17
Несколько минут (или часов? или месяцев?) я лежал на чем-то твердом, пахнувшем смолой и асфальтом. Эта твердь была неподвижна. И в то же время она куда-то стремительно неслась вместе со мной в черном пространстве. В черном – потому что глаза были закрыты.
Я наконец разлепил веки. Все равно кругом была темнота. Ее заполняла мелодия «Рио-Риты». Откуда она? Зачем праздник, если случилось такое?
В виске сидела твердая, как деревянный кубик, боль. Я встал на колени – голова стразу сильно закружилась. Я потрогал висок, ожидая нащупать липкую дыру. Но покрытый волосками висок был невредим и чист. Тьму вдруг расчертил густой серебряный звездопад. Крупные, похожие на кристаллы звезды косо летели с высоты и сгорали у поверхности рассыпчатыми гроздьями искр. Потянуло прохладным луговым ветром. Он резко прогнал головокружение. Я встал.
В летящем свете звездопада я видел громадное черное поле, распаханное неровными бороздами. Они были глубиной чуть ниже колен. Это была не земля, а что-то твердое. Края борозд поблескивали.
Я пошел вдоль борозды, но какая-то сила тянула меня вбок, попрек борозд. А черное ребристое поле по-прежнему куда-то неслось в пространстве, хотя в то же время оставалось неподвижным. Звездопад прекратился, но полного мрака не было, в небе проступили серые мглистые облака.
Подчинясь тому, что неумолимо тянуло меня поперек поля, я стал прыгать через борозды. А тягучая, как резина, сила делалась все сильнее. И вдруг при очередном прыжке я понял – это центробежная сила! И несла она меня на край исполинской патефонной пластинки, которая вертелась в неведомом пространстве.
Чем ближе край, тем неумолимее центробежная тяга. Что будет, когда она меня сбросит с диска? И куда сбросит? Я упал, попытался застрять в борозде, но общий для всей вселенной закон центробежного движения вымел меня из скользкой канавы, как букашку. И понес через твердые борозды, перекатывая, словно легкую поролоновую куклу…
Ничего страшного не случилось Я слетел с края, покувыркался в сырой траве и замер, лежа ничком. Стал ждать: что же дальше? Боялся, что почувствую боль поломанных рук и ног.
Но боль была только от ушибов, не сильная. А Ерошкин сипловатый голос вдруг негромко сказал:
– Пожалуйста, выключи «Рио-Риту».
Лишь сейчас я понял: эта музыка все еще неустанно звучит во мне. Напрягся, погасил мелодию. И с закрытыми глазами замер, умоляя судьбу: пусть Ерошкин голос будет не галлюцинацией, не мгновенным бредом, а правдой…
Это была правда. Это был Ерошка. Я увидел его сразу и ярко, потому что над лугами стремительно взошло малиновое солнце.
Ерошка сидел передо мной на корточках. Исхудавший, грязный, со слипшимися волосами, в измызганной своей трикотажной одежонке.
Я быстро сел. Джинсы тут же промокли подо мной, потому что всюду был густой росистый клевер. Я мельком заметил, что росы стеклянными россыпями сверкают на лугах, а никакого патефона нигде нет. Ну, нет и не надо. Зато Ерошка – вот он!
Не веря небывалой этой радости, я смотрел на него и, кажется, глупо улыбался. А он глядел исподлобья. Рванул пук сырой травы, начал стирать им с ног черную грязь. Она не стиралась, только размазывалась. По ногам тянулись длинные царапины, они были еще чернее, чем грязь.
Я не знал, что спросить. Сидел во мне глупый страх, что любой вопрос может что-то разрушить и Ерошка исчезнет.
Он сказал наконец – сипло и сердито:
– Все же догнал я тебя… – И вдруг всхлипнул. Провел под носом ладонью и там тоже размазал грязь.
Я толчком встал, поднял Ерошку под мышки, взял на руки. Он был совсем не тяжелый. Я понес его, путаясь башмаками в сыром клевере и ромашках. Ерошкины ноги болтались и намокшие кроссовки колотили меня по бедру. Ерошка обмяк и полушепотом сказал опять:
– Все-таки догнал…
И ткнулся носом в мое плечо.
