Глава 12
Фронтовые сводки
15 дней до выборов
«Не дадим взломать Фомкой городской бюджет». «Нас не объЕГОРишь»…
На плакаты с этими лозунгами Настя натыкалась везде. Ими были обклеены стены домов. Они красовались не менее чем на полсотне уличных рекламных баннеров. С ними стояли в пикетах суровые бабушки, по-прежнему отстаивающие Парк Ветеранов от непонятной, но печальной участи. Они красовались на спинах студентов, пикетирующих все крупные торговые центры. Они густо пестрели в городских автобусах, троллейбусах и даже маршрутках. Их подсовывали под дворники припаркованных автомобилей и сдавали вместе со сдачей в такси.
У Насти кружилась голова, к горлу подкатывала тошнота, но спасения от издевательских надписей не было нигде. Только дома. Впрочем, именно дома она и проводила сейчас большую часть своего дня, выбираясь в штаб лишь по крайней необходимости. На работу и вовсе было не надо. За последние дни Настя выбралась туда только один раз – написать задним числом заявление на отпуск и забрать все предвыборные материалы из редакционного компьютера. Она понимала, что в нынешней военной ситуации в редакцию могут, что называется, «прийти», и ей не хотелось дальше подставлять Гончарова. Он и так ясно дал понять, что, не уволив ее, сделал больше, чем она могла бы ожидать, и умыл руки от дальнейшей судьбы Фомина. Протестовать у Насти не было желания, обижаться – сил.
Сам Фомин тоже вел себя странно. За неделю он ни разу не остался с Настей наедине и не сказал ей ни одного слова, не связанного с предвыборной кампанией. Как будто и не было той неожиданной ночи, принадлежавшей только им двоим. Как будто кто-то другой стонал от неугасимого желания при виде Настиного обнаженного тела. Как будто и не срывались у него с губ слова о том, какая она красивая и как ему с ней хорошо. Настя ничего не понимала, молчала и мучилась. Ее неукротимая гордость не позволяла ей первой задать хотя бы один вопрос.
Узнав, что произошло, Инна Полянская выразительно покрутила пальцем у виска. Вернее, Настя ни за что не стала бы рассказывать, так ей хотелось сохранить бесценные воспоминания внутри себя, не расплескав ни капли. Но отвязаться от проницательной Инки было невозможно.
– Чего случилось? – требовательно спросила она, оставшись наедине с Настей, лихорадочно чистящей свой редакционный компьютер.
– Ничего, – пожала плечами Настя. – Если не считать того, что Гончаров меня чуть не уволил на потребу Шубину, но все-таки не уволил.
– Не финти. А то я тебя не знаю. Ты почему такая волоокая и загадочная? Влюбилась, что ли?
– В кого я, по-твоему, могу влюбиться, если я круглосуточно занимаюсь одними выборами? – огрызнулась Настя.
– Так вот и я об этом. И все-таки ты выглядишь как влюбленная ослица. Давай поделись с подругой жизни. С кем у тебя что было?
– С Фоминым, – призналась Настя. – Он вчера ко мне заявился, ну, когда у меня телефоны не отвечали.
– Он заявился, и ты не нашла ничего умнее, чем снова затащить его в постель?
– Никуда я его не тащила!
– О’кей, вы занимались любовью на кухонном столе? Или в ванне? Или на полу в прихожей?
– Прекрати, Инка! – Настя вспыхнула. Жар мгновенно залил ее лицо, шею, и даже мочки ушей стали красными.
– У-у-у-у, как все запущено! – резюмировала Инна.
– Инн, ну он пришел, голодный. И пока я яичницу готовила, стал проявлять ко мне, м-м-м-м, мужской интерес…
– А потом?
– Суп с котом! Потом была постель. И он остался у меня на ночь.
– То есть постель была не один раз.
– Три раза. Чего ты пристала-то?! – рассердилась Настя. – Мне тебе в деталях рассказать, кто из нас сколько раз был сверху?
– У меня богатое воображение, – успокоила подругу Инна. – Детали можешь опустить. Ты мне лучше скажи, Романова, у тебя голова на плечах есть? Ты из этого романа сколько лет вылезала? И нате вам, пожалуйста, стоило руку протянуть, как ты снова к его ногам упала, как перезрелый персик! Зачем?
– Я не знаю, Инн, правда, не знаю. Как-то само собой все получилось. И так естественно, как будто мы и не расставались. Мне давно так хорошо не было. Ни с кем. Да и кто был-то? Не Табачника же считать…
– Да-а-а-а, – мрачно протянула Инна. – А еще говорят, что с кого один раз заживо содрали скальп, тот второй раз не дастся. Ты, Романова, на грабли не наступаешь. Ты на них прыгаешь. С разбегу и со всей дури.
– Да перестань ты меня стращать! – рассердилась вдруг Настя. – Может, все еще хорошо будет. Может, он за эти предвыборные месяцы наконец-то понял, какая я и что я ему нужна.
– Да. Он все осознал. Он теперь со своей дурой разведется и на тебе женится, – саркастически заметила Инна. – Романова, кончай ты романтические бредни выдумывать и в них верить! Потом больно будет. Не по-детски. Сама же знаешь.
Теперь, спустя почти десять дней после этого разговора, Настя была вынуждена признать, что подруга была права. Фомин старательно делал вид, что ничего не произошло, и еще более старательно держал Настю на расстоянии. И ей действительно было больно, и от этой боли она злилась, причем не столько на Фомина, сколько на себя саму.
Стараясь видеть его как можно реже, она и работала дома, старательно заканчивая последнюю предвыборную газету, которая вчера наконец-то ушла в типографию. Сегодня после обеда тираж должны были забрать, после чего агитаторы Ирины Степановны должны были совершить последний поквартирный обход с призывом голосовать на предстоящих выборах за Егора Фомина. Для агитаторов был также прописан речевой модуль, содержащий противоядие против лозунгов про «фомку» и «объегорить». В его эффективности Настя была уверена, так что на последний поквартирный обход штаб возлагал большие надежды.
Сидя на подоконнике, она смотрела на снег, уже плотно укрывший улицы. Зима в этом году, по всему видать, выдалась ранняя. Несмотря на всего лишь двадцатые числа ноября, на газонах уже лежали небольшие сугробы, следы на тротуаре были не черными от талого снега, а крепкими и сухими, как и положено при морозе. И мороз был. Минус восемь градусов. И казалось, что до лета еще целая жизнь. Хотя, возможно, так оно и было.
