Человек, который съел феникса Перевод В. Гришечкина

Дальше: Яблоня вдовы Флинн Перевод В. Гришечкина

Человек, который съел феникса
Перевод В. Гришечкина

Посвящается леди Мэри Клайв

Глава I Как съели феникса

Одну из этих историй я услышал непосредственно от человека, который съел феникса, несколько мне поведали люди, которые в разное время с ним разговаривали, остальные же широко известны всем, кто живет с ним бок о бок; и в целом эти истории как бы растворены в воздухе и висят над нашими полями и тропинками подобно знакомому нам туману, что встает над топями, ибо человек, съевший феникса, живет среди нас. Истории эти родились благодаря его влиянию, и именно его волшебное присутствие притягивает вещи странные и удивительные; вот почему я решил отдать должное человеку, съевшему феникса, поместив его изображение на обложке этой книги.

Порой вы видите, как он, — весьма аккуратно одетый (совсем не так он одевался раньше!) — проезжает мимо на своем велосипеде с сознанием того, что все, кто видит его сейчас, относятся к нему как к настоящему волшебнику.

А вот как это начиналось — начиналось много-много лет назад. Однажды ясным весенним утром лорд Монаган сказал своему управляющему:

— Говорил я тебе — следи за моим золотым фазаном, чтобы он не удрал!

— Но, милорд, — ответил управляющий О’Махоуни, — я следил за ним, и уж конечно, золотой фазан не улетел бы от меня.

— Как же вышло, что он пропал?

— Он ни за что не улетел бы от меня, — повторил О’Махоуни. — Должно быть, его украли цыгане. Этот фазан знал по именам всех моих детей и брал пищу у них из рук. Нет, сам он ни за что бы не покинул нас.

— Нужно было подрезать ему крылья, — сказал лорд Монаган.

— Подрезать крылья, вот как?! — воскликнул О’Махоуни. — Да если бы я подрезал ему крылья, ваш фазан мигом достался бы браконьерам, ибо не был бы в состоянии от них упорхнуть. Но никогда бы он не удрал от моих детей.

— Как бы там ни было, фазан исчез, — сказал лорд Монаган.

— И все же он никогда не убежал бы по собственному желанию, а вот цыган стало в последнее время в округе что-то слишком много. Впрочем, что пропало — то пропало; такова, стало быть, воля Божья, и прошлого не воротишь.

Тут лорд Монаган понял, что все его упреки, адресованные управляющему, будут и дальше парироваться с отменной ловкостью и интерпретироваться как выпады против Провидения, поэтому он ничего больше не сказал, внутренне примирившись с потерей золотого фазана. На самом деле эта великолепная птица, улетевшая от управляющего одним апрельским утром, находилась теперь на расстоянии восьми или девяти миль от усадьбы лорда Монагана. А другим ясным весенним утром золотого фазана увидел на краю Алленской трясины юный Микки Малинн.

Для человека, у которого не было ружья, Микки Малинн знал о птицах на удивление много: он знал, когда на болота прилетают белолобые гуси, на каком лугу кормятся гуси серые, знал, когда вернутся с далеких морских берегов гонимые штормом белощёкие казарки, хотя в его представлениях они вылуплялись не из яиц, а из морских желудей, что во множестве липнут к прибрежным скалам. Микки знал даже, когда прилетают в леса вальдшнепы, хотя это знание и не имело для него почти никакой практической пользы, ибо леса хорошо охранялись; впрочем, на вершинах холмов встречались заросли утесника, куда вальдшнепы прилетали тоже, и Микки Малинн ухитрялся проведать об этом раньше других.

Иногда и фазаны залетали довольно далеко от своих гнезд, и Микки всегда знал, где их можно найти, но увы — у него не было ружья! Вот почему каждый раз, когда ему становилось известно о появлении той или иной дичи, Микки отправлялся к своему другу Пэдди О’Хоуну и рассказывал ему новости, а Пэдди, который в те времена был мало кому известным и, по правде сказать, довольно никчемным молодым человеком и который стал теперь Человеком, Который Съел Феникса, давал ему на денек свое ружье; за это Микки снабжал его сведениями о всех перемещениях дичи, и надо заметить, что это была лучшая информация подобного рода, какую только можно было получить в приходе.

Когда Пэдди О’Хоуну было лет двенадцать или четырнадцать, некоторым он казался немного странным, но врач сказал, что с ним все будет в порядке, — и так оно и вышло.

«Только ему нельзя слишком возбуждаться, — предупредил врач. — И нельзя давать ему ни капли алкоголя. Видите ли, миссис О’Хоун, в вашей семье было слишком много браков между близкими родственниками; вы сами вышли замуж за двоюродного брата, да и в семье вашего супруга подобное тоже нередко случалось, так что…»

«Я получила разрешение на брак с двоюродным братом из самого Рима, — заявила миссис О’Хоун. — Уж не хотите ли вы сказать, что с этим разрешением что-нибудь не так?»

«Вовсе нет, — ответил доктор. — Просто не позволяйте Пэдди чересчур волноваться и следите, чтобы он не пил вина. Этого вполне достаточно, чтобы с ним все было прекрасно».

«Я рада, что вы не возражаете против моего брака с двоюродным братом», — заключила миссис О’Хоун.

«Что вы, нисколько, нисколько, — заверил врач. — И в мыслях не имел ничего такого».

Именно к Пэдди О’Хоуну и поспешил Микки Малинн, чтобы сообщить Другу, что феникс снова вернулся на землю и что сейчас он находится на краю болота в том месте, где спускается к топям от задворков фермы Магуайра узкий проселок. И, получив ружье, Микки весь вечер провел там, где подходит к болоту магуайрова дорога, подстерегая феникса. Между тем слух о возвращении чудесной птицы стремительно разнесся по окрестностям, и уже на следующий день каждый молодой человек, который только сумел достать ружье, отправился на болота, чтобы поохотиться на феникса, но никто из них не обладал теми сведениями о его точном местонахождении, какие Микки сообщил Пэдди.

Когда весть о возвращении феникса достигла Раталлена, первым ее услышал отец Рурк. Священник и сам баловался охотой и, будучи в достаточной степени спортсменом, обычно не без внимания выслушивал новости о появлении дичи, которые доставлял ему Микки. Но слухи о появлении феникса не принесли ему радости, ведь как ни суди, а эта странная, бессмертная птица принадлежала к языческому миру. И кто-то может подумать, будто в первую очередь священник поспешил выяснить, насколько достоверны эти слухи, и постарался убедиться, что странная птица — именно феникс, а не что-то иное, однако в действительности он занялся совсем другим. Первым делом отец Рурк убедился в том, что все молодые люди в приходе действительно верят, будто в округе появился самый настоящий феникс, и когда ему стало ясно, что поколебать эту веру он не в силах, он понял, что все эти юноши впали в язычество; вот почему, вместо того чтобы разобраться, откуда этот феникс взялся и что собой представляет, священник был куда больше озабочен вопросом, какое действие эта всеобщая вера в бессмертного феникса может оказать на мысли и поступки его паствы.

В целом отец Рурк не видел в появлении феникса особого вреда. С другой стороны, феникс, по большому счету, был явлением скорее духовным, чем зоологическим; вера в бессмертную, снова и снова возрождающуюся птицу была очень древней, корни этой легенды уходили в глубины веков, и, следовательно, отец Рурк не мог просто отмахнуться от странной идеи, которая вдруг расцвела пышным цветом в головах его прихожан. Как ему было хорошо известно, внезапные приступы опасных болезней были свойственны не только материальному, но и духовному миру, а посему священник счел необходимым повнимательнее присмотреться к новому врагу, который столь неожиданно вторгся на территорию его прихода. Вот почему когда отец Рурк в следующий раз увидел Микки Малинна, шагавшего по улице крошечного поселка Раталлен, он поспешил подозвать его к себе.

— Тс-с, Микки. Подойди-ка сюда, — сказал он.

— Я вас слушаю, святой отец, — отозвался Микки, подходя к священнику.

— Скажи-ка мне, Микки, что разыскивал ты в прошлое воскресенье на болотах лорда Монагана? — спросил отец Рурк.

— Да что попадется, отче, — отвечал Микки.

— И что, как тебе казалось, там может попасться? — спросил отец Рурк.

— Ах, отче, я вам лгать не стану, — сказал Микки. — Феникс вернулся в Ирландию, и теперь это всем известно. Именно эту птицу я выслеживал на болотах в прошлое воскресенье, ведь феникса видели именно на болоте.

— Так вот, значит, что ты там искал! — воскликнул отец Рурк.

— Скажите, отче, а это грех — застрелить феникса? — спросил Микки.

— Я бы не сказал, что это грех, — ответил священник. — Но я не утверждаю, что это не грех. Я даже не говорю, что такая птица вообще существует.

— Но, отче, разве однажды сам папа римский не прислал перо феникса в дар Рыжему Хью О’Нилу? Я слышал, что когда-то давно он это сделал.

— Я знаю об этом случае, — сказал отец Рурк. — И я знаю, почему святой папа послал перо Хью О’Нилу. Но это вовсе не значит, что феникс существует.

— Но, отче, — возразил Микки, — разве феникс не бессмертен?

— А я никогда не утверждал обратное, — ответил отец Рурк. — Кроме того, разве не может бессмертная птица перелетать с одного места на другое, как одна из тех обычных птиц, которых лорд Монаган бьет в августе на болотах или в чаще леса, когда приходит зима? И разве не мог феникс за три сотни лет улететь очень далеко от Ирландии? Конечно же мог!

— В таком случае, отче, феникс вернулся, — сказал Микки. — Мы все видели его своими собственными глазами.

— Если так, то я советую вам быть очень осторожными, — молвил отец Рурк, — ибо все вы еще слишком молоды, чтобы иметь дело с бессмертными тварями; будьте же очень, очень осторожны!

— Конечно, мы будем очень осторожны, — заверил его Микки.

— В нашем приходе хватает грехов, — вздохнул отец Рурк. — Не стоит без нужды еще больше увеличивать их количество.

И после этого он вернулся в дом и, взяв в руки книгу, которая хранилась в его небольшой библиотеке, нашел в ней несколько древних сказаний о фениксе, которые в последний раз читал, когда был мальчишкой; таким образом, если бы этому легендарному существу действительно вздумалось объявиться в приходе, отец Рурк готов был встретить его во всеоружии.

А на следующий день Пэдди О’Хоун застрелил сказочную птицу именно там, где Микки увидел ее в первый раз — в том месте, где дорога сбегает от фермы Магуайра к Алленской трясине и там вдруг останавливается, будто испуганная лошадь.

Золотой фазан оказался на болоте по той простой причине, что стоило ему появиться в лесу в своем великолепном оперении, как все простые фазаньи самцы дружно набрасывались на него и прогоняли; так золотой фазан постоянно передвигался с места на место, все больше удаляясь от деревьев, пока не оказался на открытой местности примерно в девяти милях от своего дома. Пэдди О’Хоун едва не наступил на него, одиноко сидевшего в своем убежище среди вереска; и не успел фазан взлететь, как Пэдди выстрелил, и подбитая птица камнем грянулась на землю, и, медленно кружась, сыпались на траву алые и золотые перья — ярко-золотые перья с головы и хохолка, густо-золотые с голубой каймой перья с шеи и алые перья с грудки и с боков.

Это была самая красивая птица из всех, каких он когда-либо видел, что, правда, ни о чем не говорит, поскольку за свою жизнь Пэдди никогда не удалялся от Раталлена больше чем на несколько миль; с другой стороны, это была самая прекрасная птица, какую он только мог вообразить, что говорит уже гораздо больше, поскольку Пэдди О’Хоун с детства отличался буйной фантазией. И когда он увидел распростертую на траве мертвую птицу, ему на ум вдруг стали приходить странные мысли; прежде Пэдди не колебался, когда ему приходилось убивать из спортивного азарта или следуя охотничьим традициям, но сейчас он задумался, не совершил ли он что-то по-настоящему скверное, ибо разве не считался феникс бессмертным? Это действительно был очень непростой вопрос, и он весьма озадачил Пэдди. Не прикончил ли он только что одну из древнейших легенд Ирландии? Не может ли случиться так, что из-за него больше никогда не будет сказок и историй о фениксе? И внезапно им овладело раскаяние, какое познал старый мореход*, когда застрелил альбатроса из своего арбалета.

И, поспешно покинув болота, Пэдди прямиком отправился к дому священника, не задержавшись даже для того, чтобы рассказать о случившемся Микки. Когда он звонил в колокольчик у двери отца Рурка, птица лежала у него в сумке, и длинные хвостовые перья торчали наружу, и когда женщина, которая вела для отца Рурка хозяйство, ему открыла, Пэдди спросил, нельзя ли ему увидеть священника как можно скорее.

— Дело в том, что… — добавил он, пытаясь объяснить, почему его дело такое срочное.

— Ах, входи же, — перебила женщина. — Отец Рурк дома, я сейчас ему скажу.

И Пэдди с удивлением увидел, что ему вовсе не нужно объяснять, что случилось и почему он так торопится увидеть священника, ибо не сознавал, что женщина эта ежедневно открывала двери людям, приходившим к отцу Рурку со своими тревогами и неразрешимыми вопросами, и поэтому она скорее потребовала бы объяснения от человека, явившегося с каким-нибудь обычным делом, чем от того, кого привели к дому священника беда или несчастье. И, прислонив к стене ружье, Пэдди вошел к отцу Рурку с золотым фазаном в ягдташе.

— Отче! — воскликнул он, едва переступив порог комнаты священника. — Да поможет мне Бог! Я только что застрелил феникса.

— Дай-ка мне на него взглянуть, — сказал отец Рурк, который сразу заметил золотые перья длиной в добрый ярд и понял, что таинственная птица лежит у охотника в сумке.

С лицом, исполненным скорби, которая нарастала в нем с того самого момента, когда он спустил курок, Пэдди вынул из кармана свой золотисто-алый трофей. И отца Рурка вовсе не удивило, что кто-то добыл таинственную птицу, ибо все юноши деревни, кто только мог держать в руках ружье, искали ее уже в течение двух дней, и все это время священник напряженно размышлял о проблеме феникса. В полумраке комнаты отливающие червонным золотом перья казались еще роскошнее, чем при дневном свете; их багряный отлив был гуще и богаче, чем любая вещь, когда-либо виденная в этом доме, и даже позолота на рамах картин, висевших на стенах, не могла сравниться с ярким золотом головы, увенчанной хохолком из окаймленных голубым перьев еще более глубокого золотого оттенка, которые в свою очередь оттеняли зеленое с черным оперение грудки; сложенные же крылья были шоколадно-коричневыми с синевой по середине. И все же отец Рурк почти не смотрел на эти сверкающие краски. Он бросил на птицу только один взгляд и сразу перевел глаза на взволнованное лицо Пэдди. В первую очередь, решил он, нужно успокоить охотника, а потом постараться развенчать культ феникса, который мог распространиться среди молодых людей селения и склонить их к языческим вещам и представлениям, отвратив от всего по-настоящему важного.

— Это самая обычная птица, — сказал священник.

— Обычная, отче?! — воскликнул Пэдди.