– Долго ты догонял меня, малыш?
– Долго… – выдохнул он.
Подробностей я не знаю до сих пор. Знаю только, что о том, как он догонял меня, можно было бы написать отдельную книгу.
Ерошка иногда рассказывал, но мало и неохотно. А при настойчивых вопросах морщился, и в глазах набухали слезинки. Кое-что я все-таки от него услыхал. А кое-что подсмотрел в его снах, когда он вскрикивал, разметавшись на кровати, а я гладил его взмокший холодный лоб…
Было у Ерошки много беспросветных, захлестнутых отчаяньем дней. Толпы беженцев, обстрелы, трупы на обочинах… Был эшелон, лающие крики конвоиров. Ерошка знал, куда идет эшелон, потому что оказался среди евреев. Он ведь читал кое-что о давней войне и понимал теперь, что впереди. Но то, что он не еврей, доказывать не пытался. Зачем? Этот путь был один из тех, которым Ерошка мог догнать «дядю Славу». Смутное понимание многомерности пространства, видимо, изначально жило в Ерошке. Так же, как понимание непрочности временных структур, которые может перетряхнуть легким стуком девочка с красным мячиком…
Но ужас перед камерой-душегубкой оказался непосильным для мальчишкиной души. И когда этот ужас заслонил все другие чувства, все мысли, Ерошка бежал из вагона. Бежал на остановке, когда раздавали узникам крохотные куски хлеба.
Ему повезло сперва. Он сумел укрыться в ближнем леске. Но почти сразу наткнулся на патруль. Это были дядьки с полукруглыми бляхами фельджандармерии на пыльных мундирах.
«Ну и ладно. Теперь это быстро…» – кажется подумал Ерошка. Глядя на черные короткие автоматы, он поднял из травы гнилой сук, замахнулся, как гранатой. Горячие гвозди ударили по Ерошкиным ребрам…
Но тогда, в первые минуты встречи, я ничего такого не знал. Я нес Ерошку через утренний луг и надеялся выйти на какую-нибудь дорогу. Никаких врагов я не опасался. Потому что невысоко над лугами (видно, с ближнего аэродрома) прошел узкокрылый реактивный лайнер – серебряная птица двадцать первого века.
Наконец я спросил Ерошку:
– А Еська? Ничего не знаешь о ней?
– Не-а… – Он посильнее болтнул ногами. – Но я не боюсь. У нее такая лошадка… Дядя Слава, она Еську, скорей всего, доставит прямо домой.
«А где он, ваш дом-то?» – чуть не спросил я. Но не решился – опять из-за неясного опасения. И спросил о другом:
– А твоя лошадка… что с ней?
– Сгорела… – дыхнул он мне в плечо. И больше я не спрашивал.
Дорога все не попадалась, но зато я вышел к ручью. Он весело ворковал в обрамлении береговых пахучих трав с желтыми зонтиками соцветий. Услыхав говор воды, Ерошка энергично заболтал ногами, извернулся, прыгнул у меня из рук. Весело стряхнул кроссовки, скакнул в ручей – сразу по колено. Струи забурлили вокруг его ног.
То ли от свежести ручья и утра, то ли еще почему-то, Ерошка резко повеселел. С фырканьем и плеском вымыл шею и лицо, обильно смочил волосы и растопыренными пальцами разгладил их на косой пробор. Смыл черноту с коленей. По очереди поджал, как журавленок, ноги, посмотрел. Грязи уже не было, только царапины. Ерошка взглянул на меня – так живо, что с ресниц полетели капли. Глаза были влажные и чисто-зеленые.
– Смотри! – Ерошка подбородком с дрожащей каплей показал на берег. Там валялись его кроссовки – теперь уже растоптанные и грязные (вот уж действительно «лёпы»). На каждой кроссовке, на побитом кожаном носке, сидел кузнечик.
