самих жителей… кроме того, иностранный капитал будет служить для них возбуждающим примером[70].
Главное здесь — “уничтожение обычаев и суеверий, препятствующих успешному занятию промышленностью”. Милль, как и Ливингстон, видел, что культурное и экономическое преобразование неевропейского мира неразрывно связаны. Эти два устремления — желание обратить Индию в христианство и в капитализм — шли рука об руку по всей Британской империи.
Сегодня аналоги прежних миссионерских обществ искренне выступают против тех “обычаев” далеких стран, которые они расценивают как варварские, например детского труда или женского обрезания. Викторианские неправительственные организации не слишком от них отличались. В частности, три индийских обычая вызывали гнев равно у миссионеров и у модернизаторов. Первым был женский инфантицид, распространенный в некоторых районах Северо-Западной Индии. Вторым был культ тугов, о которых рассказывали, что они душили неосторожных путешественников. Третьим обычаем, вызывавшим у викторианцев наибольшую ненависть, было сати: акт самопожертвования, когда вдова индуиста сгорала живьем на погребальном костре мужа[71].
Британцы знали, что в некоторых слоях индийского общества женский инфантицид существовал с конца 80-х годов XVIII века. Основной причиной, по-видимому, была чрезмерная стоимость приданого дочерей из высшей касты. Однако только в 1836 году Джеймс Томасон (тогда магистрат в Азамгар-хе, позднее вице-губернатор Северно-Западных провинций) предпринял шаги для искоренения этого обычая. В 1839 году англичане убедили махараджу Марвара официально запретить женский инфантицид. Это стало началом длительной кампании. Исследование, проведенное в 1854 году, выявило, что женский инфантицид практикуется только в Горакхпуре, Газипуре и Мирзапуре. После изысканий, включавших анализ данных переписи в деревнях, в 1870 году был принят новый закон, который применялся сначала только в Северно-Западных провинциях, а позднее распространился на Пенджаб и Ауд.
С тугами-душителями англичане боролись с таким же рвением, хотя распространенность практики была в целом сомнительной. Уильям Слиман, военный из Корнуолла, ставший судьей-следователем, намеревался искоренить, по его мнению, сложно организованное, зловещее тайное общество, занимавшееся ритуальными убийствами на индийских дорогах. Из статьи на эту тему, напечатанной в 1816 году в “Мадрас литерари гэзетт”, следовало, что предполагаемые туги,
преуспевшие в искусстве обмана… вступают в беседу и входят, благодаря подобострастному вниманию, в доверие путешественников любого рода… Когда [они] решают напасть на путешественника, они предлагают ему поехать вместе, якобы ради взаимной безопасности или приятного общества, и при достижении удобного места и подходящего случая, предоставляют одному из банды обвить веревку или пояс вокруг шеи несчастного, в то время как другие помогают лишить его жизни.
Современные ученые предполагают, что по большей части это плод воспаленного воображения экспатрианта и что Слиман фактически столкнулся с волной грабежей вследствие демобилизации сотен тысяч туземных солдат, когда британцы расширяли свои владения. Однако серьезность, с которой он посвятил себя поставленной им самим задаче, отлично показывает, насколько ответственно британцы относились к своей миссии по модернизации индийской культуры. К 1838 году Слиман схватил и допросил 3266 тугов. Еще несколько сотен находились в тюрьме, ожидая суда. Повешено или сослано на Андаманские острова было 1400 человек. Один из них на допросе открыл, что убил 931 человека. Потрясенный Слиман спросил, чувствовал ли преступник “раскаяние в хладнокровном, совершенном после уверения в дружбе убийстве тех, кого вы обманули, внушив ложное чувство защищенности?” Обвиняемый ответил:
Конечно, нет! Разве вы сами не были шикари [охотником], разве не наслаждались острыми ощущениями от выслеживания зверя, хитрости против хитрости животного, и разве вы не были рады, увидев его мертвым у ваших ног? Так же и с тугом, который расценивает выслеживание людей как вид спорта.