— Когда-то они часто встречались в некоторых районах Ирландии, — объяснил отец Рурк. — Не пойму, что тебя так смущает.

— Ах, отче, я думал, что убил бессмертное существо, — сказал Пэдди.

— И ошибся. Не думай больше об этом, — сказал священник.

И Пэдди, низко опустив голову, повернулся, чтобы уйти.

— И забери эту мертвую птицу. Не оставляй ее здесь, — сказал отец Рурк.

— Я думал, может она вам зачем-нибудь нужна, — смиренно объяснил Пэдди.

Но отцу Рурку меньше всего хотелось оставлять у себя птицу. Он отлично знал: о том, что феникс находится у него в доме, сразу станет известно всем, а священник не желал, чтобы его репутация опиралась на языческие вещи и предметы; с тем же успехом он мог бы разобрать свою церковь, стоявшую на холме на каменном фундаменте, и заново отстроить ее на болоте.

— К чему мне лишний мусор? — сказал священник. — Моя экономка и так едва справляется, наводя порядок.

— Как же мне тогда поступить с этой птицей? — спросил Пэдди.

— Лучше всего ее съесть, — посоветовал отец Рурк.

— Съесть? — переспросил Пэдди.

— Ну да, конечно, — кивнул священник. — Попроси мать, пусть она приготовит ее для тебя.

И Пэдди с птицей в руках пошел прочь; захватив свое ружье, он задумчиво шагал по гравийной дорожке перед домом священника, и отец Рурк подумал, что на этом почитанию феникса придет конец.

А Пэдди в самом деле пошел домой и отдал птицу матери.

— Господи помилуй! — вскричала миссис О’Хоун. — Да что же это такое?! Неужто ангел свалился к нам с Небес?

— Отец Рурк сказал, что это самая обыкновенная птица, — объяснил Пэдди.

— Обыкновенная, вот как? — не поверила его мать.

— Да, и еще он сказал, что я должен ее съесть, — добавил Пэдди. — Он велел, чтобы ты ее приготовила.

Миссис О’Хоун знала, что Пэдди всегда говорит правду, поэтому сделала, как велел священник. И она сразу стала готовить волшебную птицу, ибо не знала, что та может навлечь на их дом, если пролежит в нем хотя бы сутки. Миссис О’Хоун даже достала припрятанную бутылку хереса, чтобы приготовить это удивительное чудо самым достойным образом, и пока она ощипывала сыновний трофей, то приговаривала: «Обыкновенная, вот как?..» И когда наконец птица в вине была готова, миссис О’Хоун подвела итог всем своим мыслям, которые роились в ее голове, с тех пор как она впервые увидела в своем доме эту переливающуюся всеми оттенками золотого и алого красоту, одной фразой:

— Да это же самый настоящий феникс!

И сама она не прикоснулась к птице и даже держала блюдо подальше от себя, когда ставила его перед сыном, но Пэдди миссис О’Хоун не запретила есть феникса, потому что так велел отец Рурк. Вот как получилось, что Пэдди, сидя за столом перед большим очагом, съел волшебную птицу один.

— У нее странный вкус, мама, — сказал Пэдди, потому что никогда прежде не ел фазанов и не пробовал хереса.

— И не удивительно, — отозвалась миссис О’Хоун.

И он съел всю птицу, которая, лишившись своего великолепного оперения, оказалась совсем небольшой, а потом взял ложку, чтобы не потерять ни капли хереса из подливы. Вскоре в глазах Пэдди появилось новое, незнакомое выражение, зрачки расширились, и взгляд его уже не различал сквозь раскрытое окно отдаленные предметы; те же предметы, что находились рядом, представлялись ему расплывчатыми и неясными, и это делало их особенно интересными, тогда как теснившиеся в голове Пэдди фантазии и старинные ирландские легенды становились все более выпуклыми и реальными; и, отложив нож и вилку, он сказал:

— Я съел феникса!

— Так и есть, — подтвердила его мать, — и теперь одному Богу известно, что из этого выйдет, хотя я все сделала, как велел отец Рурк, и приготовила его для тебя.

И в этот момент за окном промелькнула какая-то тень; возможно, это был просто козленок, но Пэдди, чей разум переполнялся старинными сказаниями, заметив его буро-волосатое тело, воскликнул:

— Я только что видел лепрекона!*

— Почему бы нет? — сказала миссис О’Хоун. — Почему бы, в самом деле, и нет, если древние чудеса вновь начали возвращаться на Землю?

Глава II
Дух

Одно перо из хвоста феникса Пэдди стал носить за лентой шляпы, а было оно длиной в целый ярд. Слухи, однако, распространились очень быстро, так что в подобном отличительном знаке не было особой нужды: все и так знали, что он — Человек, Который Съел Феникса. И некоторое время спустя возбуждение, в которое пришел Пэдди, отведав удивительное блюдо (вне зависимости от того, была ли эта реакция вызвана волшебным мясом или хересом), почти прошло, однако слава его никуда не исчезла. А в первые час или два после еды наш молодой человек действительно видел странные вещи или, точнее, вещи, которые показались бы странными каждому, кто не был с детства знаком с ирландскими сказками и легендами, поэтому впоследствии Пэдди стали считать непререкаемым авторитетом по части таких вещей, как лепреконы, призраки и повседневная жизнь маленького народца.

Говорят, что сразу после своей удивительной трапезы Пэдди, все еще взбудораженный горячим хересом, вышел из дома, чтобы отыскать лепрекона, который только что промелькнул мимо окна; никакого лепрекона он, однако, не увидел и, как утверждали поначалу один или двое очевидцев, зашагал по дороге, бормоча что-то себе под нос, однако к тому моменту, когда я услышал эту историю, все свидетельства были уже приведены в соответствие друг с другом и превратились в одну однородную, связную повесть, которую до сих пор рассказывают чужакам, приезжающим в те края; собственно говоря, эта повесть и есть часть традиционного раталленского фольклора.

Как гласит эта история, в тот славный день, когда Пэдди съел феникса, он вышел из дома матери в поисках лепрекона, однако не успел юноша прошагать и двадцати ярдов по дороге, что ведет в Баллинаклар, как встретил духа: маленькое, жалкое, истощенное существо цвета ветра, как описывал его сам Пэдди. Этот дух тоже двигался по дороге, как делал, наверное, на протяжении веков, влекомый то ли случайными воздушными потоками, то ли прежними страстями и наклонностями (смотря по тому, что больше приличествует духу); и он то слегка мешкал, то вовсе останавливался, а потом вдруг снова начинал скользить вперед. Но до тех пор, пока Пэдди не съел феникса, ни один человек этого духа не видел.

— Что не дает тебе покоя? — спросил у него Пэдди.

— Ах, — ответил дух, — я скитаюсь по этой дороге дольше, чем ты живешь в своем теле, дольше даже, чем прожил на свете твой отец, и за все это время я не выпил ни капельки виски.

— Ну, это мы, пожалуй, исправим, — сказал ему Пэдди. — Но как случилось, что ты осужден ходить по этой дороге?

— Ах, — вздохнул дух, — как это нередко случается, я поспорил с одним человеком по поводу политики, но он придерживался противоположных, нежели я, убеждений, и вот он набросился на меня, чтобы доказать свою правоту — тут мне и пришел конец.

И Пэдди уже собрался было назвать имена двух человек, которые в те времена играли важную роль в политике, и спросить духа, которого из них тот поддерживает, но сообразил, что эти люди вряд ли ему знакомы; и, поразмыслив еще немного, Пэдди осведомился, был ли дух сторонником Кавендиша и Берка* или выступал против них, ибо полагал, что по времени эти двое стоят ближе к знакомой духу эпохе. Но дух отвечал только одно:

— Ах, отстань от меня со своей политикой, я утратил к ней всякий интерес.

— Никогда я не встречал человека, который потерял бы интерес к политике, но сохранил вкус к виски, — заметил Пэдди.

— Так уж обстоят дела, — сказал дух.

— Ничуть не сомневаюсь, — ответил Пэдди и пошел по дороге дальше, направляясь к пабу Гоугана, а дух последовал за ним, то забегая вперед, то, наоборот, отставая, как делают некоторые суетливые собаки. И если судить по этим его перемещениям, то представляется весьма вероятным, что духами управляют именно прежние страсти или какие-то другие капризы, поскольку теперь он шел в направлении, противоположном тому, в котором двигался до того, как встретился с Пэдди, чего он не мог бы сделать, если бы его нес ветер — если, конечно, за это время ветер внезапно не переменился.

Как говорится в легенде, которую я слышал в Раталлене, Пэдди и дух добрались до паба Гоугана и вошли внутрь. В это время там сидели пять или шесть молодых людей, но они, конечно, не видели никакого духа, поскольку никто из них не пробовал волшебного мяса феникса. И Пэдди дружески их приветствовал, а потом приблизился к стойке и попросил Гоугана налить ему два стаканчика виски. И прежде чем хозяин спросил, для кого предназначается второй стакан, Пэдди повернулся к духу и сказал:

— Вот, выпей стакан этого доброго виски, ибо у мистера Гоугана другого виски не бывает, к тому же после смертного холода могилы виски покажется тебе особенно приятным.

И не успел Пэдди договорить, как все парни, что сидели в пабе, догадались, что он разговаривает с призраком. Они, конечно, сразу же стали всматриваться в пустое пространство рядом с Пэдди, надеясь что-нибудь разглядеть, но ничего не увидели. Тогда они устремили свои взгляды на самого Пэдди, стараясь угадать, не шутит ли он, но по его торжественному лицу поняли, что он совершенно серьезен. А еще они заметили у него на шляпе перо феникса, которое невозможно было не заметить, поскольку оно было в целый ярд длиной, и хотя тогда никто еще не знал, что Пэдди съел волшебную птицу, молодые люди поняли, что их односельчанин соприкоснулся с волшебством; ну а о том, что по Баллинакларской дороге часто ходят духи, знали в Раталлене многие, хотя никто из тех, кто живет ныне в этом поселке, никогда ни одного не видел. Весьма вероятно также, что если бы Пэдди не получил от феникса способность призывать духов, этот дух сам бы явился к нему, привлеченный видом волшебного пера.

Как бы там ни было, никто из парней не проронил ни слова; все они только сидели и смотрели, что будет делать Пэдди. А наш молодой человек взял свой стакан и начал пить, и чем больше он пил, тем оживленнее становилась его беседа с призраком. И следующим, что Пэдди ему сказал, что тот, мол, наверное, уже давно не пробовал виски. А потом он добавил, что духу, наверное, очень скучно бродить по дороге туда и сюда и не иметь никакого другого занятия. И снова молодые люди не заметили ничего особенного или странного, но потом Пэдди сделал из своего стакана еще один или два глотка и, повернувшись к духу, спросил:

— Но разве не лучше бродить по Баллинакларской дороге, пусть там порой и бывает довольно одиноко, чем находиться в каком-нибудь другом месте?

И он, разумеется, не сказал, какое это место, ибо и у призрака могли быть такие же чувства, как у любого человека.

Услышав эти слова, молодые люди затихли, потому что коли дело дошло до вопросов, то за ними должны были последовать и ответы. И никто из них не произносил ни слова, не прихлебывал из своих кружек и стаканов; они старались даже не дышать, однако что бы ни сказал дух, он сказал это Пэдди, и парни не услышали ни слова. Они могли бы догадаться, что раз видеть духа можно только с помощью волшебства или магии, следовательно, и для того, чтобы его слышать, тоже необходимо что-нибудь в этом роде, но они не догадались и убедились в этом только потом — после того как целых полминуты напряженно прислушивались в надежде услышать тайны, обычно скрытые от людей.

— Не так ли? — промолвил Пэдди и сделал еще один глоток из своего стакана.

И на мгновение всем показалось, что слова «Да, конечно!» уже дрожат в тишине, готовые вот-вот сорваться с призрачных уст, но когда они наконец прозвучали, услышал их один Пэдди.

— А чем ты обычно занимаешься по вечерам? — снова спросил Пэдди.

И никто так и не узнал, что ответил ему дух, однако спустя какое-то время парни услышали, как Пэдди сказал:

— Я-то думал, что днем ты спишь…

И с этим утверждением дух был категорически не согласен; молодые люди поняли это по лицу Пэдди, хотя единственным, что он сказал, было:

— Клянусь Богом, вечность — это довольно долго!

И юношам показалось, что с этим дух согласился, хотя они снова ничего не услышали и не увидели даже его тени, к тому же второй стакан так и стоял нетронутым на стойке рядом с Пэдди — на том месте, куда он его и поставил. Но чем меньше виски оставалось в стаканчике самого Пэдди, тем больше, казалось, у него находится, что сказать духу. И Гоуган, протиравший тряпицей свои стаканы вне зависимости от того, нуждались они в этом или нет, тоже косился краешком глаза на место рядом с Пэдди, но ничего не говорил.

— Ну и чем ты обычно занимаешься? — спросил Пэдди у духа.

— Являешься разным людям? — проговорил он после небольшой паузы. — Вот ей-богу, на твоем месте я не стал бы этого делать, потому что тебя могут неправильно понять. То есть, я хочу сказать — некоторым людям это может не понравиться, и они захотят тебя изгнать.

И тогда тем, от кого я слышал эту историю, показалось, что дух что-то возразил, ибо Пэдди принялся извиняться и оправдываться.

— Да, конечно… — бормотал он. — Я только имел в виду, что в наших краях найдется несколько молодых сорвиголов, которые никого и ничего не боятся и которые недавно застрелили полицейского. А тот, кто способен убить человека, не остановится и перед тем, чтобы изгнать духа. Вот ей-богу! Извини, конечно, но так оно и будет. Точно тебе говорю!

Но, дух, похоже, вовсе не был в этом уверен, ибо спустя какое-то время Пэдди сказал:

— Но ведь буквально в прошлом марте один из них сражался в одиночку против целого полка! Это было в соседней деревне. В наших краях об этом всем известно.

И все же Пэдди, похоже, проигрывал свой спор с духом, хотя о чем именно они спорили, оставалось только догадываться.

— Да вся деревня видела этот бой своими собственными глазами! — воскликнул Пэдди, но потом вдруг вовсе перестал спорить.

— Не станешь же ты являться человеку, — проговорил он, — который впервые за сто лет угостил тебя стаканчиком доброго виски, когда тебе было так одиноко на дороге. Уж конечно, ты этого не сделаешь!

А еще немного погодя Пэдди добавил:

— Вот и отлично. Это все, что я хотел знать.

Тут один или два молодых человека, похоже, почувствовали жажду и подошли к стойке, чтобы заказать Гоугану еще по стаканчику виски, но сколько бы их ни толпилось возле Пэдди, с той стороны, где стоял дух, неизменно оставалось свободное место. И Пэдди завел с духом длинный разговор, и порой молодые люди угадывали, что он отвечал, а порой — нет, но в целом, похоже, речь шла о Баллинакларской дороге и о том, кого там можно встретить. И дух, похоже, скитался по ней в компании ветров, сов, звезд и даже комет, которые появлялись в небе примерно раз в сорок лет, что для духа было, конечно, достаточно часто. И Пэдди заметил, что по ночам на дороге происходит много всего, а дух с ним, похоже, согласился и добавил, что иногда он слышал тявканье лисы, и нередко видел барсуков, и знал по именам не только семьи всех цыган, что когда-либо пользовались этой дорогой, но и клички их ослов. А что думает дух об автомобилях, вдруг спросил Пэдди.

