Глава 11
У трюмо, у Триумфальной арки: все там теперь выглядело по-другому, хотя камнепад продолжался и воробьи носились под сводами. Я сидел, замерев в неподвижности. Физически я чувствовал себя прекрасно, а вот совесть глодала невыносимо. «Насилие — не способ решения проблем», — без устали вопил внутренний голос, с другой стороны, я чувствовал себя так, словно освободился. И падающие каменные обломки больше не страшили меня, страх перед ними сменился желанием всех и вся высмеивать: однообразный процесс таинственного прохождения через трюмо, тоскливый коридор, абсурдную Триумфальную арку, сыпавшую каменными обломками, и даже щебечущих воробьев. Мной овладевало непонятное желание: хотелось танцевать и таким образом утолить жажду насмехаться над всеми.
Я закружился словно в вальсе и, танцуя, приближался к Триумфальной арке. И внезапно понял: в движении, в бездумном, развеселом переплясе мне и удастся пройти через нее. «Доверься мышцам, — кричал мне внутренний голос, — они куда лучше соображают, чем ты». Все страхи разом пропали куда-то. Ни о чем не думая, отдавшись беззаботности, я в бесшабашном танце миновал проход через Триумфальную арку под аккомпанемент воробьиного щебетания.
На другой стороне все мне было знакомо. Справа и слева возвышались здания Таможни, но они были безлюдны. В одном окна были освещены. Войдя, я оказался в помещении, напомнившем мне салон Филиппа, где тот держал свое собрание картин.
«— У тебя что, времени невпроворот, — раздраженно осведомился внутренний голос, — давай-ка убирайся отсюда поскорее!
— Но здесь висит и портрет Жюльетты! — пытался протестовать я.
— А тебе так хочется на него взглянуть? — иронически спросил все тот же голос».
Я помедлил и тут же снова оказался во власти страха.
Повернувшись, я что было сил бросился вон. Триумфальная арка была у меня за спиной, и вдруг я почувствовал страшное одиночество. К моему облегчению, я тут же оказался в лесу, гостеприимно принявшем меня под зеленые своды. Переведя дух, я наслаждался гармонией света и тени, пойдя наобум, я с радостью понял, что иду по лесной дорожке, очень напомнившей мне Вогезы. Поднявшись по ней в гору, я добрался до усеянной каменными обломками и поросшей кривыми сосенками прогалины. Тропинка вела прямо к возвышавшейся скале, и, едва поднявшись на нее и взглянув вниз, в долину, я разглядел имение Оберкирхов и дом толстяка Альбера.
— Прыгай! Там внизу тебя дожидается Жюльетта.
Меня охватил такой страх, что я уже ничего перед собой не видел. Сердце было готово выпрыгнуть из груди. Единственная мысль билась в мозгу — назад!
Назад за трюмо, в покой и уют комнаты.
Красный шелковый шейный платок, в котором я несколько дней спустя сидел перед графом де Карно, вызвал у последнего весьма иронические чувства, каким-то образом ассоциируясь с фригийским колпаком — символом свободы радикальных якобинцев.
— Строго говоря, я запретил этот цвет в своем доме. Но поскольку рассчитываю на вашу помощь, Петрус, готов проявить снисхождение.
Я попытался оправдаться, что, дескать, застудил шею, оттого и этот аксессуар.
— Шейный платок — всего лишь символ свободы. Уверяю вас, граф — я никогда не симпатизировал якобинцам из-за их фанатизма, проявляющегося куда отчетливее и сильнее, нежели мое дарование ставить на ноги парализованных куртизанок. Иными словами: люди, одурманенные запахом крови, настолько загипнотизированы переполняющей их ненавистью, что иным способам внушения пути перекрыты. Единственное, что исцелит их, это время.
— Свободы, говорите? — Не сводя с меня взора, граф задумчиво помассировал бородавку. — Да, свобода, наша наивысшая и наиглавнейшая ценность. Элен, хвала Господу, вновь обрела ее, поэтому я и попросил вас нанести мне сегодня визит. Кстати, должны еще приехать месье Ролан и полицейский комиссар Альбер Жоффе. К их прибытию, как хочется надеяться, Элен покончит с туалетом. Вероятно, стремится наверстать упущенное, занимаясь собой столько времени. При всем том, месье Петрус, постарайтесь все же получить верное о ней впечатление, она пошла в своего отца, и, если вам будет угодна такая параллель: будь Елена Троянская похожа на нее, Троянская война вряд ли разразилась бы.
