Полночь, нейтральная полоса. Джонни вдруг пришел в сознание и сразу понял, где он. Увидел две вспышки сигнальных ракет Вери* — это значит: война, и он между двумя линиями укреплений, почти посередине. Сколько он себя помнил, он всегда был Джонни, и сейчас он вспомнил это имя. Кажется, потом у него было еще одно имя, но какое, он вспомнить не мог. Из носа текла кровь, потом перестала, уши тоже слегка кровоточили, в остальном он был цел.

Внезапное возвращение в сознание, накатившее, как прилив, обострило восприятие, он быстро осмотрел окрестности и верно определил свое местоположение. Зловещие зеленые огни вспыхивали лишь время от времени, но эти редкие вспышки освещали оба оборонительных рубежа. Он был почти ровно посередине между ними. Насколько он мог рассмотреть в темноте, он лежал на земле, которую не расчищали годами. Вокруг были бурьян, грязь, воронки от снарядов. Бурьян просто громадный.

Он лежал в яме — то ли это была старая дорога, то ли воронка от большого снаряда или даже двух-трех. Луны не было, только свет от ракет Вери, и он не видел далеко и не мог понять, дорога или воронка. Да это и неважно. Важно было, где чей рубеж и на какой он стороне. Время от времени мерцающая зеленая ракета падала рядом с ним, освещала то, что его окружает, и с тихим шипением гасла. Его каска, или что там у него было на голове, исчезла. При первой же зеленой вспышке он осторожно огляделся, ища ее, потом при двух-трех следующих, но не нашел. Должно быть, ее отбросило тем же, что повредило ему нос.

Его план состоял в том, чтобы найти свою каску и при вспышках порхающих ракет сравнить с теми, которые он видел в траншее перед собой; если они имеют одинаковую форму, ползти к тому рубежу, если нет, то ползти назад, найти какую-нибудь каску и сравнить. Но он не мог найти свою каску. Он подумал, не поискать ли ее, отползя подальше, но мудро рассудил, что не стоит, потому что если ему повезет найти там какую-нибудь каску, то нет доказательств, что это его каска, даже если она подойдет по размеру. У него на воротнике и на погонах были знаки различия, но это ничем не могло ему помочь.

Потом он подумал о языке. Он мог говорить достаточно внятно и осмысленно — для пробы тихо произнес несколько слов себе под нос. Тот рубеж, где говорят на этом языке, и будет его. Но и на том, и на другом рубежах царило безмолвие, только с обеих сторон летели снаряды и разрывались невдалеке с совершенно одинаковым звуком.

Рядом пахло трупом, и он пополз в темноте в ту сторону, чтобы при свете очередной ракеты посмотреть, какая на нем форма и куда обращено лицо. Он подполз к трупу, и почти тотчас вспыхнула ракета, на несколько мгновений залив все вокруг неестественным зеленым светом. На трупе была не такая форма, как на Джонни, и цвета немного другого — он вытянул руку, чтобы сравнить с цветом своего рукава и убедиться в этом в призрачном свете «Вери». Труп лежал лицом к нему.

Согласно теории Джонни, это доказывало, что рубеж перед ним удерживала не его сторона. Но теперь, когда он был на месте и смотрел на убитого солдата, эта теория уже не казалась такой уж безупречной, потому что солдата могли убить и при отступлении, и при наступлении. Рубеж впереди него был ярдах в сорока, другой — чуть дальше. По-прежнему с обеих сторон не доносилось ни слова. Он еще раз посмотрел на знаки различия, они по-прежнему ничего ему не говорили.

Война шла уже давно: это было видно по мощи бурьяна. Он подумал: почему воюем? Может быть, это движение больших народов, внезапно ставших кочевыми? Или война происходит от каких-то явных разногласий между двумя государствами, одно из которых — его? Каким бы ни было это движение, по эту сторону траншеи оно замерло на некоторое время — и на довольно-таки значительное. Он вспоминал, на чьей стороне воюет.

На исходе ночи вспышки ракет участились. Разрывы снарядов тоже. Теперь снаряды ложились ближе и взрывались в воздухе — красные вспышки в зеленом свечении «Вери». Это оживление, говорил его военный опыт, предшествует предрассветной атаке. Значит, у него есть военный опыт, хотя он не помнил, в какой армии он появился и в силу каких событий, или, может быть, из учебников. Но этот опыт глубоко укоренился, потому что превратился в своего рода инстинкт; инстинкт говорил ему, что перед рассветом бывает атака. И если атака начнется, он постарается рассмотреть в темноте, какая форма на атакующих, и если такая же, как на нем, то пойдет вместе с ними. Если же не такая, то останется лежать, совершенно как лежащий рядом труп, только что без запаха. И нужно будет узнать форму в темноте, не шевеля головой, а это непросто.

Там, где полагалось быть востоку, появился проблеск света. Он рос и ширился, но атака не начиналась. Становилось все светлее и светлее. В яме он был надежно укрыт. Ему не хотелось есть: наверное, ел недавно. И даже пить не очень хотелось. Стремительно наступало утро; чернота сменилась бледными красками рассвета. Он отчаянно старался что-нибудь вспомнить; но вспоминалось, очень ясно и живо, только лишь детство. Вспоминалось, как он собирал цветы в бескрайних полях, — или казавшихся бескрайними; вспоминалось, как он помогал на сенокосе; почему-то вспомнились куры — такие ослепительно чистые, что, должно быть, это были воспоминания самого раннего детства. Ничего, что говорило бы о том, на чьей он стороне. Но, может, если подождать, то вспомнится.

Утро наступило; запели птицы. Их пение было ему знакомо, но он не помнил, где слышал его раньше. Утро разгоралось. Он приготовился прожить еще день в этой грязи.