И при слове «автомобиль» он внезапно умолк и выпрямился, глядя вокруг в крайнем недоумении.

— Он исчез, — сказал Пэдди через мгновение. И действительно, дверь паба была открыта, и через нее тянуло сквозняком.

Конечно, в любом пабе, двери которого распахнуты настежь, сквозняки гуляют, как хотят, поэтому тот факт, что в какой-то момент сквозняком тянуло в ту или другую сторону, ровным счетом ничего не доказывает; возможно даже, что эта деталь и вовсе была добавлена кем-то из рассказчиков несколько позднее, однако упоминать об этом в Раталлене, право, не стоит, ибо местные жители весьма дорожат этой своей легендой и не позволят кому попало выбросить из нее ни единого слова.

Стаканчик виски, который купил для духа Пэдди, простоял на стойке несколько недель. Никто его не тронул, никто не прикоснулся к виски. Он просто стоял там, пока случайно не разбился.

И это только одна из историй, которые рассказывают в Раталлене о Пэдди О’Хоуне. На самом деле их гораздо больше, нужно только суметь услышать, как их рассказывают под сумрачными тростниковыми крышами поселка.

Глава III
Лепрекон

Вернувшись домой, Пэдди воскликнул:

— Мама, я видел духа!

— Ничего удивительного, — сказала миссис О’Хоун. — Конечно же, дело в волшебной птице, которую ты съел.

— Неужели это из-за нее я могу видеть всякие вещи? — спросил Пэдди.

— А почему нет? — сказал его мать. — Обычно подобные существа прячутся от нас, но после того как съешь одного из них, какой смысл остальным продолжать скрываться и делать вид, будто их не существует? Конечно, теперь ты будешь видеть их везде, где бы ни оказался. В Ирландии волшебных существ больше, чем в любой другой стране, а в Раталлене и окрестностях — больше, чем где-либо в Ирландии, так что я думаю — ты увидишь еще многих и многих.

— А каких именно? — заинтересовался Пэдди.

— Я думаю, всех, какие только есть на свете, — уверенно ответила миссис О’Хоун.

И случилось так, что следующим Пэдди увидел лепрекона. Мне посчастливилось услышать эту историю от одного знакомого — живущего близ Раталлена охотника-спортсмена, который был в этот момент с Пэдди. Мой охотник жил в небольшом коттедже, окруженном несколькими акрами парка, а сразу за границами его угодий начинались леса — не сказать, чтобы совсем дикие, но достаточно густые, чтобы там водились вальдшнепы. Именно в этих лесах он научился охотиться, и со временем его страсть к этому виду спорта сделалась столь сильной, что всю зиму напролет он только этим и занимался. Однажды он зашел в Раталлен и там познакомился с Пэдди. Охотника звали Рисдейл; он попросил молодого человека его сопровождать, ибо только за теми, кто ходил с Пэдди, местные жители признавали право охотиться на болоте. Дело же было так.

Когда Пэдди вернулся из заведения Гоугана, перо феникса по-прежнему украшало его шляпу; оно оставалось там и весь следующий день, и прошло не слишком много времени, прежде чем его увидели все жители поселка. Очень скоро перо было опознано, а Пэдди — арестован за браконьерство. Его хотели оштрафовать на пять шиллингов за то, что он, во-первых, убил золотого фазана, во-вторых, за то, что он застрелил его на чужой земле, и в-третьих, за то, что он сделал это в то время, когда охота была запрещена. Добрые жители Раталлена не могли, однако, допустить, чтобы такое чудо, как феникс, который вернулся к ним столь нежданно-негаданно, было отнято у них тиранической силой Закона или заменено каким-либо представителем семейства фазаньих, ибо даже великолепный золотой фазан вряд ли годился, чтобы его можно было по справедливости считать наследием веков. Вот почему Пэдди, чувствуя за собой молчаливую поддержку односельчан, отказался платить штраф и был отправлен в тюрьму за браконьерство.

За решеткой он провел всего неделю — слишком мало, чтобы некоторое время спустя, когда в Ирландии вдруг появилось довольно много самых разных постов, Пэдди мог занять сколько-нибудь важную должность, однако сам факт заключения давал ему в глазах жителей Раталлена право впредь браконьерствовать когда и где ему вздумается — право, которое признавал даже сержант местного полицейского участка, ибо служащие Ирландской королевской полиции были людьми разумными и тактичными и знали, что пренебрежение чувствами и желаниями населения может привести к напрасному кровопролитию.

Одним словом, мой приятель попросил Пэдди пойти с ним на болота, и они тотчас отправились в путь, чтобы охотиться на бекасов. Примерно в час пополудни, когда Рисдейл настрелял около дюжины птиц, они сели пообедать за большим пучком вереска, и там охотник дал Пэдди бутылку виски. Он всегда брал с собой две бутылки виски, даже когда шел охотиться в одиночку — ведь никогда не знаешь, кто может встретиться тебе по дороге.

И вот что впоследствии рассказывал мне Рисдейл. Я не знаю, насколько эта история была его собственной и насколько на нее повлияло то, что говорил ему Пэдди. Когда двое мужчин отправляются куда-то вместе и с ними случается нечто странное, рассказ каждого об этом происшествии будет, скорее всего, включать все самое волшебное и удивительное, что только можно сыскать в обеих версиях. Однажды я сам, шагая по каменным лондонским мостовым, видел двух полицейских, которые делали какие-то заметки, и как раз тогда, когда я поравнялся с ними, один из них сказал другому: «А теперь давай сравним наши записи». И если сам Закон во всем своем величии считает необходимым делать подобные вещи, то нет ничего удивительного в том, что так же поступают простые смертные; потому-то я и думаю, что рассказ Рисдейла был частично вдохновлен более глубокими откровениями Пэдди О’Хоуна.

Как бы там ни было, оба выпили по несколько глотков виски, и Рисдейл уже приступил к своим сэндвичам, когда Пэдди вдруг сказал:

— Какой-то странный старик идет к нам через болото.

— Какой старик? — спрашивает Рисдейл.

— Я не знаю, — отвечал Пэдди. — Только он странный.

Он действительно выглядел очень необычно, этот старик в длинном пальто, которое выглядело так, словно когда-то оно было ему очень велико, но от долгой носки обтрепалось и обсело по фигуре. Еще одной удивительной чертой старика были пышные седые бакенбарды на сморщенном личике цвета бурой болотной воды, и только в глазах его сверкали две крохотные искорки.

— Я пойду к нему навстречу, — сказал Пэдди, — узнаю, кто он такой, и велю ему не тревожить вашу милость, ибо он идет сюда.

— Напротив, пусть посидит с нами, — ответил Рисдейл, так как любил поговорить с кем-нибудь после глоточка-другого виски. Виски вроде как развязывало ему язык, а он, естественно, не хотел сотрясать воздух впустую. И пока Пэдди ходил, чтобы позвать старика, Рисдейл глотнул еще виски, и уже очень скоро он как ни в чем не бывало беседовал с лепреконом, ибо загадочный старик оказался вовсе не человеком.

— Ну и каков был в ваших краях прошлогодний урожай? — осведомился Рисдейл.

— Урожай? — переспросил маленький старик. — Мхи в омутах взошли очень хорошо, верещаники прекрасно цвели, и пушица была не хуже, чем всегда.

— А как насчет картофеля? — спросил Рисдейл.

— Картофеля? — переспросил старик. — Я помню дни, когда во всей Ирландии не было ни одной картофелины, а эти топи простирались отсюда до самого горизонта; тогда никто в здешних местах не болтал ни о каких урожаях!

Именно в этот момент Рисдейл догадался, что старик этот, наверное, лепрекон.

— Скажите, как вы обычно проводите время? — спросил он тогда. — Чем занимаетесь?

И лепрекон ответил:

— Обычно я бегаю по болотам туда и сюда.

— А что вы делаете кроме этого? — поинтересовался Рисдейл.

— Если я пересекаю топи с севера на юг, — ответил лепрекон, — и северный ветер дует мне в спину, и если я настолько приближаюсь к краю болота, что могу рассмотреть дома, которые мне не нравятся, и вижу посевы, которые внушают мне отвращение, и слышу лай, крики и другой шум, которые мне тоже не по душе, тогда я…

— Тогда — что? — спросил Рисдейл.

— …Тогда я разворачиваюсь и пересекаю болота с юга на север. И если я добираюсь до сердца болот и чувствую, что встречный ветер слишком силен, тогда я ненадолго присаживаюсь на кочку поудобнее и вызываю в памяти дни, что давно минули, а также некоторые вещи, которые мне довелось повидать.

— Что же вы повидали? — снова спросил Рисдейл.

— Я видел множество странных вещей, которые нынче с каждым годом встречаются все реже и реже, — проговорил лепрекон. — Ах, какие были дни когда-то! Чудо что за дни!..

— Какие же вещи вы видели? — продолжал допытываться Рисдейл.

— Да самые разные! — сказал лепрекон. — Я встречал и баньши, и сидов*, и заблудших духов, которых гнал через болото ветер, и если я когда-либо добирался до твердой земли, что бывало только по вечерам, то я видел танцующих вокруг данов фейри*, и они тоже были рады видеть меня, ибо в те времена Народ Холмов почитал жителей великих болот. Да, сэр, они танцевали для меня и водили вокруг меня хороводы, а потом, не переставая петь и плясать, отвели меня к своей царице. Ах, сэр, что за чудесные были деньки когда-то!..

— В те времена, как видно, ваш народ был весьма многочисленным, — заметил Рисдейл.

— Многочисленным, сэр?! — вскричал лепрекон. — Еще каким многочисленным! Да в те времена каждый куст вереска скрывал одного из наших, и буквально под каждой колючей изгородью, что сбегает с холмов к болотам, было закопано по горшку с золотом. А когда мы пели по вечерам, те, кто способен улавливать подобные вещи, могли слышать нас на расстоянии многих миль. Такие были деньки, сэр.

— Но в наши дни мы почти не видим таких, как вы, — сказал Рисдейл.

— Не видите, — подтвердил лепрекон. — И, конечно, на болотах стало очень одиноко и пустынно без лепреконов, особенно когда ветер с воем проносится над топями, и пушистые метелки вереска клонятся в одну сторону, и кричат кроншнепы, и бекасы, блистая крыльями, взмывают в небо, и горят в бочагах красные и зеленые мхи, но нигде, нигде не видно никого из наших. Без лепреконов, мчащихся через болота во всех направлениях, топи уже не те — не такие, какими они были когда-то.

— Но почему, — спросил тогда Рисдейл, — почему на болотах больше нет никого из вашего племени?

— Я скажу почему, — ответил старик. — Мало кто из настоящих джентльменов путешествует теперь по сельской местности, а раньше было не так. В прежние времена они бродили повсюду, и у каждого была с собой заветная фляжка. И в прежние времена было гораздо больше виски, чем теперь. Виски было столько, что хватало всем.

— А разве лепреконы пьют виски? — удивился Рисдейл.

— Они не пьют, — ответил лепрекон. — Но в те времена, когда люди пили больше виски, они встречали нас гораздо чаще. А теперь болота осиротели.

И с этими словами старый лепрекон бросился через болото прочь.

Глава IV
Баньши

Когда-то я слышал немало историй о человеке, который съел феникса, и мне стало любопытно, какие еще встречи с удивительными существами, что скитаются в сумерках за стенами человеческих обиталищ, ему довелось пережить. Я, однако, долгое время не мог узнать ничего нового, то ли потому, что лучшие истории уже были рассказаны, то ли потому, что мой интерес вызвал подозрения (которые поразительно быстро расцветают на ирландской почве), что я, мол, не только стремлюсь сунуть нос в чужие дела, но и к тому же сомневаюсь в том, что мне рассказывают. Мне, однако, не верилось, что ничего нового я не услышу, ибо Ирландия полна чудес, а имея под рукой человека, который не раз с ними сталкивался, можно было не сомневаться, что удивительные истории непременно будут, и будет их немало. И вот мне пришло в голову, что самым простым способом узнать что-нибудь новенькое было бы познакомиться с этим человеком поближе. Сделать это можно было довольно просто, и вскоре я уже сидел на скамье из гладкого потемневшего дерева перед большим очагом в доме матери Пэдди, и ветер гудел в трубе, сквозь которую по вечерам, — стоило только немного наклониться, — были видны звезды.

— Мне рассказывали — ты повидал кое-что интересное, — сказал я Пэдди.

— А, это все пустяки, — ответил он.

— Я имею в виду духов и лепреконов, — пояснил я.

— Ну да, конечно, я их видел, — сказал он.

— Мне вот что любопытно, — проговорил я, — видел ли ты кого-нибудь кроме них.

— Только тех, кто живет на болотах, — ответил он, — да по обочинам проселочных дорог или в древних развалинах. В развалинах их особенно много.

— Кого же именно? — спросил я.

— Ну, тех, обыкновенных, которых так много в Ирландии, — ответил он.

— Ты когда-нибудь встречал баньши? — спросил я, думая о том, что о баньши-то слышали все, но никто их не видел. Именно о таких существах мне хотелось расспросить Пэдди О’Хоуна, ибо других я мог видеть и сам.

— Баньши? — переспросил Пэдди. — Конечно, я видел баньши.

— Это интересно, — сказал я. — Не мог бы ты рассказать мне о том, на что она похожа?

— Она выглядела как самый обыкновенный дух, — пожал плечами Пэдди. — Тонкая, серая, немного туманная… Пожалуй, я расскажу, как я с ней встретился. У лорда Монагана, знаете ли, был луг площадью не больше двух акров, который был ему совершенно не нужен. От поля такого размера нет никакой пользы, к тому же оно было сплошь заболочено. Совет самоуправления графства хотел построить на нем коттедж для кого-нибудь из крестьян-арендаторов, но лорд Монаган не позволил. А как раз в это время один из наших парней, — Майк Кинеган его зовут, — собрался жениться, но свадьба могла состояться, только если бы он заполучил этот коттедж. Понятно, что ему очень хотелось, чтобы коттедж построили как можно скорее.

— Почему же совет решил строить коттедж именно на этом лугу, если, как ты говоришь, он весь заболочен? — спросил я.

— Вы, видно, не понимаете… — сказал Пэдди. — Люди, которые все это решили, живут в Дублине, а это около пятидесяти миль отсюда; то есть, я не знаю точно, сколько миль от нас до Дублина, но суть в том, что они никогда сюда не приезжали и в глаза не видели луга лорда Монагана, в котором и двух акров-то не будет. Зачем, когда этот луг отмечен у них на большой карте? Правда, на карте не увидишь, что он весь зарос камышом да кугой, но Кинегану это было все равно: он хотел жениться, и ему было наплевать, где будет стоять его коттедж — на болоте или на голой скале. Но, как я уже говорил, лорд Монаган не захотел отдавать луг, хотя для него эти два акра были сущим пустяком. И в конце концов наши деревенские пришли ко мне и спросили, не могу ли я как-то переубедить лорда Монагана, а я ответил: «С тем же успехом можно пытаться сдвинуть Гибралтарскую скалу». А они сказали: «Ты сумеешь, если только заручишься поддержкой сам-знаешь-кого». И я спросил: «Кого именно вы имеете в виду?» А они ответили: «Может быть, баньши тебе поможет».

