Девять
Стэн чувствовал: что-то затевается.
Из нас троих завтрак съел он один. Скаут стояла у окна, прижав ладони к стеклу, и вздрагивала каждый раз, когда у дома останавливалась машина. Я поглядывал то на часы, то на мобильник.
Пора бы уже приехать.
Стэн лежал посреди комнаты, как сфинкс. Он скромненько скрестил передние лапы и настороженно смотрел на нас огромными круглыми глазами, будто спрашивал: а вы ничего не хотите мне сказать?
– Вот она, вот! – воскликнула Скаут.
Я подошел к окну и увидел белый пикап, полный собак.
На пассажирском месте сидел ирландский волкодав. Он с интересом следил за рыночным грузчиком в халате и с окровавленными по локоть руками. К заднему стеклу прижались плоскими носами два французских бульдога, а в кузове торчал целый лес хвостов, которые повиливали, когда маленькие собаки обнюхивали больших, а большие – маленьких. Из водительской двери вышла девушка в грязных камуфляжных штанах. За ней выскочил лабрадудль: помесь лабрадора-ретривера и пуделя. Девушка загнала его обратно и закрыла дверь.
– Ну что, Стэн? – сказал я. – Это за тобой.
Ханне, беззаботной молодой чешке, пес обрадовался, точно старому другу. Ничего личного. Он всех приветствовал, как друзей.
Скаут начала прощаться, но Ханна без лишних церемоний взяла щенка на поводок и направилась к двери.
Мы с дочерью стали смотреть в окно. Болонка, бишон фризе, каким-то образом просочилась в приоткрытое окошко пикапа и теперь обнюхивала тротуар. Ирландский волкодав наблюдал за ней с высокомерным презрением. Ханна и Стэн вышли на улицу. Девушка взяла бишон фризе под мышку, другой рукой подняла Стэна, посадила обоих в пикап и уехала. Мы со Скаут провожали его взглядом, пока габаритные огни и хвосты не скрылись из виду.
– Только бы Стэну было хорошо, – сказала дочка.
– Смеешься? – ответил я. – С такими друзьями он отлично проведет время.
Мы позавтракали в ресторане «Смитс оф Смитфилд». Официант как раз принес счет, когда я вдруг увидел, как мимо окна по улице прошел Стэн, волоча за собой поводок. Скаут выбежала, а я набрал номер Ханны. В трубке послышались яростный лай, крики ужаса, протестующие возгласы людей и вой собак.
– Как там Стэн? – спросил я.
– Сэм? Ах да! – ответила Ханна. – У Сэма все хорошо.
Скаут внесла щенка в ресторан. Он испуганно озирался, высунув язык от жажды и усталости. Сердобольный официант поставил на пол серебряную миску с водой, дочка опустила пса на пол, и он принялся шумно лакать.
– У Стэна точно все хорошо? – спросил я девушку.
Услышав свое имя, щенок взглянул на меня огромными разгневанными глазами и снова принялся пить. Встревоженная Скаут гладила его.
– Да, – ответила Ханна. – Да, у малыша все в полном порядке. Сэм… он с друзьями. Тут очень красивый парк, им нравится. Вот он! Ха-ха-ха! Побежал к деревьям. Хороший мальчик!
Скаут и Стэн так и сияли от радости, что снова оказались вместе. Я посмотрел на них и решил – собаку мы будем выгуливать сами.
* * *
Утром мы собрались на совещание в Первом отделе. Инспектор Уайтстоун со списком имен в руке стояла у стены Мэллори, на которой висел увеличенный снимок мальчишек в форме.
– Осталось четверо, – сказала женщина. – Не пятеро, а четверо.
Инспектор повернулась к стене и аккуратно перечеркнула красным лицо крайнего слева парня.
– Адам Джонс убит.
Она перечеркнула крайнего мальчика справа.
– Хьюго Бак убит.
А потом красный крестик появился на лице того, кто стоял в самом центре – неулыбчивого подростка в темных очках.
– Достопочтенный Джеймс Сатклиф, – сказала Уайтстоун. – Младший сын графа Браутонского. Точнее, был достопочтенный Джеймс Сатклиф. Спустя два года после того, как сделали эту фотографию, он покончил жизнь самоубийством. Утопился в море на побережье Амальфи, где родители снимали виллу.
