Давным-давно, на самом деле очень давно, на одном из центральных плато того региона, который теперь мы называем Азией, настала столь суровая зима, что стае диких собак стало трудно охотиться. Около двадцати из них свернулись на снегу под редкими деревьями на опушке леса, есть им было нечего. Одному псу голод не давал уснуть, а любопытство подняло с места. Всего лишь любопытство, потому что никто из собак не мог добыть пишу в одиночку, это было под силу только стае.

Прежде всего, в тех краях в то время года не было мелкой добычи, чтобы справиться с ней самому; а если бы и была, ее нельзя было загнать без посторонней помощи, для этого требовались усилия всей стаи, все зубы и лапы. Никто не мог от нее ускользнуть, никто не мог избежать расправы. Но этот продрогший и голодный пес все же принюхивался в темноте — из любопытства. И любопытство было вознаграждено, ибо на земле за лесом горела красная звезда, какой он прежде никогда не видел.

Пес начал к ней подкрадываться, и пока он крался, звезда становилась все больше. И вдруг через снежную ночь к нему донесся самый волнующий запах, который он когда-либо чуял, нечто настолько восхитительное, что ни о чем подобном он не мог и мечтать. Описать этот упоительный запах я не в силах. Сказать, что то был запах жареного мяса, значит ничего не сказать о его новизне, о жестоком голоде, терзавшем пса, и трескучем морозе той ночи.

Это на самом деле был запах жареного мяса, но для пса он был чем-то неизмеримо большим. Он подкрался ближе, двигаясь гораздо медленнее, ибо подчинялся всем тем инстинктам, которые необходимы для того, чтобы насытиться и остаться в живых. И хотя это были всего лишь инстинкты, управлявшие важными для него вещами, они были гораздо яснее и точнее любого нашего знания. Один из этих инстинктов сказал ему, что все невообразимо прекрасное всегда хорошо охраняется. Поэтому пес продвигался вперед очень медленно и бесшумно, низко прижимаясь к земле.

На маленьком стойбище, принадлежащем человеку по имени Маан, горел огонь. Маан был прародителем рода человеческого, подобно всем Манам, Макманам, О’Манам, Манли, Маннам и Маннингам. Маан потянулся вперед, оторвал с вертела кусок мяса, который, на его взгляд, достаточно прожарился, съел его и выкинул кость. И кость упала на снег не слишком далеко от пса. Отчаянный голод, несомненно, побуждал его схватить ее, но все инстинкты, свойственные его сородичам, предостерегали его от поспешности; однако голод победил, пес бросился к кости и убежал вместе с ней.

Маан слышал шум и, к великому изумлению пса, думавшего, что похитил у врага сокровище, который тот попытается отбить, бросил ему другую кость и крикнул: «Иди сюда!» Я не хочу сказать, что он употребил именно эти слова или что он говорил по-английски, но он издал звук, который было легко понять, ибо в те времена животные и люди были ближе Друг к другу или, точнее, их малочисленные потребности были проще, так что у животных и людей было много общего.

«Нет», — ответил пес, и выразил это очень просто: зарычал. Но все-таки подошел поближе. И главное в этой истории, пожалуй, то, что на второй кости было мясо.

Итак, пес убежал вместе с костью к ближайшему кусту, лег под него и начал ее грызть, не сводя глаз с костра, опасаясь, как бы Маан не пожалел о подарке и не попытался его отнять. В лесу, где осталась его стая, свирепствовал голод. Здесь, рядом со стойбищем, была роскошная еда и, разумеется, опасность. Звезды померкли, наступило морозное утро, и в низких солнечных лучах засверкали кристаллы снега — некоторые красным, некоторые зеленым, а некоторые фиолетовым. И при свете дня Маан, бесспорно, произнес: «Иди сюда».

После долгих размышлений пес решил не возвращаться в холодный лес, но и не слушать Маана, когда он говорит: «Иди сюда». Возможно, «размышление» не слишком подходящее слово, скорее, речь идет о взаимодействии бесчисленных инстинктов, которые в конце концов сошлись на этой средней линии. Так или иначе, пес остался лежать под заснеженным кустом. И хотя куст был недостаточно густым, и под ним было не теплее, чем на снегу, однако куст, запорошенный снегом, давал убежище от ветра. Время от времени пес выползал из-под куста и очень осторожно подходил немного ближе к Маану.