— Неужто, граф, вы можете быть столь беспощадны к графине?
— Поэты внушают нам — красота всегда сражалась с реальностью. Но теперь о другом: скажите, вы умеете фехтовать?
— Мои таланты по сей части весьма умеренны, как мне было сказано однажды моими коллегами.
— Звучит многообещающе. Вашему простывшему затылку чуточку движения не повредит. Пойдемте!
Десять минут спустя я, надев ватный нагрудник, старательно завязывал ремешки маски. Граф гибкой походкой вышагивал по фехтовальному залу, стены которого были увешаны гобеленами, рапирами, шпагами и саблями, здесь можно было увидеть даже алебарды и мечи.
— Так учебной или все-таки боевой? — осведомился граф, пробуя на гибкость рапиру.
— Вы, как всегда, изволите шутить, — ответил я, натягивая перчатки.
— Погодите.
Граф де Карно снова повесил рапиру на стену и распахнул маленькую дверь в стене. Моему взору предстал как минимум десяток учебных рапир. Острие каждой увенчивало нечто похожее на кнопку, а сами клинки были заточены лишь самую чуточку. Тем не менее блеск этого отнюдь не боевого оружия впечатлял, и я, не удержавшись, провел по отполированной поверхности большим пальцем.
— Значит, напоминаю еще раз: исходное положение, к бою, шаг вперед, атака. — Я кивнул, а граф неторопливо и наглядно, как учитель фехтования, продемонстрировал мне позиции и движения. — Восемь успешно отбитых вами атак я признаю, но не надейтесь, что я об этом забуду.
En garde.
Мы приветствовали друг друга, подняв рапиры, и заняли классическую исходную стойку: правая нога на две ступни вперед, чуть присесть, левая свободная рука позади, рука с оружием согнута в локте.
Первые шаги, клинки со звоном скрестились. Уже несколько секунд спустя мне стало жарко. Верно сказал граф: движение заставило позабыть о боли в затылке — следствие близкого знакомства с бутылкой из-под шампанского.
— Держите дистанцию, месье Петрус, — предостерег меня граф. — Вы слишком близко подпускаете противника!
— А это что? Вот здесь — первая и… обороняйтесь, еще раз…
— Назад!
— Спасибо за совет. А теперь — клинок вниз, в первую… Уход-Атака… Выпад… Третья… Четвертая… Туше!
— К дьяволу, месье Петрус! Я уже давно убит!
Пот под маской заливал лицо. Мне все больше и больше нравился наш поединок на рапирах, по граф увеличил дистанцию, и все труднее становилось добраться до него. Два удачных удара пришлись на гарду моего противника, а два весьма удачных выпада графа заставили меня перейти к обороне.
Несколько мгновений спустя ход поединка переменился: граф, не доведя до конца атаку, сбил меня с толку и вынуждал нанести удар. И я нанес его, причем именно так, как и рассчитывал граф. И оказался в ловушке: уже в следующую секунду дистанция между нами сократилась настолько, что графу стоило лишь повернуть кулак, и я заработал укол в области шеи.
— Туше!
— Не отрицаю!
— И не можете отрицать. Наш с вами assaut — это приятная дружеская беседа, общение воспитанных и благородных людей, пусть даже ваше сословие не обязывает вас ни к чему.
— Хотите сказать, что я не наделен правом вызывать на дуэль?
— Вот именно это я и намерен сейчас выяснить.
Позабыв об этой маленькой провокации, я отчаянно противостоял учащавшимся атакам графа. Получив один укол, успел вовремя избежать второго и вынужден был признать, что вновь меня вынудили перейти к жесткой обороне. Пару секунд мне даже пришлось отбиваться всего в нескольких дюймах от зеркальной степы, и граф, элегантно воспользовавшись ситуацией, навязал мне четвертую позицию, из которой молниеносным и виртуозным маневром нанес удар по моему клинку так, что оружие оказалось выбитым у меня из руки и со звоном покатилось по полу.
