ЧАСТЬ ВТОРАЯ
вОзВрАщЕнИе

Высоко над рыночной площадью распахнулось окно. Повсюду над рыночными площадями распахивались окна. Это был город рыночных площадей, город окон.

Снова Нью-Кробюзон. Неизменный, безукоризненно верный себе город. Весна выдалась теплой, и на улицах пованивало: смердела вода в реках. Повсюду стоял шум. Нью-Кробюзон был в своем амплуа.

Что кружило над вытянутыми вверх пальцами города и сновало меж них? Птицы, гады летучие, вирмы (смешливые, по-обезьяньи проворные создания), выкрашенные в холодные цвета аэростаты, а еще дым и облака. Естественные перепады ландшафта давно не имели никакого значения в Нью-Кробюзоне, который рос куда и как хотел: город представлял собой настоящую трехмерную головоломку. Тонны кирпича и дерева, бетона, мрамора и железа, земли, воды, соломы и глины складывались в стены и крыши.

В те дни солнце стирало краски с домов и оборванных афиш, перьями топорщившихся на их стенах; оно медленно окунало их в желтизну, словно в чай. Остатки чернил вещали о былых развлечениях, бетон растрескивался. Кто-то из инакомыслящих неуклюже размалевал стены известным граффити в поддержку Железного Совета. Повсюду обломками храмовых сводов торчали опоры надземной железной дороги. Провода пересекались в воздухе, словно струны, и ветер играл на Нью-Кробюзоне, как на арфе.

Ночи были полны другого света: в иликтробарометрических трубках горел газ, вычерчивая в темноте стеклянные изгибы, которые складывались в имена, названия, контуры людей и вещей. Десять лет назад их либо еще не придумали, либо хорошо забыли; теперь с наступлением сумерек всякая улица одевала свой яркий и неповторимый наряд, затмевавший сияние фонарей.

Шум стоял всюду. От него не было спасения. Люди были везде и всегда. Нью-Кробюзон, одним словом.

На сцене шансонетка Аделина Раднер, известная под псевдонимом Адель Радли (обычно, рифмы ради, ее называли Адали Радали), под громкие аплодисменты и восхищенный свист подгулявшей публики исполняла песню «Почтеннейший диктатор». Она то кричала, то переходила на шепот, мелко семеня по сцене и взбивая коленями пышные юбки (сценический костюм со множеством рюшей и оборок, в подражание нарядам публичных женщин былых времен, придавал ей вид скорее стыдливый, чем распутный). Тряся кружевными оборками прямо перед носом у зрителей первого ряда, она сгребала со сцены прилетевшие из зала цветы.

Ее прославленный голос, хрипловатый и очень красивый, оправдывал любые ожидания. Публика была покорена. Ори Кьюрас, сидевший в конце зала, был настроен критически, но и он не остался нечувствителен к чарам певицы. Своих соседей по столику он не знал и потому приветствовал их только поднятием стакана. Пока те глазели на Адель, он рассматривал их.

В огромном зале «Веселых нищих» витали клубы табачного и наркотического дыма. Места в ложах и бельэтаже занимали крупные воротилы со своими прихлебателями — в основном мужчины, но иногда и женщины. Пришла Франсина Вторая, некоронованная королева хепри. Лепной карниз с изображениями драгонов и похотливых божков затруднял обзор, но Ори знал, что в одной ложе сидит крупный милицейский чин, в другой — кто-то из Братства Рыбьей Кости, а в третьей — один из промышленных воротил.

У самой сцены, рядом с оркестром, толклись разноязычные и разномастные мужчины и женщины, глазевшие на лодыжки Адели. Ори занялся практической этнографией.

Кого только там не было: бродяги, мелкие жулики и их главари, иностранные солдаты в увольнительной, тюремные завсегдатаи между отсидками, распутные богачи и неимущие бродяги, нищие, сутенеры со своими подопечными, искатели приключений, точильщики, поэты и полицейские агенты. Над морем человеческих голов здесь и там возвышались какты (их пускали только с выщипанными колючками) и покачивались жукообразные головы хепри. Люди с тонкими сигарами в уголках рта отбивали ритм стаканами или ножами, а официанты сновали вокруг них по опилкам, устилавшим пол. По краям зала посетители сбивались в кучки, но опытный глаз — такой как у Ори, привычного к «Веселым нищим», — легко определял их состав, сходство и различия между ними.