«Мне не хотелось бы лишний раз к ним обращаться, — сказал я на это, — потому что негоже людям беспокоить подобных существ по пустякам».

А среди тех людей, которые ко мне пришли, был и Майк Кинеган; он посмотрел на меня очень жалобно, и тогда я сказал: «Ну, хорошо, я попробую».

И Майк Кинеган сказал: «Если ты это сделаешь, я дам тебе столько денег, сколько стоит одна телка».

А я ответил: «Я не возьму никакой платы за обычное дружеское одолжение и тем более не стану брать денег за то, что обращаюсь к потусторонним существам. А вот бутылка виски — дело другое, потому что погода нынче стоит сухая».

Тогда действительно было очень сухо, ибо мы не видели дождя уже целую неделю, и все согласились, что погода стоит ужасно засушливая. И с этим они ушли — Майк Кинеган и трое его друзей, но скоро вернулись и принесли бутылку виски, вернее, две бутылки, ибо я рассказываю вам, как все было, и каждое мое слово — правда.

Потом они выпили свою бутылку, а я стал пить свою и пил до тех пор, пока ощущение сухости в горле не прошло. И пил я не только потому, что во рту у меня пересохло, но еще и потому, что мне предстояло говорить с теми, к кому люди обычно не обращаются; понятно, что мне нужна была поддержка. Да и какому человеку, собравшемуся обратиться с просьбой к одному из них, такая поддержка не понадобилась бы? Есть, есть в них нечто такое, чего нет ни в ком из нас, и поэтому беседовать с ними — все равно что обращаться к горе, к морю или к северному ветру, если вы понимаете, что я хочу сказать. То есть, в обычных обстоятельствах мы им вовсе не ровня, но тогда во мне плескалась целая бутылка виски, и я готов был идти и говорить хоть с самим королем, хоть со старейшей из ведьм. Истинная правда, что бутылка доброго виски позволяет человеку почти сравняться с ними, но, увы — очень ненадолго, и к тому же потом об этом приходится жалеть. С другой стороны, разве можно сожалеть о том, что ты — пусть и на короткое время — сравнялся с королем или обрел способность беседовать с могущественными духами? После такого опыта жизнь становится интереснее и лучше, и одному Богу известно, что с нами было бы, если бы не виски.

И когда я утолил свою жажду и напитался мужеством настолько, что моя разгоревшаяся храбрость готова была без трепета приветствовать вечные существа, я попрощался с Майком и его друзьями и отправился в путь, пообещав сделать все, что только будет в моих силах. И из дома я отправился прямиком к старому монастырю, который находится недалеко отсюда — к ужасному месту, где полным-полно всяких древностей и даже не знаю, чего еще, и когда я шагал по темным проходам меж монастырских зданий, сами стены будто смотрели на меня и говорили «Тс-с-с!», и что-то лепетали листья переливавшегося через их кромки плюща.

Это полное сквозняков древнее и странное место, по всей видимости, служило обиталищем и многочисленным духам старых монахов, которые, наверное, сидели там в каждом углу, и неупокоенным душам, завывавшим в трещинах каменной кладки, но я не видел никого из них, кроме баньши. Она был длинной и тонкой, как свитый жгутом саван — только серой и неясно различимой, и своим тонким концом она едва касалась щебня и травы, которые покрывают теперь пол монастыря, зато другой ее конец приходился почти вровень с верхушками стен. И, увидев меня, баньши наклонила голову и спросила, что мне нужно. А я ответил, что мне нужно как следует напугать лорда Монагана.

«А чего ты захочешь, когда я это сделаю?» — спросила баньши, потому что напугать человека для нее все равно, что для нас — отмахнуться от назойливой мухи. И я ответил ему так:

«Дело в том, что Майк Кинеган задумал жениться, и ему очень нужно, чтобы местный совет построил коттедж для арендаторов на одном из лугов, принадлежащем лорду Монагану. Для лорда это сущий пустяк, ибо размер луга не превышает двух акров; он его даже не хватится. Но отдавать его лорд Монаган не хочет — вот почему я хотел узнать, не припугнешь ли ты его».

А баньши сказал:

«Негоже тревожить бессмертное существо ради таких пустяков».

«Но почему бы тебе не отправиться как-нибудь в замок лорда и не повыть на него хорошенько?» — спросил я.

«А потому, — ответила баньши, — что я, как известно, кричу и вою только когда кому-то из рода Монаганов суждено умереть; так было на протяжении многих поколений. И если я стану предвещать смерть одному из лордов задолго до того, как придет его срок, разве не скажут люди, что я утратила остроту зрения и могу провидеть будущее не лучше, чем старая, слепая лошадь? Скажут, конечно!»

«Я отлично тебя понимаю, — сказал я баньши, — и в твоих словах содержится немалая доля истины. Люди именно так и скажут, и никто не может судить, что тебе делать, лучше чем ты сама. Но быть может, ты согласишься как-нибудь вечерком пролететь над этим лугом? Это низменный, заболоченный луг, где после заката поднимается густой туман, который составит тебе компанию».

«Нет, против этого я не возражаю», — ответила баньши.

«И тебе не составит труда несколько раз крикнуть, пока ты будешь пролетать над лугом?» — продолжил я.

«В полете я всегда кричу и ухаю по-совиному, — сказала баньши, — чтобы Силы, которые ты и вообразить-то не можешь, знали о моем присутствии».

«Вот и хорошо, — сказал тогда я. — И, кстати, самый короткий путь отсюда до луга лежит мимо фасада замка лорда Монагана».

«Наверное, ты прав», — согласилась баньши.

«Если ты сделаешь это, — сказал я, — и если, как обещал, прокричишь разок, когда будешь лететь, я больше ничего у тебя не попрошу, ибо мне известно — негоже нам приставать к бессмертным существам с разговорами о такой безделице, как заболоченный луг площадью всего в два акра, о котором, строго говоря, не стоило бы беспокоиться и простым смертным, пребывающим в этом мире слишком недолго, не говоря уже о духах, которые беседуют со звездами и способны запрячь в одну колесницу все четыре великих ветра. Поэтому я с твоего позволения не стану больше отнимать твое драгоценное время и поспешу вернуться к бренным вещам и занятиям, но в сердце своем я буду хранить глубокую благодарность за твою доброту».

А баньши сказала:

«Не трудись благодарить меня. Разве не сделала бы я то же самое для любого другого человека?»

И с этим я покинул монастырь и пошел по дороге назад, радуясь, что ничто не следует за мной. Не прошло и двух дней, как баньши, направлявшаяся к заболоченной луговине, с воем и визгом пронеслась в сумерках прямо перед окнами лорда Монагана. И как раз в то же самое время Майк Кинеган подбросил лорду анонимное послание, в котором описывал, что с ним будет, если он не откажется от своего луга. Не знаю точно, в чем было дело — в крике ли баньши или в этом письме, ибо от обеих этих вещей кровь буквально стыла в жилах, и каждая способна была заставить человека крепко задуматься. Как бы там ни было, лорд Монаган все же изменил свое решение, и Майк Кинеган в конце концов построил дом на лугу и женился; там он и живет до сих пор. Несколько раз Майк порывался вспахать луг, но там постоянно стоит глубокая вода, и по правде сказать, его это вполне устраивает, ибо, как он сам часто говорит, это избавляет его от тяжелой работы.

Поблагодарив Пэдди О’Хоуна за рассказ, я покинул его, чтобы тотчас попытаться найти подтверждение услышанному. Сначала я отправился к Майку Кинегану и застал его в небольшом садике, где он сидел с трубкой в зубах и любовался сочными травами и цветами, растущими на заболоченном лугу. Я спросил, не он ли будет мистер Кинеган; мы разговорились, и я постарался исподволь направить беседу к тем временам, когда он получил в свое распоряжение этот луг и дом. И Майк Кинеган рассказал мне то же самое, что Пэдди О’Хоун, и даже некоторые фразы в точности совпадали с тем, что я услышал от Пэдди, так что история эта получила самое полное подтверждение, какого только можно желать.

Уже уезжая из тех мест, я заговорил об этой истории с начальником железнодорожной станции, поскольку все в округе, похоже, были о ней наслышаны. Сам не знаю, зачем мне потребовались дополнительные подтверждения, ибо я получил их достаточно, однако я все же спросил начальника, слышал ли кто-нибудь еще протяжный вопль баньши.

«Да ведь это кричала старая цапля!» — ответил он.

Глава V
Блуждающие огни

Слова начальника станции до некоторой степени поколебали мое доверие к рассказам Пэдди О’Хоуна, и на какое-то время я даже потерял интерес к его необычным способностям. Но однажды мне вновь захотелось увидеть невысокие покатые холмы в краю, где он жил; это желание росло и крепло, каким-то образом вытесняя другие, более рациональные, словно в тех длинных серых холмах скрывалась какая-то сила, до сих пор неизвестная науке. Я явственно чувствовал их притяжение, когда бывал на природе — когда гулял по скромным английским дорогам или любовался заросшими лютиками полями, но в городе это влечение становилось столь сильным, что его невозможно было выразить словами, превращаясь в своего рода наваждение, в колдовство.

И тогда я снова отправился в Ирландию, к полям, где действовали внятные Пэдди О’Хоуну странные силы, и холмы вечно гляделись в воды болот, словно готовые с ними заговорить, но мешкающие десятилетиями и веками, прежде чем произнести хоть слово, ибо и у тех, и у других в запасе вечность. И как только я туда вернулся, мне стало совершенно ясно, что начальник станции, которого прислали в эти места из Дублина, абсолютно не разбирался в том, что происходит вокруг, и был единственным человеком в краю холмов, способным перепутать крик цапли с воплем баньши, которого видел Пэдди О’Хоун. «Видел?.. — переспросил первый же человек, с которым я попытался обсудить этот вопрос. — Да он с ним даже разговаривал! Разве не так?»

И я склонился пред авторитетом общественного мнения, как, наверное, рано или поздно поступают все — и почти во всех случаях.

Потом я подумал, что вместо того чтобы позволить этим рассказанным у камелька историям превратиться в обычные сказки, которые со временем окажутся прочно забыты, мне стоило бы подойти к проблеме с научной точки зрения и, — коль скоро мне представилась такая возможность, — попытаться худо-бедно классифицировать те сверхъестественные существа, которые, как известно, во множестве обитают в Ирландии, но которых обычно никто не видит — кроме, разумеется, Пэдди О’Хоуна. И пока эта идея была еще свежа в моей голове, я вооружился блокнотом и отправился домой к старой миссис О’Хоун. Пэдди как раз был там и работал в саду.

— Могу я поговорить с Пэдди? — спросил я.

И миссис О’Хоун посмотрела на меня со странным выражением, которое я уже замечал у нее прежде. Она гордилась сыном, в этом не могло быть никаких сомнений, и все же в ее глазах сквозила легкая улыбка, какой никто из соседей не осмелился бы адресовать Пэдди. Миссис О’Хоун безусловно признавала, что ее сын знаменит, и знаменит заслуженно, и все же этот взгляд будто говорил, что Пэдди — это всего лишь Пэдди. Я, разумеется, не возьмусь объяснить, как простой взгляд и едва заметная тень улыбки в уголке губ могут передать это «всего лишь» или хотя бы легкий намек на него, и все же эти не произнесенные вслух слова звучали так же отчетливо и ясно, как выстрел спрятанного ружья.

— Разумеется, можете, — сказала миссис О’Хоун. — В саду от него все равно мало проку. Хватит, Пэдди, иди сюда! — позвала она.

И Пэдди тотчас оторвался от работы, которая вполне могла быть и важной и полезной и о которой его мать отзывалась столь уничижительно из одного лишь учтивого желания не ставить меня в неловкое положение. Аккуратно воткнув в землю лопату, Пэдди вошел в дом.

— Извини, что помешал тебе заниматься делами, — сказал я, когда мы с Пэдди обменялись рукопожатием.

— Делами можно заниматься всегда, — ответил он, — а вот поговорить с хорошим человеком удается не каждый день.

— Я действительно хотел побеседовать с тобой кое о чем, — признался я. — Похоже, Ирландия населена множеством таинственных существ, которых до сих пор никто не смог как следует классифицировать, а коль скоро ты можешь их видеть, было бы неплохо описать их поподробнее.

— Ну, я-то видел далеко не всех, — сказал Пэдди. — Говорят, во всех уголках нашей страны обитало когда-то немало самых странных существ, но сейчас дела обстоят совсем не так, как в прежние времена; я же вижу только тех, кто еще остался в наших краях, да и появляются они, надо сказать, не так уж часто. Я, однако, буду только рад описать тех тварей, которые вас интересуют.

— Говорят, — сказал я, — ты видел лепрекона.

— Видел, — подтвердил Пэдди.

— А скажи, — продолжал я, — не встречал ли ты на болотах каких-нибудь других странных тварей, которых мы могли бы включить в нашу классификацию сверхъестественных существ?

Пэдди на секунду задумался.

— Помнится, — промолвил он наконец, — я видел блуждающие огоньки. И это было не один раз.

— Можешь рассказать, какие они? — спросил я.

— Это маленькие коричневые тварюшки размером с зайца или, может быть, немного крупнее, которые скачут по болотам с фонариками.

— О чем бы мне хотелось узнать, — сказал я, — так это о повседневной жизни блуждающих огоньков, да и широкую публику это тоже заинтересовало бы. Можешь ты рассказать что-нибудь об этом?

— Об их повседневной жизни? — переспросил Пэдди. — Ну, днем-то они обычно спят.

— А чем они занимаются ночью? — спросил я.

— Ах, — сказал Пэдди, — если судить по их разговорам, то больше всего их интересует заманивание — они водят и заманивают людей, которые оказываются поздним вечером на болотах. Ни о чем другом они при мне не говорили — только об этом заманивании.

— И куда они их заманивают? — спросил я.

— В свои дома, конечно, — сказал Пэдди. — Я имею в виду — туда, где живут сами блуждающие огоньки.

— А где они, их дома? — снова спросил я.

— Среди зеленых и красных мхов, что встречаются только в самых глубоких местах, — объяснил Пэдди. — Там, где на болотах растет самый яркий мох, там живут и болотные огоньки. Мхи для них все равно что крыши из травы и соломы для нас, и если вы встретите на болотах мох ярко-багряного цвета или мох, который зеленее, чем трава, можете не сомневаться — в яме под ним живет болотный огонек.

— И они заманивают людей в эти ямы? — еще раз уточнил я, чтобы окончательно убедиться: я все понял правильно.

— Именно об этом они все время и говорили, — подтвердил Пэдди.

— На что же похожа их речь? — поинтересовался я.