Нет, граф де Карно не мог позволить себе и дальше унижать меня, присущий этому человеку вкус подобного не допускал. Когда моя рапира оказалась на полу, он не спеша опустил оружие, окинул взглядом носки сапог и, сняв маску, улыбнулся.
Я по достоинству оценил великодушный жест графа. Если перед поединком его высокомерие задевало меня, то в ту минуту от раздражения не осталось и следа. Может, он вознамерился подвергнуть меня испытанию? Или определить по моей реакции воспитанность? Я решил ответить на его жест аналогичным порывом учтивого великодушия: подняв с пола рапиру, я, почтительно склонив голову, вручил ее графу.
— Я поражен. Месье Петрус, вам не чужды манеры.
— А вы виртуоз по части фехтования.
— Льстец. Уж не собрались ли вы охмурить мою дочь?
— И по части остроумия вы неподражаемы.
— Надеюсь таким и остаться. Вы достойно держались. Фехтующий всегда был и остается человеком благородным, как сказал еще Грациан. Что же отличает такого человека? Он не сторонится сложностей, не бежит перед лицом врага, не трусит признаться самому себе в нелицеприятном. Такой человек не складывает оружие при первых залпах, а до последнего момента пытается разобраться в обстановке, всегда мужественно противостоит неизбежному, черпая из этих ситуаций силу и уверенность в себе с тем, чтобы и в дальнейшем жизнь его проходила под знаком надежды.
Пока граф вешал наше оружие на место, я посмотрел на себя в зеркале. Передо мной предстал измочаленный субъект со взмокшей от пота физиономией, в неуклюжем ватном нагруднике. У меня возникло чувство, что я впервые в жизни стою на пороге истинного самопознания. Человек, который не отступает при первых залпах противника, а продолжает борьбу. В словах графа как раз и заключалось то, что я всегда исповедовал и к чему подсознательно стремился, но так и не сумел до сих пор воплотить нехитрую мудрость в жизнь. Разве не был я вечно бегущим? И в реальной жизни, да и в зазеркальной — перед трюмо и пройдя через него? Разве не извечное бегство от себя и нежелание признать очевидное, разве не они мешали мне извлечь капитал из моего дарования? С какой стати мне поступаться женщиной, которую я люблю?
— Граф, вы великолепны, — тихо, но достаточно отчетливо произнес я.
Де Карно в изумлении повернулся. Некоторое время он наблюдал за тем, как я предаюсь созерцанию своего отражения в зеркале. Он и не подозревал, насколько важную для меня вещь произнес только что, лишь мог заметить, как серьезнело мое лицо. Я невольно опустил взор, словно устыдившись себя самого, склонил голову и долго-долго созерцал пол. Когда я поднял глаза, в них играл вновь обретенный блеск, а на лице застыла меланхоличная улыбка примирения с навеки минувшим.
— Давайте-ка вернем себе божеский вид, — нарушил молчание граф. — Я распорядился отнести в вашу комнату свежее белье и одежду. И даже если моя Элен — отнюдь не Елена Троянская, ухоженные меланхолики куда больше ей по душе.
Отдохнув и переодевшись, я уселся вкушать прелести фруктового салата, который по распоряжению графа подали мне прямо в комнате для гостей. В полном соответствии с намерениями, продиктованными стремлением графа к утонченности, охлажденные фрукты подсластили горькую пилюлю поражения и весьма способствовали трезвому самоанализу. Пережевывая ароматные плоды, я в душе соглашался с графом: человек действительно порядочный не спасует перед трудностями и не сложит оружие перед лицом неизбежного. А для этого необходимо иметь собственное «Я». «Петрус, — обратился я к себе, — тот самый Петрус, эльзасец по происхождению, тебе до сих пор благополучно удавалось избегать правды, словно возвращения на ненавистную тебе родину. Ты утверждаешь, что у тебя, мол, мягкое сердце, что ты поставил его на службу ближним. Своим несравненным даром ты помогаешь им вернуться к себе, отыскать истину, избавить их от горестей бытия. В результате все извлекают пользу из твоей доброты, а твое доброе сердце между тем — незаживающая рана, и ты пальцем не желаешь шевельнуть для того, чтобы рана эта поскорее затянулась».