Сидеть на подоконнике Настя любила с детства. Когда она была маленькая, то забиралась за плотные шторы с интересной книжкой и яблоком и читала, отгородившись от всего мира. Летом ей хватало света до глубокой ночи, пока спохватившиеся родители не отправляли ее спать. Зимой она прихватывала с собой маленький фонарик.
Взрослая Настя Романова на подоконнике, конечно, не читала. Но летом все равно забиралась на него с ногами во время грозы, любуясь на разбушевавшуюся стихию, на круги на лужах и фонтанчики в них, на завесу дождя, стеной падающую на землю, на редких прохожих, смешно прыгающих через лужи и пытающихся спрятаться под бесполезным перед лицом стихии зонтом.
Сейчас она тоже сидела на подоконнике, загородившись плотной гардиной не столько от комнаты, сколько от окружающей действительности, и бесцельно смотрела на снег. Если бы она могла сейчас уснуть, прямо здесь, на широком, жестком, холодном подоконнике, и проснуться числа десятого декабря, то именно так она бы и сделала. Ей не хотелось шевелиться, не хотелось думать, не хотелось чувствовать. Пожалуй, даже дышать ей не хотелось.
Зазвонил мобильник. Настя вяло подумала, что зря не захватила его с собой на подоконник. Слезать и тащиться через всю комнату к журнальному столику не хотелось.
«Может, не брать, – лениво подумала она. – Кому надо, перезвонят».
Телефон не умолкал, и, тяжело вздохнув, Настя спрыгнула на пол. Охнув, она чуть не упала, так затекли ноги. Морщась от мурашек, иголками вонзающихся в голени, с трудом преодолела три метра, отделяющих ее от телефона, и недовольно сказала «алло».
Звонил Котляревский. Обычно невозмутимый и флегматичный Сергей Иванович возбужденно орал в трубку, так что Настя даже не сразу поняла, о чем он говорит. А когда поняла, то похолодела и судорожно забегала по комнате, одеваясь. Даже онемение в ногах сразу прошло.
В типографии арестовали тираж предвыборных газет Фомина. Когда Котляревский расписался в получении ста тысяч экземпляров и дал команду грузить газеты в «Газель», к машине подошли люди в форме, которые, предъявив удостоверения, заявили, что поступил сигнал об экстремистском содержании газет Егора Фомина, а также об их левых тиражах, не оплаченных с избирательного счета, а потому газеты изымаются до выяснения всех обстоятельств.
– Какие левые тиражи, какой экстремизм, Сергей Иваныч?! – обессиленно прошептала Настя. – У нас же все по закону! Я сама эти газеты писала, а вы оплачивали, вы же знаете, что там все в порядке…
– Я знаю, и ты знаешь, – мрачно ответил Котляревский. – И что самое интересное, эти люди в форме тоже прекрасно об этом знают. Но выполняют команду «фас».
– Я сейчас приеду к городскому УВД. – Настя уже натянула джинсы и теперь, прижимая трубку к уху плечом, пыталась влезть в свободный свитер. – Вы тоже поезжайте туда.
– А меня никто и не спрашивает, – невесело заметил Котляревский. – Мне и так велено туда ехать. Причем в милицейском «уазике». Объяснение писать. Так что встретимся.
Сунув ноги в новенькие угги, натянув дубленку и наскоро обмотав голову шарфом, Настя уже хотела выскочить на улицу, но вспомнила, что не вызвала шофера. Ее машина по-прежнему сиротливо жила на территории завода Стрелецкого, а потому ехать ей было совершенно не на чем. Сначала Настя хотела плюнуть на безопасность и вызвать такси, но передумала и набрала номер Инны.
– Привет, – коротко бросила она, услышав голос подруги. – У нас тираж арестовали, Котляревского в УВД увезли. Мне туда надо, заберешь меня?
– Спрашиваешь! – бодро ответила Инна. – Чего ты там без меня делать будешь! Сейчас приеду, я недалеко.
Действительно минут через семь ярко-красный «Ниссан» Инны Полянской остановился перед пританцовывающей на легком морозе Настей. Правда, пританцовывала она не от холода – хвала новомодным уггам, – а от нетерпения.
– Садись быстрее, я уже ребятам позвонила, они мне разузнали, что Котляревский на допросе у Громова, – отрапортовала Инна. – Это вообще-то самый вредный мент во всем управлении. Так что попасть внутрь и что-нибудь разузнать нам не светит. Придется снаружи ждать. Кстати, мне еще нашептали, что в соседнем с ним кабинете допрашивают Светлану Белову.
– А это кто?
– Замдиректора типографии, ты что, не знаешь? – поразилась Инна.
– Где я, а где типография? Меня удивляет, что ты всех знаешь. А ее-то чего допрашивать?
– Ну как же? Ищут липовые тиражи. Изучают возможность преступного сговора. Она там уже три часа сидит. Ее Ежова допрашивает.
– А Ежова – это кто?
– Это следовательша, которая специализируется на заказных допросах и изъятиях. Ну ты даешь, Романова! Такое чувство, что ты в политику не из газеты пришла, а из института благородных девиц. Простых вещей не разумеешь.
– Фамилия-то какая подходящая – Ежова… А Ягоды с Берией у них нету?
– Все шутишь? Они в типографии компы изъяли и системный блок с фотовывода.
– Откуда?
– Темная ты, Романова! С фотовывода. Теперь ни одну газету на пленку не вывести, а значит, печатные формы не сделать. Встала типография. Так что можешь быть уверена, больше они у вас ни один тираж не возьмут. Эту газету изъяли, а другую вы просто не напечатаете.
– Почему?
Инна выразительно вздохнула.
– Мозг включи. Люди из-за вас терпят убытки. Типография стоит. Газеты не печатает. Срывы тиражей. Неустойки. Плюс три часа нервы на кулак мотают. Вполне достаточно, чтобы понять, что от Егора Фомина лучше держаться подальше.
– Эта газета была последняя…
– Но у вас же ее нет. А готовые верстки есть. Вдруг вы быстро оплатите еще один тираж и кинетесь его печатать? Тут-то и выяснится, что никак. А остальные славные типографии нашего города расценок в избирком не сдавали, а потому ничего предвыборного напечатать не могут.