Судья-председатель на суде над предполагаемыми тугами объявил:
Я, имея более двадцати лет опыта работы в суде, прежде не слышал о таких злодеяниях и не заседал в процессе по делам о таких хладнокровных убийствах, с такими душераздирающими сценами бедствия и страдания, с такой черной неблагодарностью и полнейшим отказом от всех принципов, связывающих человека с человеком, смягчающих сердце и поднимающих человечество выше грубых тварей.
Если было необходимо доказательство вырождения традиционной индийской культуры, оно было получено.
Обычай сати, конечно, не был выдумкой. В 1813-1825 годах только в Бенгалии 7941 женщина приняла такую смерть. Трагические отчеты об отдельных случаях были еще более шокирующими, чем статистика. Так, 27 сентября 1823 года вдова по имени Радхабай дважды вырывалась из погребального костра. Согласно показаниям одного из двух офицеров, которые стали свидетелями произошедшего, когда она попыталась спастись в первый раз, обгорели только ее ноги. Она выжила бы, если бы ее не удерживали на костре трое мужчин, которые швыряли на нее дрова. Когда она выбралась снова и бросилась в реку, “почти каждый дюйм ее кожи был обожжен”. Мужчины погнались за ней и утопили. Подобные инциденты были, конечно, исключением, и сати практиковалось далеко не повсеместно. Действительно, много индийских авторитетов, особенно ученые Мритюнджаи Видьяланкар и Раммохан Рай, осуждали сати как обычай, противоречащий индуизму. И все же множество индийцев продолжало считать “самопожертвование” вдовы высшим актом не только супружеской верности, но и женского благочестия. Хотя сати традиционно было связано с высшими кастами, оно распространялось все шире, и не в последнюю очередь потому, что радикально решало проблему заботы о вдове.
Много лет британские власти терпели сати, полагая, что запрет был бы расценен как вмешательство в местные обычаи. Время от времени должностные лица, следуя примеру основателя Калькутты Джоба Чарнока[72], вмешивались там, где казалось возможным спасти вдову, но официальная политика следовала принципу laissez faire.Акт 1812 года, требовавший присутствия должностного лица, чтобы гарантировать, что вдова не была моложе шестнадцати лет, беременной, матерью детей моложе трех лет или одурманенной, казалось, потворствовал сати во всех других случаях. Неудивительно, что Клэпхемская секта инициировала кампанию за запрет сати, организованную по уже знакомому плану: эмоциональные речи в парламенте, иллюстрированные репортажи в “Мишионари реджистер” и “Мишионари пейперс”, ворох петиций от возмущенных граждан. В 1829 году новый генерал-губернатор Индии Уильям Бентинк, поддался: сати было объявлено вне закона.
Бентинк, вероятно, сильнее всех викторианских генерал-губернаторов Индии был подвержен влиянию и евангелистов, и либералов. Он был убежденным модернизатором. В1837 году Бентинк заявил членам парламента: “Паровая навигация — великий привод нравственного усовершенствования [Индии] …По мере того, как сообщение между двумя странами будет становиться короче и легче, цивилизованная Европа станет ближе к этим отсталым областям. Иначе широких преобразований добиться нельзя”.
Землевладелец-реформатор из Норфолка, Бентинк видел себя “главным управляющим огромного имения” и нетерпеливо стремился осушить болота Бенгалии — как будто эта провинция была одной гигантской топью. Бентинк и индийскую культуру считал нуждающейся в дренаже. В споре ориенталистов со сторонниками англизации по поводу образовательной политики в Индии он решительно принял сторону последних. Целью сторонников англизации было, по словам Чарльза Тревельяна, “преподать азиатам западные науки”, а не “засорять” добрые британские мозги санскритом. Попутно британцы, насаждая в Индии свой “язык… обучение и, в конечном счете, религию”, могли оказать содействие “моральному и интеллектуальному возрождению народов Индии”. Цель, по словам Тревельяна, состояла в том, чтобы сделать индийцев “скорее англичанами, чем индийцами, так же, как жители римских провинций стали скорее римлянами, чем галлами или италиками”. Бентинк сформулировал свое отношение к сати еще до назначения на пост (1827): “Христианин и англичанин, который одобряет это жестокое и нечестивое жертвоприношение, несет ответственность перед Господом”.
