13
Наконец-то бесценные Жемчужины были готовы броситься — грациозно, разумеется, — к ногам своего благородного жениха.
Почти.
Неандертальцы тянули жребий, кому коротать время снаружи гардеробной, а кому находиться внутри, служа красавицам и выполняя их приказы вроде «подай-принеси». Энкиду, Беовульф, Кулл и Гаргантюа проиграли. Они в легком оцепенении наблюдали, как дорогие ткани, меха и кожа тонкой выделки летали по комнате. Натягивались и сдергивались шелковые чулки, покрывались слоями помады губы, завивались ресницы, полировались, покрывались лаком и вновь полировались ногти, взбивались и расчесывались волосы, распылялись духи, счищались пемзой воображаемые шероховатости.
— Кхм, может, нам лучше выйти, — промямлил Беовульф, когда Евлогия принялась наносить румяна на соски Евфросиньи. — В смысле, вы понимаете… поскольку мы мужчины и все такое.
— Ой, вы не считаетесь! — Евлогия отложила кисть. — У меня уродливые локти? Только честно.
— Вы совершенны с ног до головы, барышня. А эта суета вообще ни к чему. Кто угодно влюбится в вас с первого взгляда.
— Ты — душка. А сам-то ты как думаешь?
Жемчужины действовали весьма решительно. Конечно, у них имелись огромные преимущества перед другими женщинами. Но первое впечатление важно, поэтому они так яростно и прихорашивались для великого князя Московии. Они хотели быть одновременно целомудренными и распутными, загадочными и прямолинейными, безыскусными и возвышенными, немного застенчивыми, сильными и легко подчиняемыми, порывистыми и холодными, покорными и страстными, пресыщенными, неиспорченными, благоуханными, ненадушенными, подобострастными и дерзкими. А самым главным дополнением являлась изрядная доза невинности. Та невинность, которая втайне жаждет, чтобы ее научили всем развратным и грязным штучкам, которые мужчина может проделать с женщиной. Или в их случае с шестью.
Поэтому цель была сложной, но для них — вполне достижимой.
— У меня в этом наряде попа толстая?
— Нет-нет. Хотя да, но в хорошем смысле.
— Я так выгляжу распущенной?
— Да. Но не в хорошем смысле.
— Я смотрюсь в этом так, словно напрочь потеряла голову?
— Гм… в хорошем смысле или нет?
Кроме того, все детали туалета должны были соответствовать душевному настрою каждой Жемчужины. Множество нарядов, за которые обычная женщина убила бы, красавицы примерили, сорвали и растоптали, поскольку они дисгармонировали с костюмами других или потому, что туфли, к слову сказать, абсолютно идеальные, не подходили к белью.
— На мне не очень много драгоценностей?
— Не думаю, что такое в принципе возможно.
— Нет, возможно.
— Но на ней чудесно смотрится.
— Тушь! Долго мне ждать?
Гаргантюа проковылял к своей госпоже с подносом косметики. Ручка с пальчиками, усыпанными бриллиантами и кроваво-красным лаком, подвигалась туда-сюда над шеренгами изящных флакончиков, затем жестом отослала все прочь.
— Нет, ты не понял! Мне нужна бархатистая тушь, которую я подобрала к своим глазам.
— Ой, это, по-моему, моя. Но она мне все равно не понадобится.
— А если заказать новый набор? Что, поздно? Ладно, тогда просто поменяю цвет глаз.
— Нет, ты что?! Тогда мне придется менять свой, а я только что заставила их соответствовать одновременно волосам и чулкам.
— Не драться, девочки! Разве князь такое любит? Но даже если любит, то не сейчас. Потом.
— Если он захочет, чтобы я дралась, мне понадобится совершенно другой набор косметики.
Имелись и иные соображения.
— Как вам мой вариант? — спросила Олимпия, и остальные отвлеклись, чтобы критически разглядеть соблазнительно открытое одеяние, которое могло удержать внимание любого мужчины и ненароком поразить его в самое сердце. Наряд ослеплял взор, не отвлекая от лица. Он облегал, но не по-нищенски.
Русалка медленно обошла Олимпию кругом. Закончив обход, она резко ухватилась за ворот блузки обеими руками и дернула на себя. Олимпия неловко подалась вперед.