В зале наверняка присутствовала милиция, хотя людей в форме видно не было. Сзади маячил высокий мускулистый человек по фамилии Деризов, — о том, что он тайный агент, было хорошо известно, но никто не знал, откуда он и какое положение занимает, и потому его на всякий случай не убивали. Подле него с истинно сектантским пылом обсуждали свои школы и движения художники.

Столик недалеко от Ори занимала группа молодых людей, принадлежавших к так называемым Новым Дикобразам; они пристально разглядывали Ори и демонстративно плевались всякий раз, когда кто-нибудь из ксениев подходил слишком близко. Ори чувствовал, что его самого молодчики ненавидят особо, как предателя своей расы; разудалая атмосфера многоязыких «Веселых нищих» внезапно придала ему бодрости, и Ори, подняв голову и встретив враждебные взгляды, обнял за плечи сидевшую рядом старуху-водяную. Та удивленно вскинулась, но, увидав Дикобразов, одобрительно хмыкнула и прижалась к Ори, преувеличенно строя глазки то ему, то им.

— Славный парнишка, — сказала она.

Но Ори с бьющимся сердцем смотрел на четверых мужчин, которые глядели на него. Один сердито заговорил с остальными, но на него зашикали, и тогда другой выразительно поднял брови, повернувшись к Ори, постучал пальцем по часам и произнес одними губами: «Погоди».

Ори не испугался. Свои были рядом. Он уже хотел ответить на безмолвный вызов, но вдруг почувствовал отвращение и отвернулся. Ори не раз видел, как его друзья-мятежники ссорились из-за политических взглядов и убеждений — куда там художникам, — но знал, что в случае нужды они придут на помощь и будут сражаться бок о бок с ним. И таких было немало. А Дикобразы терпеть не могли бунтарей.

Тем временем публика неистовствовала, глядя на Адель, люди подпевали и щелкали пальцами, когда та заканчивала куплет: «подождем, под дожде-о-о-ом» — а потом зал взорвался аплодисментами. Дикобразы, художники и все прочие хлопали от души.

— Спасибо, спасибо, дорогие мои, спасибо, — сказала Адель прямо в гущу оваций, и ее услышали, так профессионально она владела голосом.

Певица продолжала:

— Я вышла на эту сцену для того, чтобы пожелать вам доброго вечера и попросить вас проявить великодушие к тем, кто выйдет сюда после меня; поприветствуйте их как следует, покажите им, что вы их любите. Многие из них впервые на сцене, а мы ведь знаем, что такое первый раз, правда? Сплошное разочарование, так ведь, девочки?

Зрители разразились хохотом, предвкушая номер под названием «И все?», к которому явно шло дело. И действительно, знакомо закрякал комичный гобой, отзвучали вступительные такты, Адель набрала полную грудь воздуха, умолкла и, выдохнув: «Потом!», убежала со сцены под веселый свист и крики: «Продинамила!»

На сцену вышел первый из выступающих. Точнее, первые: двое детей, наряженных, как куклы, пели, а их матушка играла фортепьянную пьеску. Большая часть публики не обратила на них внимания.

«Вот мерзавка», — подумал Ори. Вышла и сделала вид, будто радушно приветствует новичков. Но толпа собралась ради нее, а значит, ее маленькая начальная импровизация придавит остальных артистов. Адель заранее обрекла их на провал, даже самых лучших. Выступать на одной сцене со знаменитостью трудно и без подобных очаровательных подвохов. Теперь беднягам остается лишь кое-как отыграть свои номера и смыться — все равно публика хочет видеть одну Адель.

На смену музыкальному трио явился танцор — немолодой, но подвижный, и Ори, один из немногих, вежливо посмотрел его номер. Следующим был комический куплетист, несчастный заика, которого освистали бы и без Адели.

Среди артистов не было ни полукровок, ни переделанных: сплошь люди в чистом виде. Ори это встревожило: случайно ли, что Дикобразы присутствуют на представлении без участия ксениев? Неужели их партия сильна и в «Веселых нищих»? Об этом не хотелось даже думать.

Наконец бестолковый куплетист убрался со сцены. Наступало время последнего разогрева. «Театр гибких кукол, — говорилось в афише, — выступает с печальной и поучительной историей о Джеке-Полмолитвы». Ради них и пришел сюда Ори. А вовсе не ради Адели Радли.

Над сценой опустился занавес, за ним шли приготовления, а публика предвкушала главное событие вечера, «Певчую птицу Собачьего болота». Ори знал, с чем пришел сюда «Театр гибких кукол», и улыбался.