Есть одно-единственное обоснование — государственная необходимость, то есть безопасность Британской империи, но даже его… недостаточно, если учесть, что британское правление полностью зависит от будущего счастья и развития многочисленного населения Восточного мира… Думаю, что из всех самых взволнованных защитников этой меры никто не чувствовал глубже огромную ответственность, нависающую над моим счастьем в этом и будущем мире, если как генерал-губернатор Индии я должен был бы согласиться с существованием этой практики хотя бы на мгновение дольше, чем того требует не наша безопасность, а реальное счастье и благосостояние индийского населения.
Несколько прежних руководителей Индии высказались против запрета. Лейтенант-полковник Уильям Плэйфер писал из Ситапура военному секретарю Бентинка:
Любой приказ правительства, запрещающий практику, вызвал бы самые тревожные чувства по всей туземной армии. Они сочтут это вмешательством в их обычаи и религию, отказом от принципов, которыми до настоящего времени руководствовалось правительство в своем отношении к ним. Если такие чувства возникнут, нет никакой возможности предсказать, что случится. Это может привести к открытому мятежу в некоторых армейских подразделениях.
Такие страхи были преждевременны и пока могли быть проигнорированы на фоне тысяч писем с благодарностями, полученных Бентинком от англичан-евангелистов и просвещенных индийцев. В любом случае, другие офицеры, с которыми советовался Бентинк, поддержали запрет[73]. Но тревоги Плэйфера не были беспочвенны, и их разделял Хорас X. Уилсон, один из выдающихся ученых-ориенталистов той эпохи. Протест против навязывания Индии британской культуры действительно зрел, и Плэйфер верно указал очаг будущего пожара.
* * *
Фундаментом британского владычества была Индийская армия. Хотя к 1848 году Ост-Индская компания получила возможность аннексировать владения туземных правителей в отсутствие у них преемников (доктрина выморочных владений), в конечном счете именно военная угроза позволяла действовать таким образом. Когда дело доходило до стрельбы (в Бирме в 20-х годах XIX века, в Синде в 1843 году, в Пенджабе в 40-х годах XIX века), Индийская армия редко терпела поражение. Единственная крупная неудача в XIX веке постигла ее в Афганистане, где в 1839 году погибла армия численностью семнадцать тысяч человек, — погибла целиком, кроме единственного солдата. Восемь из десяти военнослужащих Индийской армии были сипаями из воинских каст. Британские солдаты (многие из них были ирландцами) составляли меньшинство, хотя в военном отношении нередко играли главную роль.
Сипаев, в отличие от их белокожих товарищей по оружию, набирали не из отбросов общества, для которых шиллинг от королевы был последней надеждой. Сипаи, будь они индусами, мусульманами или сикхами, считали воинское призвание неотделимым от веры. Накануне сражения солдаты-индуисты совершали жертвоприношения или давали обеты Кали, богине разрушения, чтобы заручиться ее благосклонностью. Но Кали была опасным, непредсказуемым божеством. Согласно легенде, когда она впервые пришла на землю, чтобы очистить ее от злодеев, она впала в ярость, убивая всех без разбора. Если сипаи чувствовали, что их религия оказывалась под угрозой, они вполне могли бы последовать ее примеру. Так случилось однажды в Веллуре, летом 1806 года, когда был принят новый военный устав. Сипаям было запрещено наносить на лоб знаки касты, они должны были стричь особым образом бороды и носить тюрбан новой формы. Это привело к мятежу. Как и в 1857 году, началось с пустяка. Прошел слух, будто кокарда на новом тюрбане сделана из кожи коровы или свиньи. За этим скрывалась гораздо более глубокая неудовлетворенность сипаев своим жалованием, условиями службы и политикой[74]. Тем не менее мятеж в Веллуре имел религиозные причины, и жертвами его стали преимущественно местные христиане. Сэр Джордж Барлоу без колебаний возложил вину на “методистов-проповедников и сумасшедших визионеров”, которые “нарушали туземные религиозные обряды”.