— Не годится. Если князь схватит тебя в порыве страсти, она не порвется.
Этери протянула свежую блузку.
— Может, эту?
— Порвется, — заявила Русалка, придирчиво потирая ткань между большим и указательным пальцем, — но недостаточно призывно.
Евфросинья приподняла юбку.
— Как по-вашему, туда надо наносить косметику?
— В первую брачную ночь? Тогда ты будешь выглядеть искушенной.
— Но не в хорошем смысле.
— В любом случае, если он подберется достаточно близко, чтобы увидеть, и не будет уже слеп от похоти, значит, ты не выполнила свою работу должным образом.
— Но ты наносила одеколон на свой сад восторга.
— Это не одно и то же, моя милая. Никакой косметики.
Нимфадора вскрикнула и уронила брошку. Выставив палец, она заныла:
— Я укололась!
Неандертальцы нахмурились, попятились к дальней стене, да так и застыли, прижавшись к обоям. Похоже, что они решили стать максимально незаметными. Один из них пророкотал, понизив голос:
— Что, парни, нравится?
— Сказать по правде, у меня смешанные чувства.
— А у меня сейчас яйца лопнут.
— И у тебя, и у меня, братец. И у тебя, и у меня.
На некоторое время они примолкли. Затем с оттенком печали Кулл пробормотал:
— Это плохо кончится для нас.
— И для нас, и для всех ребят, — согласился Энкиду. — Готов спорить на деньги. Если бы у меня они имелись. И если бы у кого-то хватило глупости принять пари.
Его друзья мрачно покивали. Внезапно Этери, чей наряд казался любому смертному безупречным, раздраженно фыркнула и начала все заново, содрав с себя одежду до последнего клочка. Неандертальцы ненадолго воспряли духом.
Будучи мужчинами, они вряд ли могли иначе.
Новый план Даргера был элементарен. Они с Кириллом заклинят дверь в палату с помощью отодранных от пола квадратов линолеума и не выйдут, пока Бледнолицые не уберутся. Дождутся, когда в коридоре воцарится полная тишина. Затем станут пробираться наружу в Верхний Город, стараясь избегать зон вокруг причалов, где собирается армия белесых тварей. После чего отправятся на поиски круглосуточной едальни, где Даргер научит Кирилла, как убедить владельца заплатить им за то, что они уже вдоволь наелись.
— Погоди. Мы получаем бесплатную жратву, а потом нам за нее еще и платят? Так не бывает, — не поверил Кирилл.
— О, нет. Я покажу тебе самый беспроигрышный трюк в мире, — возразил Даргер, злорадно потирая руки. — Только надо стараться не использовать его дважды в одном и том же ресторане, а то окажешься за решеткой.
Но сначала им пришлось затаиться и ждать. Поэтому они погасили свечу и сидели тихо на каталке, не реагируя на грохотавшую дверную ручку. Единственным источником света служили случайные пятна мха на потолке и стенах. Бывшая хирургиня обмякла, прислонившись к шкафу и тупо уставившись в пространство.
— Хех, — негромко произнесла она и после долгого молчания, снова: — Хех.
Кирилл подозревал, что таким образом она пыталась смеяться.
«Выйди из комнаты. Поверни налево. Следуй за остальными к причалам „Пушкинской“».
В темноте хихикнул Даргер.
— Я рассказывал тебе про финикийского виноторговца, вольноотпущенника и…?
Кирилл стукнул его кулаком по плечу.
— Заткнись, твою мать! Мы здесь типа прячемся, — прошипел он. И добавил, чтобы пощадить чувства своего наставника: — Пожалуйста.
Гомон в коридоре снаружи постепенно стихал. Смех угас совсем. Затем голосок в металлических шариках, которые и Даргер и Кирилл так и не сняли, произнес «Выйди из комнаты. Убедись, что в ней никого не осталось. Поверни налево. Следуй за остальными к причалам „Пушкинской“. Если ты уходишь в числе десяти последних, подожги за собой комнату».
— Эй, — удивился Кирилл, — ты слышал?
«Подожги за собой комнату».
Даргер скрючился пополам от смеха.
