Одиннадцать
За завтраком Скаут не проронила ни слова.
Я знал: когда-нибудь – и, возможно, очень скоро – моя дочь научится скрывать свои чувства. Но сейчас ей было пять лет, и делать этого она не умела. Я сел напротив, отодвинул коробку хлопьев и заглянул девочке в глаза:
– Что с тобой, ангелочек? Что-то случилось?
Она посмотрела в тарелку с коричневым от шоколада молоком и разбухшими колечками, подняла голову.
– Ты должен сшить мне костюм.
Я в недоумении откинулся на спинку стула.
– Зачем?
– Для пьесы.
– Рождественской?
Скаут покивала:
– Мамы должны сшить всем одежду. – Неуверенное молчание. – И… папы тоже. Так сказала мисс Дэвис.
Если уж мисс Дэвис что-то говорила, это становилось истиной, выжженной огнем на каменных скрижалях, и Моисей нес их с горы в дрожащих руках.
– А как называется пьеса?
– «Сердитая овечка». Это про овцу, которая не хочет посмотреть на маленького Иисуса в яслях. Все идут к нему: и волхвы, и ангелы, и другие овечки. А эта, сердитая, не идет. Ты знаешь такую историю?
– Нет.
– Овечка сначала ворчит. Потом ей грустно, а потом, в конце, стыдно. Очень-очень стыдно. Она понимает, как плохо поступила.
Костюм, думал я. Как делают костюмы? Что для этого нужно?
– А кого ты играешь, Скаут?
– Овечку.
– Вот это да! Тебе дали главную роль?
Она с гордостью кивнула:
– Да, мисс Дэвис выбрала меня.
– Ты просто молодчина.
Однако на лесть Скаут не купилась:
– Мне нужен костюм. И ты должен его сшить.
– Обязательно, – пообещал я, хоть и не представлял, с чего начать.
* * *
В то утро я не пошел на совещание и отправился за пределы нашего алфавитного списка. Мой одинокий «икс пять» летел на север, а навстречу, в город, медленно текла река машин.
Казалось, я еду в такое место, куда, кроме меня, не хочет попасть никто. Такое же чувство возникло в зале крематория.
Я сел на скамью в последнем ряду, ожидая, что скоро помещение заполнит толпа, однако ничего подобного не случилось.
Наконец в комнату забрело несколько потерянных душ. Татуированные лица, щербатые рты, нездоровая бледность. Людей было так мало, что каждый сел на отдельную скамью. И все выбрали места подальше от гроба, что ждал встречи с пламенем.
Гай Филипс, красный не то после матча, не то после ночи возлияний, выглядел здесь точно фермер на банкете анорексиков.
Он сел в заднем ряду, через проход от меня. Я подошел и сел рядом.
– Доброе утро, Свин.
Он резко отодвинулся.
– Эй! А я тебя помню. Ты был на похоронах еще с одним легавым. Вас же за милю видно. Ботинки огромные, члены маленькие.
– Вы пьяны, сэр?
– Вовсе нет.
– Я тоже вас видел. Вы грубовато обошлись с дамой, Свин. Кажется, вы сделали ей больно.
Он ухмыльнулся:
– Ты про Наташу? Она устала и перенервничала, вот и все. А я приструнил ее, для ее же блага. – Он всмотрелся в мое лицо. – А ведь это ты был в конторе у Пака.
– Пака?
– Пакистанца Хана.
– Разве мистер Хан пакистанец? Насколько я понял, он англо-индийского происхождения.
– Мне лень вдаваться в тонкости, констебль, но пакистанцы там где-то рядом, согласны? Не то чтобы я был расистом. Просто старое школьное прозвище. Ласковое. Обожаю индийцев. – Он оглядел собравшихся и вздохнул: – Господи, какой-то съезд бомжей… – Филипс покачал большой головой. – Адам, Адам. До чего же ты докатился.
– Ваша старая банда не в сборе. Почему не пришли остальные?
– Нэд в Гильменде. Бен – публичный человек; если на фотографии в «Дэйли мейл» он будет среди анонимных наркоманов, это ударит по его имиджу. Пак, наверное, в суде. Защищает права какого-нибудь цыгана.
– О, тогда приношу свои извинения.
– Ужасно, правда? Как вы видите по новым товарищам Адама, он был не таким, как мы.
– Потому что подсел на наркотики? Вы из-за этого от него отвернулись, так ведь?
Филипс усмехнулся:
– Думаете, для нас это важно? Даже в семьях из высшего общества бывают такого рода проблемы. Проблемы… Ужасное слово. Нет, Адам был аутсайдером. Всегда отличался от нас. Еще больше, чем Пак, а ведь он – не забывайте – пакистанец. Старина Пак чертовски хорошо играл в крикет. Чертовски. Три года подряд открывал матчи, а за такое уважают. Адам – совсем другое дело. Не из-за наркотиков. Просто он был стипендиатом. За наше обучение платили родители, а бедняжке Адаму приходилось из кожи лезть: бренчать на банджо, дуть в гобой. Вижу, я вас задел. Считаете меня снобом.
– Скажите, Свин, а когда вы видели его в последний раз?
– Перестаньте меня так называть. Раз-другой прозвучало забавно, но ведь это зовется беспочвенным панибратством, констебль.
– Детектив.
– Ах да. Извините, констебль.
– Свин – всего лишь старое школьное прозвище. Ласковое.
– Не помню, чтобы мы встречались в школе. Вы, случайно, не туалеты мыли?
– Бросьте, Свин. Так когда вы последний раз видели Адама?
– Много лет назад. Он выпрашивал у меня деньги. Хнык-хнык. Бедненький я, несчастный. Посмотри на мои вены. Не знаю, где взять следующую дозу. И все такое. Я дал ему, сколько у меня было, и он ушел.
