16.30. 14 августа 2010 года, Москва, 40°C

– Олег? – удивилась Анна. – Так рано? Антон сказал, вы приедете в шесть.

– Раньше освободился, – улыбнулся он и протянул ей багровую розу. – А что, я помешал? – от него не ускользнула ее легкая растерянность.

– Нет, не помешал. Заходи, – Анна сделала приглашающий жест, и Олег переступил порог квартиры. – Прости, я совершенно одурела от жары.

Он окинул ее взглядом, который Анна расценила, как удивление тем, что среди бела дня она вся увешана драгоценностями, что совершенно не в ее стиле. Простенькое трикотажное платье до колен завершало нелепую картину.

– Роскошно выглядишь, – снова улыбнулся он, когда Анна, приняв розу, отступила, чтобы пропустить его в квартиру. Он сразу заметил беспорядок.

– Ты куда-то собираешься? – спросил он.

– Собираюсь? – почему-то смутилась она, а потом, словно спохватившись, закивала: – Да, конечно, собираюсь. Через два дня с Борей улетаем в Буэнос-Айрес.

– Ах да, вылетело из головы, – вспомнил Рыков, идя за ней на кухню. Он обратил внимание, что Анна нервно поглядывает на часы, но не придал этому значения. А зря!..

– И драгоценности придется взять, – сказала она, словно оправдываясь, – после концерта официальный прием, надо соответствовать.

– Тебе, чтобы соответствовать, вовсе не нужны эти побрякушки, – искренне произнес он. Они вдвоем уже находились на кухне, и Анна наливала воду в вазу. Она стояла, отвернувшись от него, и Олег видел ее белокурый затылок, волосы, по обыкновению собранные в хвост, высокую тонкую шею, на которой, кажется, только сомкни пальцы – и она переломится…

Ну что ж, пора. Ему будет нелегко с ней, но… пора.

– Зачем ты это сделала, Анна? – произнес он и скорее почувствовал, чем увидел, как напряглась ее прямая спина. Анна замерла, но продолжала молчать. Он кое-что достал из кармана льняных шорт.

– Зачем ты изменила Антону? – спросил он, понимая, что ответа не дождется.

– Зачем ты ему изменила? – повторил он, подходя к ней. Анна спиной ощутила, что он очень близко, гораздо ближе дозволенного, и повернулась. И в тот момент, когда она повернулась, ее запястья оказались у него в руках, и он привычным движением заломил их назад. Анна ахнула и попыталась вырваться, но, понятно, у нее ничего не вышло. Он мгновенно стянул ей руки шелковым шарфом – тем самым, который два месяца назад Катрин подарила Ланскому на день рождения.

– Боже мой, значит, это ты… – сведенными от ужаса губами произнесла Анна, глядя на него, словно на страшный призрак, – значит, никакой это не Орлов… Боже мой…

– Наконец ты все поняла, – печально промолвил он, крепко держа ее, – и мне ничего не надо объяснять. Но, прежде чем я начну, удовлетвори мое любопытство – зачем?

Глаза Анны наполнились слезами.

– Что – зачем? – прошелестела она.

– Неужели непонятно? – удивился он. – Зачем ты пошла к Мигелю? Неужели этот предатель так привлекателен для тебя? Больше, чем Антон? Настолько, что ты рискнула пожертвовать жизнью?

– Олег, пожалуйста… я верила тебе, как никому… – она говорила тихо и грустно. – Как ты можешь…

– А ты? – ответил он. – Как ты могла? Я тоже верил тебе. И Антон тебе верил. А ты его предала.

– Кто дал тебе право судить? – произнесла Анна, и это были ее последние слова. Молниеносно он заклеил ей рот заранее приготовленным куском скотча, а затем, схватив девушку в охапку, поволок ее в гостиную. Там он бросил Анну на диван.