— Вот как возносится в дыму и панике Великая Армада наших планов! — воскликнул он. — Подожги комнату и ввергни все в хаос с помощью брандеров обстоятельств!
— Да что вы несете? Нельзя ли попроще?
— Ты обвиняешь меня в усложнении? Молодой человек, уверяю вас, что доказательство моей гениальной простоты легко узреть в пудинге моих рассуждений.
«Подожги за собой комнату», — твердил голос.
Кирилл снова стукнул Даргера.
— Проехали! Вопрос, что нам сейчас делать? Нет, не отвечайте, у вас точно каша в голове. Я сам этим займусь. — Он толкнул Даргера навзничь на каталку и, придерживая одной рукой за грудь, другой застегнул на теле наставника кожаные стропы.
— Теперь они поверят в то, что я везу вас для операции.
— Боже мой, как же мне смешно, — простонал Даргер, корчась от смеха. — И пугающе плохо продумано. В смысле, обездвижить меня… Конечно, ты понимаешь, что лучше бы было… Ой, мама, щекотно!
«Подожги за собой комнату».
— Я не собираюсь вас бросать, вот и все, — мрачно ответил Кирилл, затягивая ремни. — Не заставляйте меня пихать вам в рот кляп.
Даргер испустил радостный вопль.
— Нет-нет, мой дорогой друг, позволь мне оказать честь: итак, евнух говорит… говорит: «По-вашему, вы разочарованы?..»
— Пожалуйста, не надо! — взмолился Кирилл, подбежал к двери и выбил заклинивавшие ее плитки линолеума.
— Ты поражаешь меня. Твои ровесники не проявили бы подобную недоразвитость… полагаю, у них чувства юмора не занимать, — не унимался Даргер, а когда Кирилл ухватился за каталку, заверещал: — Погоди! Разве ты не захватишь с собой нашего бывшего хирурга?
«Подожги за собой комнату».
Кирилл быстро оглянулся на бессмысленное существо, бездумно прислонившееся к шкафу.
— Кого, ее? Она — ничто. Мы никуда ее не берем.
— Она принадлежит к человеческому роду, — жизнерадостно парировал Даргер, когда Кирилл врезался в дверь, вышибая ее. — Ну… или принадлежала.
«Подожги за собой комнату».
— Хватит. Надо отсюда выбираться, — буркнул Кирилл, выкатывая Даргера в дверной проем.
За спиной у них хирург произнесла:
— Хех.
Самое странное, что коридор не был заполнен дымом. И ни одна палата не горела.
Снаружи царила деловитая обстановка. Кирилл заметил восемь или девять человеко-медведей, которые были заняты своим делом. Каждый — фута на два выше рослого человека, щеголял в импозантной бело-золотой форме личной Гвардии князя Московии. Несколько из них споро организовывали караван из счастливых идиотов, привязывая каждого за запястье к длинной веревке.
Кирилл заморгал.
— Узрите же! — пророкотал бурый медведь-гвардеец. — Капитан Инука, вот и последняя пара бродяг.
— Молодец, сержант Войтек, — ответил человеко-медведь с офицерскими нашивками. Он вынул из пасти окурок сигары и выбросил его, не глядя, куда тот полетел. — Вы знаете, как с ними поступать.
Очередной гвардеец вошел в палату, только что покинутую Кириллом, и выволок оттуда хирургиню.
— Третьей будет.
«Подожги за собой комнату».
Кирилл застыл в панике, но лишь на секунду. Потом он выдернул шарик из уха и изо всех сил швырнул его об стену.
Сержант Войтек ухмыльнулся, обнажив больше зубов, чем, по убеждению Кирилла, могло помещаться во рту (или в медвежьей пасти).
— Мы перехитрили тебя. Quel dommage, hein, mon petite canaille? — он кивнул на россыпь кожаных масок у ног пленников. — Представляю, ты, как все, решил, будто ты здесь самый умный, раз додумался до такого фокуса. Правда? — он протянул лапу. — Давай, снимай эту штуку.
— Стойте! — крикнул Даргер. — Мне надо сообщить вам нечто важное. — Присутствующие тотчас повернулись к нему. Повисло выжидательное молчание. Он откашлялся и начал: — Финикийский виноторговец, вольноотпущенник и аристократ отправились в бордель…
Сержант Войтек вздохнул со скучающим видом.