– И вас не обеспокоило, что эти деньги он потратит на наркотики?
– Ничуть. Я и не ждал, что он купит на них обезжиренный йогурт.
– Но кто мог его убить и почему? Хьюго Бак – другое дело. Он бил жену.
Филипс хитро взглянул на меня:
– Неравнодушны к Наташе? Не вашего полета птица. Дороговата для вас.
Я положил руку ему на плечо:
– Спрашиваю еще раз. Очень вежливо. Зачем кто-то решил убить бездомного наркомана, Свин?
Он метнул в меня взгляд, полный ярости:
– Послушайте, вы не заслужили права называть меня глупым детским прозвищем. А теперь представьтесь и покажите удостоверение. Зачем вы сюда пришли?
– Чтобы понять. У вас наверняка есть какие-то догадки. Только не рассказывайте, что Бак трахал домработницу, а Джонс играл с огнем. Ваш друг, Нэд Кинг, говорит, что эти две смерти никак не связаны. Мистер Хан считает так же. Но я подозреваю, что они оба кривят душой. И вы тоже, Свин.
Он уже меня не слушал.
В зал вошли миссис Джонс и Розалита. Они сели в первом ряду, прямо напротив гроба. Филипса явно потрясло то, как выглядит мать Адама. В отличие от него я встречался с ней совсем недавно, но даже меня ее вид шокировал. Лицо женщины распухло после химиотерапии, а вдобавок исказилось от горя. Ей самой впору было ложиться в гроб. Однако Гай Филипс смотрел не на миссис Джонс, а на Розалиту.
– Черт, – пробормотал он. – Да это же та самая, только постарела немного.
– Человек, рожденный женою, краткодневен и пресыщен печалями… – говорил священник.
Гроб скрылся в печи, шторы торжественно сомкнулись. Я встал.
– Уходите? – спросил Филипс. – Приятно было побеседовать, констебль.
– Мы еще не договорили, Свин.
* * *
Я прошел между рядами вперед, и несколько человек, что двигались к выходу, освободили мне дорогу. Они отпрянули невольно, по привычке, которая появляется у тех, кому часто приходится сторониться.
Миссис Джонс отрешенно смотрела перед собой.
– Не стоило так рано начинать службу, – сказала она. – Может, пришел бы кто-то еще.
– Время, мэм, – напомнила Розалита. – Нам дали всего сорок пять минут. Нужно было уложиться.
Миссис Джонс слабо улыбнулась, увидев меня.
– Вы пришли. Как это чутко с вашей стороны. – Она пожала мне руки. – В прошлый раз мне было очень приятно с вами побеседовать.
– Я хотел бы поговорить еще. О прошлом. О детстве Адама.
Женщина вдруг расстроилась.
– Все это было так давно. Я забыла, – сказала она и повернулась к филиппинке. – Объясни ему, пожалуйста.
Розалита взяла ее под руку и сурово посмотрела на меня:
– Вы ее расстроили.
– Я просто не помню, – повторила миссис Джонс.
– Конечно, мэм, – сказала филиппинка. – Вы и не можете упомнить все. Ничего удивительного.
Они прошли в боковую комнату, чтобы забрать маленькую урну с прахом Адама Джонса. Я обернулся, но Филипс уже ушел. Все ушли. Я опустился на скамью в первом ряду и долго сидел, чувствуя, как жар печи греет мне щеки.
Когда я уезжал, на стоянке у крематория почти не осталось машин, однако в конце тихой зеленой улочки, на автобусной остановке, я увидел Розалиту.
Притормозив, я опустил стекло.
– Я кое-что помню, – сказала она.
* * *
В одном из маленьких кафе района Голдерс-Грин я заказал филиппинке чаю.
– Мне нужно отправить эсэмэс, – сказала она. – Сыну. Он меня заберет.
Я попивал эспрессо, наблюдая за женщиной. Та написала сообщение и уткнулась в свою чашку. Казалось, она жалеет, что заговорила со мной.
– Что вы помните? – спросил я.
Розалита с облегчением кивнула:
– Друзей Адама. Братьев. Индийца. Их всех. И того, которого убили. И того, который пришел сегодня. Я видела его с вами на последнем ряду.
– Продолжайте.
Она снова кивнула:
– Они приезжали летом. Все мальчики. Когда мистера и миссис Джонс не было.
– Когда родители Адама уезжали в отпуск, у него гостили друзья?
– Да.
– А дальше?
Молчание.
– Они плохо себя вели, – наконец сказала Розалита, качая головой.
Сколько ей сейчас? – подумал я. Наверное, за сорок. В то время была молодой, лет двадцати с небольшим.
– Адам вел себя хорошо. Такой милый мальчик. Только с ними он становился плохим.
– Что они сделали? Там ведь что-то произошло?
Она уставилась в чашку, избегая смотреть на меня.
– Они, – предположил я, – сделали что-то с вами?
Филиппинка подняла голову. В кафе вошел молодой человек в синем комбинезоне автомеханика и заговорил с матерью на тагальском.
– Нам не нужны проблемы, – сказал он, повернувшись ко мне, и взял женщину за локоть.
Розалита встала.
– Погодите, – попытался остановить их я. – Куда вы? Что случилось?
– Мы не будем говорить с полицией, – ответил парень. – Мы не хотим неприятностей.
– Что тут такого? Вам не о чем беспокоиться.
Они меня уже не слушали – спорили о чем-то на родном языке. Сын все еще держал Розалиту под руку.
– Вы боитесь за свою визу? – спросил я. – Не стоит. Мне на это наплевать. Я даже помочь могу.
Они направились к выходу.
– Розалита! – окликнул я. – Что произошло в той школе?
В дверях она обернулась:
– Все отправилось к черту.