В этом и состояло главное противоречие моей жизни. А не подошло ли время потихоньку-полегоньку справляться с ним?
Я всегда считал себя психологически неуязвимым и в то же время бережно взращивал в себе ненависть к аббату, а в один прекрасный день едва не угодил в смертоубийцы. Права была Мария Тереза, сказав тогда: «Ты годами отыскивал грехи в аббате, однако засевшая в тебе трусость не позволял обратить внимание на свои собственные». Впервые мне придется заплатить дорогой ценой: утратой расположения Марии Терезы. И если я задумаю вновь отвоевать его, мне предстоит в очередной раз вступить через трюмо в тот мир и, отбросив все страхи, соскочить в преисподнюю собственной несостоятельности. Я стоял на пороге рискованного предприятия, прежде чем расстаться с самим собой, наконец взглянуть правде в глаза.
Жилет Даниеля Ролана украшала та самая бриллиантовая булавка, какую я впервые увидел в вечер исцеления Ла Бель Фонтанон. Но в отличие от того вечера его сюртук и брюки были теперь безупречно отглажены, да и лицо показалось куда менее морщинистым. Сдержанно-дружелюбно он приветствовал меня и представил полицейского комиссара, богатыря-великана, напомнившего мне господина Боне. Альбер Жоффе, как выяснилось, вовсю занимался расследованием обстоятельств убийства Людвига Обсркирха, к сожалению, до сих пор в его распоряжении не было ни малейших данных, чтобы с определенностью утверждать, у кого именно на совести это убийство.
— Слышите, месье Петрус? Ни малейших данных. Обычный жаргон ни на что не способных бюрократов.
— Очень вежливо с вашей стороны, граф, называть нас ни на что не способными, — не выдержал Даниель Ролан. — В особенности если принять во внимание, что именно месье Жоффе удалось путем постепенного внесения требуемой суммы обеспечить вашей дочери хотя бы сносные условия пребывания вне дома.
— Да, Элен, которая всегда как сыр в масле каталась…
Граф уже раскрыл было рот, чтобы отпустить одну из своих несравненных шпилек, но, одумавшись, промолчал. Я был смущен ничуть не меньше Даниеля Ролана и Альбера Жоффе: даже если Элен далеко не из красавиц, тем не менее мне было весьма странно слышать из уст ее отца столь презрительные высказывания в адрес дочери. Неужели графиня де Карно такая уродина? Если исходить из слов графа, она вторая Маргарита Маульташ, «безобразная герцогиня»!
— Элен! Дорогая! Мы направляемся к тебе!
На стук горничная распахнула двери и, присев в книксене, упорхнула куда-то, явно довольная, что наконец смогла покинуть покои графини, и ее хитроватая улыбка отнюдь не удивила меня. Графиня де Карно, оккупировавшая второй этаж дома, принимала нас в гостиной стиля периода Директории. Мебель здесь была сплошь на римский манер — изогнутые ножки, бронзовые украшения, кресла — тонкие подлокотники и низкие спинки. Верность строгому стилю подчеркивалась и обоями, и гардинами, в которых доминировали пурпур и золото, хоть и в смягченной гамме, но зеркальный блеск ничем не покрытого паркета и в особенности его основанный на оптическом обмане орнамент вызывали головокружение.
Возлежавшая на длинной кушетке Элен была погружена в чтение.
Я смутился. На молодой женщине было усыпанное розами платье цвета слоновой кости. Оторочка рукавов и декольте, рюши из шифона розового оттенка, на бархатных туфельках красовались пышные помпончики — одним словом, в одежде графиня исступленно подчеркивала женственность и романтичность. Лицо в обрамлении роскошных локонов — Создатель явно не обделил Элен по части волос.
И ростом тоже! Элен была долговяза до безобразия. Но самым ужасным в ней были ее ступни, соперничавшие подлине с раскрытым фолиантом. Долговязость и худоба оттесняли на задний план даже отсутствие грудей. Жутким был и серебристый взор невидящих глаз; теперь я понимал, что любой, кто попытался бы заглянуть ей в глаза, вольно или невольно рисовал у себя на физиономии ироническое выражение.