В гостиной многое изменилось. Его впечатлила зеркальная стена – это будет красиво и трагично – смотреть на все как бы со стороны, и вообще – в зеркалах есть глубокая холодная тайна. Первым делом он надел перчатки, потом вынул диск из коробки и вставил его в плеер. По комнате полилась дивная увертюра к «Норме». Он достал из сумки видеокамеру и пристроил ее на низком журнальном столике. Он двигался неторопливо и обыденно. Анна, словно окаменев, следила за его приготовлениями неправдоподобно светлыми глазами. И только когда он снял очки и начал стягивать с себя рубашку, стала биться, как рыба, пойманная в сети…

Но все напрасно. Из прозрачных глаз непрерывно текли слезы, а худенькое тело сотрясали рыдания. Ему было невозможно жаль ее, но разве мог он остановиться? Изредка он вытирал Анне лицо – то сорванным с нее платьем, то собственной синей шелковой рубашкой, и под конец они стали совсем влажными от ее слез…

Звонок домофона раздался, когда он, поднявшись с дивана, начал готовиться к следующему акту своей страшной пьесы. Он вздрогнул и посмотрел на часы. Пятнадцать минут шестого.

– Кто это? – он повернулся к плачущей Анне, но она не могла ему ответить. Только замерла, видимо, охваченная наивной надеждой.

Домофон продолжал настырно звенеть.

– Какие назойливые люди, – усмехнувшись, проронил он, – нас нет дома. А если мы не открываем, значит, нам никто не нужен. Правда, Аннушка?.. Знаешь, у меня есть для тебя подарок, – он протянул руку и показал ей гребень. Его привел в замешательство дикий страх, мелькнувший в глазах Анны, и ее стон, заглушенный скотчем.

– Не пугайся, – успокаивающе сказал он и погладил девушку по голове, – это же всего лишь твой гребень…

Он аккуратно укрепил пейнету в светлых волосах.

– Вот так, – удовлетворенно проговорил он, чуть отходя и любуясь делом рук своих.

Он достал из сумки шприц, ампулу и резиновый жгут. Набрав в шприц морфин, он подошел к дивану и наклонился к Анне. Его длинные волосы упали ей на лицо.

– Я сделаю тебе укол, и ты ничего не почувствуешь. Мне, правда, жаль. Не должно было все так закончиться. Я бы никогда не обидел тебя… Кстати, твое Libertango божественно. Я так и не сказал тебе…

Он перехватил ее руку жгутом. Анна зажмурилась. И тут звонок в дверь хлестнул по нервам.

– Черт! – раздраженно проворчал он. – У тебя здесь проходной двор.

Он не стал откладывать шприц, а, держа его в руке, подошел к входной двери и посмотрел в глазок. То, что он там увидел, ему крайне не понравилось. Он вернулся к Анне. В ее заплаканных глазах вновь плескалась безумная надежда. Она лихорадочно всхлипывала и тяжело дышала.

– Так вот кого ты ждала, – с пренебрежением произнес он. – Он пришел. Только поздно. Я не дам тебе совершить эту жуткую ошибку. Я не позволю причинить Антону такую боль. Пусть уж лучше он получит тебя мертвую, чем потеряет навсегда. Он этого не заслужил. А теперь – не смей закрывать глаза! Я хочу, чтобы последний, кого ты видела в жизни, был я.

«Spargi in terra quella pace, che regnar tu fai nel ciel». Звучала Casta Diva – моленье к Целомудренной деве о мире и покое… Будет тебе мир и покой, заблудшая душа…

И он, не колеблясь, вонзил иглу в вену на ее левой руке…

Все равно, последний акт оказался скомканным… В дверь то звонили, то стучали с силой, достойной лучшего применения. Все пришлось делать второпях. Несколько раз он подходил к двери и со все растущей яростью видел там Мигеля, который и не собирался уходить. А время начинало поджимать. Поэтому, наскоро сполоснув с себя ее кровь, он открыл окно, подхватил вещи и, словно ящерица, ловко сполз по стволу клена. Подоконник он протер прямо перед тем, как скользнуть вниз.