— Слышали уже.
— Да? — Глаза у Даргера сверкали от безумного веселья. — А как насчет истории про Кирилла Смелого, исчезающего в метель?
Кириллу только этот намек и требовался. Извернувшись, он сунул руку в карман и вытащил комок рублей. Натренированным движением он порвал нитку и подбросил бумажное богатство в воздух.
Банкноты посыпались вниз.
— Деньги! — завопил какой-то гвардеец.
За таковую малую услугу Кирилл был ему искренне благодарен. У него вряд ли хватило бы духу выкрикнуть слово самому. Поэтому он просто бросился наутек, пытаясь развить максимальную скорость.
А гвардейцы-медведи ловили купюры в воздухе, падая на четыре лапы, чтобы нашарить деньги на полу. Они даже умудрились подраться друг с другом за каждую случайную бумажку.
Кирилл бежал, не чуя под собой ног. Он знал, что идея принадлежала наставнику, но чувствовал себя слегка виноватым. Даргер остался в коридоре! Но в то же время, надо признать, он испытывал искреннее облегчение, что избавился от него.
Наверное, не было нигде во всей России — от самых роскошных дворцов до самых мелких и тесных лачуг — места, более уютного и приятного, чем гостиная в Кощеевом номере. Он радушно делил ее со Сварожичем и Чернобогом. В камине пылал огонь, а медные лампы под пергаментными абажурами окутывали всех троих теплым сиянием. Кусочек ладана на блюдечке, поставленном на одну из ламп, пропитал воздух сладостью. Трое друзей потягивали горячий чай через кусочки колотого сахара, часами вели богословские беседы и были готовы предаваться чудесному занятию, пока не взойдет солнце. Причины восхвалять Господа вдохновляли их, и странники без устали повторяли их вслух уже несколько часов кряду.
— Утверждать, что милосердие Всемогущего безгранично, значит налагать ограничения на Его власть, — восхищенно произнес Кощей, — ибо это предполагает, что Его праведный гнев может быть менее чем всеобъемлющ. Нет, Господь одновременно и всемилостив, и всесокрушающ. Ибо прощение есть забвение, что чуждо Всеведущему. Логика и вера равно говорят нам, что Он не умеет ни забывать, ни прощать.
Сварожич вопросительно вскинул брови, а Кощей ответил:
— Да, ты прав, дорогой друг. Для нашего Всемогущего Отца любовь и месть суть одно и то же. Наши грехи столь ничтожны, что не удостаиваются Его внимания, а наши добродетели столь мелки, что их как бы и вовсе нет. Но можем ли мы надеяться заставить Всемогущего действовать по нашей указке? Только если будем молить его не прислушиваться к нашим просьбам и делать, как Он сделал бы в Своей милости. Присоединитесь ко мне сейчас, возлюбленные, и я научу вас единственной правомерной и достойной молитве на свете.
Кощей прикрыл глаза, собираясь с мыслями. Затем, воздев руки к небесам, заговорил:
— Господи, сделай нас слабыми! Умаляй нас постепенно по мере нашего старения, ослабляй нас и лишай мужской силы, притупляй наши чувства, а затем сделай так, чтобы мы заболели и умерли! Делай нас порочными и неестественными и жалкими пред лицом Твоим! Отбирай у нас наслаждения жизни, уничтожай всех, кого мы любим, обрати против нас ненависть мира и отмени всякую уверенность в нашей жизни, кроме нашей веры в Твою любящую доброту.
Низко склонившись над сцепленными в замок руками, Сварожич молился настолько истово, что на лбу у него выступили капли пота. Чернобог выскользнул из кресла, дабы преклонить колени на ковре.
— Господи Боже, мы еще молим Тебя сегодня, ибо Твой добрый взор вскоре падет на этот грешный город! Скоро крепкие здания превратятся в угли и золу, церкви, что учат лишь ереси, сровняются с землей, а знатные, которые правят вопреки Твоим желаниям, будут низвергнуты! Улицы наполнятся трупами, и немногие уцелевшие калеки отправятся в пустыню, чтобы страдать, умирать от голода, размышлять о Твоей благости и погибнуть. Аминь.