Мы все молчали.
– В то лето ему исполнилось восемнадцать, – добавила она.
– А ведь у графа есть еще и дочь, – заметил Мэллори.
Уайтстоун кивнула.
– Достопочтенная Крессида. В восьмидесятые слыла бунтаркой. Во время антикапиталистических беспорядков помочилась у памятника жертвам Первой мировой.
– Ну и ну, – сказал Мэллори.
– Сбежала со старым немецким художником. Тот был на тридцать лет ее старше. Сейчас помирилась с родителями, и те все простили.
– Самоубийца оставил предсмертную записку? – спросил старший инспектор.
– Нет, сэр. Даже тела не нашли. На берегу лежала сложенная одежда и незаконченный набросок. Джеймс был художником. Из семерых друзей он явно самый талантливый.
– Если записку не нашли, – продолжил старший инспектор, – почему решили, что это самоубийство?
– Сатклиф страдал от депрессии. Ему прописали целый коктейль из таблеток. – Уайтстоун заглянула в свои записи. – Прозак. Лювокс. Люстрал. Ципралекс. Сатклиф не раз пытался себе навредить.
– И о чем было грустить золотому мальчику? – спросил Гейн.
– Может, стоит расспросить его друзей, – отозвался Мэллори.
Их осталось четверо.
Близнецы – совершенно одинаковые, если не считать шрамов на щеке одного. Высокий, худой индиец. И ехидный толстячок, высунувший язык.
Три красных креста добавили старой фотографии что-то неуловимое.
Уайтстоун взяла несколько снимков размера восемь на десять с портретами тех, кто остался в живых, и выбрала близнеца без шрамов.
– Бен Кинг, – сказала она. – Знаменитость.
Инспектор прикрепила фото на стену Мэллори. Нам улыбался серьезный ухоженный мужчина в костюме и при галстуке – он явно позировал для какого-то издания. Двадцать прожитых лет не слишком изменили Кинга. Я смутно припоминал его лицо – оно мелькало в новостных телешоу, на которые натыкаешься поздним вечером, переключая каналы.
– А я его знаю, – сказал Мэллори. – Он, кажется, политик?
– Да, – кивнула Уайтстоун. – Его покойный отец, Квентин Кинг, был юристом, специализировался на делах о клевете. Бен Кинг – член парламента от округа Северный Хиллингдон. Учился в Поттерс-Филде и Оксфорде. Факультет философии, политологии и экономики с отличием. Делает стремительную карьеру в своей партии.
– В какой? – спросил Гейн.
– Угадайте.
Гейн не угадал. Я бы тоже не смог.
– Его прочат в премьеры, – сказала Уайтстоун.
– Независимый капитал, частная школа, связи на ТВ, – стал рассуждать Мэллори. – Рабочих мест не создавал, своего бизнеса не было, никогда по-настоящему не работал. – Он помолчал. – И в самом деле, отличный кандидат. А что там с братом?
– Нэд Кинг, – начала Уайтстоун. – Действующий офицер Британской армии. Капитан полка Королевских гуркхских стрелков. Дважды побывал в афганской провинции Гильменд. Награды за отвагу. Пятнадцать лет назад был судим за угрозу физическим насилием.
Она прикрепила к стене фотографию военного с грудью в медалях и шрамами на щеке, что выглядели так, будто он получил их в бою.
Рядом Уайтстоун повесила фото худого лысеющего мужчины в смокинге и при бабочке. Он висела на его тощей шее, будто какое-то мертвое существо. Я с трудом узнал в этом человеке толстячка-подростка – так сильно он изменился.
– Гай Филипс по прозвищу Свин, – прокомментировала Уайтстоун. – Знает братьев Кинг со времен подготовительной школы. Его отец сколотил состояние на рынке недвижимости. Гай отлично играл в теннис, вышел в полуфинал Уимблдона среди юниоров. Потом повредил колено. Сейчас работает тренером по разным видам спорта в своей альма-матер – Поттерс-Филде.
– И что за виды? – спросил Гейн.
– Теннис, фехтование, крикет, лыжи. Словом, все для золотых мальчиков. И еще бег на длинные дистанции.
– Вот почему он сбросил вес, – сказал Мэллори.