– Не надо нам другого тиража, у нас и денег-то уже на счете почти нет, – сказала Настя. – Будем настаивать, чтобы нам этот тираж вернули. В нем нет ничего незаконного. Не имеют права.
– Ну-ну.
Въехав во двор ГУВД, Инна выключила фары, но мотор глушить не стала.
– Бензин будешь жечь? – с сомнением спросила бережливая Настя.
– А ты предпочитаешь дуба дать? У меня, конечно, бак почти пустой, я как раз на заправку ехала, когда ты позвонила, но ничего. Бог даст, недолго.
Надежды подруг не оправдались. Периодически выключая машину, чтобы сэкономить бензин, и снова заводя ее, чтобы погреться от печки, они сидели у здания ГУВД уже почти два часа. Видели, как вышла заплаканная женщина, в которой зоркая Инка опознала Светлану Белову. Как, судорожно покурив на крыльце, та куда-то позвонила, и за ней приехала машина, за рулем которой сидел директор типографии. Они наблюдали, как расходятся последние работники, как стрелка на часах над входом в здание постепенно движется, заканчивая второй круг.
Около девяти вечера Инна мрачно посмотрела на датчик бензина.
– Поехали на заправку, – скомандовала она. – Иначе машина заглохнет, и домой мы пойдем на лыжах.
– Нет, – заупрямилась Настя. – По закону подлости мы уедем, а Котляревский выйдет. Белову же отпустили, значит, и его скоро. Давай я подожду, а ты съездишь. Сергей Иванович же тоже без машины, мы тебя вместе подождем, если что.
– Ты ж тут околеешь на морозе!
– Ничего, у меня угги теплые. И дубленка… И ты ведь быстро съездишь.
– Одна нога здесь, другая там, – пообещала Инна.
Вернулась она минут через пятнадцать. Нырнувшая в машину Настя была непривычно тиха.
– Ну что, не выходил?
– Нет, – даже голос подруги показался Инне каким-то не таким.
– Романова, случилось еще что-то, или ты все-таки замерзла?
– Нет.
– Что нет? – Инна вдруг встревожилась. – Давай, колись. Что не так?
– Да в туалет я хочу, – с отчаянием выпалила Настя. – Думала в кафе сбегать, так тут далеко, квартал. Вдруг пока бы я бегала, Котляревский бы вышел. Давай я сейчас немножко погреюсь и сбегаю, а ты покараулишь.
– Так-то я тоже бы сбегала, – задумчиво сказала Инна. – А бегать по очереди не хочется. Вот что, пошли внутрь.
– Куда внутрь? – глупо спросила Настя. Но Инна, не отвечая, заглушила мотор, выбралась из машины и бодро направилась по скрипящему снегу ко входу в ГУВД.
– Инн, может, не надо, – потянула ее за рукав догнавшая подругу Настя.
– Надо! – И Инна решительно нажала на пимпочку звонка у двери.
Открывший дверь сержант с явным недоумением посмотрел на двух разодетых фиф, представших перед его глазами. Миниатюрная рыжеволосая дамочка в стильной короткой шубке (в гламурном журнале его подружки, который он однажды перелистал в туалете, такая называлась «автоледи») показалась ему смутно знакомой. За ее спиной стояла настоящая русская красавица с платком на голове, из-под которого торчала толстая, в руку, коса, в дубленке и уггах. У рыжеволосой был решительный вид, у той, что с косой, – смущенный.
– Мы ждем своего друга из ваших застенков, – бодро заявила Инна и отчетливо увидела, как распахнулись в немом изумлении глаза у молоденького сержанта. Настя снова отчаянно дернула подругу за рукав, но Инна досадливо отмахнулась. – Оставить свой пост мы не можем, потому что не понимаем, когда вы выпустите его из чутких лап правосудия. Пропусти в туалет, мы ж женщины, нам угол вашего здания в качестве унитаза не подходит. Понимаешь, о чем я?
– Не положено. – Голос парня прозвучал на редкость неубедительно.
– То, что не положено, мы и без тебя знаем. Но мы журналистки из «Курьера». Я Инесса Перцева, это Анастасия Романова, если хочешь прочитать на полосу, как нас пытали в городском УВД, а когда писать хочешь, это ж пытка, сам понимаешь, то давай, включай фашиста.
Обалдело покрутив головой, парень распахнул дверь, давая Инне и Насте возможность войти внутрь, потом тщательно запер ее у них за спиной и приглашающим жестом указал в конец длинного коридора.
– Я пост не могу оставить, – сказал он. – Вы сами сбегайте, только по-быстрому. Там лестница на второй этаж, направо оружейная, налево туалет. Через десять минут подам сигнал тревоги.
– Нам десяти минут хватит, – успокоила его Инна, и они с Настей припустили по коридору. Заскочив в туалетную кабинку и заперев дверь, Настя облегченно перевела дух. Руки у нее немного дрожали из-за угрозы подать сигнал тревоги. За стенкой возилась Инна.
– Что за страна непуганых идиотов! – услышала Настя. – Романова, ты где-нибудь видала таких дураков? Учат их, учат антитеррористическим действиям – все без толку! Ты обратила внимание, что оружейная открыта?
– Нет, конечно. Я совсем о другом думала.
– А я обратила. Она открыта. Настежь. Там автоматы в ряд висят. Мы с тобой сейчас можем вооружиться до зубов и покрошить этого придурка внизу в мелкую капусту.
– Инна, пойдем быстрее отсюда! – плаксиво попросила Настя. – Ты понимаешь, что он сейчас спохватится, и нас прямо в туалете мордой в пол уложат.
– Щас. Спохватится он. Мало того что в здание пустил, так еще одних по коридорам бродить отправил. И где незапертая оружейная сам указал. Ой, нет, нам никаких врагов не надо. Мы сами справимся. А так – не ссы, подруга. Ну, то есть, наоборот, конечно. Ничего нам не угрожает.
Подругиной уверенности Настя не разделяла, и тревога отпустила ее только тогда, когда, от души поблагодарив так до конца и не пришедшего в себя сержанта, они обе оказались сначала на улице, а потом внутри машины.
– Все-таки ты авантюристка, – заявила Настя.
– Но-но-но, придержите ваши оскорбления! Если бы не мой авантюризм, у тебя бы произошел разрыв мочевого пузыря. И померла бы ты в муках от химического ожога брюшной полости. Спасибо бы лучше сказала.