Чернобог уселся на место.
— Сладок гнев Господень, — заметил он, — и бич Его карающий есть восторг умерщвляемой плоти. Я…
Раздался громкий стук в дверь.
Сварожич поднялся на ноги и улыбаясь поклонился двум громадным человеко-медведям в бело-золотой гвардейской форме. Служаки внесли узкий деревянный ящик, который поставили посередине комнаты. Честь странникам они отдали вежливо, но не более того.
— От Хортенко, — коротко сообщил гвардеец. — Он сказал, что вы знаете, что с ними делать.
— Конечно, — отозвался Кощей. — Как тебя зовут?
— Сержант Умка, сударь.
— Ответь мне, сержант Умка, много ли ты размышлял о своей бессмертной душе?
Сержант вытянулся по стойке «смирно».
— В нашей работе имеешь дело с телами, а не с душами, сударь. В конце дня мы подсчитываем число живых и мертвых. Если у них мертвых больше, чем у нас, то это в целом считается хорошо. Что происходит с ними потом, ответственность тех, кто выше меня по рангу.
— Ты существо из пробирки, — задумчиво пробормотал Чернобог, — а жизнь, созданная человеком, по определению богохульна. Следовательно, ты и твои соратники являетесь осквернением Божества. Значит, у вас либо нет душ, либо есть, но вы все неизбежно обречены на Ад с того момента, когда ваш геном был впервые экспрессирован. Я прав, святой Кощей?
— Кто может спорить с такими ясными и самоочевидными откровениями? В любом случае, сержант Умка, ваша сосредоточенность на нашем земном мире достойна похвалы. Пусть те, кто надеется на Небеса, культивируют свои отношения с Богом, а те, кто не надеется, выполняют свой долг.
— Так точно. Спасибо, сударь. Разрешите идти?
И по мановению руки Сварожича человеко-медведи удалились.
Кощей испустил громкий вздох.
— Наш час настал. Пора нам навсегда оставить позади теплую и уютную комнату, прекратить сладостную беседу и предаться святому, необходимому и мучительному труду во имя Господа Всемогущего. Вероятно, мы никогда уже не увидимся. Но позвольте заверить вас, мои дорогие братья, что я буду лелеять в своем сердце и памяти время, проведенное вместе с вами.
— И я тоже, — подхватил Чернобог.
Сварожич раскинул руки.
Все трое сошлись в объятии совершенной любящей дружбы.
Затем, разделившись, вскрыли ящик. В нем лежали три лоснящихся новых калаша, покрытые смазкой. Чернобог принес из ванной полотенца и принялся вытирать оружие. Сварожич отошел к буфету и вернулся с коробками боеприпасов. Кощей извлек откуда-то карты города с пятью крестиками, откуда должны были появиться подземные владыки, и их четко отмеченными, сходящимися в одной точке путями.
— Вот, — заявил Кощей, постучав пальцем по площади перед Троицкой башней, где сходились пять путей. — Тут будущий царь произнесет свою речь. А здесь, — он постучал пальцем по куполам Василия Блаженного, крыше ГУМа и Угловой Арсенальной башни, — мы и займем свои посты. Когда антихрист Ленин поднимется, чтобы захватить Кремль, мы вольны стрелять по толпе. Хортенко обещает, что в каждом гнезде будут ящики с патронами, поэтому мы сможем продолжать наш святой труд, пока Дух не подвигнет нас остановиться. Вопросы есть?
— Я лишь дивлюсь, как Господь по милости своей дал нам такую сложную работу, — вымолвил Чернобог. — Ведь мы — ничто пред Его величием.
Сварожич кивнул в благочестивом согласии.
— Ничьи жизни не имеют значения перед лицом вечности, — произнес Кощей. — Но сегодня наши жизни обретут смысл, пусть на самый краткий миг.
Странники приступили к зарядке оружия.
Ане Пепсиколовой редко приходилось резать себя. Только когда требовалась особая ясность мысли. Холодный хрустящий ожог безупречно прямого пореза удивительным образом обострял сознание. Вскрывая кожу, чтобы обнажить испуганную красную плоть, Аня словно создавала некий проход, в который могли войти новые идеи. Возникала неподвижная, безмолвная пауза между брешью и готовой пролиться кровью, в течение которой все на свете казалось возможным.