Уайтстоун приколола к стене портрет смуглого черноглазого мужчины с напряженным взглядом. Он позировал для групповой фотографии.
– Салман Хан. Из богатой англо-индийской семьи. Как ни странно, у них был строительный бизнес – вопреки всем расовым стереотипам. Отец разбогател на строительстве жилья в семидесятых и восьмидесятых. С Кингами и Филипсом Хан познакомился в начальной школе. Работает в лондонском отделении фирмы «Баттерфилд, Хант и Вест» адвокатом по защите прав человека. Считается восходящей звездой юриспруденции. Выиграл иск против Министерства обороны от имени одного военного, инвалида.
– Вы упомянули, что Нэда Кинга судили за угрозу насилием, – сказал Мэллори. – А как с этим дела у остальных?
– Адама Джонса не раз признавали виновным в бродяжничестве и преступлениях, связанных с наркотиками. Через полгода после того, как сделали эту фотографию, его исключили. Он продавал на территории школы запрещенные вещества. В больших количествах.
– В высших слоях общества намешано больше, чем принято думать, – сказал Мэллори. – Он торговал, зарабатывая себе на дозу?
– Похоже, сэр. Адам рано пошел по кривой дорожке. Пока другие стремились в Оксфорд, военную академию Сэндхерст и банк «Голдман Сакс», он стремился к запрещенным веществам.
– Детектив Вулф, – Мэллори повернулся ко мне, – из Академии музыки Джонса исключили за торговлю наркотиками?
– Нет, сэр. Он задремал во время концерта, когда оркестр играл адажио Альбинони.
– Вот невезение, – вставил Гейн.
– Итак, убитые вели опасную жизнь, – продолжал Мэллори. – Один долго злоупотреблял веществами, другой бегал за каждой юбкой и баловался рукоприкладством. Все это долголетию не способствует.
Он не договорил, но мысль висела в воздухе – образ жизни погибших никак не объяснял, почему им перерезали глотки одинаковым способом.
Передо мной лежала открытая красная книжечка. Называлась она «Как победить в рукопашной. Техника обучения британских коммандос и вооруженных сил США». Автором был У. Э. Ферберн, один из создателей кинжала. На странице описывался удар, которым перерезают сонные артерии.
Я взглянул на рисунок, где схватились два солдата. Выглядел он как старый комикс, но являлся руководством по убийству. В этом месте я сделал закладку из желтого листка для заметок.
«Артерия номер три. Кинжал в правой руке, лезвие параллельно земле. Стоя сзади, обхватить противника за шею левой рукой и наклонить его голову влево. Глубоко вонзить нож, затем двинуть рукоять вперед. См. рис. С.».
– В восьмидесятые Филипса трижды судили за преднамеренную порчу имущества, – продолжила Уайтстоун. – Насколько мне известно, эти юнцы любили устроить погром в каком-нибудь ресторане. Похоже, откупиться удавалось не всегда.
– Мальчишки есть мальчишки, – сказал Гейн. – Особенно когда у папочки тугой кошелек. – Он презрительно фыркнул. – При таком раскладе даже мой пес учился бы в Поттерс-Филде на «отлично».
– По-моему, Филипсу нравилось попадать на скамью подсудимых, – сказала Уайтстоун. – Если верить местной газетенке, однажды его чуть не посадили за неуважение к суду. Как они пишут: нарушал порядок, вел себя вызывающе и оскорбительно по отношению к мировому судье.
Мы смотрели то на мальчиков, которые когда-то были друзья, то на мужчин, которыми они стали.
– Значит, у них была банда? – сказал Гейн.
– И не просто банда, – ответил я. – Они дружили с детских лет. Судя по описанию, Филипс охотно взял бы вину других на себя. Похоже, они были почти как братья.
– Закончилась дружба после школы, или они остались близки? Вот каков следующий вопрос, – подытожил Мэллори. – И поиски ответа мы начнем, когда отправимся на похороны.
Он шагнул к стене.
– Что написано на куртках? Там что-то по-латыни. Я не могу разобрать.
Уайтстоун закрыла блокнот.
– Aut vincere aut more, – сказала она. – Девиз школы.
– Побеждай или умри, – перевел Мэллори. – Хороший девиз.