— Она очень мелодичная, но негромкая и странная, — объяснил Пэдди. — Я не смог бы, пожалуй, описать, какие у них голоса, но если вы когда-нибудь услышите, как они разговаривают, вы ни за что не ошибетесь и не примете этот звук за какой-либо другой — разве что иногда его можно спутать с перекличкой токующих бекасов.

— Но зачем они заводят людей в самые глубокие места? — спросил я, ибо мне очень хотелось разобраться, как живут болотные огоньки, а понять это довольно трудно, если не знать их основного движущего мотива.

— Они завидуют святым ангелам и другим благословенным существам, — сказал Пэдди. — Вот поэтому-то они не хотят, чтобы человеческие души доставались им; болотные огоньки сохраняют души людей для себя.

— Но какая им польза от человеческих душ?

Думаю, именно в этот момент мне удалось заставить Пэдди приоткрыть секреты повседневной жизни болотных огоньков.

— Они разговаривают с ними долгими-долгими вечерами, из которых соткана вечность, — ответил Пэдди. — Именно этим они обычно заняты, когда хрипло кричит водяной пастушок и в мир входит ночь: болотные огни и души людей, которых они заманили в топь, вечно беседуют в глубоких бочагах под багряными и изумрудными мхами.

— Но о чем они разговаривают? — спросил я.

— О политике, разумеется, — пожал плечами Пэдди.

Глава VI
Зачарованный принц

Как-то раз я снова разговаривал с Пэдди О’Хоуном и, должно быть, сказал что-то о простоте и безыскусности сельской жизни, о том, как она мне нравится, а так же о том, как бы мне хотелось услышать бытующие в округе легенды и сказания, прежде чем они окончательно забудутся. И внезапно Пэдди сказал мне:

— Мы не так просты, как кажется. Время от времени мы сталкиваемся с весьма интересными людьми, хотя и живем не в городе. Я, к примеру, однажды видел принца.

— Какого принца? — спросил я.

— Обычного, — ответил Пэдди. — Сына короля.

— Какого именно короля? — уточнил я.

— Ах, — сказал Пэдди, — это был не очень знаменитый король, и вы вряд ли о нем слышали. Но сын у него был прекрасный.

И он рассказал мне такую историю.

— Однажды, — начал Пэдди, — я шел к озеру лорда Монагана, чтобы поймать для моей бедной старой матери рыбу-другую или угря. Вокруг озера густо росли желтые козьи ивы — огромные, старые, склонившиеся к самой воде деревья с узловатыми толстыми стволами, согнутыми такими давними бурями, что о них никто и не помнит. Дело было весной, и ивы только недавно покрылись молодой листвой; я пробрался сквозь ветки и увидел озеро, а на нем — огромного белого лебедя, который плавал в воде совсем недалеко от меня. Помнится, я подумал, что этот лебедь что-то подзадержался в наших краях, ибо к этому времени все его собратья должны были быть далеко на севере — на озерах Гебридских островов или на фиордах у берегов Норвегии. А все это случилось вскоре после того, как я съел феникса, поэтому я взял да и спросил лебедя: «Что ты делаешь здесь так поздно?»

А он ответил: «Я — сын короля; много лет назад меня прокляла одна ведьма. Теперь я вернулся, чтобы снова увидеть Ирландию».

«Какого короля?» — спросил я, совсем как ваша милость, и лебедь ответил:

«Король может быть только один».

«А где он жил?» — спросил я тогда, ибо уже понял, что птица говорит о временах давно прошедших.

«В Таре*, - сказал лебедь. — Где же еще?»

«Как же удалось ведьме, — спросил я, — приблизиться к вашему высочеству и застать вас врасплох?»

«Я купался в этом самом озере, — сказал лебедь. — Выбравшись на берег, я оделся и прилег отдохнуть, вместо того чтобы тотчас отправиться во дворец, ибо ходьба согрела бы меня. Но я довольно неосторожно заснул в тени ив, и тогда ведьма подкралась ко мне и наложила на меня это заклятье».

«Но почему она так поступила?» — спросил я.

«Просто так, я полагаю, — сказал лебедь. — Для того, чтобы не утратить навык, ну и из злобы, конечно… Что за удовольствие быть ведьмой, если не на кого налагать заклятья? Вот она и заколдовала меня, тем более что эта ведьма всегда недолюбливала моего отца, великого короля, который сам был не чужд магии».

«Мне жаль, что с вами случилась такая незадача», — сказал я.

«С одной стороны — действительно жаль», — ответил лебедь.

Разумеется, я никогда не смог бы с ним разговаривать, если бы не съел феникса. Благодаря мясу волшебной птицы я слышал и понимал, что он говорит так же ясно, как понимаю, что говорит мне ваша милость. У лебедя, кстати, был довольно странный выговор — казалось, будто каждое его слово эхом отражается от каких-то далеких утесов.

— Что еще он тебе говорил? — поинтересовался я.

— Еще лебедь сказал, что старуха заколдовала его на целую тысячу лет, как это водится между ведьмами, — охотно объяснил Пэдди. — И я сказал: «Когда-нибудь ваш срок закончится, и вы снова станете человеком. Лучше поздно, чем никогда», — добавил я, ибо мне было хорошо известно, что в Таре уже тысячу лет как нет никаких королей.

«Я знаю, — ответил мне лебедь. — Однажды, — как раз тогда, когда истекла первая тысяча лет, — я вернулся домой с далекого севера, но ведьма уже поджидала меня. Да, коварная старуха подкараулила меня здесь! Я прилетел на это озеро, потому что садиться на воду удобнее всего, подплыл к ивам и вышел на берег. Я уже чувствовал, как слабеет заклятье, как оно отпускает меня и, словно эхо, уносится прочь. Последнее перо упало на землю, и я снова стал принцем… И в этот момент ведьма, словно сгусток мрака, выскользнула из-за ствола ближайшей ивы и подняла свою скрюченную руку, и не успел я отступить хотя бы на несколько шагов, ибо расстояние ослабляет силу магии, как ведьма пробормотала свое варварское заклятье и заколдовала меня еще на тысячу лет. Так я снова стал лебедем, в чем вы можете убедиться собственными глазами».

«Вот это скверно», — сказал я.

«Еще как скверно», — согласилась птица.

«Вы, наверное, скучаете по вашему королевскому дворцу?» — сказал я.

«Скучаю», — признался лебедь.

«И вам, должно быть, очень не хватает привычной обстановки и прочего».

«Да, — сказал лебедь. — Весьма не хватает».

«Вероятно, вам бывает очень одиноко в унылом поднебесье где-нибудь между Норвегией и Ирландией», — продолжал я.

«Вы сказали — „в унылом“?! — воскликнул лебедь. — Негоже говорить так о величественных и прекрасных небесах! Что на земле может сравниться с ними за исключением моря?»

«Прошу прощения, я вовсе не хотел их хаять», — извинился я, ибо лебедь, похоже, не на шутку рассердился.

«Никто не должен отзываться о небесах уничижительно и с пренебрежением! — твердо сказала птица. — Да и как это возможно? Их красота — волшебство, равного которому нет. Утро, полдень, закат — вот три величайших чуда света. А видели бы вы небеса в пасмурные дни, когда лучи солнца сверкают на серебристой равнине и заставляют величественные облачные горы вспыхивать золотыми бликами! Тогда и только тогда мы воочию наблюдаем подлинное величие небесного свода».

«Я в этом не сомневаюсь», — сказал я, пытаясь прервать лебедя, ибо то, что он говорил о солнце в пасмурный день, было мне не совсем понятно; возможно, он имел в виду обратную сторону облаков, которая, насколько я знаю, действительно могла выглядеть так, как лебедь только что описывал. Но птица продолжала вещать так, словно ничего не слышала.

«Что на земле способно сравниться с великолепием сумерек в их естественной обители? И великие ветры тоже живут в небесах подобно четырем могучим коням, пасущимся на предназначенной только для них лужайке. А звезды? Какой земной свет может хотя бы приблизиться к их спокойному, холодному сиянию?»

Потом лебедь стал рассказывать о конях, на которых он ездил, когда был человеком, и при этом насмехался над бедными тварями, потому что они не могли скакать так же быстро и преодолевать такие же расстояния, как ветра, проносящиеся высоко в небе.

«Я добирался сюда из Норвегии за то же время, — говорил лебедь, — какое понадобилось бы, чтобы доехать на одном из этих одров от Тары до той болотистой равнины, где в изобилии водятся птицы». И под равниной он, должно быть, подразумевал долину Керраг в графстве Килдэр, ибо именно так называли ее в те времена древние ирландцы.

И я попытался оправдать нашу Землю и коней графства Мит, и сказал — мол, я сомневаюсь, что даже самый проворный ветер, какой только можно найти в поднебесье, сумеет добраться сюда из Норвегии скорее, чем один из наших скакунов домчится из Тары до Керрага, но тут лебедь принялся упрекать несчастных земных коней в том, что им необходимы и отдых, и еда, тогда как четыре великих ветра, которые он встречал в небе, вовсе не нуждаются в подобных пустяках; среди них был, кстати, один стомильный ураган, рядом с которым, по словам лебедя, лучшая наша лошадь выглядела бы глупо. И тут я решил, что лебедь, у которого уже больше тысячи лет не было на земле никакого достойного дела, думает об унылых и пустых пространствах холодных небес слишком хорошо.

Вот почему я постарался привлечь его внимание к более серьезным вещам; так, я сказал лебедю, что в мире не найдется ничего такого, чему нельзя было бы противопоставить какой-то другой вещи, и это относится и к футболу, и к скачкам, и ко всему остальному, о чем ему только приходилось слышать, и, безусловно, это правило приложимо и к заклинаниям. Иными словами, сказал я, если одна скверная старая ведьма заколдовала его, другая может снять с него заклятье.

«Это действительно так?» — спросил он.

«Конечно», — ответил я и рассказал лебедю, как я съел феникса и благодаря этому обрел способность видеть существа, обитающие за гранью обыденности, и еще я сказал, что смогу отыскать для него какую-нибудь ведьму быстрее, чем мальчишка в большом городе сумеет вызвать вам такси. И возможно, добавил я, эта ведьма найдет заклинание против той, первой ведьмы, которая превратила вашу милость в лебедя; если я все же не сумею отыскать подходящую колдунью, то попытаюсь составить собственное заклинание против злых чар. Но царственная птица почему-то заинтересовалась моим предложением совсем не так сильно, как можно было ожидать — она только расправила перья и, вместо того, чтобы слушать дальше, изогнула шею и стала любоваться своим отражением в воде.

«Ну что, сделать мне это для вашей милости?» — спросил я довольно резко, чтобы привлечь внимание лебедя.

Увы, он, по-видимому, так долго размышлял о небе и о маленьких озерцах в обрамлении пустынных холмов, что совершенно утратил интерес к нормальным людским делам и заботам; как бы там ни было, лебедь сказал:

«Ах, нет, что вы, мне не хочется вас затруднять. Ведь через тысячу лет заклятье рассеется само собой».

Глава VII
Ведьмы

Помнится, дело было в конце октября. Я охотился на бекасов, но они еще не вернулись из Норвегии или где там они обычно проводят лето, поэтому я настрелял их совсем немного, да и были они совсем не так хороши, как в предзимье; недаром говорят, что по-настоящему вкусны только бекасы, добытые после первых заморозков. И вот как-то раз, когда за весь день я подстрелил всего двух или трех птиц, мне пришла в голову мысль отложить ружье и побеседовать с Пэдди О’Хоуном. Сказано — сделано, и на следующий же день я отправился к домику его матери и спросил, не работает ли Пэдди в саду.

— Даже не знаю, — ответила старая миссис О’Хоун. — Но он в саду, это точно.

— Я хотел бы кое о чем его расспросить, — сказал я.

И, выглянув из дверей, она тотчас позвала сына, а Пэдди откликнулся. И пока он шел к дому, я сказал миссис О’Хоун, о чем я хотел поговорить с Пэдди, ибо мне думалось, что, обладая волшебным зрением, он должен видеть хотя бы некоторых из тех таинственных тварей, которые, как известно всей Ирландии, бродят в ночной темноте в канун Дня Всех Святых. А до этого дня оставалось совсем немного.

— Скажите, — спросил я, — разве после наступления темноты в канун Дня Всех Святых Пэдди не видит множество странных вещей?

— Может, и видел бы, — ответила миссис О’Хоун, — если бы я не запирала его в доме.

— Но зачем вы это делаете? — спросил я. — Разве вам не интересно, что он видит?

— Вечером в канун Дня Всех Святых из своих убежищ выбираются даже такие существа, о которых мы ничего не знаем, — сказала миссис О’Хоун, — А я не хочу, чтобы Пэдди с ними водился.

Тут вошел Пэдди, и мы поздоровались.

— Как жаль, — сказал я, — что ты ни разу не видел, что происходит в округе в канун Дня Всех Святых.

— Это так, — подтвердил Пэдди.

— Очень жаль, — повторил я. — Разве не так, миссис О’Хоун?

— Вот уж не знаю, — проговорила она, и тогда я снова посмотрел на Пэдди. А Пэдди сказал:

— Да я, наверное, все равно ничего не увидел бы!

Тут я понял, что выбрал неверный путь, не соглашаясь, — пусть и не очень резко, — с наставлениями, что давала сыну миссис О’Хоун, ибо теперь оба они прибегли к уклончивым ответам и молчанию, которые были мне слишком хорошо знакомы. Я не сомневался, что скоро они и вовсе начнут утверждать, будто Пэдди не ел никакого феникса, и тогда я не мешкая сменил тактику.

— Похоже, вы совершенно правы, миссис О’Хоун, — сказал я. — Кто знает, что мог бы увидеть Пэдди, если бы вы позволили ему выйти из дома в ночь накануне Дня Всех Святых. И кто знает, как подействовало бы на него увиденное. Никто не может сказать это заранее.

— Да уж, лучше поостеречься, — ответила миссис О’Хоун.

— Конечно, — согласился я. — Лучше поостеречься.

— Вот поэтому-то я и не выпускаю его из дома, — сказала она.

— Правильно делаете, — кивнул я.

— Ну а раз он ничего не видел, — добавила миссис О’Хоун, — значит, и расспрашивать его бесполезно.

— Совершенно с вами согласен.

— Я бы не сказал, что я ничего не видел, — вмешался Пэдди. — В канун Дня Всех Святых мимо этого окна пролетает столько всяких существ, что даже трудно поверить, как они все помещаются в небе.

— Каких именно существ? — уточнил я.

— Ведьм, например, — сказал Пэдди. — В прошлом году в канун Дня Всех Святых они летели за окном густо, словно гонимые ветром сухие листья.

— Может быть, лучше оставить их в покое? — вмешалась его мать.

— Но ведь они были за стеклом, мама, — возразил Пэдди. — Здесь, внутри, нам ничто не грозит.

— Может и так, — сказала миссис О’Хоун. — Но разве ведьмы не относятся к тем вещам, о которых отец Рурк не советовал тебе задумываться?

— Я не задумываюсь — я просто говорю, что я видел!

— Так и есть, — поддакнул я и молчал до тех пор, пока миссис О’Хоун не отошла к очагу, чтобы приготовить чай. И пока она им занималась, я спросил Пэдди, что же он видел в прошлом году в канун Дня Всех Святых.