Не стоит и говорить, что эти осторожные вылазки совпадали с приготовлением пищи. Словами «Иди сюда» можно было пренебречь, но не чарующим ароматом жареного мяса. Запах, приносимый ветром, становился все слаще, и наконец наступал момент, когда ему нельзя было противиться.

Дом Маана, скорее, походил на шалаш и состоял из связанных вверху сосновых жердей, покрытых сухими ветками. Внутри жила его семья, и днем, когда пес сидел под запорошенным кустом, выскакивая во время еды за костью или куском хряща, на него вышли поглядеть трое или четверо ребятишек.

Пес понимал детей гораздо лучше, чем Маана. Похоже, их взгляд на вещи не слишком отличался от его, а мысли двигались в том же направлении. И все же пес не вполне им доверял, несмотря на все замечательные кости, которые ему перепадали. Но как-то раз, когда он грыз большую кость, один из ребятишек засмеялся, и пес вильнул хвостом. Это по-своему важно как первый знак, который представитель собачьего племени послал человеку.

Однажды Маан, когда пес куда-то отлучился, бросил на вершину куста охапку валежника, а позже добавил шкуру, так что псу не пришлось лежать на снегу. Как-то вечером, когда небо и снег стали голубыми, словно бледные сапфиры, и на небе засверкали звезды, кто-то враждебный людскому племени прошел совсем рядом. И хотя пес по-прежнему испытывал недоверие к Маану, он почувствовал, что это абсолютно недопустимо, и бросился вперед, наполнив ночь громким лаем.

Конечно, после этого пес начал понимать, что это его работа, так что почти бессознательно он становился хорошей сторожевой собакой. По ночам он слышал множество вещей, которых Маан не слышал, и не прошло и двух дней, как он понял, что у Манна никудышное чутье. Конечно, какое-то чутье у него было, не в пример современным Маннам, Манли, Маннингсам и всем остальным, но по сравнению с чутьем Ва оно никуда не годилось. Женщина Маана не доверяла псу, опасаясь всего, что могло бы представлять опасность для детей. Но сами дети и, я думаю, пес считали это смешным. И, разумеется, были правы.

Они называли пса Ва, и я тоже буду называть его так. Сначала Маан бросал Ва кости просто так, однако в конце концов пес щедро отплатил за них, с лихвой вернув долг. Пес знал, за какими животными должен охотиться, а когда Маан указывал на некоторых из них, это становилось ясно вдвойне, хотя Ва не сразу согласился отдавать свою законную добычу Маану.

По ночам к стойбищу часто подходили волки, и хотя они всей стаей легко могли бы растерзать Ва, они, похоже, не любили шума и уходили прежде, чем Ва успевал высказать им все, что думает. И Ва недолго бежал за ними, а потом возвращался назад, высоко задрав хвост. Ибо Маан ничего не знал о том, что собакам надо отрезать хвосты.

Ва уже не бегал вместе с собачьей стаей, но когда наступила весна, он порой навещал своих старых друзей, когда они оказывались в этой части леса. Но когда они встречались, Ва обычно отводил глаза в сторону, словно хотел показать, что больше не хранит верность стае, и немного этого стеснялся. И все же ему удалось убедить одну самку покинуть стаю и поселиться вместе с ним в конуре, ибо это, несомненно, была уже настоящая конура. Поначалу подруга Ва сильно робела, однако преимущества сухой конуры были очевидны, не считая приманки — которая раньше соблазнила самого Ва — запаха жареного мяса и множества костей.