В этом смысле события 1857 года были повторением Веллура, но в гораздо более значительном, страшном масштабе. Как знает любой школьник, восстание началось со слуха, что новые патроны пропитаны жиром. Поскольку во время заряжания винтовки бумажный патрон надо было надорвать зубами, индуисты и мусульмане рисковали быть оскверненными: первые в случае, если жир был говяжьим, вторые — если свиным. Таким образом, случилось так, что патрон привел к конфликту прежде, чем он был заряжен, а тем более выстрелил. По мнению сипаев, это подтверждало стремление британцев обратить Индию в христианство — что, как мы видели, планировали сделать многие англичане. А то, что новые патроны не имели никакого отношения к этому плану, к делу не относилось.
Поэтому Сипайское восстание явилось чем-то большим, чем подразумевает это слово. Это была настоящая война. И причины ее были серьезнее, чем пропитанные жиром патроны. “Первая война за независимость” — так называют события 1857 года индийские учебники и монументы. Стоит заметить, однако, что индийцы сражались с обеих сторон — и отнюдь не за независимость. Восстание имело, как и мятеж в Веллуре, политическое измерение, но цели мятежников не были в современном смысле национальными. Существовали и обыденные причины: например, невозможность для солдат-индийцев продвинуться по служебной лестнице[75]. Гораздо важнее, однако, была защитная реакция индийцев на английские посягательства на культуру, которые, казалось (в некотором смысле так оно и было) имели своей целью христианизацию Индии. “Я чувствую приближение бури, — написал один проницательный британский офицер накануне катастрофы. — Я слышу звуки урагана, но я не могу сказать, как, когда или где он проявит себя… Не думаю, что они сами знают, что им делать, или что у них есть какой-либо план действий, кроме сопротивления вмешательству в их религию и веру”.
Прежде всего, как ясно дают понять скудные индийские свидетельства, это действительно была “религиозная война” (фраза, повторяющаяся вновь и вновь). В Мируте мятежники кричали: “Братья! Индуисты и мусульмане! Спешите к нам. Мы идем на войну за веру”:
Кафиры [неверные] решили уничтожить касты магометан и индусов… этим неверным нельзя позволить остаться в Индии, или нам придется делать все, что они прикажут, все равно, будь мы магометанами или индусами.
В Дели мятежники жаловались: “Англичане пытаются сделать из нас христиан”. Называли ли они своих правителей европейцами, ферингами, кафирами, неверными или христианами, их главная обида была именно в этом.
* * *
Первыми мятежниками стали солдаты 19-го Бенгальского пехотного полка, расквартированного в Берхампуре: 26 февраля они отказались от патронов нового образца. Этот полк, а также 34-й пехотный полк в Барракпуре, где прозвучал первый выстрел восстания, были сразу же расформированы. Но в Мируте (севернее Дели) искру оказалось не так легко потушить. Когда 85 солдат 3-го полка Бенгальской легкой кавалерии были заключены в тюрьму за то, что отказались от новых патронов, товарищи решили освободить их. Рядовой Джозеф Боуотер так описал случившееся вечером в воскресенье 9 мая:
Внезапно восстали… кинулись к лошадям, быстро оседлали, помчались галопом к тюрьме… сломали ворота и освободили не только мятежников, осужденных военным судом, но также более тысячи всякого рода головорезов и негодяев. Одновременно туземная пехота напала на своих офицеров-англичан и истребила их. [Сипаи] убивали женщин и детей так, что вообразить нельзя. Уголовники, базарная шушера, сипаи — все недовольные туземцы в Мируте, опьяненные кровью, приступили к своему занятию с дьявольской жестокостью, а в довершение всего подожгли все попавшиеся им на пути здания.
Восстание с удивительной скоростью распространялось по северо-западу Индии: Дели, Бенарес, Аллахабад, Канпур. После того, как мятежники решились бросить вызов своим белым офицерам, они, казалось, взбесились и начали убивать всех европейцев, которых могли найти. Нередко городские толпы оказывали им пособничество и подстрекали восставших.