— Я был здесь, в этой самой комнате, — сказал Пэдди. — Как только небо стало темнеть, и в вышине зажглись две-три звездочки, я увидел на западе — на фоне гаснущего заката — ведьм, которые летели верхом на своих метлах, двигаясь со скоростью сильного ветра.

— Ты уверен, что это были ведьмы? — спросил я.

— Я не мог ошибиться, — возразил Пэдди. — С тех пор как я съел феникса, я ясно вижу всякие такие существа.

— В этом я не сомневаюсь, — сказал я.

— Я видел их так же ясно, как вижу вас, — добавил Пэдди.

— Куда же они летели? — спросил я.

— Конечно, они летели на свое особое место, где ведьмы собираются каждый год в канун Дня Всех Святых, — объяснил Пэдди.

— И что же они делают на этих своих ежегодных встречах? — спросил я, ибо именно такие мелкие детали позволяют, порой, проверить подлинность той или иной истории.

Пэдди немного подумал и сказал:

— Я вам расскажу…

Но как раз в этот момент миссис О’Хоун позвала сына, чтобы он помог ей накрыть на стол, и только когда я уже пил ее крепкий чай с изрядной порцией сахара, я услышал рассказ о месте, где встречаются ведьмы. Но прежде мне пришлось пристально посмотреть на Пэдди, чтобы напомнить ему о теме нашей беседы.

— Так вот, насчет ведьм… — проговорил Пэдди, но мать бросила на него предостерегающий взгляд, и он запнулся, словно не желая продолжать разговор. Но я продолжал смотреть на него, и даже перестал откусывать от куска темного хлеба с маслом, который держал в руке. И в конце концов Пэдди сказал матери:

— Я, собственно, собирался рассказать только о старой Кейт Райан. В этом ведь нет ничего плохого, верно?

— Верно, — согласилась миссис О’Хоун. — Но только если ты собираешься говорить об одной лишь Кейт Райан.

— Только о ней я и собирался говорить, — подтвердил Пэдди и повернулся ко мне. — Кейт Райан была одной из них, — сказал он. — Она-то все мне и рассказала.

— Где же ты ее встретил? — удивился я.

— Так она же живет в нашем поселке! — объяснил Пэдди. — Я знал, что старая Кейт — одна их них, потому что видел, как она пролетала мимо нашего окна вместе с остальными. Как-то я пошел к ее старому домику, заглянул в дверь и, видя, что она сидит возле своего крошечного очага, спросил ее о том же самом, о чем сейчас спрашивает ваша милость, ибо я догадывался, что рано или поздно вы снова появитесь в наших краях и захотите узнать что-нибудь новенькое о всяких таких существах. «О чем вы говорите — вы и другие — когда собираетесь все вместе в канун Дня Всех Святых?» — спросил я Кейт.

«Вот не знаю, каких „остальных“ ты имеешь в виду, — ответила она. — К тому же в канун Дня Всех Святых я не выхожу из своего маленького старого дома».

Но у меня с собой было перо феникса; достав его из-под куртки, я сказал:

«Смотри: я съел бессмертную птицу и с тех пор обрел способность видеть невидимое. Я видел, как ты пролетала мимо нашего дома — пролетала вот на этой самой метле!»

А ее березовая метла со старым, серо-коричневым черенком стояла в углу за очагом, и я сразу ее узнал. И когда я сказал это, Кейт поглядела на меня с испугом и задумалась. И о чем бы она ни думала, в конце концов она все же решила, что ей вряд ли удастся обмануть человека, который съел феникса, ибо вскоре старая Кейт Райан вынырнула из омута своих древних мыслей и повернулась ко мне со словами: «Коли ты действительно съел бессмертную птицу, — а она часто певала мне, и я узнаю перо из ее хвоста, — я не стану тебе лгать.

Да, в канун Дня Всех Святых мы встречаемся в самом темном уголке неба между двумя звездами, названия которых я тебе не открою. И коли ты видел нас, летящих мимо, знать, это мы и были — все мудрые женщины, что еще остались в нашем мире».

«А для чего вы там встречаетесь?» — спросил я.

«Разумеется, для того, чтобы поговорить, — сказала старая Кейт Райан. — Поговорить раз в году, в канун Дня Всех Святых, в самом темном уголке неба».

«О чем же вы говорите?» — спросил я тогда.

И старая Кейт Райан бросила на меня такой злобный взгляд, что мне показалось — она ни за что не откроет мне тайну мудрых ведьм, но я поднял перо из хвоста феникса, так что она уже не могла дотянуться до своей метлы, и Кейт Райан увидела, что у нее нет другого выхода. И тогда она сказала:

«Хорошо, я расскажу… В простой чашке чая скрыт огромный смысл. Его там намного больше, чем известно миру, особенно если чай заварен по всем правилам и в правильное время…» — Тут она уставилась в огонь и надолго замолчала.

«Так о чем же вы говорите, — промолвил я какое-то время спустя, все еще держа перед ней перо феникса, — когда встречаетесь в самом темном уголке неба в канун Дня Всех Святых?»

«Как о чем? Разумеется, о том, как правильно заваривать чай!» — воскликнула она, и как я ни старался, так и не сумел добиться от нее больше ни слова.

Глава VIII
Мертвецы

Кажется, в тот же самый вечер, когда Пэдди рассказывал мне о ведьмах, я услышал и о мертвецах. Миссис О’Хоун куда-то вышла; мы остались вдвоем за накрытым к чаю столом, и я спросил, кого еще Пэдди видел ночью в канун Дня Всех Святых.

— Мертвецов, — ответил Пэдди. — В ночь накануне Дня Всех Святых они во множестве выбираются из могил. Только не говорите маме, что я рассказывал вам о них, потому что она считает — мертвецов лучше оставить в покое. Может, она и права, но, с другой стороны, после того как я съел феникса, я не могу не видеть, как они расхаживают у нас под окнами.

— И они появляются именно в канун Дня Всех Святых? — спросил я.

— Да, тогда их больше всего, — сказал Пэдди. — Наверное, в этот день из могил встают буквально все умершие.

— И что они делают? — поинтересовался я.

— Просто идут, точнее — плывут над землей, — сказал Пэдди.

— Зачем? — снова спросил я, ибо Пэдди всегда долго раскачивается, и только потом начинает говорить без всякого понукания с моей стороны; тогда любые наводящие вопросы ему только мешают, хотя, с другой стороны, остановить Пэдди не в силах никакие препятствия.

— Они, похоже, считают, что земля все еще принадлежит им, — сказал он, и я спросил Пэдди, откуда он это знает.

— Я догадался об этом по угрюмо-недовольному виду, с каким они плывут над полями, по тому, как они стучатся в окна домов, — объяснил Пэдди. — Сразу видно, что им хочется пробраться внутрь, и они пробрались бы, если бы в такие ночи, когда эти парни гуляют на свободе, моя мать и другие здравомыслящие люди не закрывали окна и двери накрепко.

— Куда же они направляются? — осведомился я.

— Подальше от своих могил, — объяснил Пэдди. — Они встают на кладбищах и толпами движутся прочь. Мертвецы завидуют тем, кто живет и занимается обычными земными делами, к тому же они считают, что мы все делаем неправильно — не так, как они сами делали когда-то.

И я задал ему много других вопросов, ибо надеялся, что мой интерес к мелким деталям заставит Пэдди придерживаться фактов и обуздает его воображение.

— Откуда ты это знаешь? — снова спросил я, и Пэдди ответил:

— Я ведь слышу, как они говорят. У них тоненькие, едва слышные голоса — совсем как писк летучей мыши, только они произносят слова, которые хоть и с трудом, но можно разобрать, ибо они, по большей части, повторяют одно и то же: что земля принадлежит им и что люди, которые сейчас на ней живут, не умеют ничего сделать правильно.

— А что еще они говорят? — поинтересовался я.

— Довольно часто мертвецы говорят о вещах, в которых я не разбираюсь, — сказал Пэдди, — да и никто не разберется. О старой политике, о вещах, которые давно не имеют никакого значения, или повторяют имена людей, о которых никто никогда не слышал, но чаще всего они злословят о живых, захвативших, как они считают, их дома. Им не по нутру любые перемены, и если где-то оторвалась петля, если разболталась и стучит на ветру дранка на крыше, они спешат указать на это как на пример того, как скверно мы ведем наши дела. Вот какие они — эти мертвецы: дрейфуют по ветру, бормочут о давно забытых политических новостях да беспрестанно ворчат по поводу того, как все делается в наши дни.

Но мне хотелось вытянуть из Пэдди что-нибудь более определенное.

— Можешь ты припомнить, — сказал я, — что конкретно говорил тот или иной мертвец?

— Да ни один из них не сказал ничего толкового, — повторил Пэдди. — Все та же старая политика и прочие бессмысленные вещи.

— А как они выглядят? — спросил я.

— Их была целая орава, и все они были белыми или, скорее, белесыми, если хотите знать точно. В прошлый канун Дня Всех Святых они двигались от кладбища в нашу сторону, и мама поскорее заперла окно и задернула занавеску, но я все равно смотрел в щелку.

— Значит, миссис О’Хоун тоже может их видеть? — уточнил я.

— Нет, она никого не видит, — сказал Пэдди, — но она все равно знает, когда мертвецы близко. Не спрашивайте меня — как, может быть, просто чувствует… Именно поэтому она заперла окно и закрыла занавески, но я все равно выглянул в щелку между ними и увидел, что мертвецы — как я уже говорил — плотной светло-серой толпой движутся в нашу сторону, и у всех них был очень скорбный вид, ибо поля, через которые они шли, им больше не принадлежали. И голоса у них тоже были скорбными и печальными.

— И ты так-таки не можешь припомнить ничего, о чем они говорили? — повторил я.

— Не могу, — ответил Пэдди. — Разве я не сказал вам, что в их речах не было никакого смысла?

— Интересно, находят ли они какой-то смысл в наших разговорах, — сказал я.

На этот раз мне посчастливилось услышать от Пэдди нечто конкретное, если, конечно, это действительно был факт, а не вымысел; увы, подтвердить или опровергнуть его вряд ли возможно.

— Именно об этом они и говорили, — сказал Пэдди. — Они утверждают: в том, что говорим мы, нет ни капли смысла — как и в наших поступках, кстати. Вот о чем говорили мертвецы.

— А что они говорили о нас? — поинтересовался я.

— Все то же самое, только хуже, — был ответ.

— Что — «то же самое»? — уточнил я.

— То же самое, что мы обычно говорим о прошедших веках, — пояснил Пэдди. — Вы наверняка слышали, что некоторые высмеивают «викторианцев», как они их называют — какими они были нелепыми и какими невежественными были люди в прежние времена, какими смешными словами пользовались… В общем, мертвецы говорили что-то в этом роде, только еще больше. Некоторые вещи я и вовсе не осмелюсь повторить вашей милости.

— И они говорили все это про нас?

— Да, и да поможет нам Бог.

— Расскажи-ка мне еще что-нибудь о мертвецах, — попросил я.

И Пэдди рассказал, что он видел той странной ночью в канун Дня Всех Святых, когда все ведьмы уже пролетели, а тьма еще больше сгустилась.

— Мертвецы явились со старого кладбища в Баллахадринане, — сказал Пэдди, — с того самого, которое виднеется вон там, за деревьями. Они шли сплошной серой массой; я видел, как они скользнули над полем и спустились вниз к ручью, потому что так им удобнее перемещаться.

— Почему? — спросил я.

— Должно быть, им помогает течение, — объяснил Пэдди. — Мертвецы ведь не ходят, как мы, а движутся по воле ветра, к тому же они совсем легкие и не имеют определенной цели; поток же, напротив, течет в определенном направлении и обладает собственной скоростью; быть может, именно поэтому мертвецам проще двигаться вместе с ним. И внизу у ручья они встретили других, что явились с кладбища в Боррисе*, которое находится на холме на противоположной стороне ручья, и пошли дальше вместе. Я сам видел, как они сошлись внизу, в лощине, и даже подумал, неужто они собираются драться? Но драться никто из них не стал; какие бы разногласия ни существовали между жителями Баллахадринана и Борриса раньше, мертвецы, по-видимому, больше не питают Друг к другу враждебных чувств; по-настоящему им не нравятся только те, кто захватил их землю и живет в их домах.

И вот все они двигались сюда — двигались в одном направлении, ковыляя, протягивая вперед длинные бледные руки, показывая на нас и шевеля скрюченными пальцами. И я сказал матери: «Мама, они идут!», и она сразу поняла, кого я имею в виду. И тогда она обошла весь дом и проверила все окна, чтобы не осталось ни малейшей щелочки, и затолкала старую газету в щель под дверью, потому что мертвые способны просочиться где угодно. Дверь она тоже заперла на замок, но вовсе не для того, чтобы не впустить мертвецов, ибо они могут проникать только сквозь пустоту; на то, чтобы сладить с вещественной преградой, у них не хватает сил. И после этого мы стали ждать; снаружи сильно похолодало, и пришлось подложить в очаг дров — несколько толстых поленьев, а поверх навалить торфа; так мы сидели у огня всю ночь, попивая чай и дожидаясь крика петухов.

Время от времени моя мать говорила несколько слов о тех умерших людях, которых когда-то знала, но вообще она говорила очень мало, да и я тоже молчал, чтобы ненароком не привлечь внимания мертвецов, потому что никто из нас не знал, как они поступят теперь — вспомнят ли они давнишних знакомых или примут сторону своих мертвых собратьев. Все щели в доме были надежно заткнуты, а по дымоходу мертвецы спуститься не могли, потому что даже дым был плотнее них, дым же поднимался вверх. И все же мы немного боялись, потому что стоит мертвецам пробраться в дом — пусть даже они пробудут в нем всего полчаса и исчезнут вместе с петушиным криком — и они оставят за собой разлитое в воздухе холодное и влажное нечто. А люди говорят, что стоит хоть разок вдохнуть Смерть, и от нее уже не избавишься; и какое-то время спустя придется тебе последовать за ней, так что в конце концов ты окажешься на кладбище с остальными.

В нашем поселке немало домов, и я мог бы назвать вашей милости имена тех, к кому Смерть пришла такой же холодной и сырой ночью. Разумеется, она может явиться к человеку в любой день в течение года, и от этого никак не спастись, но в ночь накануне Дня Всех Святых Смерть ведет за собой сонмища мертвецов. Вот почему мы сидели у огня и почти все время молчали, а если и говорили что-то, то очень негромко, чтобы не напоминать мертвым о своем присутствии. Я никогда не видел, чтобы их было так много. Мертвецы были столь многочисленными, что мама почти разглядела их; впрочем, она в любом случае знала, что они близко. В довершение всего, той ночью почти не было ветра, который пронес бы мертвецов мимо; в тихую, безветренную погоду они могли перемещаться лишь благодаря легкому движению воздуха, которое производил водный поток, ибо даже такая малость обладает большей силой, чем есть в мертвецах.