Ерошка стянул через голову футболку (разрушив при этом прическу).
– Выстираю. Хочу смыть это … – Он держал футболку на весу, за плечики, грудью ко мне. Зеленый кенгуренок оказался теперь почти неразличим, выгорел, но белый круг, в котором он сидел, был расчерчен черными линиями – кольцевыми окружностями и перекрестьем. А в центре – такой же черный кружок. Это явно была мишень! И на ней – несколько бурых засохших клякс. Меня передернуло.
Но Ерошка быстро окунул футболку в струи, пополоскал, скрутил, выжал, развернул опять – и оказалось, что мишени нет. И бурых клякс не было. Может, мне они просто почудились? Тем более, что кенгуренок (или динозаврик? или кузнечик?) опять зеленел вполне отчетливо.
Но вот что не почудилось! Надпись под белым отстиранным кругом опять была другая! И желто-зеленые буквы теперь не просто поменялись местами. Некоторые сделались иными: SERAFIMA.
Конечно, я ничего не сказал. Просто стало радостнее на душе. А Ерошка, видимо, ничего не заметил. Выбрался из воды. Кузнечики с кроссовок прыснули в траву.
– Никуда не денетесь, – вслед им сказал Ерошка. Стал натягивать кроссовки. Поморщился, ойкнул.
– Что такое? – сразу испугался я.
– Да так… Наколол где-то…
– Покажи!
На белой отмытой ступне был черный след укола с розовой припухлостью вокруг.
– Еще не легче!
Не хватало какого-нибудь заражения!
Средство было пока одно: я нашел на берегу подорожник, намочил, приклеил к Ерошкиной ноге. Растоптанная «лёпа» наделась на ступню без сопротивления. Но сможет ли он идти?
…Сразу скажу: никаких дурных последствий эта Ерошкина ранка не принесла. Но какое-то время я нес Ерошку на плечах, потому что ступать ему было больно – морщился и сопел.
Конечно, он сперва побрыкался:
– Ну, чего это я поеду на тебе, как детсадовское дитя! Я тяжелый!
Но я сгреб его и закинул себе на шею.
– Тоже мне тяжесть. Три кило макарон… – Не разуваясь, перешел ручей и резво зашагал через луг Ромашки и колокольчики захлестали по мокрым штанинам. Солнце стало белым и жарко светило мне в левую щеку.
Ерошка, смирившись с ролью «детсадовского всадника», сперва молча побалтывал ногами. Потом хихикнул:
– А что тяжелее? Три кило макарон или три кило чугуна?
– Старая шуточка, – сказал я.
– Старая, а ответа никто не знает. Думаешь, одинаковая тяжесть?
– А разве нет?
– А вот и нет. Три кило чугуна тяжелее.
– С чего ты взял?
– А конечно! Вот урони себе на ногу макароны и чугун одинакового веса! Сразу убедишься.
– Спасибо за совет. Хорошо, что на ногу, а не на голову…
Он хихикнул опять. Привычно так, будто в прежние времена. Потом озаботился:
– Тебе не очень тяжело?
– Мне совсем не тяжело, – соврал я, стараясь дышать ровно.
– А то, может, спустишь меня? Нога уже не болит…
– Сиди, не ерепенься. А то спущу и… дам тумака.
Он обрадованно фыркнул:
– Надо говорить «тумака»!
– Ты же сам говорил «тумака»!
– Это раньше. А теперь…
– А что теперь?
– Подожди, – отозвался Ерошка рассеянно. И примолк.
Мы наконец вышли к луговой дороге. Передохнули, присев на валявшуюся у обочины шину самосвала. Потом я снова преодолел Ерошкино (не очень энергичное) брыканье и посадил его на плечи. Поскольку, мы не знали, в какую сторону идти, я пошел так, чтобы солнце светило в спину.
Ерошка вдруг сказал сбивчиво:
– Па… послушай, дядя Слава. Я стихи досочинил. Те, про макаку.
– В самом деле? Когда досочинил? Сейчас?