Когда бархатный занавес наконец раздвинулся, литавры и барабаны молчали, артисты ждали, пока их заметят, и прошло несколько секунд, прежде чем в зале раздались короткие вздохи удивления: сквозь клубы табачного дыма люди разглядели новую сцену. Кто-то выругался. Ори увидел, как один из Дикобразов вскочил на ноги.

С куклами все было в порядке: деревянные фигурки в ярких кричащих одежках застыли на краю сценического ящика размером с телегу. Но с миниатюрных кулис и арки просцениума сорвали все занавеси, и кукловоды в серой форме, до боли напоминавшей милицейскую, стояли на виду у публики. Кроме того, на сцене появились новые, совершенно неожиданные предметы. К стене приколотили туго натянутую простыню — волшебный фонарь проецировал на нее изображения газетных статей. Кроме кукловодов на сцене стояли люди, чья роль в представлении была не совсем ясна: группа актеров и музыкантов, а также неопрятное трио с волынками, флейтами и стальным листом вместо барабана, — от услуг местного оркестра кукольники отказались.

Ори показал артистам большой палец. Его друзья стояли молча и неподвижно, а шум в зале делался все более назойливым и даже слегка угрожающим, в задних рядах кто-то крикнул: «Валите отсюда». И тогда со страшным, раздирающим уши грохотом барабанные палочки опустились на железный лист. И тут же, не дожидаясь, когда стихнет гром, другой музыкант завел очаровательную веселую мелодию, немного похожую на мотивы уличных куплетов, а стальной лист в руках его приятеля зарокотал тихо, как небольшой барабан. Вперед выступил актер — в безупречном костюме, с нафабренными усами, — слегка поклонился, приподнял шляпу, приветствуя дам в первом ряду, и во весь голос проорал непристойность, в угоду цензору едва прикрытую лишней согласной, якобы превращавшей ее в бессмыслицу.

В зале разразилась буря. Но Гибкие свое дело знали: самоуверенные шутники, они смешили всерьез и искусно управляли настроением публики, перемежая каждую наглую выходку забавными репризами или веселой музыкой, так что зрители то и дело надрывались от хохота. Однако словесные пощечины не прекращались, и настроение толпы непрестанно колебалось между изумлением и злостью. Ори понял, что доиграть пьесу до конца не удастся: рано или поздно терпение публики лопнет.

Никто не мог понять, что происходит на сцене: вопли, обрывки реплик и звуков никак не складывались в одно целое, загадочные, причудливые костюмы сменяли друг друга. Куклы двигались легко и непринужденно, но вместо того, чтобы разыгрывать, как им полагалось, традиционную сказку с моралью в конце, эти маленькие провокаторы по воле кукловодов нахально огрызались на рассказчика, пискляво перечили ему на псевдодетском языке, пересыпанном составными словами и звукоподражаниями, и отплясывали под шумок скрытую похабщину, насколько позволяли бечевки и деревянные суставы.

Отдельные картинки и даже анимация — циклы рисованных изображений, двигавшихся с такой скоростью, что казалось, будто герои в самом деле бегают, прыгают и стреляют, — сменяли друг друга на экране с невероятной быстротой. Рассказчик болтал, спорил с кукловодами и актерами, и, несмотря на растущее недовольство партера, в хаосе спектакля вдруг стал вырисовываться сюжет о Джеке-Полмолитвы. Толпа слегка притихла: это был популярный сюжет, и всем хотелось посмотреть, что сделают с ним театральные нувисты-анархисты.

В общих чертах предыстория была знакомой.

— Я уверен, вы все помните, — сказал рассказчик и не ошибся: все это происходило двадцать лет назад.

Куклы вкратце изобразили основные события. Кто-то кого-то предал, и Джека-Полмолитвы, легендарного Джека, вождя беспределов, схватили. Ему отрубили клешню богомола, которая служила ему вместо правой кисти: сначала пришили на карательной фабрике, а потом, когда он обратил ее против угнетателей, отрезали. Куклы разыграли жуткую сцену с фонтанами крови.

Разумеется, милиция всегда твердила, что он бандит и убийца, и он действительно убивал, кто спорит. Но, как и почти все легенды, эта изображала Джека таким, каким его запомнили люди: благородным разбойником, героем. Джека поймали, так что история была с грустным концом, и цензура не мешала людям в нее верить.