— Элен, дитя мое, это месье Ролан и месье Жоффе, их ты хорошо знаешь, а вот с месье Петрусом вы не имеете чести быть знакомыми.
Я отвесил легкий поклон, но, судя по всему, отделаться только этим явно не удалось бы — графиня пожелали, чтобы я поцеловал им руку, — жест особого расположения, в чем я тут же убедился, поскольку господ из полиции ничем подобным не удостоили, даже формально-вежливой улыбкой.
— Месье Петрус, какими бы побуждениями ни руководствовался мой отец, решив привлечь и вас к этому допросу, вы должны обещать мне, что, если я стану жертвой насилия, ваша позиция будет оставаться нейтральной и вы опубликуете вот это письмо в «L'ami du peuple».
— Каковым вы, графиня, намерены проложить след, — участливо произнес Альбер Жоффе. — Тогда мы сможем исключить тот факт, что ваши похитители происходят из центральной и южной частей страны. Ибо читатели упомянутой газеты в основном обитают в Париже и в северо-восточных департаментах.
— Разумеется. Только это мало о чем говорит. То, что меня решили освободить в Эперне, вполне может быть просто инсценировкой. Бернар не глупец. Он куда образованнее всех нас, вместе взятых. Регулярно прочитывает и «Journal de Débats», и Вольтера, и «божественного маркиза».
— Стало быть, его зовут Бернар и он обожает читать маркиза де Сада? Элен, дитя мое, это важные вещи… Следы. Как умно с твоей стороны, что ты столь охотно посвящаешь нас в свои воспоминания. Кажется…
— Месье Петрус, вот письмо, и действуйте в соответствии с нашей с вами договоренностью. Я чувствую, что угроза близка. И поэтому предельно откровенна. Такой восприимчивый человек, как Бернар, все смог предусмотреть.
Я механически взял у нее письмо и положил во внутренний карман сюртука. Я мало понимал, что подвигло Элен на такую патетику, к тому же дурно сочетавшуюся с ее писклявым голоском и прошивавшим меня насквозь серебристым взором, словно она вдруг воспылала ко мне любовью. Как ни трудно в это поверить, внушавшая сочувствие и в то же время несколько комичная внешность Элен имела все шансы замутить разум кому угодно.
Давать ответ или нет? Смогу ли я выполнить данное мне поручение? Призвав на помощь внутренние силы, мне не без труда удалось избавить себя от этого серебристого взора, и, лишь увидев с трудом сдерживавшихся Ролана и Жоффе, я стал понимать, что за феномен послужил головной болью и графу, и полиции.
— Графиня, вы уверены в том, — осторожно осведомился я, — что Бернар, которому вы готовы отдать сердце, испытывает те же чувства к вам?
— Именно потому он и похитил меня! — со страстью в голосе прошептала Элен. — Мне никогда не забыть этого часа, когда дух сладкого соблазна заставил меня тогда поехать в Венсеннский лес. Я отправилась туда в открытом экипаже, ехала в направлении дворца, а он подскакал на вороном жеребце. Бросил мне букет цветов и талоном устремился прочь. Я не знала, что и думать, но тут обнаружила его письмо, прочла его… Уже на подъезде ко дворцу он удивил меня во второй раз, пожелав сыграть роль кучера, а последний должен был на его вороном жеребце прибыть сюда, домой. Что он только мне не рассказывал! В Опере не сводил с меня глаз, ходил за мной буквально по пятам целых полгода, не находя в себе мужества назначить свидание.
Умолкнув, Элен закрыла глаза. Не могло быть никаких сомнений в том, что до сих нор она ничего не рассказывала об обстоятельствах своего похищения, поскольку Жоффе лихорадочно записывал что-то в блокноте. Я чувствовал на себе взгляд графа и мог догадаться, что тот задумал: я должен подвергнуть Элен гипнозу, чтобы она назвала имя похитителя, что, в свою очередь, позволило бы вернуть деньги. По лицу графа я видел: ничто его не пугало сильнее, нежели перспектива провести последние дни жизни в нищете. Но внушаема ли Элен? И даже если так, совладать с ее волей окончательно мне не удалось бы. Находясь в глубоком трансе, она уклонилась бы от ответа на действительно важные, сокровенные вопросы и вообще оборвала бы психический контакт.