Слава богу, в такую жару никого не удивляет обнаженный по пояс мужчина, бредущий по улице. Он бросил испачканную рубашку в багажник машины, поставил туда же сумку, надел чистую футболку и отправился на встречу с другом – Антоном Ланским. Его переполняло чувство исполненного долга.

– Он не станет терзать ее, – с надеждой произнес Зубов. – Мы знаем, что он в нее влюблен.

– Это ни о чем не говорит, – хмыкнул Алексеев. – Маньяк – он и есть маньяк. Короче, так – срочно участкового сюда. Чтоб через пять минут был здесь. Вот наш психиатр, – кивнул он в сторону молодой женщины в строгом костюме, скромно стоявшей чуть поодаль от группы оперативников. – Троицкая Вера Кирилловна. Наш спец по маньякам. На ее счету – пять маньяков, которых удалось убедить сдаться.

– И пятнадцать, которых не удалось убедить, – саркастически усмехнулась женщина, – из них только шестерых сумели взять живыми.

– Впечатляющая статистика, – проворчал Зубов. А Виктор заявил мрачно: – Да, впечатляющая. Да только он – не маньяк.

– Как это? – удивилась Троицкая. – У него же серия.

– Нет, – отрезал майор, – сначала Рыков действительно пытался косить под маньяка, но потом забил. Он, конечно, патологически жестокий тип, но не маньяк…

Троицкая отрешенно ковыряла носком изящной лодочки землю. Она заговорила вновь спустя несколько мгновений.

– Судя по всему, мы имеем дело с психастеническим типом психопатии в стадии патологического развития, – изрекла она, – если это вам о чем-то говорит…

– Ни о чем, – устало пробормотал Глинский, – а что это такое?..

– Курс судебной психиатрии мы отложим на потом, – нетерпеливо вмешался Алексеев. – Вера, чего ждать от этого психа? Куда он мог направиться вместо этой дачи?

– Думаю, изначально он все же ехал сюда, но потом его что-то спугнуло. Скорее всего понял, что прежде всего его будут искать здесь. Не забывайте о высоком интеллектуальном уровне убийцы – такие люди просчитывают все на много ходов вперед.

– Ну, мы тоже не дураки, – буркнул Алексеев. – А вот и участковый!

– Старший лейтенант Ковалев, – отрекомендовался молодой парень в форме.

– Мне нужно знать, кто живет в ближайших домах, – сказал Алексеев, – и быстро!

– Здесь простые люди не живут, – ухмыльнулся старлей, – все сплошь или шишки, или знаменитости. Вон там, – он кивнул за высокий каменный забор, такой высокий, что за ним ничего, кроме корабельных сосен, не было видно, – депутат городской думы.

– Постоянно? – хмуро поинтересовался майор.

– Да, постоянно, глава семейства приезжает вечером. В доме – под завязку охраны и сигнализации.

– Отпадает, – Алексеев покачал головой.

– Вниз по улице – писательница детективов. Там полный дом прислуги и три собаки – ирландские волкодавы. Сейчас писательница где-то за границей, но прислуга и собаки – все на месте.

– Тоже мимо, – сказал Алексеев, – пустующие дома есть?

– Да нет, откуда? Здесь такие цены на недвижимость, что навряд ли кто-то угробит кучу денег и потом оставит дом стоять пустым.

– Допустим. А там кто живет? – Алексеев кивнул на другую сторону улицы. За металлической витой оградой виднелся двухэтажный кирпичный дом.

– Это дача композитора Соловьева, – пояснил старлей.

– Так он вроде умер, – удивился Глинский, – точно помню, пару лет назад.

– Умер, – подтвердил Ковалев, – но вдова осталась. Там и живет. Раз в неделю к ней племянница приезжает из Питера. Наследница. Вот три дня назад приезжала.

– Сколько лет вдове? – спросил майор.