Конечно, никакого публичного повешения не было — конституция не позволяла, но способ выставить Джека на поругание все же нашли. Его привязали к гигантскому позорному столбу на площади Биль-Сантум, что возле Вокзала потерянных снов, и продержали там несколько дней, а надсмотрщику велели считать любое его движение попыткой сопротивления и пускать в ход кнут. И даже наняли людей, чтобы глумиться над ним, — так все решили. Многие кробюзонцы ходили тогда посмотреть на него, но никто не смеялся. Кое-кто утверждал, будто это не настоящий Джек: «Клешни-то у него нет, нашли какого-то дурачка несчастного, оттяпали ему руку и выставили к столбу, вот и все». Но в их словах было больше отчаяния, чем веры.

Марионетки подходили к позорному столбу из фанеры, где стоял деревянный Джек, и снова уходили.

И вдруг — та-та-та-та — заговорил металлический барабан. Все актеры начали кричать и жестами подзывать кукол-милиционеров, на экране появилась надпись: «ВСЕ ВМЕСТЕ!», и даже скептически настроенные зрители прониклись духом представления, заорав: «Сюда, сюда!» Так все и было тогда: кто-то в толпе отвлек на себя внимание, и неясно, нарочно или нечаянно, хотя у Ори было свое мнение на сей счет. Пока отряд кукольной милиции раскачивался над сценой, он вспоминал.

Воспоминание было нечетким, совсем детским, — он не знал даже, как очутился тогда на площади и кто его туда привел. В тот день впервые за много лет милиционеры появились на публике в форме — позднее это стало обычным делом — и серым клином врезались в толпу, направляясь туда, откуда шел крик. Надсмотрщик взвел замок кремневого ружья, бросил кнут и присоединился к ним, оставив привязанного к столбу человека.

Ори помнил, что заметил головореза, лишь когда тот поднялся на эшафот к Джеку. Образ его и сейчас стоял у Ори перед глазами, хотя было непонятно, действительно это воспоминания детства, или картина сложилась позднее, под влиянием услышанного. На того человека — а вот и он, смотри-ка, уже на сцене, лезет на эшафот, пока милиция не видит, — нельзя было не обратить внимания. Он был лыс, лицо рябое, словно его десятилетиями покрывали угри, широко расставленные глаза запали, лохмотья болтались на худом теле, широкий шарф, как маска, прикрывал нос и рот.

Кукла с преувеличенной осторожностью всползла по ступеням эшафота и вдруг окликнула Джека хриплым голосом — эхо того громкого и пронзительного оклика двадцатилетней давности. Кукла назвала Джека по имени, как и тот человек. А потом он шагнул к Джеку и вытащил нож и пистолет (крохотное оружие из фольги заблестело на сцене).

«Помнишь меня, Джек? — крикнул он тогда, и кукла крикнула тоже. — Я пришел отдать тебе должок». В голосе звучало торжество.

Многие годы после убийства Джека-Полмолитвы в пьесах давалось простое и удобное объяснение этому. Тот рябой мужчина — брат, отец или возлюбленный одной из жертв Человека-Богомола, — переполненный справедливым негодованием, не мог больше ждать и захотел убить убийцу. И хотя по-человечески такой поступок вполне понятен и никто не вправе его осуждать, тем не менее закон этого не допускает; вот почему, когда человека заметили, милиционеры вынуждены были его предупредить, но это не помогло, и по нему открыли огонь, чтобы расстроить его планы, а в перестрелке шальная пуля убила Джека-Полмолитвы. И это очень печально, ведь уголовный процесс еще не был завершен, хотя, разумеется, финал все равно был бы таким же.

Такую историю преподносили публике много лет, но актеры и кукловоды, неизменно представлявшие Джека опереточным злодеем, замечали, что публика не перестает его любить.

По прошествии десятилетия возникли новые истолкования, содержавшие ответ на вопрос: «Почему Полмолитвы приветствовал того человека радостным криком?» Очевидцы вспоминали, как человек со шрамами поднял пистолет и Джек будто бы даже подался ему навстречу, так что, конечно, это был акт милосердия. Кто-то из шайки Джека рискнул жизнью и пришел положить конец унижениям главаря. И может быть, ему это удалось — ведь никто теперь не докажет, что плененного разбойника прикончила милицейская пуля. Может, первым стрелял друг, спасая друга.