– Спасибо, образованная ты моя, – сказала Настя, и они обе рассмеялись. К счастью, долго ждать им не пришлось. Распахнулась дверь, и на пороге появился Котляревский. Настя выбралась из машины и, оскальзываясь на снегу, побежала к нему.
– Сергей Иваныч!..
Котляревский удивленно повернулся в ее сторону.
– Ой, Настя, а ты что тут делаешь?
– Вас жду. Сергей Иваныч, ну что, вернут тираж?
– Нет. – Котляревский энергично потер рукой красное (наверное, давление поднялось, мельком подумала Настя) лицо. Тираж не вернут. Экспертиза на признаки экстремизма назначена на первое декабря. Если она пройдет успешно, то второго к вечеру нам вернут тираж.
– И мы не успеем его разнести, потому что в ночь на третье начнется день тишины, – горько констатировала Настя. – Здорово придумано. И новый нам негде напечатать.
– Дело не в том, что негде. Дело том, что его постигнет та же судьба. Ты на машине?
– Нет, меня Инна привезла. Вы домой? Мы отвезем.
– Нет, я в штаб. Там все наши сидят. Ждут. Довезите меня, или ты со мной?
– Конечно, с вами! – У Насти предательски дернулся глаз, когда она подумала, что в штабе наверняка сидит и Фомин.
В машине Котляревский приткнулся головой к дверце и закрыл глаза. Настя подумала, что он выглядит совершенно измученным. Трещотка Инна вела машину молча и сосредоточенно, так что ничто не мешало Насте погрузиться в любовные страдания. Правда, как всегда в последнее время, они были густо приправлены тревогой.
– Борьба с экстремизмом! – горько произнесла она, когда машина остановилась у входа в здание, где располагался штаб, и Сергей Иванович открыл глаза. – Лучше бы они убийцу Родионова искали. Месяц прошел, а следствие ни на шаг не продвинулось. Я-то, дура наивная, считала, что Бунин настоящий, а он такой же, как они все.
– Не суди, Настя, – тихо сказала Инна. – Ванька – человек, каких мало. Мы с Алисой это по себе знаем. И упертый он. Так что убийство обязательно раскроет.
Но Настя махнула рукой и побежала по ступенькам к входу в здание.
После уличного полумрака ярко освещенное помещение штаба резало глаза. Блики от висящих под потолком люстр впервые за все время предвыборной кампании показались Насте острыми и злыми. Она зажмурилась, чувствуя, как в уголках глаз вскипают непрошеные слезы. В них как в причудливом кристалле смешно искажались присутствующие. У окна стоял Стрелецкий, который, приоткрыв жалюзи, не отрываясь, смотрел на безжизненную вечерне-зимнюю улицу. На краю стола, безжизненно свесив ноги, приткнулся Фомин. В кресле, почему-то взявшись руками за полные щеки, сидела Ирина Степановна.
Немного поморгав, чтобы сфокусировать зрение, Настя заметила, что лица у всех напряженные и злые. Она была уверена, что после почти трехчасового сидения на морозе выглядит ничуть не лучше, но скорее почувствовала, чем поняла, что общая озабоченность вызвана вовсе не изъятием газет. Случилось что-то еще.
Впрочем, газеты в штабе тоже присутствовали. Целая пачка была разбросана по круглому столу в центре штаба. Тому самому столу, за которым они совсем недавно обсуждали план кампании и строили радужные планы.
Даже своим, все еще расплывающимся зрением Настя видела, что это их газеты. Яркие оранжевые буквы заголовка узнаваемо складывались в слоган «Город ждет Фомина». Вопросительно посмотрев на Фомина и привычно отметив, что он отвел взгляд, она сделала еще один шаг в комнату. За спиной стоял догнавший ее Котляревский.
– А где вы газеты взяли? – удивился он. – Весь тираж ведь изъят.
– Один изъят, другой готов, – непонятно ответил Стрелецкий.
– В смысле?
– Да в том и смысле. Ирина Степановна принесла. На ее бригадиров через ее голову вышли и тираж передали. Сказали, что у нее внучка приболела, а потому она сама работать не сможет. Только один из них ей почему-то позвонить догадался, остальные сразу поручение выполнять отправились. Она на склад прибежала и только остатки застала. Пять тысяч экземпляров из ста.
– Сто тысяч? – удивилась до этого молчавшая Настя. – Ничего себе. А что за газеты-то?
– А ты сама посмотри.
Снова бросив взгляд на молчавшего Фомина и снова всей кожей ощутив, как он отвел глаза, Настя сделала еще несколько шагов и, оказавшись у стола, взяла в руки газету. Это действительно была «их газета», точнее, точная копия их дизайна и стиля верстки, вот только содержание, даже прочитанное наспех, ввергло Настю в состояние глубокого шока.
На первой полосе была размещена статья под броским заголовком «Шестьдесят рублей – на проезд в общественном транспорте». В ней кандидат в мэры города Егор Фомин объяснял, почему нынешняя стоимость проезда в городских автобусах и троллейбусах разорительна для перевозчиков, и предлагал с нового года поднять цену билетов до 60 рублей.
Чуть ниже были описаны его «планы» по реконструкции злополучного Парка Ветеранов. Полная вырубка деревьев, асфальтирование площадки для обучения езде на автомобиле, строительство двухэтажного паркинга ждали одну половину территории, во второй, под сенью деревьев, планировалось возведение коттеджного поселка.
В этом же материале приводился комментарий олигарха Игоря Стрелецкого, который рассуждал о том, как прекрасно живется в Сосновом бору, который планировали сделать городской зоной отдыха, и только вмешательство богатых горожан позволило построить там элитный микрорайон, отгороженный от местной бедноты шлагбаумом. «Мы всеми силами поддерживаем начинания нашего будущего мэра Фомина по превращению Парка Ветеранов в еще один оазис для избранных. Постоянный гам детей, катающихся на аттракционах, бесконечные обертки от мороженого и бутылки из-под пива наконец-то канут в прошлое, сменившись размеренной жизнью добропорядочных буржуа», – не веря своим глазам, прочитала Настя.
На второй полосе в большом интервью Егор Фомин рассуждал о необходимости легализации в их городе легких наркотиков. «Нация спивается. Мы должны немедленно разрешить употреблять легкие наркотики, к примеру, марихуану и кокаин, – убеждал Егор интервьюера. – В Голландии давно пошли на это, и у них нет проблем с алкоголизмом. Конечно, наркотики дороже, чем пиво в полторашках, но это разумные траты, позитивно сказывающиеся на здоровье. Мы будем выступать с законодательной инициативой, чтобы легализовать легкие наркотики по всей стране, но пока с нового года органы внутренних дел по моему распоряжению будут прикрывать глаза на торговлю дурью».