В конце концов я тоже поднялся и, по примеру матери, еще раз обошел на цыпочках весь дом, проверяя, нет ли где-нибудь щели или трещины, через которую мертвецы могли бы проникнуть внутрь, но все лазейки мама надежно заткнула бумагой. Тогда я подбросил в огонь еще несколько поленьев, чтобы густой дым помешал мертвецам пробраться в дом по трубе; увы, занимаясь этим, я, наверное, все-таки нашумел, ибо мертвецы стали льнуть к окну и царапать стекло скрюченными пальцами с длинными когтями; их холодные глаза были неотрывно устремлены на огонь, и я испугался, что они все же сумеют как-то залезть в дом.

«К утру они исчезнут», — сказала мама.

«Да, но что мы будем делать сейчас?» — ответил я, ибо выражение, которое я видел на лицах мертвецов, ясно говорило, что к полуночи все они будут внутри. И хотя мы были уверены, что двери и окна надежно закрыты и все щели плотно заткнуты, мертвецы, похоже, тоже не сомневались в успехе. Я читал это в их глазах, слышал это в тишине и в мертвящем холоде, залегавших вокруг дома, и тут ко мне внезапно пришел страх, что они могут быть правы, а мы ошибаемся.

Я, конечно, не стал говорить матери о том, что боюсь, и что ее бумажки могут не задержать мертвецов, ибо она постаралась на совесть, а мне не хотелось отзываться о ее трудах с пренебрежением, однако по мере того как ночь становилась все глуше, рос и мой страх, что в конце концов они проберутся в дом, если ничего не предпринять. Мертвецы уже окружали дом со всех сторон, и, казалось, толпа вот-вот захлестнет его, как волна, когда мне вдруг пришла в голову идея, как с ними справиться. И я, как мог, растолковал свою мысль матери, стараясь, однако, ничем не показать, что не доверяю ее бумажкам и газетам, а это было непросто.

Вот каким был мой план — план по спасению бедной старой женщины и ее сына от окруживших их старый дом мертвецов; я и сам удивился, когда он пришел мне на ум. В мире не знают подобных планов, потому что миру наплевать на старую женщину, ее сына и их дом, и все же, несмотря ни на что, это был отличный план, с помощью которого я рассчитывал заставить мертвецов отступить. И если бы я был генералом, я обращал бы в бегство армии и захватывал города, и тогда, быть может, мир услышал бы обо мне.

— Но в чем же заключался этот твой план? — спросил я.

— Терпение, ваша милость, я как раз собирался сказать, — ответил Пэдди. — На самом деле мой план был довольно прост… В курятнике на заднем дворе у нас было два старых петуха, и я собирался выскочить из двери черного хода, перебежать двор и разбудить их. Одного петуха могло оказаться недостаточно, но если бы я разбудил обоих, они бы непременно начали кукарекать, мертвые услышали бы их крик и поспешили вернуться в свои могилы. «Это заставит их убраться восвояси», — сказал я матери.

«Ах, Пэдди, — ответила она, — не стоит тебе дышать ночным воздухом!»

«Но разве это не лучше, — возразил я, — чем сидеть до утра в окруженном мертвецами доме?»

«И ты готов встретиться с мертвецами лицом к лицу?» — сказала мама.

«Конечно, — ответил я. — И я готов обратить их в бегство, и прогнать одних назад в Баллахадринан, а других — в Боррис».

«Ах, Пэдди, не делай этого!» — сказала она.

«Почему же? — спросил я. — Ведь мертвецы обступают наш дом уже со всех сторон! Что, если они сумеют как-нибудь пролезть внутрь и заполучить нас?»

Но, наверное, чем старше становятся люди, тем большее сочувствие они испытывают к мертвым; как бы там ни было, мама положила руку мне на плечо и не позволила даже подняться.

«Пусть немного погуляют в их единственный свободный вечер», — сказала она.

Так она никуда меня и не пустила, и мы всю ночь просидели у огня, пока холодный рассвет сам не разбудил наших старых петухов.

Глава IX
DE MININIS

Увы, далеко не во всех случаях мне удавалось получить от Пэдди О’Хоуна сведения, на которые я рассчитывал, однако поговорить он всегда был не прочь, поэтому даже если я вдруг не слышал от него рассказа о каком-нибудь новом чуде, — или о старом, о котором я ничего не знал, — то, по крайней мере, у меня была возможность познакомиться с его взглядами на деревенскую жизнь, служившую как бы декорацией, на фоне которой происходили упомянутые чудеса. Как-то раз, вскоре после того как я услышал от него историю о лебеде, я снова навестил Пэдди, чтобы расспросить о рунах, заклинаниях, чарах и прочем колдовстве, с которым он мог сталкиваться.

— Слышал ли ты когда-нибудь о каком-нибудь еще ведьмином заклятье? — спросил я его.

— Не слышал, — ответил Пэдди после непродолжительного раздумья, — но вся наша округа, несомненно, полна волшебства.

— Какого именно? — уточнил я.

— Взять, к примеру, латынь… — ответил Пэдди. — Если подумать, в ней заключена немалая сила.

— Разве ты знаешь латынь? — удивился я.

— Нет, — ответил Пэдди. — Но верю в ее волшебное могущество.

Наш разговор происходил в саду матери Пэдди, и я довольно скоро начал догадываться, что напал на след очередной удивительной истории. И пока мы шли по заросшей тропинке к дому, я задавал Пэдди лишь необходимые вопросы, чтобы не дать ему отклониться от темы; свою же историю он был волен рассказывать, как сам пожелает. Но до дома мы добрались прежде, чем Пэдди начал свою повесть, а там меня приветствовала старая миссис О’Хоун, которая пригласила меня в комнату, ибо снова настало время вечернего чая. И когда Пэдди наконец заговорил, мы уже сидели за накрытым к чаю столом.

— Как-то я занял ружье и несколько патронов, — начал он, — чтобы добыть матери на обед несколько бекасов. Я отправился на болото — на ту его часть, которая считается заповедной и охраняется особенно строго; мне и в голову не могло прийти, что мне кто-то помешает, ибо только человек, обладающий черствым и холодным сердцем, способен запретить другому человеку подстрелить пару бекасов для его старой матери. Да и бекасов-то я не добыл — в тот день они летали как-то особенно хитро и начинали кувыркаться и вертеться в воздухе то туда, то сюда, стоило только взять их на мушку. В тот день я подстрелил только с полдюжины гаршнепов*, которые летают не так затейливо и подпускают охотника куда ближе, чем их более крупные собратья.

Я сказал, что добыл шесть птиц, но видели бы вы, какими они были крошечными и жалкими! Всех вместе было бы слишком мало, чтобы человеку не стыдно было принести их родной матери на обед. Но не успел я отправиться с добычей домой, как вдруг, откуда ни возьмись, появился управляющий лорда Монагана и заявил, что я, дескать, незаконно охотился на чужой земле.

«На кого это я охотился?» — спросил я.

«На бекасов», — ответил он.

«На бекасов, вот как? — переспросил я. — Да я ни за что не стал бы охотиться на бекасов лорда Монагана, потому что знаю, что они нужны ему для себя и для господ, которые иногда у него обедают. Нет, сэр, я бы никогда не причинил никакого урона бекасам лорда Монагана; вот почему я охотился на этих крошечных, никчемных гаршнепов».

И я показал управляющему птиц, которые лежали у меня в сумке. Он, конечно, не видел, как я стрелял по большим, увертливым бекасам — быть может, он и слышал выстрелы, но не мог знать, в кого они были направлены.

«Может, они и маленькие, — сказал тогда управляющий, — но все равно это дичь, а большая или маленькая, для закона безразлично».

«Что такое полдюжины крошечных гаршнепов?» — сказал я.

«Все равно жди вызова в суд», — ответил он.

На этом наш спор и закончился. Я надеялся, что, может быть, управляющий забудет об этом случае, но он ничего не забыл. Даже странно, как он все время помнил о шести крошечных птичках! Но я все равно получил повестку в суд.

Теперь пару слов о том, что я обо всем этом думал. Человек, рассуждал я, который вышел с ружьем пострелять бекасов и который добыл вместо бекасов несколько ничтожных гаршнепов, попадает под суд не чаще, чем раз в десять лет, следовательно, в ближайшие лет десять или даже двадцать ничто подобное мне не грозит. Иначе говоря, если в этот раз мне удастся выйти сухим из воды, впереди меня будут ждать годы и годы, в течение которых я смогу спокойно охотиться на кого пожелаю. Но если меня сочтут виновным и конфискуют ружье, тогда мне не у кого будет взять взаймы другое, и моя бедная старая мать может умереть с голода. Вот почему я решил, что должен во что бы то ни стало избежать наказания, и поехал в Драмгул, чтобы подыскать себе адвоката. Адвокат сказал, что его услуги обойдутся мне в пять фунтов, я ответил, что согласен, и рассказал ему о крошечных гаршнепах. Тогда адвокат пожелал узнать точно, какого они были размера, ибо он, похоже, плохо знал болота и обитающих там птиц, и я ответил, что гаршнепы были даже меньше ласточки, а адвокат это тщательно записал.

И вот настал день, когда я предстал перед судьей-магистратом. Мой защитник тоже был там; этого молодого человека звали мистер О’Рурк, и я, признаться, не особенно на него полагался, потому что он не очень хорошо разбирался в болотной живности, к тому же он со мной почти не разговаривал. Судья же бросил на него один беглый взгляд, и я понял, что он тоже не слишком высокого мнения о мистере О’Рурке, ибо после этого он посматривал то на него, то на меня с таким видом, словно мы оба были одинаково виновны. Он был очень самоуверенным парнем, этот судья — сразу было видно, что он много о себе думает.

Мои шесть гаршнепов тоже оказались в суде; они лежали на большом блюде, и казалось, что за прошедшие десять дней они усохли, сделавшись еще меньше, чем были, когда я их застрелил, а Бог свидетель — они уже тогда были совсем крошечными. Но вот началось заседание, судья в очередной раз посмотрел на мистера Рурка, а тот велел приставу поднять блюдо повыше, чтобы все могли видеть, насколько малы добытые мною птицы.

«Аргументация моего клиента, — сказал мистер О’Рурк, — опирается на один из основополагающих принципов Закона, и на этом основании он должен быть освобожден от ответственности».

Но судья, если бы захотел, мог и сам говорить всякими юридическими терминами, поэтому доводы моего защитника не произвели на него никакого впечатления; я понял это по тому, как он искоса взглянул на мистера О’Рурка уголком глаза, и подумал, что мои дела, похоже, плохи. Мне интересно было только, о какой именно аргументации говорил защитник, да и судья, похоже, тоже был не прочь это узнать, хотя он ничего такого не сказал и только смотрел на мистера Рурка. И по тому, как судья на него смотрел, я догадался: он не позволит, чтобы какой-то молодой адвокатишка из Драмгула освобождал от ответственности опасных преступников. Словом, я почти почувствовал себя виноватым, когда мистер О’Рурк снова заговорил. И на этот раз он говорил только на латыни, и я заметил, как выражение самодовольства исчезло с лица судьи, да и сам он сдулся, как воздушный шарик, который напоролся на гвоздь. Он, правда, открыл какую-то книгу и перевернул в ней несколько страниц, но по всему было видно, что возразить ему нечего. Одной фразы на латыни оказалось достаточно, чтобы судья сдался, словно на него наложили заклятье.

Похоже, латынь — замечательный язык! Судья долго сидел вроде как в задумчивости, словно пытаясь найти способ побороть заклятье, но такого способа не было, и он некоторое время довольно сердито смотрел на меня, а потом сказал: «Свободен».

И никто не пошевелился, чтобы убрать маленьких птичек; никто, похоже, даже не знал, что с ними теперь делать, поэтому пристав взял блюдо и подал судье, а тот протянул руку и уже собирался их взять, но тут мистер О’Рурк еще раз повторил те же самые латинские слова-заклинания, и судья отдернул руку. Потом все, кто был в зале суда, ушли, а шесть маленьких птичек так и остались лежать на блюде, поэтому я забрал их сам, так что моя старая мать в конце концов получила свой обед. Видите теперь, на что способна латынь?

— Да, — кивнул я. — Интересно, что же сказал твой защитник?

— Я знаю, что он сказал, — ответил Пэдди. — Ведь он при мне повторил эти слова дважды. После заседания я подошел к нему, чтобы убедиться — я все правильно расслышал, а также чтобы поблагодарить за то, что он сделал, и заплатить ему пять фунтов, что было, конечно, достаточно дешево за его услугу. Теперь я выучил это заклинание наизусть.

— Зачем, Пэдди? — спросил я.

— Как зачем? — ответил он. — Такое заклинание, как это, обладает, конечно же, большой силой. Я произношу его вслух каждый раз, когда в поздний час оказываюсь на болотах, от которых поднимается густой серый туман — и кто знает, что может в нем таиться? Но как только я начинаю громко выкликать слова, с помощью которых мистер О’Рурк избавил меня от наказания и совладал с гордостью и тщеславием судьи, ночь сразу становится тихой и безопасной, ибо никто не знает точно, что за сила заключена в этом заклинании.

— Но, Пэдди, — перебил я, — что это были за слова? Можешь ты повторить их для меня?

— Конечно, могу, — кивнул Пэдди. — Я же сказал, что выучил их наизусть. Вот они: De minimis non curat lex.

Глава X
Царица фейри

Мое намерение как можно чаще видеться с Пэдди О’Хоуном преследовало цели, главным образом, зоологического плана. Возможно, основные интересы Пэдди зоологией не исчерпывались, однако не стоит забывать и о том, что были времена, когда к сведениям о существовании некоторых животных, считающихся ныне самыми обыкновенными, большинство людей относилось с таким же скепсисом, с каким мы теперь говорим о фениксе. Как бы там ни было, мне хотелось классифицировать как можно больше образчиков волшебной фауны (если подобное слово здесь уместно), которых Пэдди обладал способностью видеть, прежде чем они окончательно исчезнут из людской памяти, как это, увы, происходит сейчас — и довольно быстро — во многих ирландских графствах.

И вот однажды, ближе к вечернему чаю, я снова отправился к домику матери Пэдди и спросил у нее, не позовет ли она из сада своего сына, чтобы он мог рассказать мне о других существах, которых ему довелось видеть. Я заранее знал, что в этот час застану старую миссис О’Хоун дома, а Пэдди — в саду, ибо, несмотря на то что в мире найдется несколько миллионов неугомонных людей, которые вечно суетятся и поступки которых невозможно предсказать, их на самом деле гораздо меньше, чем людей выдержанных и спокойных, поведение которых отличает методическая регулярность, свойственная, например, грачам и другим здравомыслящим созданиям. Они не ищут перемен, ибо то, что они делали в прошлом году, продолжает устраивать их и в нынешнем, и поэтому их всегда можно застать в определенный час в определенном месте. Вот почему я нисколько не удивился, видя, что — как я и ожидал — миссис О’Хоун сидит перед своим очагом, а Пэдди работает в саду.

— Конечно, сейчас позову, — тотчас сказала миссис О’Хоун и, подойдя к двери, окликнула сына. И Пэдди вернулся в дом, а его мать предложила мне своего крепкого и сладкого чаю, за чашечкой которого я услышал еще одну удивительную историю. Правда, вышло так, что тему рассказа задал я, ибо уже давно размышлял о еще одной разновидности странных существ, которые, по слухам, часто встречаются в Ирландии, но о которых Пэдди до сих пор не упоминал.