Я невольно взглянул на мальчишку в центре – Джеймса Сатклифа. Он один не улыбался и прятал за очками глаза. Юноша со шрамами на руках, который аккуратно сложил одежду на берегу и вошел в море.
Только его взрослой фотографии не было на стене. Покончил с собой в восемнадцать лет. Даже снимки двух убитых мужчин не так омрачали старое фото, как присутствие Джеймса Сатклифа, – при взгляде на него еще сильнее чувствовалось, что за подростками стоит смерть.
Эти мальчишки не растут, подумал я. Они спешат к могиле.
* * *
Небо над кладбищем Хайгейт уже начинало гаснуть. Часовня была переполнена. Со скамьи, стоявшей в первом ряду, поднялся военный в безупречном черном мундире офицера Королевских гуркхских стрелков.
Высокий плечистый капитан Нэд Кинг медленно двинулся к возвышению. Бросив взгляд на гроб и большую черно-белую фотографию покойного Хьюго Бака, военный встал за кафедру, заглянул в листок с речью. В этот момент сквозь витражные стекла высоких окон проник последний луч солнца. Сверкнул на медалях, пробежал по белым шрамам на левой щеке капитана.
В толпе кашлянули.
– Смерть – ничто, – сказал Кинг с четким произношением человека, привыкшего к публичным выступлениям. – Я просто ускользнул в соседнюю комнату. Я – это я, а вы – это вы. Кем были мы друг для друга, тем мы и останемся.
Я взглянул на первую скамью. Там сидели Бен Кинг, Салман Хан, Гай Филипс – ближайшие друзья покойного. Им выделили почетное место рядом с родителями Бака и его вдовой, Наташей, которая прятала лицо за длинной черной вуалью. Отцу и матери банкира было под семьдесят, но эти загорелые красивые люди прекрасно выглядели, словно жили, не зная бед.
Наташа посмотрела в мою сторону. Будто и не узнала меня – лицо под вуалью осталось непроницаемым. Когда мы с Мэллори приехали на кладбище, я видел на улице ее любовника. Тот стоял с другими водителями и тайком покуривал сигарету. Даже теперь этот парень больше смахивал на шофера Наташи, чем на ее мужчину. Дался он мне, с раздражением подумал я.
– Кем были мы друг для друга, тем мы и останемся, – повторил капитан, и его голос взлетел под высокие своды часовни. – Зовите меня старым привычным именем. Говорите со мной так же просто, как говорили всегда. Не меняйте интонаций. Не принуждайте себя носить маску скорби.
Мэллори наклонился ко мне и беззвучно шепнул:
– Смотрите.
Салман Хан плакал. Я не видел его лица, но плечи индийца вздрагивали. Он закрыл лицо руками. Бен Кинг медленно повернулся к нему, сочувственно сказал что-то на ухо и продолжил слушать своего брата. Гай Филипс наблюдал за этой сценой с холодным безразличием.
Хан смахнул слезы и, кажется, перестал рыдать.
– Жизнь все та же, какой была всегда, – сказал капитан Кинг, и я заметил, как по его красивому израненному лицу скользнула улыбка. – Она осталась прежней, ее течение не прервалось. Почему я должен исчезнуть из ваших мыслей, когда исчезаю с глаз?
Он сделал паузу.
– Я жду вас где-то поблизости, я рядом.
Кинг сложил листок.
– И все хорошо, – закончил он.
Я оглядел собравшихся в часовне мужчин и женщин. Почти все они были молодыми, лет тридцати. Некоторые взяли с собой детей. Лица у всех были бледные, потрясенные безвременной и жестокой смертью ровесника.
Капитан Кинг вернулся на место. Говорил теперь викарий:
– Приидите, благословенные отца моего, наследуйте царство, уготованное вам от создания мира.
У Хьюго Бака было много друзей, но в конце службы у гроба встали четверо мужчин из первого ряда. И тогда я впервые смог рассмотреть их как следует.
Салман Хан, подтянутый процветающий предприниматель, уже взял себя в руки, но горечь утраты его словно придавила.