Настя даже не удивилась, увидев под статьей свои имя и фамилию. На третьей полосе рассказывалась история семейной жизни Фомина, который откровенно говорил о своих трех браках, брошенных сыновьях-близнецах, а также о том, что не считает супружескую верность необходимым условием счастливой семейной жизни. Здесь же присутствовали фотографии расфуфыренной Катерины, выходящей из модного бутика, ее же с бокалом шампанского в руках на великосветском приеме, скромно одетой Ольги на пороге старенького дома бывшей свекрови и голого Фомина, обернутого в маленькое полотенчико по причине только что случившегося выхода из бани.
На последней странице размещались, как гласил колонтитул, «рецепты для всех». Тут были блюда из омаров. Салат из анчоусов, помело, авокадо и сушеной канадской клюквы. Перепела в соусе бешамель. Фуа-гра. Стейки из мраморной говядины в желе из имбиря. И прочие изыски, вызывающие у простого человека приступы жгучего выделения слюны и ненависти одновременно.
Если бы Настя не испытывала отчаяния, то, прочитав все это, даже восхитилась бы тому мастерству, с которым была сделана газета. В том, что всю эту безусловно талантливую гадость написал Табачник, она даже не сомневалась.
– Насладилась? – глухо спросил Стрелецкий. Фомин продолжал молчать. Отбросив свой номер газеты, длинно и изощренно выругался Котляревский.
Хлопнула дверь, и в комнату вбежала разрумяненная от мороза Анютка.
– Вы все здесь, как хорошо, – скороговоркой проговорила она. – А я бегу и думаю, что вдруг никого нет, поздно же уже. Но я не могла не прибежать. Я домой от подружки пришла и из почтового ящика достала. И как увидела, так сразу сюда.
– Погоди, милый ребенок. – Котляревский бережно взял девушку за плечи. – Не тарахти. Что ты нашла в своем почтовом ящике? Вот эту газету?
– Да нет же. Газета же наша, а это не может быть наше. – Анютка полезла в сумочку и достала сложенный листочек бумаги. В развернутом виде это оказалась листовка в знакомой фоминской оранжевой гамме. В ней Егор Фомин призывал установить на каждом доме красивый кованый флюгер, чтобы придать городу неповторимый и уникальный вид. Введенное для этого самообложение граждан предусматривало сбор по две тысячи рублей с каждой квартиры.
– Мама сказала, что у нас весь подъезд это обсуждает, – возбужденно продолжала тарахтеть Анютка. – Бабульки ругаются, говорят, что Фомин – малахольный, который цены деньгам не знает. Предлагает бог знает что, лучше бы дороги пообещал отремонтировать и скамеечки во дворах поставить.
– Да-а-а, – крякнул Котляревский. – Взялись за тебя, Егор, со всей дури. Подстава за подставой, прости, господи. Интересно, что они для тебя еще придумают?
– Уже придумали, – негромко сказала появившаяся на пороге Инна Полянская. – Добрый вечер всем, кого не видела. Тем более что вечер уже давно перестал быть томным. Я домой поехала и на проспекте обратила внимание. Вдоль всей дороги щиты установлены. Со слоганом «Город ждет Зимина».
Настя прижала руки ко рту. Олег Зимин был еще одним кандидатом на пост мэра их города. Зарегистрировался он в последний отпущенный для выдвижения день. И до настоящего момента скромный водитель со станции «Скорой помощи» никак своих мэрских амбиций не проявлял. То, что он технический кандидат, было понятно сразу, но то, что его выбор объяснялся сходной по звучанию фамилией, разъяснилось только сейчас.
– Приходится признать, что бьют нас по всем фронтам, – негромко сказал Котляревский. – Вот ведь суки, прости, господи! Ну, суки ведь?!
– Вот что, граждане, – Игорь Стрелецкий наконец-то перестал смотреть в окно. – Поехали по домам. Плачем Ярославны тут ничего не изменишь. Завтра надо запустить новый соцопрос, чтобы понять, сколько мы потеряли в рейтинге на всей этой вакханалии, а уже потом на его основе принимать решение, что делать дальше. Анастасия, ты ведь без машины, тебя отвезти?
Настя неуверенно помотала головой и еще более неуверенно снова бросила взгляд на Фомина. Тот притворился, что не видит этого отчаянного взгляда.
– А кто тебя отвезет, или ты машину вызовешь? – Стрелецкий ни одно дело не оставлял незаконченным и, как это ни было некстати, Настя вновь невольно порадовалась за Алису.
– Я ее отвезу, Игорь, – сказала Инна, быстро оценившая ситуацию. – Не волнуйся.
– Спасибо. Всем до завтра.
– До завтра, – ответил Фомин. С того момента, как Настя показалась на пороге штаба, он в первый раз открыл рот. – Я тоже поехал.
– Егор, – он будто споткнулся, услышав Настин дрожащий голос, и явно нехотя обернулся. – Егор… Ты не расстраивайся из-за всего этого. Игорь прав, мы обязательно что-нибудь придумаем.
– Я не расстраиваюсь. – Фомин вяло пожал плечами. – Но и радоваться мне особо нечему. В глазах всего города я выгляжу мерзавцем и придурком. Причем одновременно. Убойное сочетание, но я привыкну. Всем пока…
Настя со слезами в глазах смотрела на закрывающуюся за ним дверь. Мрачная Инна решительно потянула ее за рукав.
– Пошли же. Рыдать дома будешь, – прошипела она.
Послушно перебирая ногами, Настя пошла к выходу. Судорожно наматывая шарф, она все выше и выше задирала голову, не давая пролиться слезам, но они, не слушаясь, самовольно текли по щекам, прокладывая все новые русла среди уже имеющихся мокрых дорожек.
Всю дорогу Инна деликатно молчала. Лишь притормозив у подъезда, она негромко поинтересовалась:
– Зайти к тебе? – Настя отчаянно замотала головой.
– Ну, как хочешь. Предавайся вселенской скорби в одиночестве. Слышишь, Романова, ничего нового и страшного не произошло.