– Под восемьдесят, – ответил старлей, и добавил, – но она совсем больная. Рак в последней стадии. Кстати, очень необычно, что окна закрыты ставнями – у нее сил нет закрывать их каждый вечер на ночь. Я ее предупреждал, что надо быть осторожнее, но она ответила, что ей уже все равно.

– Идеально, – уронила Троицкая.

– Что вы имеете в виду? – удивился майор.

– Идеальное место для него, – решительно произнесла она, – посмотрите, оттуда его дом – как на ладони. Уверена, он хотел бы все держать под контролем. И скорее всего, он нас видит.

– Видит? – Булгаков похолодел. – Он нас видит?

– Думаю, да, – кивнула Троицкая.

– Значит, эффект неожиданности упущен, – констатировал с досадой Алексеев. Затем он повернулся к бойцам и приказал:

– Оцепить дом! – и те исчезли в предутренних сумерках.

– Если он там, то теперь у него два заложника, – мрачно произнес он, – старуха и ваша Астахова.

– Он не убьет ее из спортивного интереса, если она ему дорога, – с сомнением сказала Троицкая. – Только в том случае, если почувствует реальную угрозу для себя. Но и просто так он ее не отдаст. Послушайте, – решительно добавила она, – он кого-нибудь любит, кроме этой женщины? Кто-нибудь ему дорог?..

– Его мать, – перебил ее Зубов, – он очень любит мать.

– Похоже на то, – кивнул Алексеев, – дом куплен на ее имя.

– Но Рыкова в Москве, – с отчаянием произнес Виктор, – и думаю, она в плохом состоянии. Да, – убежденно добавил он, – мать бы он послушал.

– Думаю, это единственный реальный выход. Иначе пленница погибнет. Как только убийца поймет, что дом под наблюдением, он ее убьет, – заявила Троицкая.

– Надо связаться с Москвой, – хрипло произнес Алексеев, вытирая взмокший лоб платком, – попробуйте дозвониться до его матери. И срочно привозите ее сюда.

– При самом удачном раскладе – не меньше пяти часов. Что же, мы так и будем стоять, пока этот урод там…

– Опасно… – покачал головой Алексеев, а Зубова и след простыл. – Это опасно. Не для нас – для нее. При всех обстоятельствах – лучше, если она останется жива. Нам же не нужен ее труп, правильно?

– Знать бы, что там происходит, – с тоской проговорил Глинский, глядя в сторону композиторского дома. – Может быть, как раз сейчас он спит…

Но Олег не спал. Если не считать короткой передышки, которую он позволил себе, сломив сопротивление Катрин – пошли вторые сутки без сна, но он не чувствовал усталости. Сейчас он смотрел в окно через слегка отдернутую штору, наблюдая за суетой вокруг дома. Год назад он купил этот коттедж, повинуясь обжигающему предчувствию, спонтанно, на имя матери. Сам не понимая, зачем, он выложил почти все имевшиеся на тот момент деньги. Он думал, у него появилась нора, о которой не знает никто и приберегал это логово на крайний случай – и вот этот случай настал. Но когда Олег въехал на территорию поселка, его словно окатило ледяной водой, и он понял – туда нельзя.

Он оставил накачанную морфином Катрин в багажнике машины на соседней улице и отправился вперед пешком, стараясь не выходить на середину хорошо просматриваемой дороги. Он спокойно дошел до своего дома. Вокруг было тихо и безлюдно, но по коже продолжал гулять тревожный холодок. Он опережает ментов на несколько часов, но что будет, когда они узнают про этот коттедж? А они узнают – рано или поздно.

Он заметил, что в доме напротив, там, где жила композиторская вдова, колышутся шторы в открытых окнах. Скорее всего, старуха дома одна – Олег встречался с нею всего один раз, когда приехал осмотреть удачное приобретение – она поливала розы в саду. Он представился, и как всегда, его безупречные манеры и чистая речь оказали на старую петербурженку магнетическое воздействие – он был зван на чай и осыпан разнообразными сведениями о поселке и его обитателях. Теперь пришло время навестить мадам Соловьеву once again.

