Однажды, прогуливаясь в пиниевой роще, которая вместе с растущими под деревьями асфоделями удивительнейшим образом врезается прямо в центр Афин и поднимается по склону горы, сверкающей своей голой вершиной на фоне синего неба, встретился я с существом, в котором, не вспомни я, что нахожусь вдали от Ирландии, опознал бы лепрекона; может, чуть побольше и получше одетого, но явно того рода-племени. К моменту нашей встречи в городе прозвучал сигнал воздушной тревоги, и у него, когда он ко мне приближался, был тот озадаченный вид, что видится порой в глазах человека, которого внезапно пробудили ото сна.

Огонек, блеснувший в его глазу, привлек мое внимание; мы разговорились. Он сказал, что живет в этой роще, и добавил:

— Вы, должно быть, никогда обо мне не слыхали. Моя мать продавала асфодели, которыми украшали храмы. Она собирала их в этой роще. О ней вы тоже наверняка никогда не слышали. Никто не удосужился записать ее историю. Да и с чего бы?

Он так робко говорил о себе и о своей матери, что я из простой вежливости решил поддержать разговор и заметил:

— Возможно, я слышал что-нибудь о вашем отце.

— О да, о моем отце вы, безусловно, слыхали, — откликнулся он. — Но это не важно, не важно.

Следует заметить, что говорил он по-гречески, но не на современном, а на древнем языке, а потом молниеносно переходил на удивительно беглый английский. Можно было бы счесть его английский родным, если бы истинного англичанина нельзя было бы тотчас опознать уж не знаю по чему — по платью, по лицу или по шляпе еще до того, как он откроет рот.

— Мой отец появился однажды в этой роще, — продолжил он, — под личиной, которую он себе иногда выбирал. Словом, он маскировался. Но я-то вообще никто, просто живу в этой роще.

— В роще? — переспросил я. — Но ведь тут даже укрыться негде под деревцами. Слышали вой сирены? Не лучше ль приискать себе более надежное укрытие?

Каким-то нутряным чутьем я понял, что он говорит правду. Ясно было, что его мать — простая женщина, как и сам он; в то же время в его очевидном нежелании смутить меня малейшим намеком на то, что могло бы поселить во мне ощущение неполноценности, я явственно видел знак аристократизма. Он запинался, отводил глаза, наконец, надолго умолк. Заговорил он вновь с виноватым видом, будто извиняясь за то, что вообще затронул эту тему:

— Конечно, моя мать была простой женщиной, проще не бывает. А я… как бы это сказать…. Я бессмертен.

С этими словами он в полном смущении отпрянул в тень молодых пиний и неземной свет асфоделей.