– Не произошло, – согласилась Настя. – Только все рушится и сыплется. И Егору плохо. И я ему совсем не нужна.
– Тоже ничего нового, – жестко сказала Инна. – Я тебя предупреждала. Фомин – это Фомин. И он уже не изменится. А то, что ему плохо, так он сам это все заварил. Не маленький, выдержит. Меня гораздо больше волнует, что плохо тебе.
– Я тоже не маленькая и тоже сама все это заварила, – сказала Настя. – Ты езжай, Инка. Правда. Спасибо тебе, но ты езжай.
Зайдя в подъезд, Настя, не глядя, открыла почтовый ящик. В нем белел листок бумаги.
«Листовка, – равнодушно подумала она. – Завтра и мой подъезд будет с пеной у рта обсуждать флюгеры за две тыщи. И никому ничего не объяснишь».
Держа листок в руках, она открыла ключом дверь квартиры, зашла внутрь, включила свет, поставила сумку на комод в прихожей и тяжело присела на пуфик. Сил раздеваться не было. Сил жить дальше тоже. Словно во сне, она развернула лист бумаги, тяжелой гирей оттягивающий руку.
Это оказалась вовсе не листовка. На белом листе были напечатаны огромные черные буквы. «Шрифт не менее 27 пунктов», – машинально отметила Настя, вглядываясь в ядовитый беспощадный текст: «Ты сдохнешь в подворотне, беспородная гулящая сука».
Фомину не спалось. Он уговаривал себя, что это из-за полнолуния. Жирная луна нагло заглядывала в окно спальни через незадернутые шторы. Ложась в постель, Егор их не задернул, а сейчас, несмотря на бессонницу, ему было лень вставать.
Спасаясь от яркого лунного света, он смежал веки, лениво гоняя в голове случайные обрывки мыслей. Он думал о том, что уже больше месяца не видел Юльку и скучает по ней отчаянно, а вот она по нему – совсем нет. Несмотря на предвыборную занятость, он по нескольку раз в день набирал ее номер, чтобы услышать звенящий родной голосок. Дочка отвечала радостно, но деловито. Ей нравилось в Питере, она была в восторге от того, что не надо ходить в школу, взахлеб рассказывала о том, какие клевые парни ее троюродные братья, в семье которых они сейчас живут. А еще о музеях, в которые ее водила тетя Зоя, мама этих самых братьев, и о магазинах, в которые они ходили вдвоем с мамой.
С Катериной Фомин тоже разговаривал каждый день. Юлькиных восторгов по поводу Питера она не разделяла, визгливо жаловалась на то, что ей надоело чувствовать себя приживалкой в чужой семье, сетовала, что денег катастрофически не хватает, и укоряла мужа, что это он довел ее и дочь до такой невыносимой жизни.
Умом Фомин понимал, что его семье вряд ли что-нибудь угрожает. После неудавшегося покушения, в результате которого погиб другой, ни в чем не повинный человек, было бы совершенным безумием напасть на Катерину или Юльку. Но он упрямо запрещал Катерине возвращаться в город, холодно и отстраненно отдавая себе отчет, что главной причиной этого запрета было его полное нежелание ее видеть. Несмотря на острую тоску по дочери, он понимал, что если сейчас, возвращаясь домой, он будет вынужден каждый день встречаться с женой, то просто не выдержит.
Он начал было под предлогом встречи с сыновьями заезжать вечерами к Ольге. Но быстро бросил, потому что не мог долго переносить ее радостно-покорный взгляд, которым она встречала его появление. Да, ему было хорошо и спокойно сидеть на маленькой уютной кухне и пить чай, рассказывая о том, как прошел его очередной, богатый событиями день. Но он понимал, что Ольга привыкает к его ежевечерним посиделкам, и это было жестоко по отношению к ней – давать ей призрачную надежду, что все еще может быть как раньше. При всем своем мужском цинизме жестоким Егор Фомин не был.
Луна продолжала нахально лезть под ресницы, Фомин ворочался, переворачивая подушку прохладной стороной к лицу, и отчаянно завидовал охраннику Мишке, чей беззаботный богатырский храп доносился из Юлькиной комнаты. Подушка быстро нагревалась от Егоровой головы, горячей от непрошеных мыслей. Фомин думал о Насте Романовой и злился на себя, что позволяет себе вспоминать каскад ее волос, падающих ему на грудь, и ее запрокинутое в экстазе лицо, и жар, который он чувствовал у нее внутри.
От этих мыслей ему становилось неудобно лежать, как мальчишке, и он заставлял себя переключиться на предвыборные проблемы, на ненавистную Капитолину Островскую, на Варзина, ставшего пешкой в чужой жестокой игре, ставкой в которой была его, Егора, жизнь.
Но мысли снова соскальзывали к видению обнаженной Насти с ее роскошной грудью, мягким, податливым телом, которого она, дурочка, так смешно стеснялась и которое так бесстыдно и так страстно отдавалось ему, принося с собой взрыв немыслимого, давно уже позабытого блаженства. С другими женщинами он кончал как-то проще и физиологичнее, чем с этой.
Егор чувствовал, что снова возбуждается от своих воспоминаний. Стыдясь того, что делает, ну все-таки взрослый же мужик, не подросток, в самом деле, он засунул руку под одеяло.
– Ну и черт с ним, – подумал он, – без разрядки все равно не усну.
Закрыв глаза, он теперь уже специально представил, как ловит губами Настин сосок, как насаживает на себя ее тяжелое тело, как она изгибается от удовольствия и глухо вскрикивает, произнося его имя. И тут же сам выгнулся дугой от острого разряда, несущего избавление от бессонницы.
«Надо бы душ принять, – лениво подумал Егор, – да и белье поменять тоже. Но сил нет. Черт с ним, завтра, все завтра».
Перекатившись на Катеринину половину кровати, он снова попытался заснуть, продолжая думать о Насте, но теперь уже без первоначального эротического подтекста.
«Она как отрез китайского шелка…»
Сравнение, пришедшее ему в голову, было таким точным, что от неожиданности сонный хмель тут же выветрился из головы.
«Точно, я и пять лет назад все пытался понять, что она мне напоминает. И только сейчас вспомнил. Она – отрез китайского шелка».