Первого июня 1857 года миссис Эмма Эварт, жена английского офицера, вместе с другими белыми оказалась в ловушке в осажденных канпурских казармах. Она писала своей подруге в Бомбей: “Никогда не поверила бы, что бывают такие беспокойные ночи. Следующие две недели, как мы ожидаем, решат нашу судьбу, и, вне зависимости от того, какова она будет, я верю, что мы окажемся в состоянии ее принять”. Спустя шесть недель (без одного дня) Эмма Эварт — вместе с более чем двумя сотнями британских женщин и детей — была мертва. Несчастные погибли в ходе осады или были зарублены в поместье Бибигар после того, как индийцы пообещали им безопасный проход в случае сдачи в плен. Среди погибших были подруги миссис Эварт — мисс Изабелла Уайт и миссис Джордж Линдси вместе с тремя дочерями последней: Кэролайн, Фанни и Элис. Эти и другие женщины Канпура пополнили британский список жертв.
Героями восстания стали мужчины Лакнау. Британский гарнизон, осажденный в Резиденции, держался до конца, и защита Лакнау стала самым знаменитым эпизодом восстания. Резидент погиб одним из первых. Он похоронен рядом с тем местом, где был сражен, под камнем с краткой эпитафией:
Здесь лежит Генри Лоуренс,
который пытался исполнить свой долг.
Разрушенная, изрешеченная пулями Резиденция по праву стала мемориалом. Государственный флаг Соединенного Королевства, который развевался здесь во время осады, не был спущен ни разу до 1947 года, словно вторя трепетным строкам Теннисона: “И всегда наверху, над крышей дворца, вьется старое Англии знамя”. Оборона Лакнау была одним из тех редких случаев, которые действительно достойны высокого слога Теннисона. В защите участвовали даже старшие ученики соседнего колледжа “Ла Мартиньер”, заслужив ему уникальную военную награду (о которой и сегодня помнят его индийские ученики). При непрерывном снайперском огне и под угрозой минирования защитники Резиденции без помощи извне держались почти три месяца и оставались в осаде даже после того, как в конце сентября экспедиционный корпус прорвал блокаду, эвакуировав женщин и детей. Только 21 марта 1858 года, после девяти месяцев осады, британцы вернули Лакнау себе. К тому времени почти две трети англичан, пойманных в ловушку в Резиденции, погибло.
О Лакнау необходимо помнить две вещи. Во-первых, город был столицей Ауда, княжества, которое англичане аннексировали всего годом ранее, так что индийцы просто пытались освободить свою страну. Множество сипаев (в Бенгальской армии — 75 тысяч) набиралось в Ауде. Они явно были настроены враждебно после низложения их наваба и роспуска его армии.[76] По словам Майнодина Хасана Хана, одного из немногих выживших мятежников, “сипаев вынудили бунтовать, чтобы вернуть древним правителям их троны и прогнать нарушителей. Благоденствие касты воинов потребовало этого, честь их предводителей оказалась под угрозой”. Во-вторых, приблизительно половина из семи тысяч человек, укрывшихся в Резиденции, были лояльными индийскими солдатами и слугами. Несмотря на написанное позднее, Сипайское восстание не было одной только борьбой черных с белыми.
Даже в Дели линия фронта была нечеткой. Этот город являлся столицей империи Великих Моголов и, конечно, полем решающей битвы, коль скоро мятежники искренне мечтали об изгнании британцев из Индии. И действительно, многие мятежники-мусульмане желали видеть своим вождем Бахадуршаха II, последнего Великого Могола, теперь просто правителя Дели, — к его огромному испугу. Сохранилось воззвание из пяти пунктов, распространенное от его имени и обращенное к различным группам индийского общества: заминдарам (местным землевладельцам и одновременно сборщикам податей, на которых опирались и Великие Моголы, и англичане), купцам, чиновникам, ремесленникам и священнослужителям. Их призвали сплотиться против британцев. Возможно, этот документ ближе к манифесту национальной независимости, чем прочие, относящиеся ко времени восстания. Правда, автор воззвания в пятом пункте признает, что “идет религиозная война с англичанами”, и взывает “к пандитам и факирам… предать себя в мое распоряжение и принять участие в священной войне”. В остальном же тон воззвания вполне светский. Британцы обвиняются в поборах заминдаров, отстранении от торговли индийских купцов, в замещении продуктов индийских ремесленников британским импортом и монополизацией “всех должностей, приносящих почет и деньги” на государственной службе и в армии. И все же мемориал павшим солдатам, сражавшимся на стороне англичан, который все еще стоит на холме над Дели, показывает, как невелико было действие этого воззвания. Надписи на нем показывают, что треть погибших офицеров и 82% низших чинов могут быть классифицированы как “туземцы”. Британские войска, взявшие мятежный Дели, состояли в основном из индийцев.