Даже побег из ловушки, в которую она угодила.
На небе сияли яркие звезды. Полная луна, оранжевая, будто тыква, низко висела над крышами. Блестящее лезвие Святой Мефодии замерло над правой рукой Пепсиколовой. На секунду нож застыл, как ангел мщения, зависший над обреченным городом с занесенным копьем в руке. Свет скользнул по кромке, когда острие скользнуло вниз, алкая плоть. Святая Мефодия пробежала по всей длине руки, оставляя за собой совершенную и изящную линию. Порез был прекрасен, как исламская каллиграфия, возможно, это было имя одного из демонов, что обитали в заклятых значках.
Опалило будто огнем. Обжигало как лед.
Пепсиколова ахнула от удовольствия. У нее имелись мизерные шансы освободиться, так что наступила ее последняя ночь. Впервые за несколько месяцев Пепсиколова выбралась из Нижнего Города и наконец-то очутилась в настоящей Москве. Почти случайно выбрав церковь, она вскрыла замок на боковой двери и вскарабкалась по внутренней лестнице. Затем отыскала приставную стремянку к люку в куполе-луковке и выбралась на самый его верх, где уклон круче всего и где она могла лежать на спине, глядя на столицу.
Москва была темна, как всегда на ее памяти. Город казался сердитым и вредным старикашкой, погруженным в раздумья о тайнах, которые лучше оставить невысказанными, и воспоминаниях, которые никто не хотел разделить. Улицы, в основном, пустовали. Но на другой стороне реки, в Замоскворечье, где располагались бордели, Аня заметила зарево. Там, вдалеке, на площадях и перекрестках пылали костры и люди кружились вокруг них. Пепсиколова предпочитала думать, что они танцуют. Кстати, ее не особо волновала объективность.
За пояс брюк у нее был заткнут распылитель. Она позаимствовала его у Бледнолицего, убитого Дрегами. Положив нож рядом, Пепсиколова вытащила емкость, отвинтила крышку резервуара и поболтала его содержимое. Оно было текучим, как вода, но в действительности представляло собой массу крохотных черных гранул размером с горчичное зерно. Аня знала, как выглядит веселая пыль, и образцы «Распутина» она перехватывала, когда они только начали просачиваться под землей. Но это не было ни то, ни другое. Скорее свежий продукт фармацевтической грибной фермы подземных владык.
Гранул были тысячи и тысячи, и — если допустить, что мощностью они, вероятно, не уступают своим «собратьям» — каждое из них могло полностью искорежить мозги.
Внезапно сильный спазм скрутил внутренности Пепсиколовой. Левую сторону ее тела закололо, словно та затекла. Голова заполнилась пульсацией, и на мгновение Аня едва не поддалась искушению просто отпустить руки, скатиться с купола и умереть. Она прищурилась и сглотнула. «Хватит корчиться от боли», — сказала она себе и продолжила наблюдение за ночной Москвой. Хотя здесь некому было ее видеть, она отказывалась проявлять слабость.
Положив резервуар на колени, она взяла Святую Мефодию. Вторая черта на руке восстановила ясность мысли.
Употребив нож на пользу дела, Пепсиколова заспорила сама с собой. Как глупо делать то, о чем она думала. Но имелась ли у нее альтернатива? Ломка становилась все сильнее. Вскоре, если слухи об эффекте отмены подземных сигарет правдивы, тело перестанет ей подчиняться. А потом придет смерть.
Значит, у нее и впрямь не оставалось выбора.
Но именно это Пепсиколова и ненавидела больше всего на свете. Она не могла принудить себя делать что-либо — что угодно! — лишь потому, что так надо. Даже в крайнем случае почти всегда находился способ вывернуться и принять собственное решение. Поэтому она и сохранила рассудок под властью Хортенко. Парадоксально, но она тоже держала его в узде. Если ей приказывали послать кому-либо предостережение, ее слова ввергали адресата в ужас. Если ей велели запугать человека, она подбрасывала сломанную челюсть или доставляла сообщение в присутствии супруги. Этого было недостаточно, чтобы заработать строгий выговор. Кроме того, так она поддерживала внутри себя некое подобие свободы.