– Ну да…
– Читай давай, – велел я.
Он смущенно попыхтел у меня над головой и заговорил. Без выражения, но внятно:
Заведу себе собаку,
Дам ей имя Макака
И совсем не разу даже
Я не дам ей тумака,
Никогда.
Пусть она на кошек лает,
За штаны меня хватает,
Все же на своем веку
Никогда я, никогда я
Не обижу Макаку.
Ни за что…
– Да… – сказал я вполне правдиво. – Очень такое… проникновенное стихотворение. По-моему, у тебя талант… – И почему-то сразу испугался: вдруг он скажет: «Есть в кого…»
Но Ерошка не сказал эту непонятную фразу. Только посопел со скромным авторским удовольствием.
Дорога стала подыматься на взгорок.
– Отпусти, пойду сам, – опять сказал Ерошка.
– Сиди тихо… Макака.
Он притих с дурашливой послушностью.
Кругом до горизонта лежали луга. Роса уже высохла, не было сверканья, но травы пестрели цветами. Густо носились бабочки, заливались пичуги.
– Ого… – вдруг сказал Ерошка. И даже взлягнул.
– Что такое?
– Уже видно, – со значением произнес он. И, кажется, с опаской.
– Что видно?
– Город…
– Какой город?
– Просто Город, – сказал он.
Мы были на верхней точке пологого перевала.
– Я ничего не вижу… – (Но сердце у меня почему-то стукнуло вразнобой с обычным ритмом).
– Потому что ты внизу, а я над тобой.
– И… что же ты видишь?
– Город, – опять сказал он.
Я потоптался на месте и спросил (потому что догадался):
– Тот, где Еська?
– Ну… да. И Еська тоже…
Я опять хотел сказать, что ничего не вижу. Только травы и неясные облака. Но город (Город?) уже поднимался над травами.
Прежде всего я увидел золотые искры. И понял, что это купола. Потому что вспомнил белую церковь в лугах за Малогдой.
– Ерошка! Это, кажется купола блестят!
– Ну да!
Затем выросли из трав башни. Всякие. Были там и колокольни, и ретрансляторы, и водонапорные башни, похожие на средневековые постройки. Появились белые хребты многоэтажек. И было ясно (чувствовалось!), что среди этих современных кварталов прячутся деревянные переулки с резными воротами, лестницами на косогорах, мостиками через овраги, голубятнями и садами, где журчат старые фонтаны с чугунными фигурами журавлей, оленей и ребятишек, сцепивших руки в вечном, безостановочном хороводе…
– Что же это все-таки за город? – опять спросил я. Как-то по-глупому строго, словно дотошный учитель. Хотя, конечно же, я знал…
– Опусти меня на землю, тогда скажу.
Я снял Ерошку с плеч. Он встал рядом. Прямой, независимый и чуть отстраненный.
– Это Город, который ты придумал.
– Ничего такого я не придумывал! – насупленно сказал я.
– Нет придумывал! А потом забыл…
– Я никогда ничего не забываю, – сообщил я Ерошке с глупым упрямством пенсионера.
– Хы! А шхуну с синим кливером?
– Я ее не забыл!
– Ты забыл, что по правде плавал на ней…
– Ерофей! Ты издеваешься?
Он дурашливо нагнул голову.
– Ну дай, дай мне по шее тумака!
– Дурень ты все-таки…
– Ага… – вздохнул он. – Ну, идем?
Но я не пошел. Вдруг пришло отчетливое понимание, что мне идти туда не следует. Я довел Ерошку. И все. Дальше пусть он идет один – это его дорога. Встретится там с Еськой, будут жить-поживать… Мне, конечно, тоже хотелось увидеть Еську. Но опасение, что мое присутствие снова осложнит им жизнь, было сильнее.
– По-моему, нам пора попрощаться, – заявил я, решительно скрутив в себе печаль. – Ты не находишь?
Ерошка этого не находил. Он взметнул отчаянный зеленый взгляд.
– Зачем?!
– Ну… по-моему, ты дальше доковыляешь один. А мне пора возвращаться.