Я напряженно искал решения. И отыскание его, несмотря на всю ясность проблемы, тем не менее было сопряжено с немалыми трудностями: в лице графини де Карно пресловутый Бернар отыскал доступную и легко управляемую жертву, ибо загипнотизировал Элен безотказным оружием, равного которому нет на свете: клятвой в вечной любви. Таким образом, оставался лишь один способ: заставить Элен признать, что ее желание встретиться с любимым — единственное средство и что упомянутого любимого ей придется дожидаться до скончания веков.
Возможно, даже у нее появились первые сомнения в этом. Мне представлялось, что графиня уже достигла середины лестницы, где путь наверх и путь вниз сравнялись. И молчание ее свидетельствовало о том, что она просто желает перевести дух перед тем, как принять решение, куда все-таки направиться — вверх или же вниз. Если она собралась спуститься, сражение правды жизни и любовной тоски хоть и не было проиграно бесповоротно, однако я знал, что случись такое, должны миновать дни, а то и целые недели, пока Элен снова окажется на той же ступеньке. А времени для этого у графа не оставалось. Если уплаченные в качестве выкупа деньги к концу года так и не будут ему возвращены, графу придется прийти к банкиру Буасье и сказать: все, что мое, отныне ваше.
Не имея никакого конкретного плана, я все-таки предложил господам из полиции отступить на задний план. Затем взял стул и, поставив его у изножья кушетки, уселся. Непосвященному могло показаться, что Элен спит, однако ее выдавало прерывистое дыхание. Я тихо заговорил — о своей сестре, о ненависти к аббату и о том, что для прозрения мне необходимо было получить по голове бутылкой из-под шампанского.
— Вам я могу рассказать правду, Элен. Даже вашему отцу я многого недоговорил. Не правда ли, граф?
— Он прав, дитя мое.
— Я бездарно и легкомысленно упустил любовь Марии Терезы, графиня. И рассказываю это вам потому, что моя боль сравнима с вашей. Кем для меня является Мария Тереза? Тем же, кем для вас Бернар: стоит этим людям улыбнуться нам, как мы уже на седьмом небе от счастья. И тем самым, словно несчастные, заплутавшие рыбы попадаем в расставленные ими сети.
— Как прекрасно, — ответила Элен и открыла глаза.
Вначале я сомневался, смогу ли одолеть этот серебристый взор.
Но мои слова и лаконичное признание собственных чувств обладали ничуть не меньшей силой внушения, чем мой взгляд гипнотизера. Только тем, кто верит в то, что говорит, дано убедить в этом другого — старая мудрость оказалась верной и в случае с Элен. Графиня неудержимо погружалась в собственные чувства, подстегиваемые безжалостно откровенным описанием моих желаний заключить Марию Терезу в объятия, целовать ее.
— А теперь все позади! — внезапно чуть ли не прокричал я. — Остаются одни только сладостные воспоминания.
Мне вспомнилась зеркальная стена фехтовального зала. Я увидел свое отражение — воплощение вселенской скорби. И мне внезапно захотелось снова оказаться перед этим зеркалом во всю стену: как было бы здорово пройти и сквозь огромное зеркало, словно через домашнее трюмо — но на сей раз с тем, чтобы познать чувство защищенности, сопутствующее нам, когда мы входим в некое охраняемое добрыми силами помещение. «Вероятно, тебе откроется возможность без помех и в состоянии благостной просветленности наблюдать и слышать себя с той стороны зеркала. Так ты сможешь безболезненно отдаться воспоминаниям, вызвав перед собой дорогие тебе образы, звуки, запахи».
Разве это не было бы бальзамом на душу?
Желание и идея сливались воедино, влияя друг на друга. Станет ли Элен сопровождать меня? Что предстало бы ее взору, что она ощутила бы, спроси я у нее о лучших из ее переживаний? И я решил дерзнуть, отважившись на немыслимое. Элен, к которой был прикован мой взор и которая ждала, что сейчас произойдет, взялась за протянутую ей руку. Я попросил ее сосредоточиться на зеркальной стене фехтовального зала и попытаться просто пройти сквозь нее. Она не сомневалась, что такое возможно и верно: она шагнула сквозь зеркало и дала внушить себе, что неуязвима для вмешательства этого мира.