Начать разговор на эту тему было не особенно легко, ибо, несмотря на то что существа, о которых я хотел услышать, слыли в Ирландии (как гласили легенды) одними из самых обычных, насчет них всегда существовало и до сих пор существует неписанное правило: никогда не называть их по имени. А поскольку они продолжают служить излюбленной темой разговоров, что ведутся у бесчисленных ирландских очагов, как только падут на землю сумерки, для именования этого неназываемого народца существует немало синонимов, так что каждый, кто захочет поговорить об этих существах, может либо воспользоваться одним из них, либо изобрести что-то, свое, не рискуя при этом остаться непонятым. И вот, сидя за чашкой чая в доме миссис О’Хоун, я сказал Пэдди:

— Скажи, ты никогда не встречал тех, кто танцует в звездном свете?

— Может, встречал, — ответил Пэдди. — А с другой стороны, может быть, и нет.

Когда человек говорит о фейри, подобная неуверенность — самое обычное дело, и я не придал ей никакого значения.

— И как давно ты видел их в последний раз? — спросил я.

— Да вроде бы не очень давно, — сказал он.

— Они танцуют где-нибудь поблизости?

— Да как будто не очень далеко, — ответил Пэдди.

И история, которую я от него услышал, была весьма необычной и странной. «Может быть, мне просто почудилось», — сказал Пэдди раз или два. Один раз он сказал: «Быть может, на самом деле я видел кроликов или кого-то из их породы. Может, зайцев». Когда история была рассказана уже больше чем наполовину, Пэдди вдруг спросил: «Я вас не утомляю?», а потом произнес слова, показавшиеся мне весьма необычными. «Никто не может знать наверняка, что творится в этом мире, — сказал он. — Только в потустороннем мы можем быть уверены». Думаю, впрочем, он заговорил об этом только для того, чтобы подстраховаться на случай, если высказал слишком много языческих взглядов и мнений, многие из которых могли оказаться запретными. Все эти неловкие полуотрицания собственного рассказа, все запинки и высказанные Пэдди сомнения я, однако, решительно выбрасываю и передаю его историю своими словами. Дело было приблизительно так:

На землях лорда Монагана развелось слишком много кроликов; он понятия не имел, что ему с ними делать, и, хотя он не обращался к соседям с просьбой о помощи, все они понимали: лорд будет не в претензии, если время от времени кто-нибудь поймает несколько штук. Кроме того, миссис О’Хоун захотелось крольчатины, а человек, который не поможет родной матери, когда она голодна, недостоин называться ирландцем.

И вот однажды, когда стемнело и управляющий лорда Монагана должен был сидеть с трубкой у себя дома перед камином, Пэдди отправился на промысел, имея в кармане несколько кроличьих силков. Он нарочно не стал ставить ловушки днем, пока управляющий занимался исполнением своих обязанностей, ибо подобное могло выглядеть так, как если бы Пэдди исполнял его работу за него, а это, в свою очередь, могло выставить управляющего в дурном свете.

Сумерки давно сгустились, и только над самым горизонтом еще дрожали слабые отсветы заката, на фоне которых чернел древний холм Баллахабури, на вершине которого росли кружком несколько берез. И там Пэдди вдруг заметил танцующих фейри.

Этот холм Пэдди знал всю свою жизнь, но никогда не видел на нем ничего необычного или странного, хотя и чувствовал, что в нем есть что-то странное, — а особенно отчетливо это ощущалось в сумерках. Парни из поселка ни за что не соглашались ходить мимо холма после наступления темноты, хотя никого из маленького народца не видели на его вершине со времен деда Пэдди, и даже он видел фейри, когда был совсем молодым, ибо с тех пор слишком многое изменилось и сделалось совсем не таким, как в старину.

В тот раз Пэдди впервые подошел к холму ночью после того, как съел феникса; свежее волшебство бурлило в его крови, а зрение приобрело магическую остроту, которая с тех пор не оставляла Пэдди, и с помощью этого-то зрения он и увидел танец народа ши*.

Но не только Пэдди заметил фейри, но и они тоже увидели его и поманили к себе. И Пэдди поднялся к ним на холм так спокойно, как если бы они были его рода, ибо различал фейри совершенно отчетливо и ясно, а вовсе не в виде туманных силуэтов или теней, как обычно видят их люди в тех случаях, когда вообще замечают маленький народец. И фейри пригласили Пэдди в круг, заговорив с ним на ирландском языке — на том древнем наречии, которого Пэдди не знал, пока не съел феникса, но сейчас он понял их очень хорошо.

И тогда Пэдди сказал, что не знает их волшебного танца и что ему известны только современные танцы — те, что популярны в городах. И один из фейри шагнул к нему и попросил ни в коем случае не исполнять эти танцы, ибо царица маленького народца весьма строга на сей счет, и подобные пляски означают смерть. Пэдди обещал, что не станет танцевать городские танцы; вместо этого он занял место в хороводе фейри, и все необходимые движения давались ему так же легко и естественно, как умение ходить, и в этом не было ничего удивительного, потому что он съел феникса.

Рассказывая мне об этом, Пэдди упомянул также о поразительной красоте народа холмов — о красоте, которую он все равно не смог бы описать, а я — вообразить, ибо она вовсе не напоминала красоту смертных женщин, а была сродни очарованию синих сумерек, блистающему серебру планет, последнему отсвету заката высоко в небе, матовой белизне совиных крыл в ночном сумраке, оранжево-голубому взблеску зимородка в лучах солнца или мерцанию цветов, когда свет дня уже погас, задержавшись лишь на их нежных лепестках.

Еще Пэдди сказал, что их голоса тоже были прекрасны, но опять же не по-человечески, ибо напоминали доносящееся издалека пение флейт, перезвон овечьих колокольцев на дальнем склоне холма или трель дрозда в апрельском лесу, когда рассвет едва касается верхушек деревьев. И, говоря с Пэдди этими своими голосами и глядя на него сияющими, будто звезды, глазами, фейри пригласили его войти в холм, под которым они обитали веками. И вход в него был таким низким и маленьким, что Пэдди разглядел его среди стеблей папоротника только после того, как ему долго на него показывали.

Ему пришлось долго ползти на четвереньках по подземному ходу, а те, кто танцует в звездном свете, шли следом. Когда он прополз по сырому лазу довольно значительное расстояние, потолок внезапно ушел вверх, и Пэдди смог выпрямиться во весь рост. Пещера или подземный зал, в котором он оказался, был освещен волшебными огоньками; их там оказалось довольно много, и в то же время там была темнота. Этих слов я не понял, но так сказал мне Пэдди. Вероятно, он имел в виду какой-то особый свет, который почти не светил — что-то наподобие светлячков, хотя я думаю, что огоньки фейри были немного больше.

В середине зала, в который Пэдди в конце концов попал, лежала длинная каменная плита, похожая на алтарь, а чуть дальше восседала царица тех, кто много старше людей. Ее окружало неяркое, чуть призрачное сияние, словно позаимствованное у тысяч белых цветов, после того как померкнет дневной свет, и сохраненное с помощью волшебства. И Пэдди подумал, что народ, который по ночам водит свои хороводы на укромных лужайках (где по утрам вырастают кольца поганок), научился каким-то образом собирать с цветов свет, как пчелы собирают с них сладкий мед.

Если бы я не узнал от Пэдди, как именно все это выглядело, я бы, возможно, так ничего и не понял, ибо попытался бы взглянуть на происходившее с научной точки зрения, тогда как он пытался объяснить мне это с точки зрения магии. Царица первой заговорила с ним своим волшебным, мелодичным голосом, спросив, что творится в мире, словно этот самый мир, из которого он только что явился, был невесть как далеко. И Пэдди ответил, что в мире все по-прежнему. Тогда она спросила, как это — по-прежнему, и Пэдди рассказал, что на выборах Мик О’Хеггарти боролся с Джимми О’Рурком и обещал, что каждая семья, где есть ребенок, станет получать бесплатное молоко, чем, конечно, сразу завоевал на свою сторону всех женщин, после чего ему понадобилось бы для победы всего несколько десятков мужских голосов, которые он, конечно, получил бы без особого труда. Но буквально накануне голосования Джимми О’Рурк произнес несколько пламенных речей и пообещал всем бесплатную выпивку, — и одобрительные крики избирателей были слышны, наверное, не только у моря, но и за ним. Воодушевление, вызванное этими речами, было столь велико, что поколебало даже женщин, так что Джимми был избран почти единогласно. Больше того, люди до сих пор считают его отличным парнем, хотя бесплатной выпивки они так и не дождались. И когда Пэдди закончил, царица народа, который мы не называем, пришла в восхищение делами мира, ибо во мраке под холмом она, конечно, не слышала ничего подобного. Снова и снова царица расспрашивала Пэдди о Джимми О’Рурке, и чем больше он рассказывал, тем больший восторг она выказывала.

«Все это удивительно и ново, — сказала она. — Удивительно и ново… Чудный земной свет я вижу в твоих глазах».

И как только царица упомянула о его глазах, Пэдди перестал рассказывать о Джимми О’Рурке и поведал кое-что о собственной жизни и о ловких трюках, которые он проделал в свое время, и царица народа холмов слушала, как завороженная, а те, кто околдовывает скот, молча стояли позади него. Наконец царица сделала им какой-то знак, и они, то кланяясь Пэдди, то пританцовывая, повели молодого человека по низкому коридору в другой зал и там короновали венком из огромных цветов, что растут только в садах богатых людей, а одну гирлянду из белых цветов они надели ему на шею. И Пэдди, похоже, немного заважничал и, тщеславясь, стал расспрашивать фейри, сделали ли они все это по приказу царицы и что царица о нем думает. А фейри отвечали своими тонкими мелодичными голосками, что да, это приказала им царица, которой так понравился мир снаружи, что она решила оказывать великие почести каждому, кто оттуда явится.

Но Пэдди, который знал, что мир очень велик, был несколько разочарован этими словами и пожелал узнать, что думает царица о нем лично, и фейри ответили, что она считает его лучшим из живущих на Земле людей. Этого Пэдди должно было быть достаточно, но он, снова не удовлетворившись их словами, спросил, откуда они знают, что царица считает именно так. Это, однако, ему было суждено узнать достаточно скоро вне зависимости от того, продолжал бы он расспрашивать темный народец или нет.

Фейри объяснили — они знают, что царица считает Пэдди лучшим из людей, ибо она только что приказала принести его в жертву в своем присутствии на длинном каменном алтаре. А между тем узкий проход, по которому Пэдди пришел сюда, был весь заполнен фейри, и бежать ему было некуда.

«Это неслыханно!» — воскликнул Пэдди.

Вовсе нет, ответили фейри и добавили, что он удостоился великой чести. Потом на Пэдди надели еще несколько гирлянд, из чего он заключил, что времени у него осталось совсем мало. Правда, чтобы составить одного Пэдди, потребовалось бы, наверное, два десятка фейри, но вокруг их было и двадцать, и даже намного больше, чем двадцать, к тому же они были намного проворнее и хорошо знали подземные ходы под холмом. И еще Пэдди увидел, что они все вооружены. Их оружие казалось неуклюжим и смешным, сделанным, наверное, еще в каменном веке, когда народ фейри был молод, однако это не мешало ему быть острым и весьма эффективным против безоружного человека.

Как же быть, спросил себя Пэдди.

Он все еще пытался протестовать, говоря, что все это какая-то ошибка, но фейри ответили, что царица никогда не ошибается. Тогда Пэдди сказал, что люди очень рассердятся на фейри, если те посмеют сделать то, что задумали, но ему ответили, что мир слишком далеко, и люди ничего не узнают. Пэдди попытался объяснить, что внешний мир находится в каких-нибудь тридцати ярдах, но фейри не мерили расстояние в ярдах. Все же он продолжал настаивать, что мир все равно обо всем узнает, и ему даже стало казаться, будто он сумел убедить некоторых из них, но тут один фейри сказал, что мнение мира не имеет под холмом никакого значения и никакой ценности, и тогда Пэдди понял, что его дело безнадежно.

Между тем фейри уже надели на него все полагающиеся гирлянды и, окружив тесной толпой, схватили его своими крошечными ручками, чтобы отвести в зал, где восседала над алтарем их царица. И тут, несмотря на охватившее его отчаяние, Пэдди вдруг подумал, что фейри-то собирались принести в жертву обычного человека — бедного труженика, которому нужно кормить старую мать, тогда как на самом деле он вовсе не был обыкновенным — он съел феникса, и теперь в его жилах текла такая же, как у фейри, волшебная кровь, которую, как надеялся Пэдди, они не посмеют пролить.

И пока его вели к царице, Пэдди спросил, не видели ли фейри в последнее время феникса и не имеют ли они каких-нибудь известий о бессмертной птице. И, продолжая тащить его вперед, фейри ответили, что хорошо знают и любят феникса, но, к сожалению, его уже давно не видели в здешних краях.

«Это потому, — сказал им Пэдди, — что я его съел. Я застрелил его из своего ружья и съел, и теперь его волшебство течет в моих жилах; и когда я расскажу об этом вашей царице, она, конечно, не позволит принести меня в жертву!»

«О, презренный! — вскричали фейри. — Он убил вечную птицу! Он съел феникса!»

И Пэдди услышал, как по всем залам и коридорам под холмом тонкие мелодичные голоса повторяют эти слова с ужасом и трепетом. И с тем же кличем фейри сердито толкали его перед собой, пока не оказался Пэдди в зале, где сидела пред длинным алтарем царица; и одного сказанного ей слова оказалось достаточно, после чего фейри проволокли Пэдди дальше и втолкнули в узкий подземный ход, через который он попал под холм из большого мира. И позади он услышал голос царицы, которая выкрикнула «О, презренный!» с такой грозной интонацией, словно оглашала приговор.

Потом фейри протащили его сквозь сырой, темный лаз и выкинули вон из холма — и, как утверждает Пэдди, из мира волшебства тоже, ибо с тех пор сумерки утратили для него всю таинственную прелесть, закат лишился своей неземной красоты, и нет больше колдовского очарования в поднимающихся над рекой вечерних туманах, и перекличка белых сов, скользящих над полями в лучах луны, потеряла свой потаенный смысл, а все существа, которых Пэдди так отчетливо видел, с тех пор как съел феникса, являются ему теперь размытыми и неясными промельками — если вообще являются. И Пэдди думает, что заключенная в плоти феникса магия была свойственна и тем, кто обитает в безвременье под холмом, и что теперь они разгневались и отняли у него этот волшебный дар.

Назад: Человек, который съел феникса

Дальше: Яблоня вдовы Флинн Перевод В. Гришечкина

Глава I Как съели феникса

Глава II Дух

Глава III Лепрекон

Глава IV Баньши

Глава V Блуждающие огни

Глава VI Зачарованный принц

Глава VII Ведьмы

Глава VIII Мертвецы

Глава IX DE MININIS

Глава X Царица фейри