Жаль, сердце ее оказалось слабым, и доза морфина, введенная незваным гостем, погрузила вдову в сон, от которого ей не суждено было пробудиться. Он отнес умирающую старуху в подвал и вернулся за Катрин, все еще спящей в багажнике Infiniti. К счастью, на участке вдовы оказался пустой гараж – он загнал туда машину. Затем Олег закрыл ставни и рамы и плотно задвинул тяжелые портьеры на окнах обоих этажей. В доме сразу стало душно, но теперь ничто снаружи не выдавало его присутствие. Он же мог прекрасно видеть, что происходит на улице, а если смотреть из окна спальни на втором этаже – то и на участке его собственного дома.

И тревога улеглась, и не беспокоила его почти двое суток, пока в очередной раз брошенный на улицу взгляд не уловил подозрительное мельтешение подле его коттеджа.

Итак, эпилог почти написан. На мгновение он оторвался от созерцания спецназа в сотне метров от него и взглянул на женщину, распростертую на кровати. Видимо, время пришло. Он уже знает способ убить себя после того, как лишит ее жизни – и это должно произойти так, чтобы те, кто явятся за ним, поняли: он и она – одно целое, и никто из людей не посмеет разъединить тех, кого обручила смерть. Огонь привяжет Катрин к нему навсегда.

– Тварь, – раздался четкий голос, и Олег очнулся, – ты просто тварь. В тебе не осталось ничего человеческого.

Почти рассвело. Комнату затапливал мутный предутренний свет. Он повернул голову к Катрин и встретился с ее ненавидящим взором, которым, казалось, можно испепелить дотла. Все костры инквизиции – убогий язычок пламени по сравнению с огненной стихией, полыхающей в нем. Не осталось и следа от затравленной, дрожащей от страха женщины – перед ним была прежняя Катрин – волнующая и пылкая.

– Я тебя люблю, – с горечью прошептал он и повторил, – я тебя люблю.

– Не смей мне говорить о любви, – отрезала она, – я не хочу ничего о ней знать. И такая тварь, как ты – ничего о любви знать не может. Будь ты проклят.

– Поверь, мне жаль Анну, искренне жаль… – безнадежно начал он, но она отчаянно замотала головой.

– Замолчи, – прорычала она, – если ты решил убить меня, то начинай, я не могу больше выносить твоего вида. Лучше умереть.

Лицо Олега окаменело. Вот, значит, как!

– Вот как, – протянул он, – я, значит, тварь. А ты у нас – святая… Святая Катрин. Умереть готова? Ты действительно готова? Или это все красивые слова? Откуда тебе знать, как больно умирать? А морфин у меня – кончился.

– Да подавись ты своим морфином! – с отвращением выпалила она.

– Это ты сейчас так говоришь. А когда смерть заглянет в твои глаза, – он склонился к ней совсем близко, и их лбы соприкоснулись, – заглянет вот так – совсем близко, ты поймешь, как она жестока.

– Это ты – жесток, а смерть – милосердна. Она избавит меня от необходимости говорить с тобой, видеть и… чувствовать тебя. Ненавижу… Презираю.

Яростный огонь снова полыхал в его груди и он бросился в это пламя, исступленно желая сгореть в нем дотла. Все, ради чего он жил последние пятнадцать лет, в том числе, и безумная надежда, что когда-нибудь Катрин его полюбит, словом, все – летело в пропасть.

– Вот, значит, как, – повторил он холодно. – Хорошо, святая Катрин. Ты сама выбрала. Итак, хочешь помолиться? Тогда молись. А я пока принесу все необходимое. И не надейся, что я тебя просто зарежу.