В маленьком стойбище ее назвали Ви. И еще до конца весны в конуре появились четыре щенка. Щенки не знали робости и обращались с детишками Маана, как с равными. Они непрерывно возились друг с другом. Иногда детишки Маана хлопали щенков по мордочкам, иногда щенки кусали детишек Маана, но между ними никогда не возникало ни малейшей вражды. Однажды, когда между щенками и детьми завязалась особо шумная потасовка, Ва подошел и, внезапно зарычав, накинулся на одного из щенков, который довольно сильно укусил ребенка за ногу, и отогнал его прочь. Ва многое делал впервые, к примеру, отгонял всех, кто приближался к дому Маана. И вскоре щенки, подражая ему, преследовали всех, кто этого заслуживал, и делали это вполне естественно.

Шли века, люди приручили собак из других стай, но от этих щенков произошли те собаки, которые выскакивают из конуры и облаивают вас, как только вы приблизитесь к дому. Эту черту унаследовали все потомки Ва, которых легко по ней узнать. Весь год они охотились вместе с детьми Маана, и тому пришлось пристроить к своему жилищу маленькую кладовую для мяса. И женщина Маана преодолела свое недоверие к Ва и всей его семье.

Хотя у Маана были свои причуды, его жена отличалась практичностью, и вскоре по достоинству оценила вклад Ва не только в содержимое кладовой, но и в безопасность всего стойбища. Она не замечала блох, которых пес порой приносил на себе, а вой, который он поднимал в полнолуние вместе со своими отпрысками, не только не лишал ее сна, но, напротив, делал его особенно крепким, ибо пробуждал у обитателей маленького стойбища чувство безопасности, словно высокая ограда между ними и лесом, ограда, уходящая к звездам.

В то время ни у одного человеческого стойбища не было такой защиты. Ва лаял на полную Луну, едва она всходила над верхушками деревьев, и все его семейство тут же присоединялось к нему, и они продолжали до тех пор, пока не убеждали Маана, его женщину и детей, что этой ночью нет никакой опасности. Иногда на это уходило много времени, и вой их умолкал лишь тогда, когда небо начинало светлеть.

Конечно, Ва пришлось многому учиться, прежде чем он стал образцовым домашним псом, но он никогда не делал глупостей, которые подчас совершают современные собаки. К примеру, он никогда не облаивал сидящих на дереве белок и вообще не лаял на деревья, если не считал разумным испугать любое взобравшееся на дерево животное и заставить его спуститься. И здесь он редко ошибался, так что многие века дрессировки, похоже, почти ничему не научили собак относительно лесных обычаев, известных Ва задолго до того, как он пришел к Маану. И все же большая часть работы в стойбище была ему в новинку, как и отдельные эпизоды его досуга.

К примеру, лежать у огня было не только непривычно для Ва, но абсолютно неведомо никому из его сородичей. Поначалу он не доверял огню и так и не сумел полностью преодолеть свое недоверие.

Но пронзительный холод зимних ночей на этом высоком азиатском плато вскоре привел его к теплу, хотя он никогда не спал у костра и всегда поглядывал на него одним глазом. Если сырая ветка выстреливала в него горячим угольком, он никогда не совершал ошибки, лая на огонь, ошибки, которую собаки допускают и поныне, а просто уходил, понимая, что эту силу не схватить зубами и не устрашить рычанием.

Он много узнал об огне и о Маане. Узнал, что огонь может к ночи подниматься, словно полная Луна, что он может придавать мясу удивительные свойства, может ранить и благословлять, что он жарче солнца и подчиняется Маану. Он узнал, что, подобно его собственным зубам и протяжному вою в ночи, огонь способен охранять дом Маана; это знание, незапятнанное ревностью, он хранил про себя. Со временем, выполняя всю привычную работу домашней собаки, он становился все более похожим на известных нам собак, а его щенки уже ничем от них не отличались. Поэтому мне не осталось сказать о Ва ничего такого, чего не знал бы всякий, кто знаком с Canis Vulgaris, обыкновенными собаками. Мой рассказ интересен лишь тем, что все это случилось в самый первый раз.

Для обитателей маленького стойбища Ва был интересен лишь тем, что он был Ва, который давным-давно пришел к ним из таинственного леса. И когда он умер восемь лет спустя с того дня, когда впервые почуял запах жареного мяса, все дети Маана, несмотря на то, что стали взрослыми, залились слезами — необычными, дикими слезами, заплакали навзрыд, как теперь уже никто не плачет.