В этот день был наконец сделан большой привал. Алан решил дать армии отдых перед первой серьезной битвой с гарнизонами сатрапии Антимаха.

Маленький оазис, весь заросший серыми от пыли кустами диких фисташек, никогда не видел такого скопления людей и животных. Измученные зноем и усталостью воины пили воду из небольшого ручья вместе с верблюдами и лошадьми, толкая друг друга, стараясь поскорее глотнуть прохладной влаги.

Долгое время нельзя было установить никакого порядка, все сотни смешались, более удобного случая для неожиданной атаки трудно было найти. Здесь, на территории сильного врага, могли произойти любые неожиданности.

Лишь к вечеру был готов укрепленный лагерь, по приказу Алана обнесенный широким земляным валом, за которым лежали дозорные лучники. Внутри своеобразного земляного кольца в строгом порядке расположились сотни. Белели палатки гоплитов и складные тростниковые хижины ливийских племен, пожелавших составить две отдельные сотни. Разобщенные ранее рабы теперь искали соотечественников и старались держаться вместе. Алан не препятствовал этому.

Просторный шатер командующего стоял у самой воды. Когда в нем на секунду умолкали голоса, становилось слышно, как ворчит и булькает чем-то недовольный ручей.

В шатре Алана, как обычно, собрались члены Совета сотен, бывшие десятники его первой сотни гетайров и другие талантливые воины чужих племен и народов. Эллинов было здесь больше, и они держались несколько обособленной группой, всегда помня о своих заслугах и знатном происхождении. Каждый вечер, перед ночным привалом, они собирались в шатре Алана. Здесь не было торжественной обстановки Совета. Каждый говорил, о чем хотел. Рабы, оставленные в услужении у знатных воинов, разносили чаши с прохладной родниковой водой, сдобренной медом и пряностями. Употребление вина во время похода командующий запретил под страхом смерти. Даже для членов Совета он не сделал исключения. Это было необычно. Однако поход скоро кончится, малое воздержание полезно, а хороший пример укрепляет войско.

Вот один ленивый грек, оторвав голову печеного сома и размахивая ею в воздухе, принялся разглагольствовать о Демокрите, желая блеснуть своими познаниями.

При этом он неосторожно брызнул жирным соком на бороду своему соседу.

— Я принесу обильные жертвы в храм Фортуны, если она избавит нас от общества столь неотесанного болвана! Убери же, наконец, голову этого проклятого сома, ты залил жиром всю мою бороду!

Последние слова потонули во взрыве хохота, которым разразились все присутствующие при виде бороды пострадавшего Аристана.

В походе допускались большие вольности. Подобные грубоватые шутки не могли задеть никого из присутствующих. Алан не мешал им, он лишь ждал удобного случая, чтобы направить беседу в нужное русло. Именно в такой непринужденной обстановке сами собой, словно и без его участия, решались все важные дела.

Вот и сейчас он начал издалека, подстраиваясь под общий шутливый тон беседы:

— Утешься, Аристан, мужество делает ничтожными удары судьбы. То ли еще предстоит тебе. Завтра твои пращники пойдут впереди клина пехоты, они будут разгонять дозорные отряды Антимаха. Смотри, там может пострадать не только твоя борода.

— О! В головах этих жалких трусов нет жира, а еще меньше мозгов, значит, ничто уже не грозит моей бороде, так как Диорис подавился наконец последним куском этого злосчастного сома. Фортуна услышала мои мольбы.

Новый взрыв смеха вознаградил пострадавшего.

Стемнело. Сотники расходились по своим палаткам. Где-то за барханами плакал и смеялся шакал. Шакал ли? Может быть. Тогда зачем же осторожно и бесшумно исчезают во рву темные фигуры людей? Их много. Они уходят из лагеря? Куда? Почему молчат дозорные? Впрочем, их уже нет. Они последовали за ушедшими. Шакал замолчал. Ночь.

— Вставай, начальник! Вставай! — Раб боится войти в шатер, Аполонодор не слышит. Аполонодор спит. Спят барханы, одевшись лунным светом, точно саваном. Молчит шакал. Ночь.

Там, где барханы сливались с луной, высились горбы верблюдов большого каравана. Три сотни александрийских лучников окружали его молчаливой недвижной толпой. Они слушали человека, стоявшего на спине слона.

В нем легко можно было узнать искателя легкой наживы, так неудачно выслеживавшего когда-то Алана.

— Вы знаете Антимаха, его слова вернее золота, но он не скуп. Этот караван с вином и женщинами будет отдан вам за голову Аполонодора. Три таланта серебра приготовлено для вас в этих корзинах. Сейчас ночь. Войско спит. Ничто не помешает вам! Идите смело, великие воины Александрии! Богоугодное дело поручено вам! Командир презренных должен умереть! Великие воины не позволят жалкому рабу повелевать собой! Благословение Зевса будет сопровождать вас! Посмотрите, хороша ли награда!

Тотчас же рабы, повинуясь его знаку, разожгли два больших костра и стали проводить между ними привезенных наложниц. Как только пламя достаточно освещало их, с них срывали одежды, и, одобрительно гудя, теснее сдвигались воины, давно не знавшие женских объятий.