Олег говорил так спокойно и так мирно, что казалось, он шутит. Но что-то подсказывало Катрин, что все это не шутки. Неторопливо натянув джинсы, он вышел из комнаты. Катрин стало жутко до такой степени, что ее затрясло, словно в лихорадке, и зубы несколько раз лязгнули. Она попыталась припомнить хотя бы «Отче наш» и начала читать про себя, и прочитала, не сбившись ни разу, хотя набожной не была и не молилась почти никогда, разве что перед экзаменами в университете.

Но молитва не принесла даже малого успокоения, и тогда она взмолилась к небесам: «Господи, помоги мне не унизиться перед этой тварью и умереть достойно! Господи, помоги мне не расплакаться и не просить его о пощаде…» Но когда он вернулся в комнату, и Катрин увидела, что он принес с собой, то поняла, что вот-вот потеряет остатки самообладания.

– Итак, святая Катрин, – он подошел к кровати, – готова умереть как настоящая святая? Докажи, что ты действительно святая. Слышишь – ни звука, ни стона. Готова? Молчишь? Ну, сейчас посмотрим.

Неужели он сейчас сделает то, что решил? Она – его мечта, его любовь – умрет мучительной смертью.

– Катрин, я не хочу тебя убивать.

Она не отвечала. Словно куклу, он поднял ее с постели:

– Ты еще можешь попросить… Одно твое слово – и все прекратится.

Катрин уже с трудом воспринимала происходящее – последние силы оставили ее. Но то, что ее, словно покорную овцу, тащат на заклание, оскорбляло приглушенное болью и ужасом сознание женщины, и она попыталась вырваться из его рук, но безуспешно – он только сильнее прижал измученную Катрин к себе, в последний раз вдыхая ее запах, ощущая гладкость ее кожи…

– Ты решила сопротивляться? А где ж твое смирение? Получается, все твои разговоры о готовности умереть – пустая бабская болтовня? Еще раз – ни звука, ни стона, а иначе… – он запнулся, но потом продолжил, – а иначе – после того, как я завершу столярные работы – я вспорю тебе живот и оставлю умирать здесь, одну. А не просто убью, как бы поступил с Катрин, которая святая.

… Она страшно закричала только один раз, когда первый гвоздь вошел ей в запястье. Его рука дрогнула, и оттого удар оказался особенно болезненным.

– Вот видишь, – он провел ладонью по своему лицу, размазывая ее кровь, брызнувшую фонтаном, – криком ты только мешаешь. А мне нужно успеть, пока они не пришли сюда.

Она потеряла сознание от болевого шока всего на пару секунд…

Сергей нырнул в кусты сирени. Никто не заметил, как он перебежал улицу и одним прыжком преодолел витую чугунную ограду. Недолго думая, вскрыл замок перочинным ножом и проник в дом через черный ход. Он оказался в чулане, загроможденном садовым инвентарем, опрокинул ведро, и на него свалился какой-то тюк с тряпьем. Естественно, он наделал много шума, но было плевать. «Не опоздать. Не опоздать» – стучало в его голове.

С трудом прорвавшись через хлам, он нашел небольшую дверь, ведущую в жилую часть. Сергей выбил ее ногой и попал в полутемный холл, в котором обозначились очертания кресел, большого стола и стульев вокруг него. Из холла вели крутые ступеньки наверх, и оттуда доносились звуки, похожие на стук молотка. Булгаков взлетел по лестнице и вот – перед ним полуоткрытая дверь, и именно из-за нее раздается стук, а еще – тихий, навзрыд, плач, вперемешку со сдавленными стонами. Встав боком, он осторожно заглянул внутрь. И остолбенел перед открывшейся ему картиной.

Прямо перед ним, на грубом необструганном деревянном щите, лежала распятая Катрин, корчась от нестерпимой боли, а Олег, стоя перед ней на коленях, вколачивал последний гвоздь в ее ступни. Обострившимся от ненависти зрением Сергей видел каждую занозу на страшном ложе, форму каждого бурого пятна на теле Катрин и каждый золотистый волос на голове своего врага.