Кусок ткани на платье хранился у мамы в ящике комода. Отец, когда Егор был еще совсем маленьким, ездил в командировку в Москву и привез оттуда подарок матери: купленный кусок китайской ткани. СССР тогда как раз налаживал дружеские связи с Поднебесной, и полки магазинов ломились от китайских товаров. Ткань оказалась дорогая, как горделиво признался отец. И мама долго охала из-за его расточительности, никогда их семья не жила богато, и краснела от удовольствия, что ей привезли такой подарок.
Шелк был настоящий – гладкий, легкий и тяжелый одновременно, струящийся между пальцев и ниспадающий складками до самого пола, прохладный и яркий, с переливающимися на нем райскими птицами.
Мама была беременна и отложила драгоценную ткань на потом. За повседневными хлопотами сшить новое платье она так и не собралась, потом умер отец, и ей стало вообще не до платьев, так что отрез так и лежал в комоде. Егор никогда никому не признавался, как ему нравится эта ткань, боялся, что засмеют. Иногда, когда ни мамы, ни братьев не было дома, он разворачивал сверток, пропуская материю между пальцев, и завороженно смотрел, как поют на его ладонях райские птицы.
Конечно, много лет он этого не делал и уже позабыл про кусок ткани, которому так и не суждено было стать платьем, а вот сейчас вспомнил. Именно на китайский шелк – дорогой, красивый, чувственный, а главное – во всем настоящий – была похожа Анастасия Романова.
Он знал, что она никогда не согласится на поддельную жизнь и поддельные чувства. Он знал, что с ней не может быть «понарошку». Он знал, что она будет настойчиво требовать, чтобы он соответствовал ее представлениям о том, как все должно быть. От этих требований он постыдно бежал пять лет назад, постепенно сведя их отношения к дружбе. Дружбе, которую очень ценил, потому что Настя была другом верным, искренним и самоотверженным.
Он видел, с какой собачьей преданностью она заглядывала ему в лицо последние несколько дней, и отводил глаза, зная, что и в этот раз ничего не сможет ей предложить. Егор злился на себя, что нарушил собственное правило и лег с ней в постель. Просто он тогда очень испугался, что у нее не отвечает телефон, и очень обрадовался, что с ней все в порядке.
Ему было приятно ее радостное удивление, и вся она была такая трогательная – с распущенными волосами, в уютной пижаме со смешным медведем, со вмятиной от подушки на щеке и со смятением в глазах. Ему нужно было расслабиться. Он боялся, что сжатая до отказа пружина где-то внутри него лопнет, произведя необратимые разрушения. Ему просто необходима была ее любовь (а Егор все эти годы знал, что она его любит), ее страсть, ее готовность отдаваться ему, не задавая вопросов, зажигать своими прикосновениями и зажигаться самой.
Он знал, что ничего не сможет ей предложить. В его будущей жизни она не могла занять то место, которое бы хотела и которого, несомненно, заслуживала. Егор и с ней не хотел быть жестоким, а потому и бегал от нее все последние дни, чувствуя себя полной свиньей и понимая, что отчаянно ее хочет.
Вздохнув от воспоминаний, Егор решительно встал, включил свет, отметил, что часы показывают начало третьего ночи, сгреб с кровати липкое постельное белье, усмехнувшись, отнес его в корзину в ванной, постелил новую простыню, вставил одеяло в чистый прохладный пододеяльник.
Встав под теплый душ, он позволил себе еще немножко помечтать о роскошном теле Анастасии Романовой. Затем постепенно переключил воду, доведя ее до ледяной, сколько мог, вытерпел под бьющими в него струями, выскочил, дрожа от холода, из душа, энергично растерся полотенцем, добежал до спальни, резко задернул шторы и нырнул под одеяло. Через минуту он уже крепко спал.
Лежа в постели на другом конце города, Настя тоже не могла уснуть. Как ни странно, ее мысли были заняты вовсе не Егором Фоминым. Настя думала о Сергее Муромцеве. Измученная тяжелой предвыборной кампанией и любовными страданиями, она как-то совсем упустила из виду то, что происходило вокруг скандального политика, хотя в любой другой ситуации следила бы за происходящим с неослабевающим интересом. Даже история с арестом Милы Кук и найденными патронами, в красках рассказанная (и расписанная в газете) Инессой Перцевой, проплыла по поверхности ее сознания, оставив в принципе равнодушной. Все силы и чувства Насти уходили на Фомина, но сейчас ее мысли о Муромцеве тяжелыми камнями перекатывались в ее голове.
За последние две недели еще в одной его квартире, теперь уже той, где он реально жил, был произведен обыск. Квартиру ОМОН брал штурмом, и вроде, по слухам, в ней даже нашли гранату. Но по всем социологическим замерам рейтинг Муромцева рос как на дрожжах. Он неутомимо ездил по встречам, на нем гроздьями висли бабульки-избирательницы, он ставил скамейки во дворах и вкручивал лампочки в подъездах. Он громыхал мощным баритоном с экранов телевизоров и судился с оклеветавшей его журналисткой-броненосцем Еленой Соколовой. Та вовсю строчила жалобы в избирком, чтобы снять Муромцева с выборов, но все ее атаки он отбивал с медвежьей основательностью и не без грациозности.
В покушение на Фомина он не верил, утверждая, что у действующего мэра кишка тонка так подставляться. Лениво посмеивался, называя действия фоминского штаба детским визгом на лужайке, и призывал переходить к конкретным действиям, чтобы не пролететь на выборах. Настю он раздражал и интересовал одновременно. У него была «плохая биография» – судимость, пусть и погашенная, крепкие связи с криминалом, любовь к антиквариату, большие деньги и оппозиция к власти. Его гнобили, затирали, пытались снять с гонки, оклеветать в глазах избирателей, в общем, делали все то же самое, что и с Фоминым, но он выглядел гораздо убедительнее, спокойнее, значимее и несокрушимее. Настя ломала себе голову, пытаясь разгадать секрет этой несокрушимости.
Телефон зазвонил, когда она, наверное, уже в сотый раз перевернула подушку прохладной стороной вверх. Сквозь неплотные шоры светила яркая луна, и Настя невольно чихнула, потянувшись за трубкой. Сердце у нее колотилось. Ничего хорошего от неурочного ночного звонка она не ждала.
– Алло, – сказала она в трубку, ожидая услышать привычное в последнее время ночное молчание.
– Настя, – неожиданно раздавшийся в трубке голос принадлежал Алисе Стрельцовой, которая, это Настя поняла по одному короткому слову, задыхалась от рыданий.
– Алиска, ты чего плачешь? Что-то случилось?