Британцы у себя на родине, тем не менее, настаивали, что Сипайское восстание было восстанием против белых. При этом, как считалось, индийцы убивают не только англичан. Сипаи убивали — и, по слухам, насиловали — англичанок. Существовало много подобных историй. Рядовой Боуотер вспоминал:
Не считаясь с полом, невзирая на мольбы о милосердии, глухие к жалобным крикам несчастных, мятежники делали свою чудовищную работу. Сама по себе резня была ужасной, но они не довольствовались этим и прибавили к убийству поругание и немыслимые увечья… Я видел то, что осталось от жены адъютанта. Прежде чем она была застрелена и разрублена на части, ее одежду подожгли люди, переставшие быть людьми.
Распространялись слухи. В Дели, как рассказывали, сорок восемь англичанок были проведены по улицам, публично изнасилованы, а затем казнены. Жена капитана была заживо сварена в гхи— топленом масле. Такие рассказы доверчивым англичанам на родине служили подтверждением того, что восстание было борьбой между добром и злом, белым и черным, христианами и язычниками. И если беды рассматривать как проявление божественного гнева, то оно только могло показать, что обращение Индии началось слишком поздно для того, чтобы быть угодным Господу.
57-й стал annus borribilis, “несчастливым годом” евангелического движения. Миссионеры предложили Индии христианскую цивилизацию, и это предложение было не просто отклонено, а яростно отвергнуто. Теперь викторианцы показали изнанку своего миссионерского рвения. В церквях по всей Англии темой воскресных проповедей стало отмщение вместо искупления. Королева Виктория, чье безразличие к империи из-за восстания сменилось живым интересом, призвала нацию к покаянию и молитве: уоктября 1857 года был объявлен Днем унижения — не более и не менее. В Хрустальном дворце, этом памятнике викторианской самоуверенности, двадцать пять тысяч прихожан услышали пламенную речь баптистского проповедника Чарльза Сперджена. Это был настоящий призыв к священной войне:
Друзья мои, какие преступления они совершили!.. Индийское правительство вообще не должно было терпеть религию индийцев. Если бы моя религия состояла из скотства, детоубийства и убийства, я не имел бы права ни на что иное, кроме повешения. Религия индийцев — это не более чем масса крайних непристойностей, которые только можно вообразить. Божества, которым они поклоняются, не имеют права даже на крупицу уважения. Их вероисповедание требует всего, что является порочным, и мораль требует прекратить это. Чтобы отсечь наших соотечественников от мириад индийцев, меч должен быть вынут из ножен.
Эти слова были восприняты буквально, когда в районы, охваченные восстанием, прибыли оставшиеся лояльными британцам туземные войска, например гуркхи и сикхи. В Канпуре бригадный генерал Нейл заставил пленных мятежников перед казнью слизывать со стен кровь своих жертв. В Пешаваре сорок человек были привязаны к орудийным стволам и разорваны в клочья: старое наказание за мятеж в государстве Великих Моголов. В Дели, где борьба была самой отчаянной, британские войска не составляли и четверти сил осаждавших. Падение города в сентябре стало оргией насилия и грабежа. Майнодин Хасан Хан вспоминал, что “англичане ворвались в город подобно реке, прорвавшей плотину… Никто не мог чувствовать себя в безопасности. Все здоровые мужчины… были застрелены как мятежники”. Три принца, сыновья правителя Дели, были арестованы, раздеты и застрелены Уильямом Ходсоном, сыном священника. Он так объяснил этот поступок своему брату, также священнику:
Я обратился к толпе, говоря, что они были мясниками, убивавшими и надругавшимися над беспомощными женщинами и детьми, и теперь [британское] правительство их наказывает. Взяв у одного из своих людей карабин, я застрелил принцев, одного за другим… Тела были отвезены в город и выброшены в помойную яму… Я собирался их повесить, но когда встал вопрос, мы либо они, у меня не было времени для размышлений.
