Глава 26

У Василия Александровича запищала рация.

– Слушаю! – вышел он на связь.

– Догнали нас, восемь человек. Четыре иностранца и наши четыре, все вооружены, автоматы есть. Мы их увели километров на пять, не меньше. Долго нас утюжили, обыскивали, расспрашивали. Поняли они, что лоханулись, обратно побежали. Наши похожи на вояк, наемники, наверно, может быть, под наркотой все, налегке и подвижные очень…

– Понятно, – отозвался Василий Александрович. – Возвращайтесь к поляне. С пилотом свяжемся… Как сможет – заберет…

– Добро!

– Нас бы забрал… – проворчал Синицын.

– Нужно найти место, откуда он нас смог бы забрать, – отозвался дед, выключив рацию.

– Пока погода есть, надо искать! По всей видимости, парашютисты наши – иностранные гости. Они поймут, где их развели, и поторопятся за нами, – резюмировал Синицын.

– Тяжеловато им будет нас найти! – сказал Толик.

– Это если у них проводника нету… – Василий Александрович достал телефон и начал звонить. После разговора вид у него изменился не в лучшую сторону.

– До завтра вертолета не будет, – обратился он к нам. – Пилот – никакой… Спит… Разбудить невозможно.

Синицын крепко выругался.

– Не будем тормозить, до темноты успеем к проходу в скале, а оттуда уже рукой подать. Пару дней ходу, – попробовал подбодрить я всех.

– Тогда не тормозим! – поддержал меня дед.

Повыше, у скалы, дорога стала полегче – без подъема, почти по прямой по небольшим камням.

Погода часто менялась – то прояснялось, ветер то затихал, то снова налетал порывами, готовыми сдуть с горы неумелого и неосторожного путника. Временами шел сильный дождь или висела в воздухе морось, но иногда все же небо будто бы жалело нас, и открывалось солнце, позволяя нам подсушить одежду.

Как только начало смеркаться, мы достигли назначенной на сегодня точки, прохода между скалами к перевалу.

Две горы, между которыми мы оказались, напоминали пирамиды со ступенями в виде скал и с разломами в них, как будто специально сделанными природой, чтобы любознательные туристы могли пройти между ними дальше – в самое сердце горного массива. На месте входа в проход, напоминавшем собой огромные ворота в таинственный город, мы нашли уютное место для отдыха, спрятанное от ветров и дождей под нависшей и закрученной по спирали скалой.

Пока мы раскладывались, готовили ужин, стемнело. Скалы-ворота казались еще более таинственными, даже жутковатыми. Казалось, что из-за них вот-вот кто-то выскочит.

После того, как поужинали, ко мне подошел Василий Александрович и спросил:

– Ты знаешь, как мне их найти?

– Кого? – не сообразил я, увлеченный мечтами о светлом будущем.

– Кого, кого… Тех, кого ты видел… Детей моих… Внуков…

Я отрицательно замотал головой.

– А если открыть его еще раз сможешь узнать?

– Думаю, что да, – ответил я.

Василий Александрович вопросительно-просящим взглядом, посмотрел на Синицына.

– Но не сейчас же! – понял Синицын. – На подходе, где безопасно будет… Или если потеряемся опять…