Гай Филипс оказался румяным здоровяком. Верхняя пуговица на рубашке расстегнута, взгляд сонный и, пожалуй, немного скучающий, на лице – сеточки кровеносных сосудов, что появляются у пьяниц с двадцатилетним стажем. Он напоминал тренера, какими их изображают в голливудских фильмах, – в нем чувствовалась точно такая же благодушная жестокость.
Серьезный и сдержанный Бен Кинг производил сильное впечатление. Лицо у него было гладким, без шрамов, и оттого брат-близнец, Нэд, казался его отражением в кривом зеркале.
По команде Бена Кинга четверо мужчин встали у гроба: близнецы впереди, Хан и Филипс сзади. Снова команда; они присели, сцепили руки и встали как один, подняв гроб на плечи. Группа медленно двинулась по проходу, следом шли родители и вдова Бака.
Играла музыка. Люди всхлипывали, в том числе и Салман Хан. Видимо, горе переполнило его, когда на плечо легла тяжкая ноша, и на этот раз ни один из друзей не стал ему мешать. Прослезились в часовне многие, оплакивая покойника или собственную жизнь. Наташа смотрела прямо перед собой. Она прошла мимо, даже не взглянув на меня, и ее зеленые глаза под вуалью остались сухими.
У выхода из часовни стояла моложавая блондинка, судя по виду – бывалая наездница. Она раздавала красные розы. Мы с Мэллори держались в стороне, пропуская толпу, и вышли позже всех, когда ни женщины, ни роз уже не было, а все собравшиеся направлялись к могиле.
По особой просьбе родственников для захоронения выделили место в западной части кладбища. Это место было похоже на видение из сна. Мы поднимались по крутой тропинке, что вилась между рядами огромных гранитных крестов, статуй, на чьих лицах оставили след столетия, массивных склепов. У дверей одного из них навеки уснула гигантская каменная собака. Ангел уносил на небеса спящего ребенка. И все это завоевала природа. Свет заходящего солнца скрывали кроны старых деревьев, надгробия опутал плющ, будто заявляя свое право на них, повсюду цвели дикие цветы.
Сквозь заросли долетел голос, читающий погребальную молитву. Я поежился. Чувствовалось приближение зимы.
– Говорю вам тайну, – произнес викарий.
– Послание к Коринфянам, – одобрительно кивнул Мэллори. – Воскресение из мертвых. Попробуем подойти поближе.
– Не все мы умрем, но все изменимся. Вдруг, во мгновение ока, при последней трубе.
Мы обошли толпу. На открытом воздухе, над могилой люди рыдали громче. Дети тоже расплакались, увидев горе взрослых.
– Ибо вострубит, и мертвые воскреснут нетленными, и мы изменимся. Ибо тленному сему надлежит облечься в нетленное, и смертному сему надлежит облечься в бессмертие.
В море черного цвета брызгами рассыпались красные розы. Мы встали за викарием прямо напротив траурного собрания. Сквозь толпу я видел ближайших родственников и друзей покойного. Его родители были убиты горем. Рядом, обнимая их, стоял Бен Кинг. Политик старался утешить каждого. Только Наташа Бак осталась бесстрастной, точно оцепенела.
– Поглощена смерть победою. Смерть! Где твое жало? Ад! Где твоя победа?
Зажужжал электронный механизм, и гроб начал опускаться.
Нэд Кинг бросил в могилу розу, его примеру последовали другие. Казалось, у родителей Бака что-то сломалось внутри. Уронив цветы на гроб сына, они неуверенно пошли прочь. Следующим к могиле шагнул Гай Филипс. Потом Салман Хан, который больше не плакал. Бен Кинг улыбнулся Наташе и жестом пригласил ее пройти первой.
– Он стоит перед лицом Господа Иисуса, что сказал умирающему на кресте: ныне же будешь со Мною в раю, – говорил викарий.
Наташа Бак шагнула вперед. Подняла вуаль, помедлила, вспоминая что-то, и осторожно плюнула на гроб мужа.
Она чуть не забыла бросить розу.
У могилы вдруг возникла какая-то суета. Я видел, как Наташа развернулась к багровому от гнева Филипсу, ее лицо исказили боль и злоба. Гай что-то сделал с ее рукой и повел прочь.
Наташа не сопротивлялась. Прямо держа спину, она прошла сквозь толпу, а Филипс поддерживал ее, разыгрывая заботливость, точно вдова сейчас упадет или бросится обратно к могиле.
