Книга: Синий треугольник
Назад: 14
Дальше: 16

15

На улице оказалась уже полная весна. Похоже, что начало апреля. Грязный издыхающий снег лежал полосами вдоль дорог и заборов, а на черной земле проклевывалась трава и даже кое-где желтела мать-и-мачеха.
Пролетели две бабочки – белая и коричневая.
Солнце припекало. Я был в зимней куртке, которую купил, кажется, в декабре. В толстой вязаной шапке, в сапогах на меху. Шапку я сунул в карман, куртку распахнул, а из сапог не выпрыгнешь Не босиком же шлепать по широким лужам.
В лужах отражалась якая голубизна с желтыми пухлыми облаками. Где-то горланил петух. Несмотря на печаль расставания, на душе было по-весеннему. Я чувствовал себя медведем, очнувшимся от зимней спячки.
Я теперь точно помнил, где Запольная, и знал, как туда добираться. Можно сесть на ближней остановке на автобус и ехать через город. А можно двинуться пешком, напрямик, через пустыри. Их пересекала раскисшая, блестящая от солнца дорога. Я пошел по дороге, по обочине. Там было меньше сырости.
Утреннее солнце грело левую щеку. А справа… Мне казалось, что над крышами окраины и подернутыми дымкой тополями плывет среди облаков белая церковь. Та, которую видел я раньше в лугах за Малогдой… Нет, она была даже не белая, а прозрачная. Словно сотканная из искрящейся паутины. Невесомая… Когда я однажды глянул прямо, оказалось, что церкви нет. Но когда стал смотреть перед собой, церковь с правой стороны поплыла в синем воздухе снова. И мне казалось, что это – надежда
Сперва никто не попадался навстречу, только перешли вереницей дорогу белые утки.
Потом стали встречаться солдаты. В одиночку и маленькими группами. Странные солдаты. Помятые, небритые, словно вышедшие из окружения. Большинство в незнакомой форме – сизой и коричневатой. Но были и в привычных серых шинелях, в пилотках. Все – без оружия. На обвисших ремнях болтались пустые подсумки.
Один солдат – с монгольским лицом, в странной шишкастой каске – спросил с акцентом, нет ли закурить. У меня, конечно, не было. Солдат безнадежно махнул рукой и побрел дальше. Это меня ощутимо царапнуло – тревогой и непонятным укором. Но скоро солдаты перестали попадаться, дорога опять опустела. Я заспешил. Я не столько думал о встрече с сестрой, сколько о телефоне. Ведь у нее в доме есть телефон! Значит, можно будет позвонить по номеру 200-22-34. Вдруг что-то узнаю про Еську? Ведь уже весна!
Пустыри кончились, я обошел территорию автобазы, миновал короткую улицу Водителей и оказался в начале Запольной, поросшей высокими тополями. От набухших почек тополя были в коричневатой дымке.
Все мне здесь было знакомо. Даже диким казалось, что я мог почему-то забыть адрес! Я словно возвращался домой…
Двухэтажный деревянный дом стоял в глубине двора. По скрипучей лестнице я взбежал на второй этаж (пахло старой краской и кошками). Пошарил в тайничке под подоконником. Ключа не было. Значит, кто-то дома. Кулаком поколотил в обтянутую обшарпанным дерматином дверь, поскольку звонка здесь не было ни в какие времена. Сразу послышались легкие шаги. Дверь быстро отошла, отодвинув меня на шаг.
На пороге встал Ерошка.

 