– Хоть бы потерялись… – дед грустно опустил голову. – Я в детском доме с Зоей познакомился, – заговорил Василий Александрович после минутного молчания. – Мне тогда пятнадцать лет было… Ее тетя, сестра репрессированной матери, привела… Отец ее тоже был репрессирован. Я в том детском доме уже полгода жил, родителей моих тоже забрали, в лагерях они и умерли. Я, как только Зою увидел, ее золотые волосы, милое веснушчатое личико, так сразу и влюбился, понял, что она моей женой будет, несмотря на юный возраст, ей четырнадцать было… К ней много кто клеился, обижали, дразнили, а я всегда заступался, много дрался из-за нее, битый бывал. Но ни разу не отступился. Мы все время вместе проводили, с ней было легко и весело, про все забывалось. Мне, когда шестнадцать исполнилось, я на завод устроился работать, помощником токаря. Быстро научился, и через год я уже работал токарем, получал приличную зарплату. Из детского дома мы с Зоей переехали в съемную комнатушку. Она тоже подрабатывала – швеей. Жили скромно, но были по-настоящему счастливы. Мечтали о детях, домике в деревне, хозяйстве. А тут как-то на работе разговорчик у нас завязался, за бутылочкой в каморке, политический. Я, разгоряченный, высказался – за отца, за мать, за родителей Зои и за все вместе. Как следует сказал. В тот же вечер к нам в комнатушку гости пожаловали. Я сразу понял, что за мной пришли, и понял почему. Только не мог понять, кто сдать мог, – все свои были. Через много лет узнал, кто сдал. На пересылке встретил мужика с завода нашего, он мне и рассказал, что как только меня закрыли, к Зое друг мой, с детдома еще, стал ходить, успокаивать. Я его с детдома на работу устроил помощником себе. Он, оказывается, в Зою влюблен был… Тайно. Вот и решил меня сплавить. Да не получилось у него ничего, ходил пару месяцев, без толку. Потом, говорит, Зоя пропала. Я думал – тоже в лагере. А я по пятьдесят восьмой статье поехал в Сибирь, правда, ненадолго. С моими документами что-то напутали и вместо расстрела меня на фронт отправили, как раз война началась. Мне семнадцать тогда было, в штрафной батальон направили. Там я и понял, что жизнь – это движение: как только остановился – сразу умер. За три месяца четыре раза весь состав нашего батальона менялся, я все жив был, ни царапины. Командиры отметили мою живучесть и боевые способности, отправили меня в диверсионный отряд. Задание дали в один конец – на вражеской территории мост взорвать, в глубоком тылу. В один конец не получилось – задание выполнили, но один все же вернулся. Это был я. С того первого задания началась моя диверсионная жизнь. Каждое задание – как последнее, прощались насовсем, а я возвращался, с отрядом или один. Быстро командиром стал, в девятнадцать лет обучал молодежь, и не только. Так войну и прошел всю – диверсантом особого назначения. Особое назначение у нас и значило – в один конец. А как война закончилась, про меня не забыли. Мои заслуги на войне сделали меня особо опасным врагом народа, отправили обратно в лагерь. Отпустили в сорок восьмом году, по какой-то ошибке, должны были добавить с моей статьей. Я начал искать Зою, но безрезультатно. Десять лет прошло, а я все любил ее, сердце все болело. На воле недолго я пробыл. На тот момент я блатным уже стал, после войны в лагерь как вернулся, авторитет быстро заработал. Работать было не положено, нашел с кем денег легких заработать, да недолго нам везло. Взяли нас и по десяточке каждому влепили. В шестидесятом освободился, а Веру встретил в шестьдесят пятом. Что за женщина была – богиня! Любовь закрутилась сумасшедшая. Завязать хотел ради нее, но не мог сразу все бросить. Группировку я организовал, очень серьезную, большое дело было, по всему Союзу работали: сберкассы, заводы, фабрики брали. На мне все держалось, не мог просто развернуться и уйти, подготовить все хотел, но не успел. У нас стукачок завелся, вор карманный, его с поличным взяли, а у него подруга только двойню родила. Он договорился, наверно, завяжу, сдам всех, только отпустите. Он и сдал всех. Взяли нас, когда деньги делили после сберкассы и двух заводов. Восемнадцать человек сразу приняли и двадцать шесть еще в процессе расследования. Мне как организатору двадцать лет впаяли. Вера писала сначала около года, потом перестала. Сам я настоял на том, чтобы время на меня не тратила, а начинала новую жизнь. Двадцать лет – это срок серьезный, все равно ждать столько не будет. Про ребенка-то она мне ничего не сказала. Если бы я знал, так и жизнь по-другому сложилась бы. Я ведь убежал в этот срок, спустя два года. Взяли потом по глупости, через год, в Крыму. У меня и деньги сбережены были, забрал бы ее с ребенком и свалил бы за бугор. Ай… Почему она мне не сказала? Я ее не хотел мучить, а она, видать, меня… Обязательно ее найду!

Василий Александрович замолчал, обреченно опустив голову.

– Тоску ты, дед, навел… жуткую… – произнес Синицын.

– Найдешь! Обязательно найдешь! – подбодрил своего наставника Валера.