— Элен, давайте набросим на нашу душу сеть наших желаний. Давайте попробуем. Взглянем на мир, но уже с территории защищенности, дарованной нам Зазеркальем. Там мы сможем давать установки, угодные нашей душе, создающие образы и события по нашему желанию и открывающие нам нашу личную истину.
Эксперимент удался. Рассказ о нашем с Марией Терезой ужине пробудил интерес Элен к воспоминаниям. И она рассказала, как однажды Бернар ради того, чтобы скрасить серость будней, предлагал ей перепробовать десятки сортов горчицы. Элен вздыхала, причмокивала языком, словом, вела себя так, будто каждый из сортов доставлял ей истинное наслаждение. И так как она в зеркале своего «Я» видела Бернара, который шутливо-торжественно подносил ей к носу намазанные горчицей ломтики хлеба, эффект был настолько силен, что графиня ненароком пару раз даже ударилась головой о стекло.
— Элен, вы вкушали горчицу, а вот мне хотелось бы вспомнить и вновь вдохнуть запах ее волос, пережить прикосновение ее губ!
Я чувствовал, что говорю внятно, уверенно, по голос мой доходил до меня как бы издалека: едва сообразив, что сам погрузил себя в транс своими желаниями, я тут же вновь оказался за зеркальной стеной фехтовального зала графа и взирал оттуда на реальный мир — на гобелены, шпаги, сабли и алебарды. И какой бы фантастичной ни представлялась эта картина, я полностью отдавал себе отчет в том, что я хозяин положения. Иными словами, даже во время контакта я стремился выведать у Элен новые и новые тайны. Уверенность не покидала меня. И воспоминание о горчице и столь повышенный интерес Элен к ней говорили о том, что дочь графа де Карно прятали в той области Франции, где эта приправа любима и распространена. Но что она расскажет, если заставить ее окунуться в мир запахов?
Поскольку мое желание вызвать в памяти образ Марии Терезы принимало зримые очертания, мне не составило труда вспомнить ее обнаженное тело, аромат ее кожи, духов. Я ощущал их настолько явственно, словно эта женщина сидела у меня на коленях. Вскоре Элен упомянула о том, что от одежды Бернара исходил сильный запах гари, а волосам его был присущ сладковатый запах угля. Даже витая в собственных воспоминаниях, я понимал: несмотря ни на что, я достиг поставленной цели. Краем глаза я видел, как Альбер Жоффе торопливо исписывает страницу за страницей, фиксируя сказанное Элен. Граф де Карно и Ролан, перешептываясь, упоминали о Бургундии. И на самом деле перечисленные Элен запахи были не совсем обычны: уксусные и серные испарения, и еще, что самое любопытное, она добавила, что неподалеку, если судить по характерным ударам металла о металл, располагалась кузница.
Минуты тянулись будто в какой-то одури, и я, глядя в зеркало, все-таки решился вызвать образ Жюльетты. И на самом деле вскоре возник размытый силуэт моей сестры, и, чем четче он становился, тем сильнее я ощущал пустоту внутри себя. Походило на то, что она намеренно пытается скрыть от меня свою душу, позволяя видеть лишь смутные очертания ее. И еще я чувствовал поднимавшийся во мне страх. Страх возникал откуда-то снизу, вызывал чувство стеснения в груди, хватал за сердце и, подбираясь к горлу, душил меня.
«Не упусти главную цель, — подстегивал я себя. — Ты еще не все сделал. Оставь в покое Жюльетту, сосредоточь мысли на Элен!»
Ее серебристый взгляд странным образом умиротворил меня. В мыслях я снова был с Марией Терезой, целовал ее, ласкал ее обнаженное тело.
— Элен, отчего вы не поцелуете Бернара? Не забывайте, вы ведь за зеркалом, никто вас не увидит и ни в чем не упрекнет. Мы сами наделены могуществом воскресить Лазаря, если наши воспоминания о любимых добрые. Но нам, конечно же, ближе живые. Поэтому я сейчас целую мою Марию Терезу со страстью принца, которому предсказано, что в один прекрасный день нежностью и любовью он завоюет степную розочку.