– Куда?! – Он спросил это с искренним изумлением.
– Что значит «куда»? Меня ждут в газете «Наши задачи». В отделе писем. Пора приступать к работе… И вообще…
– Это в каком же городе? – спросил он с ядовитой ноткой.
– В N-ске…
– В самом деле? – сказал он еще ядовитее.
– А что такое?
– И ты еще не понял, что там тебя давно похоронили?
– В каком смысле?
– В обыкновенном, – увесисто сообщил этот юный негодяй.
– Ты что, офонарел? – почему-то сильно испугался я.
Он отскочил на несколько шагов, запританцовывал, чуть хромая.
– Да пошутил я, пошутил! Что такого?
– Шуточки у вас, боцман… – сказал я словами старого анекдота.
– А что, пошутить нельзя? Люди всегда шутят, если им хорошо.
Я прислушался к себе. Мне было не очень хорошо. Оно и понятно – горечь близкого прощания.
– А тебе хорошо, Ерошка?
– А разве плохо? Ведь Город уже на горизонте!
Город и правда по-прежнему виднелся на горизонте. Но был он далеко-далеко, за толщей струящегося воздуха.
«Как-то зыбко все, непрочно…» – подумал я. Нет, не подумал, а, видимо, произнес. Потому что Ерошка веско возразил:
– Нет! Есть там и прочное. Очень даже…
– Что именно?
– Не что, а кто.
– Кто?
Тихо, но с прежней вескостью он произнес:
– Мама.
А, вот оно что! Наконец-то!
– Твоя мама?
То ли мне показалось, то ли он все же сказал одними губами:
– И твоя…
Переспрашивать я не стал. Не посмел. Солнечные луга звенели тишиной и кузнечиками. В этом звоне чего только не почудится!
Я лишь спросил:
– Ну а… кто еще там есть?
Ерошка глянул исподлобья. Быстро и лукаво. То ли случайно, то ли с какой-то мыслью провел большим пальцем по груди. По слову SERAFIMA.
Пространство зазвенело сильнее, напряглось и последний раз перевернуло громадный, во всю ширину лугов и неба, прозрачный лист. Я мотнул головой. В ушах шумел теплый очищающий ветер. Было непонятно, как полминуты назад я не хотел туда! Отчего сомневался? Как мог думать, что обойдусь без тех, кто в Городе? И без этого вот… который опять, забывшись, мазал пятерней волосы. И поглядывал виновато…
А Еська! Получилось бы тогда, что я так и не нашел ее!…
– Так идем же! – Я хотел опять вскинуть Ерошку на плечи. Но он откачнулся.
– Не надо… Я уже сам могу. Не болит…
– Ладно. Пошли… – Я протянул Ерошке руку. Но он отступил. Сникший, потускневший.
– Ты иди… – И глаза его намокли.
– Да что с тобой? – Ведь пять секунд назад все было хорошо!
– Ты иди… – сипло повторил Ерошка. – Сам…
– А ты?
– А мне нельзя. То есть не получится…
– Да почему?!
– У меня нет твоего таланта. Ну, воображения…
– Что за чушь ты несешь!
– Это ведь ты придумал Город. Своим воображением. А не моим…
Некогда было спорить. Ерошка опять куда-то ускользал от меня. И я сказал отчаянно:
– Причем тут воображение! Пойдем без него!
– Даль-то какая… – прошептал он.
– Ну и что? Дойдем когда-нибудь!
Ерошка глянул исподлобья.
– Один-то ты можешь сразу… Представил, что ты уже там, раз – и готово. А со мной…
– А без тебя я никуда не пойду. Ты что, с ума сошел? Как я… без тебя?
Я присел перед ним, взял за кисти рук, притянул. Он смотрел в сторону, посапывал виновато.
– Ерошка… Почему ты захотел, чтобы я тебя оставил?
Он надул губы. Все так же глядя вбок, выговорил:
– Я не захотел. Наоборот… Но надо было, чтобы ты очень позвал меня с собой. Без тебя мне туда не попасть…
– Я и зову ОЧЕНЬ!