– Что ты наделала, Катрин, – услышал он глухой голос.

Первобытная ярость подбросила Булгакова и пронизала все его тело, словно ток высокого напряжения.

– Тебе конец, мать твою! – прорычал он и кинулся на Рыкова. Но тот будто его ждал. Сжимая в руке молоток, он упал на пол, увлекая Сергея за собой. Отчаяние, казалось, придало ему силы. Сквозь мутную пелену, застилавшую глаза Катрин смотрела на происходящее, не осознавая реальности, но пытаясь прорваться к ней через болевой шок. Инстинктивно почувствовав, что ее мучителя нет рядом, она надрывно застонала. Вырвав из окружающего кошмара занесенный над головой Булгакова молоток, она рванулась в жалкой попытке помочь ему и сразу же потеряла сознание – гвозди, загнанные в ее тело, держали крепко…

– А где ваш волонтер? – спросил Алексеев, упершись взглядом в опустевший форд.

– Не знаю, – в недоумении ответил Зубов и взглянул на Виктора, стоявшего рядом. Что-то в лице напарника ему не понравилось.

– Ну-ка, говори! – потребовал он, и Глинский кивнул в сторону коттеджа.

– Ты видел! – заорал Зубов. – Ты видел и не остановил его!

– Да, не остановил! – рявкнул капитан в ответ. – Это я обязан стоять здесь как пришитый и ждать, пока эта сволочь ее угробит. А он – не обязан. Он пошел спасать женщину, которую любит, и мне жаль, что я не могу ему помочь, не получив на это высочайшего соизволения!

– Группа захвата, вперед, – обреченно произнес Алексеев в рацию, и фигуры в камуфляже рванулись к композиторской даче. Оперативники побежали за ними.

Но в тот же миг парадная дверь дома распахнулась, вынесенная мощным ударом. На пороге показался Сергей, державший на руках завернутую в простыню женщину. С ее ступней и кистей рук, безжизненно повисших, ручьями текла кровь.

– Помогите, – взмолился Булгаков. – Помогите, ради Бога. Она умирает…

К нему тянулись руки, но он никому не отдавал драгоценную ношу. Он опустился на траву, не отпуская ее и прижимая к себе.

– Катрин, не уходи, – повторял он, одурманенный страхом за нее, – не уходи, не оставляй меня одного, Катрин…

Она приоткрыла глаза, почти слепые от боли. Ее трясло в жесточайшем ознобе.

– Сережа, – ее голос был еле различим. – Ты пришел… Ты пришел…

– Я не мог не прийти… – ответил он, убирая волосы с ее бледного лица, – не прощу себе, что так поздно, родная…

– Сережа… – она содрогнулась в рыданиях. – Он убил Анну… Он убил Анну… Как он мог…

– Нет, милая, – он прижался заросшей щекой к ее лицу и прошептал: – Анна жива. Она в крайне тяжелом состоянии, но она жива. Мы ее вытащили…

И счастье обожгло его при отблеске радости в ее затянутом мукой взоре.

– Вам надо в больницу, – к ним подбежал Глинский.

– Быстрее несите ее в машину. Я поеду с вами, – Вера Троицкая чуть задержала в ладони холодную руку Катрин. – Ее надо перевязать. А с вами все в порядке?

Булгаков не ответил ей. Уже в машине, забинтовывая Катрин запястья и ступни, Вера заметила, что его ногти обломаны до крови.

– Что у вас с ногтями? – спросила она.

– Гвозди выдергивал, – хрипло проговорил он, – он распял ее на деревянном щите. У меня не было времени искать клещи.

– Какой кошмар, – охнула Вера. – А что с ним? Он жив?

Булгаков молчал, прислонившись лбом к оконному стеклу и закрыв глаза.

– Нет, – наконец выдавил он, – я сломал ему шею.

Милицейский форд летел по шоссе, разрывая воем сирены сонную рассветную тишину питерских окраин.