Элен без остатка отдалась воспоминаниям. Поднявшись с кушетки, она стала приближаться к несуществующему Бернару. На мгновение глаза ее открылись, и она, словно сомнамбула, протянула вперед руки. На губах застыла улыбка, и, что странно, ее серебристый взор куда-то исчез, его больше не было. Будто возникший по воле внушения Бернар вмиг исправил эту ошибку. Движения графини преисполнились особой, неповторимой грации, которой по прихоти природы было лишено ее тело и которая была сокрыта в ее душе. В считанные мгновения долговязая, неуклюжая девица растворилась в исходившем от нее сиянии. Я подумал, что в этом состоянии Элен ничего не стоило бы завоевать сердце любого мужчины и тот лобызал бы ее с ничуть не меньшей страстью, чем похититель, ее единственный Бернар.
И душа Элен, воссияв, осветила путь и плотским желаниям. Элен самозабвенно и страстно целовалась с воображаемым любовником. Вскоре дыхание женщины участилось, что свидетельствовало о том, что Бернар достаточно далеко зашел в ласках. Сцена, разыгрывавшаяся перед нами, потребовала от графа немалой выдержки, ибо жестикуляция Элен с каждой секундой становилась все откровеннее. Я чувствовал, что де Карно еле сдерживается, чтобы не броситься на свою дочь, тряхнуть ее за плечо, попытаться привести в чувство, но тут она зашептала слова любви. Элен обещала Бернару пойти вместе с ним и на смерть, если потребуется, и в этот момент наконец прозвучали слова, несомненно, указывавшие на след:
— Но сначала мы должны сказать друг другу «да». Привези сюда пастора, и он тайно обвенчает нас в церкви Сен-Лазер перед реликвиями. Тогда я навек твоя.
И тут же настроение Элен резко изменилось: с посеревшим от горя лицом она устало опустилась на кушетку, ее переполняло отчаяние, в глазах стояла тоска. Вскоре мы узнали причину столь разительной перемены в ее поведении. На мой вопрос, что же все-таки произошло, Элен призналась, что ее идея обвенчаться привела Бернара в бешенство.
— Ему даже не пришло в голову хотя бы утешить меня, вселить в меня хоть какую-то надежду.
Элен дала волю переполнявшему ее отчаянию. Мнимая защищенность, даруемая зеркалом, более не помогала — в ее ушах гремело «нет» Бернара, отдаваясь в душе эхом обреченности. Вскрикнув, графиня, словно манекен, скатилась с кушетки. У меня самого было чувство, что я лечу сквозь облако крохотных осколков стекла, грозивших искрошить меня на границе потустороннего и реального миров. На несколько мгновений лица Марии Терезы и Элен слились в единый образ, а уже секунду спустя все распалось, и я видел перед собой отражение наполненных печалью и мукой безумных глаз. Затылок одеревенел, боль в ногах была невыносимой. Я попросил воды, а когда Даниель Ролан, Альбер Жоффе и граф наперебой стали поздравлять меня, я не выдержал и зажал ладонями уши.
А Элен рыдала. Ее плечи судорожно подергивались. Меня охватило невыносимо горькое чувство, что я в очередной раз использовал свой дар не во благо, а во вред другому.
Бернара схватили в Бургундии, в Отюне, как раз в сочельник в одной из церквей. Он не стал запираться и сам привел полицейских в заброшенные виноградники в Ле-Крозо, в середине прошлого века процветавшем промышленном районе, где бурными темпами развивалась металлургия. Бернар, прозванный в этой местности Граф Кокс, пользовался услугами двух помощников, которых взяли с поличным, как раз когда они пересчитывали деньги. От прежнего миллиона оставалось всего сто пятьдесят тысяч франков.
Ради успокоения совести я написал прошение на имя министра юстиции с просьбой о смягчении наказания Бернару. К сожалению, меня так и не удостоили ответом. Несколько месяцев спустя Даниель Ролан поведал мне, что Бернара направили на каторгу куда-то в Восточную Африку — он получил двенадцать лет.