– Правда? – он стрельнул в меня быстрым зеленым взглядом.
– Вот балда! Нет, ты в самом деле заработаешь по шее!
Ерошка заулыбался, оттаивая:
– Тогда ладно. Тогда идем… Но учти, что это насовсем.
Опять была в его словах какая-то опаска. Но я только спросил:
– А если я возьму тебя на плечи и представлю, что оба мы уже там? Получится?
– Не получится… Да и зачем нам это? Дойдем как-нибудь без хитростей…
– Конечно, дойдем!
– Только учти: Город гораздо дальше, чем кажется…
– Но ведь все равно он же есть!
– Да. И мне туда очень надо.
– Потому что… со мной? – осторожно спросил я.
– С тобой… И со всеми, кто там есть…
Мы пошли. Ерошка поглядывал на меня, а потом, поймав мой взгляд, начинал смотреть под ноги. Перед ним по землистой колее прыгали два кузнечика. Будто два братишки. Или… братишка и сестренка?
Я вспомнил Еську и вдруг понял, что она очень похожа на Серафиму. Да… Несмотря на то, что Серафима круглолицая, а Еська вся такая… остроугольная. А еще они обе были похожи на девочку с портрета, который я, восьмилетний, видел в мастерской старого Гольдштейна.
Трава стала ниже, кое-где между нею теперь виднелись песчаные проплешины.
Сам не знаю отчего, я сказал:
– Может быть, мы встретим здесь Травяного Зайца.
– Травяного и Песчаного, – с пониманием уточнил Ерошка.
– Да…
– И он пойдет с нами! Хватит уж ему болтаться неизвестно где!
– Но он же охраняет Синего Треугольника, – осторожно напомнил я.
Ерошка хмыкнул:
– Думаешь, Треугольник все еще сидит в твоем ящике?
– А где он?
– Он… везде.
– Откуда ты знаешь?
– Ну… знаю, вот и все.
…Он и правда знал многое. Он сделался вдруг разговорчивым и, шагая рядышком, начал рассказывать, что будет дальше.
Сначала мы встретим Травяного и Песчаного зайца («И я скажу ему спасибо за патефон», – подумал я). Потом, к вечеру, дорога приведет нас к асфальтовому шоссе с машинами, с автобусными остановками, автозаправками и уютными трактирчиками на обочинах. И мы увидим там павильончик, одна из стен которого будет сплошь из стекла. Это – фотомастерская Моти Гольдштейна. Для проезжих водителей, пассажиров и всякого дорожного люда.
Мотя, качая головой и удивляясь рассказу о наших приключениях, накормит нас ужином, а после спросит: не подбросить ли нас до Города на машине. Потому что нас там ждут. Вчера на велосипеде приезжала большеглазая конопатая девчонка и спрашивала: не появлялись ли тут длинный небритый мужчина и мальчик в футболке с надписью «Серафима»? Мотя сказал, что пока не появлялись, но появятся непременно, раз она ждет.
«Ну, я задам этому трубочисту», – пообещала девочка и укатила.
«Непонятно, кого она имела в виду», – сокрушенно скажет нам Мотя.
«Меня», – гордо сообщит Ерошка и, улыбаясь, ляжет щекой на стол.
Мотя снова скажет о машине, но Ерошка уже будет спать, причмокивая губами рядом с тарелкой, где останется недоеденной рисовая каша с повидлом.
Ерошку мы уложим на топчане, под холщовой декорацией, изображающей пароходную палубу. Травяной и Песчаный Заяц с перемазанной повидлом рожицей уляжется у него в ногах. А мы с Мотей будем сидеть за бутылочкой «Каберне» и разговаривать до середины ночи. О чем? Ну, это отдельная повесть…
Утром, после завтрака, Мотя вновь напомнит про машину. Но мы с Ерошкой двинемся пешком. Славно идти не спеша, когда впереди только хорошее. Ожидание хорошего – это уже само по себе радость.