– Телевизор… Включи, если он у тебя не работает. Ты еще не видела?
– А что я должна была видеть? – Настя зашарила по прикроватной тумбочке, чтобы нащупать пульт от телевизора.
– Я пошла попить, никак не могла уснуть одна, слышала, что Игорь за стеной в кабинете все ходит и ходит, ходит и ходит, встала, пришла на кухню и машинально включила… А тут… – Голос подруги опять захлебнулся от рыданий. – Мне плохо стало, я на пол села, Игорь прибежал, стал меня водой отпаивать, говорить, чтобы я не волновалась, а потом опять началась рекламная пауза, и они это снова показали. Они это раз пятнадцать в минуту крутят. Включи городской канал, сейчас снова будет.
– Да включила я, – с досадой ответила Настя, – только было бы очень неплохо, чтобы ты мне сказала, что именно сейчас будет. Меня с пола поднимать некому. Про Фомина что-нибудь?
– Про Игоря, – Алиса снова заплакала.
На экране тем временем действительно появилась заставка рекламной паузы. Настя прибавила звук. Увиденный ею ролик являл собой шедевр черного пиара. В трехминутном сюжете показывались цеха завода Игоря Стрелецкого, черная вереница невыспавшихся людей, бредущих через проходную на утреннюю смену, потом рассказывалось о заводе, купленном Стрелецким в Америке, а уже в следующем кадре сам Игорь сидел за роялем на сцене Дома культуры, который находился на его заводе, и, аккомпанируя себе, негромко и задушевно пел песню «А на том берегу». Смысл ролика сводился к нехитрой мысли об эксплуатации человека человеком и о яром желании олигарха Стрелецкого покинуть родину и вывезти свой капитал на запад. Ролик был гнусным, грязным и нечестным. Ушлые пиарщики, а Настя узнала руку Валеры Усова, передернули все, что можно было передернуть. Ей захотелось вымыть руки и почистить зубы. Она просто физически ощущала исходящий от телевизора запах дерьма.
– Видела? – спросила плачущая Алиса. – Настя, ну как так можно? Как так можно поступать с живыми людьми?! Игорю ведь завтра в глаза рабочим смотреть…
– Будто я не знаю, что рабочие его боготворят. Никто в эту чернуху не поверит.
– Одни боготворят, а те, кто работать не любит, ненавидят. Завидуют многие. Так что на всех углах шептаться будут.
– Алиса, мужики вообще к таким вещам проще относятся, чем мы. И Игорь – не кисейная барышня, чтобы от такого зрелища раскиснуть. Он что, расстроился?
– Да нет вроде. Успокаивал меня, как мог, говорил, что я глупая и что не от этого наши домики покосились.
– Вот видишь. Он сейчас-то где?
– Котляревскому звонить пошел, а я тебя набрала. Вон, возвращается уже.
– Вот и иди к своему Игорю. Хватит слезы лить. Алиска, до выборов всего-то две недели потерпеть осталось. Поверь, что Фомину гораздо хуже и тяжелее. Но он же не сдается! И Игорь перетерпит. Не расстраивайся.
Настя утешала подругу, но у самой у нее было на душе тяжело. Она просто физически ощущала, как переживает за любимого мужчину Алиса, как трудно ей сейчас, как не заслужил Игорь той грязи, которая лилась ему на голову, и как неприятна ему вся эта история. Но изменить ничего не могла.
Положив трубку, она выключила телевизор, в котором, как ей показалось, извивались черви, посмотрела на часы, показывающие глубокую ночь, тяжело вздохнула и пошла на кухню курить.
Зажигать свет она не стала, ей вполне хватало света луны. Прикурив сигарету, откинулась затылком на стену и закрыла глаза. В памяти проплывали кадры из мерзкого ролика и тихий плачущий голос Алисы.
«Я бы их убила! – вдруг отчетливо поняла Настя. – Вот если бы могла, то убила бы. И Варзина, и Кравцова, и особенно Усова. – Била бы чем-нибудь тяжелым, пока вместо лица кровавое месиво не осталось. Это страшно, насколько они во мне вытравили все человеческое. Ничего нет внутри, кроме всепоглощающей ненависти. Ненависть и усталость. И все».
Выдохнув очередную струю сигаретного дыма, Настя вдруг почувствовала непривычный запах гари. Встревоженно открыв глаза, она внимательно осмотрела пижаму, не упал ли горячий пепел, потом пепельницу, лежащую неподалеку зажигалку и обвела глазами кухню. Все было в порядке, но запах гари усилился.
Аккуратно потушив сигарету, Настя вышла в прихожую. Здесь пахло еще сильнее, и маленький коридор ее квартиры стремительно наполнялся едким дымом. Еще ничего не понимая, Настя повернула замок, открыла дверь и быстро захлопнула ее, отпрыгнув в сторону. Дверь ее квартиры горела снаружи. Плавилась дерматиновая обивка, обнажая куски клокастой ваты. На долю секунды замерев от ужаса, Настя бросилась в комнату открывать окно, а затем к телефону, набирая 01. Вызвав пожарных, она быстро натянула джинсы и свитер прямо поверх пижамы, вставила босые ноги в угги, бросила на подоконник дубленку и сумку с документами и деньгами, и бросилась обратно в прихожую, затыкать под дверью щель, в которую проникал неумолимый дым.
Снаружи слышались голоса и топот соседей, которые тоже, к счастью, проснулись от запаха едкой дерматиновой гари. К приезду пожарных огонь был потушен, и дрожащая от пережитого шока Настя бестолково отвечала на задаваемые ей вопросы.
– Вы окно-то зачем открыли? – с усмешкой спросил один из пожарных. – Вон, дрожите же вся.
– Задохнуться боялась, – честно призналась Настя.
– Чтобы не задохнуться, надо голову мокрой тканью обматывать, а не естественную тягу создавать. Если бы не соседи ваши, то вы бы огонь сквозняком внутрь квартиры затянули. Учишь вас, учишь – все без толку! Ладно, обошлось все. Хотя дверь вам, дамочка, придется все-таки менять. Вы бы в милицию заявили на хулиганов. Или это поклонники ваши так отношения выясняют?
– Поклонники. Но не мои, – устало сказала Настя. – А заявление я писать не буду. Без толку это. Никто мне не поможет. И никто меня не защитит.
И как совсем недавно Алиса, она тихо и жалобно заплакала.