А человек, ни на секунду не умолкая, продолжал плести свою тонкую сеть:

— Раздайте по чарке вина, пусть попробуют, хорошо ли оно, достаточно ли старо! Каждый из вас будет назначен десятником в войсках Антимаха. Слава и богатство ждут вас. Идите смело!

И все-таки не чувствовали смелости в своих сердцах александрийские дружинники, поклявшиеся в верности Аполонодору. Не помогали призывы, не помогало вино. Слишком хорошо знали они своего командира. Кто же решится переступить ночью порог его шатра? Куда они скроются потом от возмездия разъяренных тысяч его полков?

Не удивились они, когда из мрака барханов возникли, молчаливые и грозные в своей немоте, черные когорты ливийских сотен и бактрийских всадников. Многоголосый крик отчаяния и ярости пронесся над караваном и затерялся в шуме короткой схватки.

Объятые ужасом изменники бросали оружие и с мольбой простирали руки навстречу беспощадным мечам.

Взбешенный Алан сам ворвался в середину каравана и вытащил из-под брюха верблюда дрожащего Лагоса.

— Так-то дорожишь ты подаренной жизнью! Умри же, гиена!

И, не слушая отчаянных воплей предателя, Алан ударил его кинжалом.

С рассветом выстраивались готовые к походу тысячи. Никто не смотрел на трупы предателей, над которыми уже кружились грифы. Зато все с сожалением поглядывали на распоротые бурдюки, все до единого отдавшие свою хмельную влагу сухому песку. Не помогли даже просьбы тех, кто участвовал в ночной схватке. Наконец полки двинулись дальше…

Алан ехал впереди, весь отдавшись своим, никому не поведанным думам. Песчинки хрустели под копытами коня, словно снег под лыжами охотника. Красива предрассветная пустыня.

Впереди Мараканда… Еще день пути, и город откроется перед ними. Тот город, где, может быть, до сих пор в плену томится Мипоксай. Смелый и верный друг, вместе с ним рисковавший жизнью. Алан не успел спасти Узмета. Неужели и этот друг потерян навсегда?

Тревожный сигнал флейтиста заставил его очнуться от дум. Алан встрепенулся и привстал на стременах, но разглядеть, что происходит на левом фланге, было невозможно. И Алан, вдруг спокойно улыбнувшись, опустился в седло.

Армия, настоящая армия, словно послушный механизм, подчинялась его воле, ее сила стала его силой. Вон их сколько! Не разглядеть — справа и слева движутся бесконечные отряды пехоты и конницы. После Мараканды можно будет идти на Бактру. Разгром индусов принесет ему славу, и имя ничтожного изгнанника прозвучит на весь мир! Племя узнает еще о нем, и, быть может, тогда Совет старейшин… Нет, нет, об этом не нужно думать!

— Начальник! Гоплиты поймали скифа, что прикажешь с ним делать?

— Скифа?..

Изумление в голосе полководца было так велико, что посыльный недоуменно пожал плечами.

— Ну да, какой-то бродячий скиф, они к нам часто заходят, здесь недалеко граница.

— Ведите его сюда! Скорей!

Странное совпадение поразило Алана. Именно сейчас, словно в ответ на свои думы, он встретит соотечественника!

Сколько лет он ничего не знал о родине! А ведь, возможно, что этот скиф слышал о его племени… Может быть, бывал в родных горах…

Нетерпение было так велико, что Алан сам готов был скакать вслед за посыльным. И только мысль о том, что все взгляды обращены на него, удержала на месте… Вот посыльный скрылся в пыли… Вот снова вдалеке клубится пыль… Показалась неясная труп па людей… И наконец он видит, как двое гоплитов ведут какого-то человека… Остроконечный шлем на его голове заставил сжаться сердце Алана… Такие шлемы носили почти все скифы, в том числе и воины лесных племен… Как давно он не видел людей в остроконечных шлемах! В тех шлемах, что склонялись над его детским ложем, что одобрительно кивали, когда он дальше всех бросал копье на игрищах… Что вместе с ним неслись в первую схватку с врагом…

Сейчас вправо и влево тоже необозримое море шлемов… Только на них, как петушиные гребни, изогнулись высокие блестящие грифоны.

Гоплиты остановились в трех шагах от его жеребца, они крепко держали под руки плечистого человека. Лицо его обросло бородой, а из-под шлема вызывающе и зло блестели глаза. Подавив волнение, Алан заговорил с ним спокойно и властно.

— Кто ты такой, какого племени и зачем перешел границу нашего государства?

— Не понимаю я твоего языка, греческая собака! Этот ответ на языке родных гор сорвал Алана с коня.

Он впился взглядом в скуластое лицо пленника. Что-то удивительно знакомое было в этих убегающих глазах и чуточку сипловатом голосе!

— Ты говоришь на языке филагетов, ты знаешь это племя? Может быть, сам ты из племени Горных Барсов?