Как заметил сын Захарии Маколея, наблюдался ужасающий пароксизм мстительности евангелистов: “Отчет о… действиях в Пешаваре… был прочитан с восхищением людьми, которые три недели назад были настроены против смертной казни”. “Таймс” требовала, чтобы “на каждом дереве и коньке крыши… висел мятежник”.
Действительно, путь мстителей-англичан был отмечен трупами, которыми были увешаны деревья. Лейтенант Кендэл Когхилл вспоминал: “Мы сожгли все деревни, повесили всех крестьян, плохо обращавшихся с нашими беженцами, так что на каждой ветке… висело по негодяю”. В Канпуре в разгар репрессий огромный баньян (он все еще растет там) “украшали” сто пятьдесят трупов. Плоды восстания действительно были горькими.
Никто не может сказать точно, сколько людей погибло во время разгула насилия. Мы можем убедиться в том, что ханжество порождало специфическую жестокость. После освобождения Лакнау мальчик-индиец, сопровождавший шатающегося старика, приблизился к городским воротам и
бросился в ноги офицеру, моля о пощаде. Офицер… вынул револьвер и приставил его к голове несчастного просителя… Осечка. Он взвел курок — снова осечка; снова взвел, и еще раз оружие отказалось подчиниться. В четвертый раз — три раза у него была возможность смягчиться — доблестный офицер преуспел, и кровь мальчика хлынула к его ногам.
Эта история напоминает то, как во время Второй мировой войны офицеры СС вели себя с евреями. И все же есть одно отличие. Английские солдаты, бывшие свидетелями убийства, осудили офицера: сначала восклицаниями “позор”, а затем, когда оружие сработало, выражением “негодования” его поступком и “громким криком”. Очень редко случалось, если вообще случалось, чтобы немецкие солдаты в подобной ситуации открыто критиковали старшего по званию.
Модернизация и христианизация Индии пошла по неверному пути. Настолько неверному, что все закончилось одичанием англичан. Те, кто фактически управлял Индией, оказались правы: вмешательство в туземные обычаи только создавало проблемы. Однако евангельские христиане отказывались это признать. С их точки зрения, восстание было вызвано недостаточно активной христианизацией Индии. Уже в ноябре 1857 года английский миссионер написал из Бенареса, что чувствовал, “как будто благодать сходила на нас в ответ на пылкие молитвы наших братьев в Англии”:
Вместо того чтобы уступить отчаянию, возьмемся вновь за работу во имя нашего Господа, с уверенностью, что наш труд не будет напрасным. Сатана будет вновь побежден. Он, несомненно, намеревался посредством этого восстания изгнать Евангелие из Индии, однако он только подготовил путь, как часто случалось прежде в истории церкви, для его широкого распространения.
Руководители Лондонского миссионерского общества повторили эту мысль в 1858 году в своем сообщении:
Учитывая вероломные и кровавые деяния, которые характеризовали Сипайское восстание, следует навсегда покончить с заблуждениями и чувством ложной безопасности, которые многие испытывали в Британии и в Индии. Идолопоклонство вкупе с принципами и духом Магомета выказали свой истинный характер, который… можно понимать только так, что он достоин лишь страха и ненависти… Труды христианского миссионера, на которые прежде смотрели с насмешкой и презрением, теперь рекомендуются как и лучшая, и единственная защита свободы, собственности и жизни.
Миссионерское общество решило послать в Индию в течение следующих двух лет дополнительно двадцать миссионеров, выделив пять тысяч фунтов стерлингов на “проезд и экипировку”, шесть тысяч — на содержание. Ко 2 августа 1858 года специально учрежденный фонд собрал пожертвований на сумму двенадцать тысяч.
Воины Христа были на марше.