– Рука, – сказала Наташа. – Черт побери, мне больно, Свин.
Я хотел шагнуть к ним, но Мэллори положил руку мне на плечо. Я обернулся, и старший инспектор покачал головой. Мне было стыдно за свое бездействие, однако мы пришли сюда наблюдать. И только. Я кивнул, показывая, что все понял. Мы двинулись за Наташей и Филипсом по тропинке, ведущей к воротам кладбища.
Водители на улице начали рассаживаться по машинам. Филипс открыл для Наташи заднюю дверь автомобиля. Я считал эту женщину сильной, а возможно, и жесткой, и меня очень удивило, как послушно она села в автомобиль. Филипс наклонился к водителю, что-то сказал, и на лице у того смешались тревога и злость. Тем не менее шофер кивнул, и машина уехала. Филипс проводил ее взглядом. Мы с Мэллори вернулись к могиле.
Большинство собравшихся, похоже, ничего не заметили. Друг покойного увел сломленную горем вдову, люди мельком взглянули на них и продолжили смотреть, как падают на гроб цветы. За некрасивой сценой следил только необычайно высокий мужчина лет шестидесяти, похожий на хищную птицу. Сейчас он смотрел в могилу, держа красный цветок. Гай Филипс вернулся как ни в чем не бывало. Я знал, что Мэллори тоже заметил, как эффективно Свин решил проблему с Наташей.
Люди выстроились в очередь. Одни – чтобы бросить розы, другие – чтобы выразить соболезнования родителям.
Бен Кинг, политик до кончиков ногтей, все еще стоял рядом с ними, расточая рукопожатия и утешительные слова.
– Не беспокойтесь о Наташе, – говорил он. – Сегодня она сама не своя. Да, благодарю вас от всего сердца.
Встретив мой взгляд, Кинг улыбнулся.
Все кончилось. Священник прочел молитвы, гроб опустили и забросали цветами. Живые утерли слезы и вернулись к своим машинам и заботам. Ушли даже мать с отцом, похоронившие сына.
Но, когда мы с Мэллори покидали кладбище, я мельком увидел за деревьями четверых друзей. Они стояли над открытой могилой, вытирая с рук землю, связанные чем-то таким, чего не могла разрушить даже смерть.
* * *
Поздно ночью Скаут вдруг вскрикнула.
Я не заметил, как заснул, и очень удивился, открыв глаза. Сна, который я видел, было уже не вспомнить.
Десять минут четвертого. Я встал и пошел в комнату дочки.
Скаут сидела в кровати, вытирая мокрые от слез щеки рукавом. Я обнял ее, посидел так немного, потом попробовал лоб. Немного горячий.
– Чудища, – пожаловалась девочка.
– Ангелочек, – сказал я. – Нет никаких чудищ.
Стэн тоже проснулся и поскуливал в темноте. Выпустив его из клетки, я вернулся в спальню дочери. Щенок прибежал за мной, бесшумно запрыгнул на кровать, и девочка машинально протянула руку, чтобы почесать его за ушком. Стэн успокоил ее, как я бы не смог. Правда, слезы еще катились у нее по щекам.
– Что случилось? – спросил я.
– Я не знаю. Не знаю.
На самом деле мы оба понимали, в чем дело, только не находили слов, чтобы высказать. В жизни Скаут кое-кого не хватало. Неважно, как сильно я любил свою дочь, заполнить пустое место я не мог, сколько бы ни старался. От этой мысли сердце разрывалось. Мне тоже захотелось плакать.
– Не уходи, – попросила Скаут.
Я улыбнулся ей в темноте:
– Я и не собирался.
Стэн тоже никуда не спешил. Он свернулся калачиком под боком у Скаут, поближе к теплу, и я не стал его прогонять. Девочка обняла щенка, точно грелку, и вскоре они уснули. Я посмотрел на часы: вставать слишком рано, ложиться слишком поздно.
Я знал, что не усну, и сидел на кровати, глядя на свою дочку и ее собаку, а ночь медленно текла – такая же, как множество других ночей. Однако сегодня, когда я смотрел на спящего ребенка, эти ранние темные часы стали иными. Сегодня я не чувствовал, что они потрачены впустую.