– Теперь, ребятки, давайте спать. Завтра с солнцем подъем, и – в путь, – проговорил археолог, залезая в палатку.

Я укутался в спальный мешок, но сон не шел, несмотря на усталость. В голове копошился рой разнообразных мыслей. Сильное впечатление оставил рассказ Василия Александровича, он зацепился за мозг, как тучи цепляются за горы, и будоражил сознание. Человек столько пережил в своей жизни, столько видел и все равно остался жизнерадостным, веселым и энергичным человеком. А у меня, что было в жизни? Что я знаю, кроме истории? Как дед сказал профессору: «Забери у тебя науку, ты же умрешь с голоду». То же самое, наверное, относится и ко мне. При этих мыслях у меня появился легкий дискомфорт и раздражение внутри. Сначала я связал это с мыслями о своем немощном положении, в котором я мог бы пропасть без истории, но немного подумав об этом, внутренним чутьем понял, что ошибаюсь. Я стал перебирать возможные варианты причин появления дискомфорта, и когда мои мысли коснулись моего прошлого, пережитого в этой жизни, чувство неловкости и раздражение усилились. Похожие ощущения я испытывал при разговорах с людьми, у которых все темы общения связаны с минувшим, с тем, что они уже прожили, но никак не хотели отпускать от себя пережитое, и продолжали переживать его еще много раз – в мыслях и разговорах о тех событиях. Я – историк, и прошлое – моя профессия. Но меня раздражает, когда люди ведут себя как страусы, прячут голову в былое, отказываясь думать о будущем, и не видят настоящего. Прошлое для них известно, в нем жить проще, а будущее – неизвестно, и оно пугает. Менять что-то в настоящем из-за неведомого будущего – страшно. Сейчас объектом раздражения был я сам. О чем-то я подумал, что вызвало раздражение. Может быть, о том, что я ничего не умею и не знаю, кроме истории? Конечно. Это ведь все тот же страх перед будущим. Если я думаю, о том, что я ничего не умею, значит, я боюсь оказаться в ситуации, перед которой я буду немощен. Немощным перед ситуацией меня делает не то, что я ничего не умею, а страх перед ней. Стоит мне только перестать ее боятся и почувствовать себя сильным, как ситуация станет простой. Если я не могу по своей неопытности изменить ситуацию, я могу изменить взгляд на нее, и для меня она станет другой. Я прислушался к своим ощущениям – дискомфорт пропал. Значит, я договорился с собой. Изменил взгляд на ситуацию, и теперь я умею все, что я захочу. Я улыбнулся сам себе. Как сильно изменилось мое мышление – буквально за пару дней. Стоит увидеть свой внутренний мир – и мир внешний уже воспринимается иначе. Даже понимание того, что мы можем остаться в этих горах, перестало пугать. Если в начале пути, пока мы ехали сюда, мысль о возможной смерти пугала, то теперь она воспринимается легко, после того как увидел, что после смерти жизнь еще более хороша, чем теперь. Вместо страха перед смертью появилось благоговение, состояние радости, что, возможно, скоро отстреляюсь в этой жизни и начну следующую.

В полной темноте, я разглядел маленький, еле заметный квадрат, с легким свечением. Я поднялся на ноги и увидел, что квадрат – это маленькое окошко в прямоугольной комнате.

– Бога нет! – услышал я свой голос.

Это уже было. Я видел это место.

– Если бы он был, то не допустил бы чтобы невиновного человека, честного и стремящегося помочь людям, наказали. Бога нет. Справедливости нет! – опять слышу я свои слова.

В заточении я отрекся от Бога, – понимаю я происходящее. Поэтому советник и не стремился к духовному развитию. Он был уверен, что высших сил, справедливых и благородных нет.

– Мы не знаем, что для нас хорошо и что – плохо, до тех пор, пока не пройдет время или не увидим происходящее объективно. Высшие силы дали советнику шанс познать Бога в самом себе. Если мы Богу нужны, и он нас любит, то посылает нам испытания, благодаря которым мы становимся сильнее, мудрее. Если мы не поймем испытания, то, возможно, отречемся от Бога, как это сделал советник. Но опыт свой все равно получим, – звучит знакомый голос.