Публике такой вариант нравился куда больше. Джек-Полмолитвы вновь представал в облике героя и защитника, которым его больше десяти лет наделяли подпольные граффитисты. История превратилась в величественную и отчасти поучительную трагедию благородных, но обреченных сердец, и, что всего удивительнее, цензура не возражала против такой трансформации. В одних пьесах спаситель убивал Джека, а потом кончал с собой, в других его настигала милицейская пуля. Сцены гибели того и другого с каждой новой постановкой становились все длиннее. Правдой — так, как понимал ее Ори, — в них и не пахло, хотя мертвый Джек висел у позорного столба, а человек со шрамами исчезал и его судьба оставалась невыясненной.

Вверх по крошечным ступенькам взбежал кукольный человек со шрамами, протягивая вперед руки с оружием и подхватывая брошенный надсмотрщиком кнут, что, согласно легенде, сделал его реальный прототип (это сложное движение требовало многочисленных бечевок и булавок). Но что это?

— Это что такое? — закричал рассказчик.

Ори улыбнулся — он читал сценарий — и сжал кулаки.

— Зачем ты взял кнут? — спросил рассказчик.

Дикобразы, на время поддавшиеся грубоватому очарованию авангардной постановки, теперь пришли в себя, повскакали с мест и кричали: «Долой, долой!»

— Шпалер у меня есть, — ответил человек со шрамами, обращаясь прямо к отчаянно вопившим зрителям. — Шабер тоже. Почему бы еще плетку не прихватить?

— Эй, рябой, у меня идея, — сказал рассказчик.

— У меня у самого идея, ясно тебе? — огрызнулся кукольный человек. — Это и вот это, — сказал он, протягивая вперед нож и пистолет, — не для меня, ясно?

Крохотный механизм одним элегантным движением перевернул пистолет в руке человека со шрамами рукояткой вперед, и вот он уже протягивал связанному другу дар, а ножом перерезал путы.

Тяжелая кружка описала над головами зрителей дугу, оставляя за собой пивной шлейф, и с грохотом разбилась. Одни орали: «Измена!», другие вскакивали со своих мест и кричали: «Да, да, расскажите все как было!» Увертываясь от летевших в них стаканов, упрямые кукловоды продолжали старую историю на новый лад. Их маленькие человечки не падали жертвой рока, не изнемогали под бременем идей, слишком высоких для этого мира, не становились жертвами недостойного их общества — нет, они продолжали сражаться в надежде победить.

Гам стоял такой, что актеров не было слышно. На сцену летели объедки. Небольшое волнение за кулисами, и на сцену вышел распорядитель в помятом сюртуке. Его подталкивал, буквально выпихивал худосочный молодой человек — чиновник из цензурного комитета: находясь за кулисами, он прослушивал все заявленные в программе представления. В тот вечер его работа внезапно обрела смысл.

— Хватит, вы должны остановиться, — закричал распорядитель и попытался стянуть кукол со сцены. — Меня проинформировали о том, что ваше представление окончено.

Но он недолго пыжился. В него тоже полетели объедки, отчего распорядитель совсем сник. Группа поддержки кукольников, небольшая, но горластая, требовала продолжения спектакля, и молодой цензор, видя, что распорядитель «Веселых нищих» растерялся, сам вышел на сцену и обратился к зрителям:

— На представление наложен запрет. Труппа объявляется виновной в оскорблении Нью-Кробюзона второй степени и распускается на время расследования обстоятельств.

— Да пошел ты, долой, вали отсюда, даешь шоу! Кого они оскорбили? Какое еще оскорбление?

Но молодой цензор, не моргнув глазом, заявил, что лучше сдохнет, чем станет повторять крамолу.

— Милиция уже едет сюда, и всякий, кто не покинет помещение до ее прибытия, будет считаться соучастником. Пожалуйста, просьба ко всем покинуть зал.

Однако заведенная толпа расходиться не собиралась. Кружки снова взмыли в воздух и, судя по крикам в зале, нашли свою цель. Дикобразы двинулись к сцене, явно собираясь накостылять актерам. Ори, заметив это, вскочил на ноги и сделал знак находившимся поблизости друзьям; те кинулись наперерез бандитам, которые уже хрустели суставами в предвкушении драки, и побоище началось.

На сцену выскочила Адель Радли, уже облаченная в свое откровенное одеяние, и стала взывать о мире. Ори увидел актрису, когда его кулак опускался на затылок одного из Дикобразов, затем вновь оглянулся на сцену. Там актеры и кукловоды поспешно сгребали свое добро. Вопли, звуки ударов и звон разбитого стекла перекрывались великолепным голосом исполнительницы «Певчей птицы Собачьего болота», призывавшей прекратить драку, но никто не обращал на нее ни малейшего внимания.