Господи, неужели это он?!
Похудевший, с тенями под глазами. Он как-то по-птичьи пискнул, обхватил меня, прижался лицом к моей куртке. Потом сразу отодвинулся. Сказал сумрачно:
– Наконец-то… Где ты был? – И сердито потянул меня в прихожую.
Там он повторил:
– Где ты был?
– Я… я был… Подожди, это долгий разговор. – Я взял его за плечо (чтобы не исчез, не растворился, как во сне). – А где были вы?! Куда вы пропали на ваших лошадях? Зачем?
Он повесил голову, зацарапал половицу кроссовкой (все еще новенькой, будто вчера купленной).
– Мы хотели покататься. А коняшки не стали слушаться, задурили, выскочили из парка. И обратно никак… Разбежались в разные стороны. Еська потерялась. А меня лошадь сбросила в канаву и ускакала… – Он виновато засопел.
– А потом?
– А потом я хотел вернуться в парк. Но туда уже не пускали. И я пришел сюда. Думал, ты тоже придешь. Куда тебе деваться, если не к сестре?.. А тебя все нет, нет… – Кажется, Ерошка всхлипнул.
– Но я же не знал, что ты здесь! И адреса не помнил. Мне его только нынче утром сказали… А ты как его узнал, адрес-то?
Ерошка поднял лицо – неумытое, с полосками на щеках.
– По-моему, я всегда его знал…
– Откуда?
Он пожал плечами:
– Понятия не имею… Не все ли равно.
– Сестра и ее супруг дома?
– Нет. Они еще не вернулись из Штатов.
– И что же? Ты все это время жил здесь один?
– А чего такого? – Он глянул опасливо. – Ну да, несколько раз пришлось в холодильник забраться, так есть хотелось… Попадет за это?
– Горе ты мое… «Несколько раз»… Сколько же времени прошло, по-твоему? Сколько дней?
Он опять зацарапал половицу.
– Я не знаю… Мне казалось, что один длинный день. Иногда только делалось темно. Как при грозе… Я не помню, я печатал фотографии…
Я наконец сбросил куртку и раскисшие сапоги, мы вошли в комнату. Мне все еще казалось, что Ерошка может исчезнуть Я посадил его рядом с собой на скрипучую тахту, обнял за плечо. Ерошка был настоящий, острое плечо твердо торчало под трикотажем.
А Еська?
Я понимал, что Ерошке про нее не известно. И все же спросил:
– Про Еську ничего не знаешь?
– Не-а… – отозвался он тоном, более беззаботным, чем, казалось бы, диктовали обстоятельства.
– А звонить по тому номеру не пробовал?
– Да сколько раз! Только никакого проку! То «неправильно набран номер», то вообще одни писки и трески… Может, она все еще скачет на своей лошадке… Я знаешь почему не очень беспокоюсь? Потому что лошадка гнедая, даже коричневая. С теми, кто ездит на таких, никогда ничего не случается…
Мне показалось, что Ерошкины глаза чересчур блестят. Уж не жар ли у него? Я как бы случайно тронул его лоб. Он был совсем холодный. Кстати, волосы, несмотря на Ерошкину неумытость, были снова расчесаны на «английский» лад.
Ерошка отвел голову. Объяснил чуть виновато:
– Я знаешь еще почему не сильно тревожусь? Потому что Еська на фотоснимках всегда улыбается. А раз улыбается, плохого не случилось…
– На каких снимках?
– Ну, я же говорил! Я печатал их все время! – Ерошка вскочил. – Смотри!
В самом дело, на подоконниках, на покрытом клеенкой столе, на полу у плинтусов лежали куски оберточной бумаги с темными оттисками. Некоторые были еще сырые. Я пригляделся к тем, что на столе. Некоторые снимки были знакомые, те, что Ерошка делал на берегу. Я узнал себя и Жору, узнал буксир «Слава». Только на кожухе колеса над названием «Слава» было еще одно слово, поменьше: «Дядя». Я мигнул. Ну да ладно, про это потом. Главное было – Еськины портреты. Не очень четкие, но ясно, что её. И каждый с улыбкой…
– С каких же негативов ты ее печатал?
– С пятой пластинки. Помнишь, она одна тогда осталась неиспользованная… А здесь мне кто-то будто прошептал: прояви. Я и проявил. А там – она. И каждый раз печатается по-новому…
– Дела-а… – только и сказал я.
– Да… И лишь один раз получилась без улыбки. Я тогда сразу хотел побежать искать ее. Сунулся на улицу, а там почему-то лютый холод. А у меня ведь только вот… – Ерошка дернул себя за трикотажный рукавчик.
Ну да, я лишь теперь сообразил: ничего теплого у него, конечно, нет. Он был в прежней своей одежонке.
Хотя не совсем в прежней. Кенгуренок (или кузнечик?) был тот же, и буквы, кажется, те же, но в одежде уже никакого намека на балахонистость и складчатость. Штаны и кофта уменьшились до размеров обыкновенных шортиков и футболки. Сели еще сильнее? Или Ерошка вырос? Нет, он, как и раньше, был мне чуть выше локтя, только выглядел более длинноногим и тонкоруким, чем прежде.
– Ты, наверно, стирал тут свой костюм?
– Ага, два раза. Потому что один раз опрокинул на него яичницу, а другой раз вымазал вареньем… А он после каждой стирки съеживается.
– Ничего, так даже лучше стало. А то похож был на обвисшее чучело.
– Может и лучше. Только непонятно… Буквы каждый раз перепрыгивают…
Я пригляделся. Да, под белым кругом с кенгуренком было теперь не «CICIMORA» и не «CICIROMA», а «CIROCIMA». Это меня слегка царапнуло: похоже на «Хиросиму». Будто намек какой-то. Вспомнились почему-то бредущие по дороге солдаты. Хотя какое нам до них дело? Они были явно из другого пространства, и видел я их словно сквозь прозрачную стенку. Даже того, который попросил закурить…
А Ерошка был вот он, рядышком! И радость от этого опять обдала меня как горячим воздухом.
– Наплевать на буквы! Главное, что ты нашелся!
– И ты нашелся!
– Больше я тебя не отпущу ни на шаг!.. Сейчас найду себе какую-нибудь обувь по сезону и пойдем искать Еську!
– Ура! – Ерошка подскочил так высоко, что успел сделать в воздухе ногами несколько «ножниц».
– Постой. А ты-то как пойдешь? На улице еще снег кое-где… Сейчас разыщу спортивный костюм Людмилы, сестра у меня худенькая…
– Да зачем?! – Ерошка в радостном прыжке опять постриг воздух ногами (волосы взлетели, но он тут же пригладил их). – Смотри! За окном лето!
Ну, лето не лето, а конец весны точно. Со второго этажа видно было, как цветет дворе сирень, а на кустах желтой акации проклевываются лимонные клювики…