Теперь настала очередь пленника изумляться. Он никак не ожидал услышать родную речь в этой далекой стране, да еще от человека в алой тунике греческого полководца. Два человека, отступив на шаг, замерли, как будто собирались броситься друг на друга. И греческие гетайры стали свидетелями необычной картины. Два непонятных возгласа как птицы порхнули в воздухе.

— Алан?!

— Герат?!

Суровый Аполонодор Артамитский бросился к оборванному чужеземному пленнику, крепко обняв его и замер, прижав к груди запыленного варвара…

Из небольшого походного шатра, вокруг которого ходили взад и вперед строгие часовые, вот уже целый вечер текла непонятная для стражей речь. Армия сделала большой привал, ее сумасшедшая гонка, точно наскочив на скалу, вдруг прервалась.

— Ну, а утром, что же было утром, после моего ухода в тот день… В день посвящения, когда ты стал воином?

— Совет старейшин был неумолим, никто еще не знал о твоем уходе. Хонг хотел спасти тебя, но все его старания были напрасны… Племя изгнало тебя, Алан…

Герат, взглянув украдкой, заметил, как судорога сдавила горло человеку, слава которого уже докатилась до Скифии.

— Что ты, Алан? Тебе ли об этом изгнании печалиться? Тебе, достигшему вершин могущества? Твоей воле покорны греческие легионы и великие города!

Глубоко затаенная зависть, звучащая в этой фразе, осталась незамеченной Аланом.

— Не говори так, Герат. Ты, не знающий, что такое изгнание, не можешь судить об этом. — И Алан, подавленный утратой всегда жившей в нем робкой надежды, не заметил странной, злой усмешки на лице Герата, вызванной этой фразой.

— Ты сам виноват, Алан! Тебе известны суровые законы племени! Неужели ты не мог вовремя добыть шкуры какого-нибудь зверя! Что стоило тебе сказать мне об этом, хотя бы накануне посвящения. Ты не захотел помощи друга и видишь, что получилось…

— Да, да, конечно! Все дело в этой шкуре! В этой проклятой шкуре, так непонятно пропавшей…

— О какой шкуре ты говоришь?

— Нет, нет, это я так… Ну, а потом? Как… — Алан остановился, точно ему трудно было произнести это имя, — … как живет Инга?

— Инга? О, она стала за эти годы красивой девушкой! Она часто вспоминала тебя и наши детские игры. Но, знаешь, время заставляет забывать ушедших. Ты помнишь Лагона? Ты не любил его. Помнишь, он всегда жаловался на тебя Хонгу? Старейшины избрали его почетным воином племени, и Инга стала хозяйкой его хижины… Да, годы бегут. Тогда мы были совсем детьми, а сейчас, наверно, и у тебя есть какая-нибудь греческая красавица?

— Лагон, ты говоришь Лагон… Да, все должно было быть так. Иди, Герат, уже поздно, ты мне завтра доскажешь остальное… Я хочу побыть один…

Часовые видели, как из шатра вышел человек с лицом, искаженным злобной радостью. Если бы они понимали язык филагетов, то наверняка разобрали слетевшие с его губ слова:

— Спи, полководец! Ты всегда был счастливее меня, спи же теперь спокойно и мечтай о своей Инге! Я не сумел назвать ее своей, но и твоей она не станет!

На заре войско вновь подняли боевые трубы. И вновь впереди отрядов алела туника Аполонодора. Он был таким, как всегда, и только ярость последнего перехода да хлопья пены на боках его любимого жеребца многое могли сказать людям, хорошо знающим его.

В пыльном горячем мареве встали на горизонте стены и башни Мараканды. Приближалась одна из труднейших схваток, решающая судьбу армии. Дружины маракандского сатрапа Антимаха считались самыми сильными в Бактрии, и ни один правитель не решался на вооруженное столкновение с Маракандой.

В битве Алан хотел заглушить боль, так неожиданно поразившую его, он не думал, что эта новость принесет с собой такую боль…

Натянув повода, Алан носился среди отрядов, развертывая смертоносную цепь, которая должна была раздавить его заклятого врага и ненавистный город.

Конная фаланга, развернутая впереди пехоты, сокрушительным живым валом двигалась к равнодушным каменным стенам.

Алан не применял длительной осады. Ударом сходу, когда вся армия, каждый человек еще в движении, он завершал свои переходы. Удастся ли этот маневр сейчас? Слишком сильна Мараканда. Здесь предстоит жаркая схватка…

Однако все произошло иначе, чем он ожидал. Едва со сторожевой башни заметили конные отряды, как там произошло какое-то движение. Навстречу войску поскакал всадник, он принес поразительную новость. Мараканда согласна подчиниться указу Евкратида. Все городские войска и запасы поступают в распоряжение посланника. Эта странная покорность насторожила Алана. Непривычная тишина и наглухо закрытые окна многих домов встретили его отряды за распахнутыми настежь воротами города.

Даже часовые не стояли у ворот. Один за другим подъезжали к своему полководцу встревоженные командиры сотен, каждый камень домов и стен грозил затаенной опасностью. Но Аполонодор молчал, и ближайшие всадники сдерживали коней, боясь помешать его раздумьям излишним шумом.