По ее руке протянулся последний порез. «Ладно, хватит баловаться», — подумала Пепсиколова. Она медленно выводила линию, наслаждаясь ею, как наслаждалась бы дымом. Затем спрятала Святую Мефодию в ножны. Наконец, засучила рукав пиджака и перевязала себя бинтом, который таскала с собой именно для этой цели уже целый месяц.
И почему-то, выполняя это маленькое, простое действие, Пепсиколова увидела мельчайший проблеск надежды в ее ужасном положении.
Пепсиколова принялась разглядывать гранулы. Глупо брать даже одну. Вот оно, безумие — покоится на ее кончике пальца. Только идиот примет больше.
Она поднесла резервуар ко рту и проглотила все его содержимое.
«Может, — решила она, — дозы хватит, чтобы получить свободу. А может, я сразу умру. Но сперва гранулы, конечно, вытравят сознание».
В данный момент это являлось страстно желаемым исходом.
Но ничего не произошло.
Пепсиколова нетерпеливо ждала признаков перемен. Ничего. Время ползло с черепашьей скоростью. В конце концов, Аня поставила емкость рядом и слушала, как та медленно скатывалась вниз, к кромке крыши, прогрохотала по золоченому свинцу и кувырнулась через край. Аня напрягала слух… Хоть бы услышать звон разбитого стекла! Но вместо этого… до нее донесся странный нечеловеческий звук, похожий на ее имя.
— Что?
Кто-то окликал ее по имени.
— Что?
Кто-то звал ее по имени с другого конца вселенной.
— Что?
Тьма взметнулась, как змея, и поглотила ее.
Аркадий, спотыкаясь, брел по неосвещенным улицам, доведенный до отчаяния. Низкие стоны, гортанный смех и влажные звуки страсти сочились из каждого здания. Несправедливость хлестала юношу, словно кнутом. Весь город нежился в удовольствиях, которые принес он, тогда как сам он мерзнет снаружи — один и без друзей. Он, единственный честный человек, знающий о надвигающейся великой опасности! И он намерен спасти их! Думать об этом было невыносимо, однако ни о чем ином Аркадий думать не мог.
У развилки Аркадий притормозил. Куда теперь идти? Он посмотрел налево, потом направо. Четырехэтажные фасады поднимались по обе стороны. Они ничем не отличались друг от друга.
И тут Аркадий понял, что напрочь заблудился. До сих пор, куда бы он ни захотел отправиться, его возили в карете. Он никогда не гулял в городе и толком не представлял, где находится Кремль. Всегда находились люди, которые заботились о нужных адресах. Внезапно по мостовой загрохотали копыта.
Аркадий развернулся и увидел трех всадников, галопом несущихся прямо на него. Ни дать ни взять, настоящие былинные богатыри! Первой летела женщина, низко припавшая к бледному жеребцу, ее темные кудри развевались за спиной, и голова ее была подобна темному пламени. За ней — на вороном боевом коне — несся крепко сбитый мужчина с яростным взором. Последней плыла женщина, закутанная в множество узорчатых шарфов. Казалось, что у нее вовсе нет лица. Аркадий заступил им дорогу и замахал обеими руками, чтоб они затормозили.
— Стойте! — закричал он. — Вы должны остановиться! У меня важное известие для князя Московии!
Но они не замедлили скачки и не отклонились в сторону. Вместо этого первая всадница сняла с пояса кнут и, высоко подняв его, обрушила на юношу.
Аркадий, спотыкаясь, отпрянул, почувствовал, как кончик бича просвистел возле уха, и упал навзничь в ледяную лужу. Конь либо перепрыгнул через него, либо пронесся мимо. Мужчина проследовал за ней, не удостоив его своим вниманием. Но безлицая женщина быстро оглянулась через плечо, спокойно посмотрев на Аркадия. Похоже, она знала его слишком хорошо.
Затем они пропали.
Слабо ругаясь, Аркадий поднялся.
Он кое-как стряхнул грязь с одежды и потопал ногами в тщетном усилии восстановить в них хоть тепло. Затем, чувствуя глубокую жалость к себе, он вслепую отправился на поиски князя Московии.