 

Похоже было на май, но солнце грело как в июле. Я шагал, конечно, без куртки. На ногах – старые полуботинки Николая, моего зятя (кажется, так называется муж сестры). Ерошка скакал сбоку от меня. Видать насиделся дома, теперь не мог идти спокойно.
– Экий ты прыгучий нынче, – одобрительно заметил я.
– Ага! Кузнечики пятки щекочут!
– Какие кузнечики?
– Те, что раньше были на носках. Во время стирки они смылись… Ну, смылись, то есть сбежали. И поселились в кроссовках. – Ерошка в новом скачке дрыгнул ногами. В самом деле, на белых носочках теперь не было кузнечиков.
– А ты сочинитель…
Он хихикнул:
– Есть в кого.
– Это в кого же?
– Не скажу, – хихикнул он снова. И посерьезнел: – А куда идем-то?
– Как куда? Конечно, в парк!
Я был уверен, что в решетке теперь опять проделана дыра. Или, в крайнем случае, купим у главного входа билеты. Наверняка уже начался новый летний сезон. И конечно же, в парке вновь работает карусель. Едва мы там появимся, примчится на своем темно-гнедом скакуне-лилипуте Еська.
Я был в этом убежден. Потому что нынешним утром события сделали явный разворот к счастливой развязке.
Ерошка, однако, поскучнел. Неуверенно глянул сбоку:
– Дядя Слава, а надо ли?
– Что?
– Ну… идти на прежнее место.
– А что же еще? Конечно, надо!
Ерошка опустил голову, но больше не спорил.
Его сомнение не испортило мой радостный настрой. Я представлял, как мы встретим Еську, а потом втроем явимся к Серафиме. И все будет хорошо. Ведь она сказала; «Если все сделаешь как надо». А я сделал… то есть скоро сделаю все как надо!
Правда, что-то смутное все же слегка царапало меня. Во-первых, эта почти «Хиросима» на Ерошкиной футболке. А еще – воспоминание о солдатах, которые недавно брели мне навстречу.
Впрочем, сейчас они не попадались, хотя дорога была все та же, по пустырям. Может, от того, что мы шли в другую сторону?
На дороге не было уже ни снега, ни луж. Колеи высохли. По обочинам густо цвели одуванчики. Тепло струился солнечный воздух. И все же солдаты не забывались.
Лучший способ избавиться от беспокойства – поделиться им с кем-нибудь.
– Слушай, Ерошка, недавно я встретил здесь странных солдат. В каких-то незнакомых формах, измотанных, грязных…
Ерошка не удивился.
– А, это где-то кончилась война! Не победой кончилась, а так… общей усталостью. Заяц говорил…
– Какой заяц?
– Травяной и Песчаный. Он один раз приходил ко мне.
– Как… приходил?
– Ну, однажды… – не очень охотно сказал Ерошка. – Мне спать захотелось, я взял на вешалке какое-то пальто, укрылся на тахте, и вдруг сделалось как-то не по себе. Потому что один… И тут кто-то завозился в ногах. Я глянул, а это он, я сразу узнал… И стали разговаривать…
«Дела-а…»
– И о чем же разговаривали?
– О всяком… Он про Синего Треугольника рассказывал. Говорил: хорошо, что он… то есть ты… завязал его. От этой завязки в каком-то дальнем месте кончилась война, больше не стало крови… А еще сказал, что, может быть, ты скоро придешь ко мне. Но ты еще долго не шел…
– Прости, малыш. Так получилось…
Он не обиделся на «малыша». На ходу притиснулся ко мне. Сказал шепотом:
– Ну, ничего. Теперь-то уж все будет хорошо.

 

Но получилось так, что ничего не хорошо.
Когда мы вышли в переулок вблизи от парка, на месте не оказалось знакомого дома. Того, где я прожил осень и зиму!
На косогоре виднелись сгнившие остатки лесенки, а на месте дома был заросший репейником пустырь. Так заросший, словно здесь не было ничего давным-давно.
Я обмер. Обмяк. Ерошка смотрел на меня перепуганно: мол, что стряслось? Ведь он-то раньше про этот дом не знал.
– Дядя Слава, что с тобой?
Я взял себя в руки. У парковой решетки опять возились рабочие. Кажется, проделывали в арматурных прутьях дыру. «Бесплатный вход!» Я взял Ерошку за руку, мы подошли.
Рабочие были незнакомые. Я спросил у самого пожилого:
– Вы не скажете?.. Недавно здесь дом стоял, Евдокии Власьевны… И вдруг нету…
Мужчина распрямился. Вытер лоб холщовой рукавицей со следами ржавчины.
– Да ты что, мил человек, говоришь. Какое «недавно»! Власьевна уехала с племянницей к сыну в Архангельск в аккурат двенадцать лет тому назад. Дом продала кому-то, а он вскоре сгорел дотла. Такая вот история…
Действительно «такая вот история»…
При мысли, что я никогда не увижу Серафиму, мне захотелось тихонько завыть. Или… проснуться. Но тогда… Нет! – Я вцепился в Ерошкино плечо. Он даже ойкнул. Потом быстро сказал:
– Дядя Слава, пойдем отсюда! Я же говорил: не надо сюда приходить!
Он, конечно, ничего не понимал, и все-таки… да, он был прав! Мы быстро пошли прочь, опять оказались на дороге, ведущей через пустырь. Мне стало поспокойнее. Подумалось: «Сколько уже случалось такого. Может, все обойдется и на этот раз. Наверно, просто девочка-подсолнух слишком часто стучит мячиком о панель…» И Ерошка сказал:
– Дядя Слава, все будет как надо… Ой, смотри!
Из кустов желтой акации выскочила и запрыгала по обочине нам навстречу деревянная лошадка. Черно-белая, на прямых ногах, с лукавой улыбчивой мордой.
– Дядя Слава, это моя!
Ерошка подскочил к лошадке (она была ему головой до подмышки). Обнял за выгнутую шею. Оглянулся на меня, глаза сияли. Теперь они были совсем зеленые.
– Дядя Слава, она меня нашла! Понимает, что виновата, сбросила тогда и удрала… – И Ерошка живо вскочил в фанерное седло. Ухватил повод. Лошадка вскинула передние ноги, ломая их в коленях. И кажется, даже тихонько поржала. А меня обожгло новым страхом: вот сейчас Ерошка ускачет опять – и поминай как звали!
– Постой!
А он смеялся:
– Дядя Слава, не бойся! Раз уж она вернулась, будет послушная! Она… знаешь что? К Еське нас приведет! Обязательно! Пусть идет, куда хочет! Я на ней, а ты рядом!..
Да уж, конечно рядом! Не отставая ни на полшага! Хватит с меня всяких расставаний…
Лошадка свернула с дороги на тропинку в белоцвете и вдоль длинного кирпичного забора вывезла Ерошку (и вывела меня) на улицу Утренних Звонков. Я про такую и не слыхал раньше. По этой улице (похожей на Ключевской спуск) мы вышли на другую. Здесь был уже почти центр. Всадник Ерошка во всей красе отражался в магазинных витринах. Деревянные копытца четко стучали по асфальтовому тротуару.
Никого из прохожих не удивляло, что мальчик едет на деревянной карусельной коняшке. Меня, разумеется, тоже. Встречные мальчишки и девчонки смотрели с открытой завистью. Ерошка сидел гордо. Это в маленьком масштабе напоминало триумфальный въезд полководца-победителя в столицу.
Ноги Ерошка держал прямыми и вытянутыми вперед, как французский кирасир. Они длинно торчали из коротеньких ссохшихся штанин. Прошлогодний загар на ногах был похож на узкие, в обтяжку, ботфорты. Над загаром я вновь заметил коричневые точки от колючей проволоки. Показалось на миг, что они набухли кровью. Тут же пришли на память стихи про обиженную макаку. И вдруг стало отчаянно жаль Ерошку. Будто снова предчувствие какое-то. Представилась ржавая проволока на заборе и почему-то опять – бредущие солдаты в грязных шинелях, в распустившихся обмотках… Впрочем, это лишь на полминуты. Тревогу прогнал обыкновенный голод. Ведь мы не завтракали нынче! А время уже перевалило за полдень.
Ладно, я-то потерплю. А мальчишка? И так тощий, будто пацан из детдома военного времени…
Ерошка гарцевал в двух шагах.
– Слушай-ка, пора бы пообедать! Давай поищем столовую!
– Давай! А ее туда пустят? – Ерошка потрепал коняшку по деревянной шее.
– Найдем заведение, куда пустят.
Я завертел головой отыскивая на ближних домах вывеску столовой или кафе. Нашел одну. Оглянулся на Ерошку.
Ерошки не было.
Назад: 14
Дальше: 16